Коримский видел и чувствовал, что этот добрый чужой юноша молился за него, которого ещё никто никогда не молился и который сам никогда не молился ни за себя, ни за других.
Урзин поднялся, поправил подушку. Они ни о чём не говорили друг с другом. Урзин только попросил позволения снять обувь своему господину. Он взял её и, пожелав спокойной ночи, вышел. Когда Коримский уже лёг, ему показалось, что видит возле своей постели склонившуюся голову молящегося.
Вернувшись в свою комнату, провизор увидел на столе два письма и под ними коробочку. Вскрыв её, он обнаружил в ней чудесные золотые часы и карточку с надписью: «На память моему дорогому провизору. Манфред Коримский». Часы лежали в раскрытой коробочке на столе, а Урзин, прочитав карточку, стоял перед столом со склонённой головой. От чего у него выступили слёзы на глазах? Потом он сел, положил голову на стол и, прижав часы к бледной щеке, долго сидел с закрытыми глазами.
Лишь одни глаза видели, что происходило в его сердце и в его душе, и только одно сердце понимало его и без слов...
Письма, привезённые Коримским своему провизору, были от доктора Лермонтова и от Николая, Доктор писал:
«Дорогой Урзин!
Если бы пан Коримский знал содержание этого письма, он его не взял бы с собой. Мы настояли на том, чтобы он отправился домой, потому что Никуша в его присутствии совершает насилие над собой. Чтобы отец не беспокоился, он ест больше, чем желудок его может принять, а потом ночью у него начинаются боли, Утром же он страдает от недосыпания. И вообще — это я пишу только вам — я о нём очень беспокоюсь. Я желал бы, чтобы пан Коримский взял для него другого врача, потому что на моём лечении нет благословения. Кроме того, он мой друг и я его слишком горячо люблю, а врач должен быть беспристрастен и лечить хладнокровно.
Удержите, пожалуйста, Коримского, чтобы мы хотя бы одну неделю были одни. И попытайтесь подготовить пани Маргиту, женщина легче одолевает трудности. Я надеюсь, что она нам поможет.
Так как Вы умеете молиться, молитесь за нас обоих, ибо мы оба больны, хотя телом я здоров. Я знаю, что Вы не станете расспрашивать меня. Но я задохнулся бы, если бы не мог поделиться с кем-нибудь: лучше я уехал бы на Северный полюс, чем ещё раз в долину Подграда. Если бы Никуша знал, какую жертву приносит ему Аурелий, он бы не настаивал на его пребывании в Подграде.
Но довольно. Всего Вам доброго! И вспоминайте иногда, когда Вы радуетесь миру вашей души, несчастного и лишённого мира Аурелия.
Что меня утешает, так это то, что Никуша ничего не знает о своём опасном состоянии. Он очень хочет домой, а я...»
В письме Николая после нескольких слов приветствия Урзин читал:
«Вы когда-то сказали, Иисус Христос слышит всё, о чём мы Его просим. О, попросите Его, пожалуйста, чтобы Он мне помог вернуться домой!
Я так боюсь смерти! Мне хотелось бы умереть дома, а не на чужбине.
Я в Библии нашёл стих, который меня сильно взволновал:
«Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены». Я не могу сказать, что это такое, но в моей душе что-то мне говорит, что неспасенные — это мы, Аурелий и я, ибо мы ещё не приняли Иисуса Христа. Он нам ещё не дал власти быть чадами Божиими.
И ещё я прочитал в Библии: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете!». Мирослав, неужели я погибну? Неужели для меня нет милости и спасения? О, смерть ужасна без надежды на вечную жизнь!
Но я надеюсь, что Вы мне поможете, когда я вернусь домой; ибо Вам Он дал власть быть чадом Божиим. Вы обрели веру. Вы спасены! Вы не упустили время благодатное, как я. Если бы я знал, что мне так рано придётся умереть, я бы раньше искал Бога, а теперь я не знаю, как быть. Небо так высоко, а меня никто не научил молиться. Но Вы меня научите, не правда ли? У меня шумит в голове, я не могу больше писать... Я так завидую ласточкам. Если бы у меня были крылья и я мог бы так летать! Но, может быть, я скоро буду летать, но куда?..
Мирослав, помогите своему бедному Николаю».
Понятно, что такие письма радости не приносят. Хорошо, что молодой провизор прочитал их только утром. Затем он так долго, молился о помощи этим молодым, ещё не спасённым душам, пока его собственная душа не обрела уверенность: «Как ты веровал, да будет тебе!».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
На следующий день Маргита Орловская в боровском доме, прикрепляя украшения к занавескам на окнах, услышала за своей спиной чьё-то приветствие. Она соскочила со стула и, радостно удивлённая, протянула провизору руку:
— Добро пожаловать, пан Урзин! Как хорошо, что вы пришли, хотя я знаю, что вы не придёте без причины. Что вас привело сюда?
— Сердечный привет от пана аптекаря, — улыбнулся молодой человек.
— Отец вам написал? Когда они приедут?
— А им уже можно приехать? Разве дом уже готов к их приёму?
— О да, были бы они только здесь!
— Вам недолго придётся ждать и скучать по ним. Пан аптекарь вернулся вчера. Он сегодня хотел прийти к вам, но получил известие от одного владельца, который хочет его сегодня посетить по одному делу, поэтому он остался дома. Ему нелегко было отложить приход к вам до завтра, поэтому он позволил мне сделать это за него. И если я увижу, что здесь всё готово, я отсюда же должен написать пану Лермонтову и спросить, могут они отправиться в обратный путь или нет.
— О, это чудно! — воскликнула Маргита, от восторга хлопая: в ладоши. — Они приедут! О, как я рада! Мы им вместе напишем: вы — доктору, а я — Никуше, чтобы они там не задерживались. А вы, пан Урзин, как находите этот дом? Вот это гостиная. Светлая комната, не правда ли?
— О да, света достаточно, и вид из окна красивый, мебель хорошая, и столько цветов! Всё здесь радует сердце.
— Вы находите? Я рада! А вот спальня. Они хотели иметь одну на двоих.
— О, отсюда вид ещё лучше! И эти светло-розовые занавески, и белая мебель — как раз то, что надо для их тонкого вкуса. Господь вам помог устроить всё очень хорошо.
— Вы ещё не всё видели, — сказала Маргита, — пошли дальше!
Вот здесь кухня. Она расположена немного в стороне, чтобы чад не попадал в комнаты. А здесь ещё комната для гостей и комната для слуг. А там кладовая и выход во двор. Уж пришлось поработать, чтобы его очистить! Теперь у меня всё есть, даже запасы в кладовой, только прислуги мне ещё не хватает, и я не знаю, кто бы мне посоветовал в этом деле.
— Если вы ничего не имеете против, я бы в Дубраве мог найти надёжного человека. Это бабушка моего друга Степана Градского. Она теперь живёт у своей дочери, но ещё здорова и в силе. Если у вас будет время, мы можем вместе отправиться к Градским. На лошадях это полчаса пути.
— Да, конечно. Когда я поднимаюсь на холм, внизу вижу эту прекрасную Долину.
Я с удовольствием отправлюсь вместе с вами и была бы рада, если бы эта женщина нам не отказала. Пищу готовить ей не придётся, а прислуживать — дело нетрудное. Но теперь я вас прошу отправиться со мной в Горку. Вы сейчас немного освежитесь, я велю заложить лошадей.
Вскоре домик был заперт. Хотя там ещё никто не жил, снаружи он уже не казался брошенным.
— Сегодня я пришла сюда пешком. Это так хорошо! — рассказывала Маргита.
А потом она стала расспрашивать Урзина об отце и о брате.
Когда они, разговаривая, шли по дороге к лугу, молодой человек вдруг остановился и Маргита тоже.
— Я вам ещё что-то хотел сообщить, — сказал он серьёзно, — но только вам, пани.
— Только мне? Говорите, мы одни.
— Доктор Лермонтов очень обеспокоен состоянием вашего брата. От пана Коримского он скрыл своё беспокойство, но просил сообщить об этом вам.
— Как? — лицо молодой женщины побледнело. — Значит наши надежды были напрасными? Никуша не поправится?
— Нет, сударыня. Пан Николай в последнее время часто страдал от болей в желудке, и бессонные ночи его ослабили. Перед отцом он храбрился и потратил слишком много сил, чтобы только отец не беспокоился. Пан Лермонтов просит меня задержать пана аптекаря здесь дома, чтобы хотя бы неделю остаться с больным наедине. Но Николай в своём письме выражает такую тоску по родине, что, я думаю, это ему тоже вредно. И потом я думаю ещё, что когда ваш брат и Лермонтов будут вблизи от вас, пан Коримский их оставит одних, особенно если вы им будете помогать.
— Я всё сделаю, — произнесла она печально. С грустью она оглянулась на домик. Разве для того она его так благоустроила, чтобы Никуша там страдал? Ах!
— Значит, вы считаете, что мой брат опасно, может быть, смертельно болен и что доктор Лермонтов не может вылечить его?
— Да, пани. Но я доверяюсь самому главному Врачу и молюсь Ему каждый день.
Я уверен, что Он слышит меня, и верю, что брат ваш поправится. Но это случится только здесь, дома, когда душа его выздоровеет.
— Вы так считаете? — Она крепко держала его за руку, словно хотела опереться на него. — О, если бы Иисус Христос вас услышал! Я тоже молюсь, но мои молитвы несовершенны, Христос мне ещё не открылся. Скажите мне, как достигнуть этого?
Вы сказали, что душа Никуши должна выздороветь. Моя душа тоже нездорова. Видите, теперь, когда я отличаю истину от заблуждения, я не смею сказать каплану, декану и дедушке, что я никогда не стану католичкой, что я собираюсь выйти из той церкви, которая считает меня своей не по праву. Ибо у меня нет сил. Если бы Христос мне открылся. Он мне обязательно дал бы силы. Ведь я себя знаю, из любви я на всё способна.
Она склонила голову и не заметила удивлённого взгляда молодого человека.
— Вы употребляете слова, которые говорил мой друг Степан Градский на собрании; но ведь вы их не слышали?
— Как не слышала, я тоже была на собрании, только сидела в прихожей, потому что опоздала. Я слышала вашу и его проповеди и не могу их забыть. О, скажите, что мне делать, чтобы Иисус Христос и мне открылся? Научите меня Его любить и быть Ему послушной! Вам я признаюсь: Христос заповедал прощать, а я не могу простить человека, который меня сильно обидел. Я хотела бы знать, обязательно ли всем прощать?
Живые её глаза смотрели на молодого человека с детским доверием.
— Да, пани Маргита. Поверьте мне, как только вы сможете сказать: «Иисус Христос, я прощаю ему всё, как Ты мне простил», — любовь Христа овладеет вашим сердцем. Это непрощение является границей, стеной, через которую свет божественной благодати не может проникнуть. Как только эта стена падёт, вокруг я внутри вас станет светло.
— Простите! — она обеими руками закрыла лицо. — Я знаю, я чувствую, что вы говорите правду, но я не могу, поверьте, я не могу!
— Я буду просить Господа Иисуса Христа, чтобы Он вам помог!
Она вздрогнула, руки её опустились. Она смотрела на него пристальным взглядом.
— Прошу, Урзин, не делайте этого, ибо Господь может вас услышать, и мне пришлось бы простить, и он победил бы меня. Это меня очень унизило бы. Если я ему прощу, я должна быть приветливой к нему. Он это заметит и подумает, — кто знает, что он подумает, — нет, не могу!..
— Вы не хотите, сударыня, а это грех, который вы совершаете перед собой, перед тем человеком и прежде всего перед Господом Иисусом Христом.
— Как так?
— Очень просто: перед собой, потому что вы сами себя исключаете из Царства Божия, ибо: «Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших»; перед противником вашим, потому что вы вместо того, чтобы всепрощающей любовью приобрести его душу для Божией Истины, ожесточаете его сердце. Как аукнется, так и откликнется — будь то доброе или злое слово. Любовь порождает любовь, жестокость порождает жестокость. Холод никого не согревает. И в конечном счёте, вы грешите перед Господом Иисусом Христом. Он хочет сделать вас Себе подобной, чтобы через вас прославиться и чтобы Он мог открыться перед душой грешника, но вы мешаете Ему в этом. Урзин замолчал. Они подошли уже к имению. Разговор на эту тему прервался и больше не возобновлялся. Сразу после кофе Маргита велела запрячь лошадей. Она переоделась, и вскоре они уже ехали по лесам к Дубраве и остановились перед домом Градекого. Маргита всю дорогу молчала. Урзин рассказывал ей немного из жизни своего друга Степана Градского, о его обращении и о том, как отец его чуть не убил из-за верности Иисусу Христу. Она слушала, затаив дыхание. Значит, те раны, о которых он говорил, причинил ему его собственный отец? О как ему, наверное. было больно вынести такое от собственного отца! Как Степан теперь на него смотрит? Как они теперь относятся друг к другу?
Словно подслушав её мысли, Урзин проговорил:
— Степан мне о своих страданиях не говорил ни слова, потому что он любит своего отца. Но я знаю, что он прощением и любовью примирился с ним. А как они теперь относятся друг к другу, мы сейчас увидим.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Был чудный весенний вечер. Свет луны, словно жидкое серебро, разлился по долинам, вырисовал длинные тени гор и высветил старое здание замка Подолин. На широком балконе, скрестив руки на груди, стоял пан Николай Орловский и, погрузившись в раздумья, смотрел вдаль. Освещённая лунным светом маленькая деревушка с небольшой церковью на холме, окружённая со всех сторон горами, лежала перед его взором, как зачарованная.
Он ждал новых хозяев Подолина. Пан Орловский хотел с присущей ему польской любезностью сам встретить египетского вельможу, который ради своей бедной дочери совершил такое далёкое путешествие. Поэтому после окончания приготовлений он остался в замке, чтобы встретить господ и одновременно своего любимого внука, который сопровождал их.
Когда старик остался один, когда умолкли смех и весёлые речи дочерей Зарканого, в обществе которых он с другими господами провёл вечер, вокруг него воцарилась сказочная гишина. Его седая голова клонилась всё ниже, так как им овладевали воспоминания, от которых пан Николай никогда не мог освободиться, когда приезжал в Подолин. Теперь он вспоминал об одном давно прошедшем вечере.
Светила такая же полная луна, и он стоял на этом же балконе, во не один.
Покойный пан Зарканый сидел возле него в кресле я рассказывал пану Николаю о своих планах.
Он говорил, что его дочь Илона любит Фердинанда — сына пана Орловского,. Если бы молодые люди поженились и имения семей Зарканых и Орловских соединились, они со временем могли бы купить Подолин. Сын Зарканого думал поступить на службу в одно из княжеских имений, а Фердинанд Орловский сначала мог бы стать управляющим в Подолине.
У Зарканого было двое детей. Сам он уже стремился на покой. Со своей женой он намеревался поселиться в своём имении на юге Венгрии.
Да, план был хороший. Пан Николай протянул руку Зарканому и пообещал поговорить с сыном, который после двухлетнего пребывания на чужбине в тот вечер должен был вернуться в Орлов. В его согласии отец не сомневался, потому что Фердинанд Орловский и Илона Зарканая дружили с детства.
Каким счастливым был пан Николай в тот вечер! Он уже видел своего любимого сына хозяином этого прекрасного имения; он видел его счастливым супругом обаятельной Илоны. Фердинанд, узнав, что отец в Подолине, приехал из Орлова прямо туда. Но он был таким задумчивым, словно душа его всё ещё была где-то вдали «Если я ему скажу, что мы с Зарканым решили, это у него пройдёт», — утешал себя пан Николай. Неприятно было лишь то, что Фердинанд относился к Илоне в этот вечер, хотя и дружественно, но всё же несколько холодно.
Пан Николай едва мог дождаться возвращения домой. Когда они на другой вечер ехали в экипаже — железных дорог в то время ещё не было, — он рассказал сыну, что Зарканый намеревается сдать управление имением и на своё место хочет рекомендовать князю Фердинанда, добавив, что это его очень радует.
— Ты прости меня, отец, — прервал его сын, — что я омрачаю твою радость, но я не могу вступить в эту должность, потому что я в России принял на себя определённые обязательства, которые не позволят мне долгое пребывание здесь. Я тебе раньше об этом хотел сказать, но, зная твои великопольские взгляды, долго не мог решиться на это.
— Ты, сын эмигранта, принял в России обязательства!? — воскликнул пан Николай возмущённо. — Сложи их немедленно. Орловский никогда не станет русским рабом!
— Конечно, отец, но и княжеским слугой тоже! Я не понимаю, как ты со своей дворянской гордостью можешь желать, чтобы сын твой стал панским...
Пан Николай растерялся и одновременно обрадовался: сын его не хотел служить!
Он поспешил рассказать ему весь свой план, пояснив, что нескольких лет службы было бы достаточно. И если бы к состоянию Орловского добавилось приданое Илоны, он мог бы стать и владельцем Подолина.
Сын слушал без возражений. Между тем они прибыли домой, и разговор продолжался в спальне пана Николая. Когда же он закончил его словами: «Итак, завтра ты пойдёшь к Зарканому и будешь просить руки Илоны!» — Фердинанд гордо поднял голову и твёрдо сказал:
— Этого я не сделаю, отец! Я не могу стать управляющим в Подолине. Тот порог я переступлю либо владельцем, либо никогда. На дочери Зарканого, которую я никогда не любил и не люблю, я жениться не могу. Я не могу на ней жениться ещё и потому. что у меня уже есть жена, — продолжал он, не обращая внимания на ужас отца, вызванный его словами. — Моя жена — дочь знаменитого рода, прекрасна, как цветок, добра, как ангел. Я не сообщил тебе об этом раньше, потому что боялся твоего гнева из-за того, что она русская и евангелической веры. Теперь уже ничего нельзя изменить. Семья моей Фенечки вместе с нами борется за освобождение Польши. Если наш план удастся, если мы достигнем желаемого влияния и широкого разветвления нашего союза, тогда я со своей женой приеду к тебе, отец, и мы без Зарканого и у его князя заработанных денег купим Подолин. А до того времени потерпи, пожалуйста! Теперь, когда я тебе всё рассказал, для чего, собственно, приехал к тебе из России, я завтра же отправлюсь в обратный путь. Ты должен понять: счастье моё там, где я оставил сокровище сердца моего.
Когда сын замолчал, пан Николай повелительно указал рукой на дверь.
— Уходи! — сказал он, оскорблённый. — Без моего разрешения и благословения ты женился. Русскую ты взял в жёны, еретичку; дочь народа, который твоего отца изгнал из страны его предков. Ты с русскими связался — нам с тобой не о чём больше говорить! уходи и не смей больше появляться мне на глаза! Ты мне больше не сын! У тебя больше нет отца! Однако я скажу тебе наперёд, что ты будешь проклинать тот час, когда так согрешил против меня и ради женщины попрал всё, что для тебя должно было быть священным. Иди и не показывайся мне на глаза; я тебя видеть больше не хочу
— Отец, не прогоняй его так, прости его! — взмолился мочавший до сих пор свидетель, старший сын Адам.
Но отец оттолкнул его.
— И тебя я тоже изгоню, если ты заступишься за него!
— Фердинанд, не уезжай! Отец простит тебя!
Брат обнял брата. «Всего хорошего тебе, Адам!» — произнёс Фердинанд и мраморно-бледное лицо его осветилось братской Любовью. Затем он освободился из его объятии и вышел. Утра он не дождался и исчез из отцовского дома навсегда.
Всё это вспоминал теперь опечаленный отец. О, как часто он жалел о своей жестокости! «Надо было мне подождать и простить, — думал он и сейчас. — Он был так молод и неопытен. Они его совратили. Он был гордым, настоящим сыном своего рода; он хотел освободить свой народ»
Долгие годы пан Николай считал, что сын его находится где-то в сибирской тюрьме, так как о нём не приходило никаких известий. Может быть, у него была семья, дети и кто знает, в каких условиях! Да, долгие годы он так думал, а теперь? Ах, какое известие прислал ему Адам! Его любимый Фердинанд покоился в египетской земле, может быть, как несчастный беженец, чтобы скрыться от наказания в Сибири. И тот человек, который, возможно, знал всю историю жизни Фердинанда, ехал теперь сюда как владелец Подолина!
О, как хотелось пану Николаю увидеть этого человека и узнать от него правду, пусть даже скорбную! Разве удивительно, что голова старика при этих мыслях опускалась всё ниже? Он не видел прелести майского вечера вокруг себя; он видел только одинокую могилу, песчаный холмик, покрывавший останки его дорогого сына, которому он сам заказал возвращаться домой. Если бы он его не проклял, сын со своими друзьями мог бы скрыться у него; а так — он, может быть, годами скитался, пока не погиб.
«Ах! — вздыхал старик, прижимая руки к своему бледному, осудувшемуся от горя лицу. Фердинанд, сын мой, если бы я мог быть на твоём месте!» И он заплакал. Как Давид плакал над мёртвым Авессаломом.
Он не услышал приближавшегося глухого грохота повозок и приглушённых голосов, словно слух и зрение его умерли вместе с сыном, и испуганно вздрогнул, когда обняли его молодые руки и родной голос воскликнул.
— Дедушка!
— Адам! Ты уже здесь! Когда же ты приехал?
Наконец печальное необратимое прошлое отступило перед прекрасным настоящим. Любимый внук был здесь, живой и невредимый, и держал его в своих объятиях
— Когда мы приехали? Да уже некоторое время назад, но ты был так погружён в свои мысли, что ничего вокруг себя не замечал
— Да, действительно! И, кроме того, зрение моё слабеет
— Ах, дедушка, мы ведь не одни. Его высочество маркиз Орано хочет тебя приветствовать.
Пан Адам отступил в сторону, и перед паном Орловским в лунном свете предстал человек, смуглое лицо которого своей гордой, холодной и безрадостной красотой поразило старика. Холодным оно, правда, сейчас не было, потому что маркиз был взволнован, точно так же, как и пан Николай Они словно замерли шагах в трёх друг от друга — на таком расстоянии, что между ними могла бы поместиться могила.
Адаму пришлось повторить представление, и тогда, наконец, господа поклонились друг другу Пан Орловский, как старший, протянул гостю руку
— Я очень рад, заговорил Орано, что сразу по прибытии сюда могу приветствовать вашу милость и поблагодарить вас за оказанные нам услуги.
— Не стоит благодарности, — ответил старик — Однако как вы доехали? Не слишком ли тяжёлой была дорога для вашей дочери?
Лицо Орано оживилось.
— Я благодарю вас! Тамара не жаловалась. Не знаю, как с ней дальше будет.
— Будем надеяться на лучшее, — пожелал пан Николай сердечно. — Однако теперь, встретив вас, я отправлюсь домой, вернее, к моей внучке в Горку.
— О, я не допущу, чтобы вы ночью уходили; я воспринял бы это за оскорбление,
— сказал маркиз и попросил господ войти в дом.
Через полчаса маленькая компания уже сидела за столом, но, конечно, без дам — маркиза после долгого пути очень устала. Зарканый был очень благодарен пану Николаю за то, что Орловские остались. Новый хозяин показался ему слишком гордым и надменным. За столом много говорили о путешествии. После ужина господа разошлись отдыхать. Конечно, пану Николаю очень хотелось ещё поговорить с внуком, но не хотел лишать его сна.
Сам он в эту ночь спал очень мало. Всё время перед его мысленным взором вставало это гордое, печальное лицо маркиза, во взгляде которого была какая-то скрытая боль. Когда они пожали друг другу руки, глубокое сострадание и расположение к этому чужестранцу овладели сердцем старика.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
На другое утро Адам проснулся очень рано. Не прошло и четверти часа, как он уже прогуливался по парку замка.
Весеннее небо было голубым и безоблачным, только на востоке утренняя заря предвещала восход солнца.
«Какое чудное майское утро!» — подумал молодой учёный. Он огляделся сначала в саду, где деревья стояли ещё почти без листьев. Зато там было множество весенних цветов: гиацинты, нарциссы, целые ковры из фиалок и подснежников. Он прошёл вдоль ручейка, протекавшего через сад, и остановился у боковых ворот.
Перед ним расстилалась живописная долина, и в ней — деревня, утопающая в цветущих садах.
У ручья соловьи пели свою утреннюю песню, из леса доносился голос кукушки.
Да, это было чудесное утро первого мая, и всё же молодой человек не был вполне счастлив. Все его мысли вертелись вокруг одного: что скажет Тамара Орано о всей этой красоте, и увидит ли она её вообще? О, если бы хоть сегодня глаза её не затуманились! Она увидела бы всю эту прелесть и, пусть ненадолго, но забыла бы о своей печали. Но она добьётся исполнения всех своих желаний. Она захочет увидеть Маргиту, и ему придётся всё-таки признаться, какие узы связывают его с этой интересной соседкой из Горки. При этой мысли молодому человеку стало жарко. Он знал, что поступил нечестно, и не мог придумать, чем и как выйти из этого положения с честью.
Внутренняя дисгармония омрачила всю прелесть майского утра, а Адам так жаждал мира в душе. Он вышел из сада и пошёл в задумчивости дальше.
Почти в то же время на склоне холма остановилась всадница.
Она соскочила с белого коня и пешком поднялась вверх. Перед ней открылся вид на долину Подолин. На границе двух имений стоял старый каменный крест, к которому вели две высокие ступени, а рядом с ним цветущая вишня склоняла свою крону. От креста вниз шла окаймлённая боярышником дорога.
Белый цвет его и тёмная зелень молодых елей живописно смешивались.
Трава вокруг креста была усеяна фиалками и одуванчиками.
Над этим прелестным уголком земли склонилось голубое небо, подсвеченное тающей утренней зарёй и лучами восходящего солнца. Здесь тоже слышно было пение птиц.
Ночью Маргита, как и Адам, не могла спать. Мысль о том, что он вчера вечером приехал, подняла её из постели и привела сюда.
Он был здесь, и сегодня она с ним встретится — это она знала.
Но до сих пор она не могла решить, как себя вести. Но самое главное — она не знала, как они должны впредь относиться друг к другу. Если она его встретит так, как она решила вначале и как подобало бы после разговора в день их венчания, то есть, если она встретит его так же холодно, как она с ним простилась, то между ними образуется непреодолимая пропасть.
Однако если она поступит так, то Иисус Христос ей никогда не откроется, и она никогда не увидит истинный свет и мир. А если она встретит его с любовью, как посоветовал ей Урзин, то Адам восторжествует, а может быть, он высмеет или снова унизит её.
В душе Маргиты происходила жестокая борьба. Она припала к почерневшему от времени кресту. Лишь Он, Который однажды умер на таком кресте за неё. Он один мог ей помочь! Она закрыла глаза, и ей вспомнилось, как она с Урзиным была у Градских, где она поближе познакомилась со Степаном и его семьёй. Она увидела, что Степан своего отца не только простил, но и полюбил, и уважал так, будто ничего между ними не произошло.
Как она любила вспоминать то короткое, проведённое в долине Дубравы время!
О, среди людей, знавших Иисуса Христа, было так хорошо! Они хотели пробыть там недолго, а вернулись только поздно вечером вместе с бабушкой Степана. Урзин ещё проводил собрание на мельнице. Степан опять говорил, и Маргите опять показалось, что всё это касалось только её.
«Возьмите иго Моё на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдёте покой душам вашим».
— Иисус Христос был Сыном Божиим, — говорил Степан, — но Он был так кроток, что Он Иуде, который предал Его, и всем Своим ученикам помыл ноги. Он был так смирен, что не ответил ни единым словом, когда плевали Ему в лицо и клеветали на Него.
Он это мог, потому что сердцем Он был кроток. А нам Он говорит:
«Учитесь от Меня!». Он Своей любовью победил всех людей, и хотя фарисеи, книжники и священники, Пилат и Ирод не верили в Него, они признавали, что Он добр. Дорогие друзья, научимся же от Иисуса Христа. Никто из людей не может нас оскорбить в унизить так, как Его унизили, ибо Он был Сыном Божиим. Поэтому ответим же на всякую несправедливость любовью и прощением, чтобы люди увидели, что мы добры.
Эти слова сопровождали Маргиту день и ночь. Ах, она хотела быть доброй, и ей это удавалось. Но как ей быть доброй к Адаму?
«Если ты к нему недобра, тогда ты вообще недобра, — говорила ей совесть. — Если же ты будешь к нему доброй даже тогда, когда он высмеивает тебя, то ты любовью победишь его, и он узнает, что ты принадлежишь Иисусу Христу».
— О, Иисус Христос! — вздохнула Маргита. — Я хочу быть Твоей, я хочу быть достойной Твоей смерти. Ты простил меня, Ты любишь меня; ради Тебя я всё прощаю, что бы ни случилось. Помоги мне быть доброй и победить любовью.
Она умолкла. Долго стояла молодая женщина, прислонившись к кресту. Но что это?
Какой чудный свет, какой мир, радость и блаженство наполнили её сердце! Маргите вдруг показалось, что у неё было любви достаточно для всего человечества.
Теперь только она услышала пение соловьёв, сладкий аромат фиалок, и душа её запела вместе с природой:
«Душа, торжествуй во Иисусе, _
Грехи твои смыл Он с тебя;
Любовью тебя окружает,
Добром осыпает любя.
Как счастлива я с Иисусом!
Я отдых нашла у Него.
Он дал мне спокойствие, радость,
Участие в царстве Его».
Маргита не знала, что была уже не одна и что недалеко от неё, прислонившись к дереву, стоял Адам Орловский. И он не знал, куда он забрёл, задумавшись, и что ту, от которой он бежал из парка, чтобы не думать о ней, найдёт именно здесь.
Однако он её встретил. И точно так же, как тогда на балконе в Орлове, он и теперь не мог оторвать от неё взгляд. Маргита была прекрасна, а он от неё отказывался! Она была ему вверена перед алтарём. Имел ли он сейчас право приблизиться к ней?
Адам почти желал, чтобы обаятельное лицо его жены приняло прежнее равнодушное, холодное выражение — против него он был защищён, но не против этого чистого, невинного величия, сквозившего во всём её облике. Он, конечно, не знал, что иной он Маргиту больше никогда не увидит.