Когда наконец обыкновенное течение времени надоело жителям города Промозглые Матюши хуже горькой редьки, учёные города неопровержимо доказали, что время постепенно замедляется и вскоре остановится совсем. Городская управа отнеслась к этому открытию настороженно, но, сообразив, что законы природы неумолимы, возражать не стала. Однако ей показалось обидным просто так подчиниться своенравной логике вещей, и поэтому в срочном порядке было издано постановление о прекращении времени. Надо признать, что власти поторопились. Время и в самом деле замедлилось и наконец встало, но так как принцип инерции действовал неукоснительно, то оно тут же двинулось вспять, плавно набирая скорость. Таким образом, вышло не прекращение времени, а обращение. До сих пор не прекращаются споры, кто во всей этой истории выступил зачинщиком. Одни обвиняют власти, другие кивают на учёных. Находятся даже господа, утверждающие, что в этом деле оказался замешан Бог. Что ж, может быть, оно и так; но только в таком случае его участие ограничилось простым созерцанием.
Произошло это знаменательное событие невзначай.
И тогда жители города тотчас принялись за свои уже сделанные дела, но теперь всё у них стало выходить как-то по-другому. Оно и понятно: на этот раз все знали, что и за чем будет следовать, и даже вмешательство высших сил не могло повлиять на строгую очерёдность событий. По этой причине никто ни о чём не тревожился и никто ничего не замышлял. Впрочем, ясно, что всякие замыслы в сложившейся ситуации стали невозможны. Казалось бы, население города должно было соскучиться, но этого не случилось. Именно что всем понравилось жить в обратном порядке, совершенно не дуя в ус, потому что всё равно бы это не помогло. Люди начали вспоминать своё прошлое, так неожиданно превратившееся в будущее, и предвкушать, как они отживут обратно все свои неприятности, обещавшие на этот раз начисто изгладиться из памяти. Разумеется, это было гораздо приятнее, чем предаваться унынию, сознавая, что сделанного не воротишь назад. И в кои-то веки народонаселение города вздохнуло свободно.
Семья Скороходовых отнеслась к обращению времени как к чему-то само собой разумеющемуся. Человек, выходящий на улицу в дождь, не спрашивает, зачем идёт дождь, а запасается зонтом. Скороходовы рассудили, что ежели время пошло назад, то так оно и требуется, и, не долго думая, последовали примеру всего города. Надо заметить, что эти люди и во всём остальном проявляли непозволительное легкомыслие: такая уж у них была порода. Папа Ксаверий предпочитал не вмешиваться ни в какие истории; он то и дело впадал в апатию и любил приложиться к бутылочке. Мама Брунгильда, напротив, отличалась возбудимостью и легко увлекалась всем новым, не исключая и мужчин. Сын Григорий, непоседливый малый, тоже был падок на всё новое и радовался открывшимся возможностям. Дочь Ариадна, в отличие от своего брата, была образцом послушания и не удивилась случившемуся, готовая делать то, что ей скажут. Наконец, бабушка Элеонора являла собой натуру цельную и сдержанную – и хотя и покачала головой, узнав о новом порядке вещей, но преждевременных выводов делать не стала.
И только о дедушке Иннокентии нельзя сказать ничего определённого. Когда вышло постановление, он был уже мёртв – и не только мёртв, но даже и похоронен. И по этой причине мы о нём пока что говорить не будем.
Итак, описываемое нами событие произошло невзначай.
Получилось так, что в это самое время Скороходовы спали; но вот они поднялись накануне, ничем не выказав своего удивления, выполнили все действия, которые обычно выполняются перед отходом ко сну, и занялись каждый своим делом. Какое-то время никто ни о чём не беспокоился; однако следовало навести порядок после поминок по дедушке Иннокентию. Пока папа Ксаверий читал газету, а сын Григорий выстругивал из деревяшки какую-то куклу, мама Брунгильда и бабушка Элеонора заставили стол в гостиной грязной посудой. И когда уборка закончилась, Скороходовы расположились в разных углах комнаты и стали поджидать гостей.
Папа Ксаверий был нелюбопытен, но каким-то образом узнавал обо всём происходящем в городе раньше всех. И это он поведал всей семье о новом постановлении городской управы.
– Вот, – сказала бабушка Элеонора, внимательно выслушав сообщение папы Ксаверия. – Я и не сомневалась, что выйдет какая-нибудь несуразица. Никогда ничего подобного не случалось – и вот здравствуйте!
От возмущения у неё даже запотели очки.
– Да, тут уж ничего не поделаешь, – папа Ксаверий развёл руками. – Предлагаю принять это как данность.
– Так вот из чего мы так хлопотали! – сообразила мама Брунгильда, окинув взглядом стол, уставленный грязной посудой и заваленный объедками. – Выходит, мы пострадали – и нам же это всё и расхлёбывать! Мило, ничего не скажешь.
И всё, что должно было произойти дальше, представилось Скороходовым как на театре. Словно маленький фонарик из потаённого кармана осветил их недавнее прошлое. Перво-наперво следовало помянуть дедушку Иннокентия и сразу вслед за этим похоронить его, не забыв, разумеется, по окончании похорон хорошенько к ним подготовиться. Затем дедушка Иннокентий должен был умереть, чтобы постепенно начать чувствовать себя всё лучше и лучше, при этом доставляя своей семье немало хлопот. Ну а в довершение всего ему предстояло нанести себе увечье топором вследствие неаккуратного с ним обращения. И тогда всё произошедшее оказалось бы начисто забыто; но это только тогда. Нарисовав себе эту картину, Скороходовы обменялись взглядами, не зная, что им и думать. Перспектива грядущего забвения выглядела заманчиво; да только уж слишком всё это было канительно.
– Ладно, – подала голос бабушка Элеонора. – Будем считать, что это просто оригинальный способ устройства дел.
Все ухватились за эту мысль. Но мама Брунгильда уже успела настроить себя на пессимистический лад и стала выискивать основания для того, чтобы представить факт обращения времени в мрачном свете. И, конечно же, такие основания нашлись.
– Нет! – почти торжественно сказала она. – Ни о каком устройстве дел не может быть и речи. Один раз попытались, и хватит!
– По-моему, мама Брунгильда, ты слишком драматизируешь ситуацию, – спокойно возразил папа Ксаверий. – По-настоящему, нам теперь и делать ничего не придётся. Всё и так уже сделано.
– Нет, это ты проявляешь непозволительное легкомыслие, папа Ксаверий! – воскликнула мама Брунгильда. – А я в ужасе от того, что сделано. Мало того, что у нас несчастье, так вдобавок ко всему ты ещё и сидишь у нас на шее и, что самое ужасное, тебя вскоре должны уволить со службы. Объясни нам, что ты тогда будешь делать?
– Что я буду делать? – переспросил папа Ксаверий. – Очень просто. Я выпью чашечку кофе и пойду на службу.
– И за кого тебя там будут держать, интересно? – фыркнула мама Брунгильда.
– Я так думаю, что за страхового агента, – развёл руками папа Ксаверий. – Только ты напрасно иронизируешь: вот увидишь, всё образуется, и я образумлюсь.
– Ну и ладно, ну и гордись этим, – надменно сказала мама Брунгильда. – Только это ничему не послужит: я-то ведь не образумлюсь.
– А мы это знаем! – заулыбался папа Ксаверий.
– Ничего вы не знаете, – махнула рукой мама Брунгильда. – Я должна раскрыть вам страшную тайну. Спустя некоторое время у меня случится увлечение концертмейстером Воздвиженским, и оно будет иметь необратимые последствия. Вслед за этим у нас начнутся бесконечные встречи и репетиции, отчего вдохновение постепенно покинет нас. Я стану задерживаться в театре, сперва часто, затем всё реже, и в конце концов вспомню о том, что у меня есть семья. И тогда я откажусь от своего намерения стать певицей. Вот как всё будет. А теперь казните меня!
Папа Ксаверий только вздохнул:
– Увы, мама Брунгильда! То, что ты нам рассказала, давно ни для кого не тайна. Впрочем, если разобраться, и эта история будет иметь хороший конец. В самом деле, зачем костюмерше ещё и петь?
– Ах! – мама Брунгильда сделала изящный жест рукой. – Ты всегда найдёшь повод посильнее уязвить меня!
– Сильнее, чем ты уязвлена, уязвить тебя уже невозможно, – отрезал папа Ксаверий. – Кстати, какие именно необратимые последствия будет иметь твоё увлечение концертмейстером Воздвиженским? Я жду ответа.
Тут в разговор вмешалась бабушка Элеонора.
– Мы не будем ссориться, – деликатно сказала она. – Вы только потерпите, и станет не из-за чего. Кроме того, здесь дети.
Дети внимали разговору старших, каждый по-своему. Сын Григорий нахально улыбался. Взгляд дочери Ариадны был прямым и ясным.
– Ну что «дети», – сказал папа Ксаверий философским тоном. – Дети – первые свидетели, когда в семье что-нибудь случается. Тут уже ничего не поделаешь – временно, разумеется. Прав ли я?
– Да, папа Ксаверий, ты безусловно прав: с вами уже ничего не поделаешь, – с готовностью ответил сын Григорий.
– Вот уж ты бы помолчал, – проворчала мама Брунгильда. – Сам-то что натворишь?
– Ого, что я натворю! – сын Григорий подпрыгнул на том месте, где сидел. – Мы с господином Древалёвым – ну, тем самым, который околоточный надзиратель, – первые друзья. Он занятный; у него и в полицейском участке страсть как интересно. Не понимаю только, чего они так взъелись на меня: всего одна паршивая конфета, да и ту я не ел, некогда было. А в кондитерской лавке клопами пахнет, – и сын Григорий высунул изо рта кончик языка.
На маму Брунгильду эти слова подействовали убийственно.
– Утешьте меня, кто-нибудь! – попросила она.
– Не огорчайся! – дочь Ариадна погладила маму Брунгильду по голове. – Вы как прежде меня не замечали, так и дальше не будете замечать. А сын Григорий потом больше не будет.
– Это правда, сын Григорий? – спросила мама Брунгильда.
– Ничего я вам не обещаю, – сын Григорий принял важный вид. – Что-нибудь я непременно буду. Я могу читать с конца занимательные книжки, наобум ездить по улице на велосипеде, пугать своим видом кошек и собак, строгать из дерева что попало, играть на миниатюрном органе, транжирить марки – ну, в общем, всего не перечислишь. Ещё я собираюсь плохо учиться; зато потом и забуду не так много. Не знаю, что тебе ещё сообщить, мама Брунгильда.
– Что говорит! – воскликнула бабушка Элеонора.
– Неважно, кто и как будет себя вести, – спокойно сказал папа Ксаверий. – Всё равно у нас нет другого выбора: в конце концов все наши поступки превратятся в ничто.
Мама Брунгильда заплакала.
– Хватит ворошить будущее! – проговорила она, глотая слёзы. – Кто ещё произнесёт хоть слово, тому глаз вон!
– Не плачь, мама Брунгильда, – задушевно молвила бабушка Элеонора. – Всё устроится и безо всякой печали. Сейчас не то что раньше.
Мама Брунгильда вытерла слёзы.
– Если так, то я не буду плакать, – сказала она. – Но давайте уже что-нибудь предпринимать!
И правда, нечего было рассиживаться. Скороходовым не терпелось приняться за самые различные дела, чтобы поскорее наступило полное их отсутствие. Но тут-то и возникло главное затруднение. Дело в том, что поминки считалось неприличным заканчивать без гостей. А гости проявили безответственность и пришли каждый в своё время.
Приходя, они сразу же раздевались и проходили в гостиную. Через некоторое время выяснилось, что все в сборе. Кроме Скороходовых, на поминках присутствовали ещё три человека. Первым пришёл Аристарх Иванович, приятель папы Ксаверия, служивший в самой городской управе и имевший обыкновение засиживаться в гостях допоздна. За ним подоспела полная дама с бантом, приятельница мамы Брунгильды. И последней явилась тётушка Агафья, приходящаяся бабушке Элеоноре двоюродной сестрой, – она как раз считала неприличным долго обременять хозяев своим присутствием. Таким образом, почти все приглашённые были налицо. Не пришли только лучшие друзья Скороходовых, Аннушка и Иванушка Богоявленские: у них недавно родился сын Платон, и по этой причине они отложили поминки до следующей смерти.
Заботы предстояли немалые, и собравшиеся решили не откладывать дело в долгий ящик. Аристарх Иванович показал всем пример. Не имея привычки попусту раздумывать, он сел за разорённый стол и начал делать такое, что и передать неловко. Пока суд да дело, к нему присоединились и остальные. Между делом разгорелась и беседа, во время которой хозяева и гости произносили глупые слова; при этом говорящие иногда, по примеру Аристарха Ивановича, вынимали изо рта кусочки пищи и присовокупляли их к содержимому стоящих перед ними тарелок. Разговор складывался как ни попадя; но вскоре все начали прислушиваться к тому, что они говорят, и наконец поняли, что выходит сущая бессмыслица. И тогда туманная картина поминального застолья несколько прояснилась, а его участники впали в задумчивость. Неожиданно они осознали, что наступили совсем другие времена и на вещи нужно смотреть разумно.
Это оказалось похоже на перемещение стёклышек в калейдоскопе фокусника, когда один узор внезапно сменяется другим.
– Жил на свете дедушка Иннокентий, и вот его нет, и неизвестно, когда он опять будет, – как бы в раздумье сказала мама Брунгильда. Дедушка Иннокентий был не её папа, но пожалеть его было очень приятно.
– Да, пусть земля ему ещё какое-то время будет пухом, – выразилась полная дама с бантом.
– В этих словах заключена одна лишь метафора, и мы теперь имеем возможность проверить это, – отозвалась бабушка Элеонора. – Через некоторое время покойный опять окажется среди нас, и тогда мы сможем узнать у него точно, чем ему там была земля.
– У меня всё это никак не укладывается в голове, – сказала мама Брунгильда. Она до сих пор не могла прийти в себя. – Мне начинает казаться, что жизнь – одна большая превратность. Скажем, дедушка Иннокентий опять умрёт, ладно. Но ведь потом ещё нужно будет хлопотать над ним до тех пор, пока он не выздоровеет!
– В чём же превратность, если он в конце концов выздоровеет? – спросил Аристарх Иванович. – Раньше – да, смерть и похороны считались чем-то трагическим, а в наше время они совершенно не мешают жить.
– Вам легко говорить, а у меня сердце буквально разрывается на части! – мама Брунгильда покачала головой, в которой ничего не укладывалось.
– А вы не волнуйтесь, – посоветовал Аристарх Иванович. – Всё идёт своим чередом. Бог взял, Бог и даст.
Папа Ксаверий понял эти слова по-своему.
– Правильно, даст, но ведь это когда ещё произойдёт, – нехотя возразил он Аристарху Ивановичу. – После смерти дедушки Иннокентия выяснится, что лета его весьма почтенны и родиться ему предстоит ещё очень нескоро.
– Да, но мы никуда и не торопимся, – улыбнулся Аристарх Иванович. – Волей судеб времени у нас с каждой минутой становится всё больше и больше.
– Как это трудно себе представить! – вздохнула полная дама с бантом.
Её уныние передалось остальным. Аристарх Иванович решил, что пришло время сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Он взял чистую салфетку, скомкал её, встал со стула во весь рост и положил катышек в плафон люстры. Все посмотрели на него с недоумением и любопытством. Завладев таким образом вниманием, Аристарх Иванович артистично взмахнул рукой, поднял пустой фужер и произнёс маленькую проповедь:
– Господа, я хочу вас утешить! Взгляните на жизнь старую и сравните её с жизнью новой. Вы увидите, что раньше нам было плохо, а теперь нам стало хорошо. Рассудите сами. Раньше мы смотрели в день грядущий с тревогой. Мы подозревали, что ничего стоящего он нам не сулит. Кроме того, нас одолевали воспоминания о нашем печальном прошлом. Теперь же совсем другое дело. День грядущий больше никогда не наступит. Что же касается печального прошлого, то оно спустя некоторое время будет отжито нами обратно и забудется навсегда. С чем и имею честь вас поздравить, господа!
Все присутствующие благосклонно выслушали это краткое наставление.
– Чёрт побери, вы нарисовали просто-таки завлекательную картину! – с воодушевлением сказал папа Ксаверий.
– Лично я считаю, что жизнь прекрасна! – выступила тётушка Агафья, выслушав разъяснение Аристарха Ивановича.
– Правильно; только раньше она была прекрасной в силу поэтического преувеличения, а теперь она прекрасна сама собой, естественным порядком, – уточнил Аристарх Иванович.
– Это вы сейчас хорошо сказали. Мне даже показалось, что я естественным порядком помолодела вот уже на несколько часов, – зарделась тётушка Агафья.
– Да, вы теперь выглядите по-другому, – скучным голосом заметил папа Ксаверий. – Кажется, вы вдобавок ко всему научились ещё и краснеть.
– В новой жизни вообще всё будет по-другому, – полная дама с бантом пустилась в философию. – Правда, я не знаю, хорошо это или плохо. Всё-таки теперь нам придётся жить с мыслью о том, что мы бывшие покойники. Но, с другой стороны, мы будем постоянно предвкушать своё неизбежное появление на свет. Ведь что ни говорите, а лучше этого ничего быть не может.
При этих словах папа Ксаверий заметно оживился.
– Между прочим… – начал он, но мама Брунгильда не дала ему договорить: её очень впечатлили слова полной дамы с бантом.
– Вы всё так пунктуально объяснили, а только мне до сих пор не по себе, – поёжилась она. – Всякий раз, как подумаю, что я однажды умерла, так прямо сердце в пятки уходит.
– Все там были, – флегматично заметил Аристарх Иванович. – Не только вы одна.
– Да-да, – подхватила тётушка Агафья. – Обычное дело. Не понимаю, что в этом такого.
– Вам легко говорить, – мама Брунгильда покачала головой. – А я вспоминать об этом без ужаса не могу.
– Это заблуждение, – твёрдо сказал Аристарх Иванович. – Вы не учли, что теперь физически невозможно о чём-либо вспоминать. Физически! Мы только умом знаем, что когда-то были мертвы, но помнить о тех временах мы не имеем права.
– Ах, физически! – мама Брунгильда сделала вид, что ей стало всё понятно, но на самом деле она обиделась. Уверенный тон Аристарха Ивановича обескуражил её. Она вздохнула, поправила причёску и принялась выколупывать изо рта кусочки жареной курицы.
Папа Ксаверий воспользовался паузой и всё-таки высказался:
– Между прочим, появление на свет тоже не даётся так просто. Вот, пожалуйста, извольте видеть. У Богоявленских-то, оказывается, Платон разучился ходить. Представляете, какая драма?
– Силы небесные! – воскликнула полная дама с бантом, всплеснув руками.
– Да, – подтвердил папа Ксаверий. – Казалось бы, не так давно он лишился дара речи, а теперь вот ещё и это!
– Как быстро время летит! – вздохнула тётушка Агафья. Она была несколько старомодна.
– Время не летит, а ползёт, – назидательно сказал Аристарх Иванович. – Или, если быть уж совсем точным, пятится.
– Стремительно пятится, – строго поправила его полная дама с бантом. – Мы, может быть, не успеем покинуть этот дом, как Платон родится, не к столу будет сказано.
– Страсти какие! – жалостливо сказала мама Брунгильда. – Но ведь если это случится, то его опять не станет?
Она совсем ничему не училась.
– Да, только печали от этого не будет никому никакой, – заметил папа Ксаверий.
Он, напротив, отличался понятливостью.
– Верно, – согласился Аристарх Иванович. – Впрочем, некоторое время о Платоне ещё будут напоминать беременность Аннушки и восторги Иванушки. А потом и это, конечно, пройдёт. Дело будущее; но отчего бы и не предвкусить?
– Хорошо, – согласилась мама Брунгильда. – Но какой в этом смысл?
– Я поняла так, что никакого, – вмешалась бабушка Элеонора. – Всё дело в том, чтобы уйти от всякого смысла. В нынешние времена не то что в прежние.
– Ах, оставьте это! – с вызовом сказала мама Брунгильда. – По мне, так что в лоб, что по лбу.
– Я вынужден признать ваше последнее суждение опрометчивым, – сухо возразил Аристарх Иванович. – Во-первых, в основе всего, что мы наблюдаем, лежит глубокий замысел природы, а природа никогда не повторяется. А во-вторых, этот замысел согласован с нашими учёными и, конечно же, членами городской управы. Возьмите это в соображение.
Тут все вспомнили, где служит Аристарх Иванович, и подумали, что разговор принял нежелательное направление. Чтобы не сказать лишнего, говорящие замолчали и сосредоточились на своих противоестественных манипуляциях с едой. И, по мере того как тарелки наполнялись, сидящих за столом всё сильнее одолевало чувство голода.
Мама Брунгильда первая нарушила установившееся молчание.
– Что-то будет? – рассеянно сказала она, ни к кому персонально не обращаясь.
– Совершенно ясно, что будет, – равнодушно ответил ей на это папа Ксаверий, ловко выплёвывая в рюмку глоток водки.
– Буза затеется! – неожиданно подал голос сын Григорий.
– Не говори так! – надула губки дочь Ариадна.
Сын Григорий и дочь Ариадна были совсем не похожи друг на друга. Сын Григорий любил всё стихийное и постоянно что-нибудь изобретал. Дочь Ариадна уважала порядок и не считала нужным иметь свою собственную точку зрения там, где с избытком хватало чужих мнений. И поэтому они никогда ни в чём не могли договориться между собой.
И не надо было.
Внезапно стёклышки в калейдоскопе сложились по-другому, и на трапезующих нашла волна умопомрачения. Они перестали что-либо понимать и погрузились в трясину житейской пошлости, вынося уверенные суждения обо всём, что только попадалось им на язык, говоря общеизвестные вещи, смеясь над затверженными остротами – и при этом не переставая опорожнять свои желудки. Одним словом, жизнь вернулась на круги своя.
Но, по счастью, всему есть предел.
Изнывая от голода, Скороходовы вместе с гостями встали из-за нарядного стола, ломящегося от всевозможных яств. Выяснилось, что никто не понимает, для чего они здесь собрались. Но зато все прекрасно знали, что они должны сию минуту отправиться на кладбище, потому что нужно же было, в конце концов, похоронить дедушку Иннокентия.
На улице шёл дождь, и собравшиеся в дорогу упали духом. То, что лужи на мостовой становились всё меньше, ни на кого не производило должного впечатления: похороны заслонили собой незначительные явления новой жизни. Незаметно подступила тоска. Тут же, очень кстати, появился и катафалк – обыкновенный механический экипаж, и невесёлая компания покатила на кладбище, находившееся в десяти верстах от города. Кроме тех, кто нам уже известен, в катафалке присутствовал ещё и распорядитель из конторы ритуальных услуг с тремя могильщиками. Могильщики угрюмо смотрели в одну точку; им было нехорошо, но с каждой верстой они катастрофически пьянели, и лица их всё больше прояснялись. Спокойным оставался один только механик-водитель.
По приезде не кладбище стало ясно, что погода изменилась к лучшему. Дождь близился к своему началу, и, пока траурная процессия пробиралась через пригородную грязь, дорога успела схватиться и отвердеть. Капли дождя, поначалу обильно выплёвываемые в небо землёй, постепенно мельчали, и наконец осенний ливень превратился в обычную изморось. И тогда выяснилось, что цель путешествия достигнута. Катафалк, забравшийся в самую гущу кладбищенских зарослей, остановился неподалёку от могилы дедушки Иннокентия.
Как этого и требовали правила церемонии, Скороходовы и их друзья сгрудились вокруг могилы, и пьяные могильщики с усердием принялись откапывать тело усопшего. Наблюдение за этой процедурой захватило пассивных участников действа, и тоскливое чувство сменилось интересом к происходящему. Склонившиеся над могилой с нетерпением ждали, когда они впервые увидят дедушку Иннокентия. Никто не знал, как правильно вести себя в подобных случаях, и поэтому каждый придал своему лицу умеренно скорбное выражение. Все молчали, только мама Брунгильда, в силу присущей ей впечатлительности, не выдержала и заплакала. Слёзы её смешивались со стремительно отрывающимися от земли каплями дождя и возносились к небу.
Одним словом, всё было очень прилично, и тем не менее чего-то не хватало.
– Ах, где же оркестр?! – спохватилась бабушка Элеонора.
– В самом деле, почему не играет музыка? – сквозь слёзы спросила мама Брунгильда. – Дедушка Иннокентий очень любил музыку.
– Вы говорите, музыка? – переспросил озадаченный распорядитель. – Что же, это я в силах вам устроить. Сию минуту.
– Сделайте любезность, устройте что-нибудь такое, что отражало бы противоречивость ситуации, – попросил папа Ксаверий.
Похоронный оркестр не был предусмотрен заранее, но видавший виды распорядитель не растерялся. Он решил играть сам. В катафалке отыскалась старая труба, на которой недоставало доброй половины клапанов, но зато хватало медных заплаток. Инструмент явно никуда не годился. Всякий другой наверняка бы отказался от мысли играть на нём, но только не распорядитель. Он бодро взмахнул руками, решительно прислонил к себе трубу и заиграл вальс «Вознесение листьев».
Осень напоминала дождь и тоже близилась к своему началу. В меру траурное произведение оказалось как нельзя более уместным в такой обстановке. Впрочем, понять, что именно играется, не представлялось никакой возможности. Звуки, издаваемые инструментом, складывались в какой-то сумбур, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу людей, ещё не привыкших жить в обращённом времени. Да и играл распорядитель, надо признать, неважно. Единственное, что примиряло слушателей с его игрой, это искренность исполнения.
Однако внимание их было занято музыкой недолго. Едва распорядитель отыграл первые шестнадцать тактов, как лопаты могильщиков с деревянным стуком ударились о доски гроба. И тогда из ямы полетели комья земли: ровно восемь комьев, по числу непосредственных участников церемонии. Вслед за этим гроб со всеми предосторожностями был извлечён из ямы. Старший могильщик с необыкновенной ловкостью выбил из его крышки один за другим все гвозди и аккуратно совлёк её, положив рядом с гробом.
Дедушка Иннокентий был совсем как живой. Недолгое пребывание под землёй ничуть не повредило ему. Казалось даже, что он готов сию минуту встать из гроба, чтобы приступить к выполнению своих житейских обязанностей. Разумеется, ему и без того предстояло спустя некоторое время вернуться к жизни, но всё же видеть усопшего в хорошей сохранности было необычайно приятно.
Но чувства, одолевавшие родственников и друзей покойного, складывались противоречиво. Созерцающие мёртвое тело испытывали попеременно то скорбь, то умиротворение, не зная, на чём им остановиться. Положение обязывало грустить, но просветлённое сознание упорно рисовало картины грядущей мировой гармонии, в которых места для подлинной смерти не предвиделось. И общее настроение у стоящих над гробом было неопределённым.
Калейдоскоп в руках фокусника вёл себя капризно.
Но равновесие установилось быстрее, чем можно было ожидать. Церемония прощания длилась недолго. В эти минуты сознание могильщиков работало отчётливо. Не сговариваясь, они отошли в сторону, испытывая острую необходимость совершить известный ритуал возлияния. Когда наконец тщательно запечатанная бутылка была спрятана в портфель, старший могильщик недовольно покосился на столпившихся у гроба людей и вполголоса – кладбище всё же – сказал:
– Господа хорошие, попрощайтесь с покойным, так, что ли?
Вот тут-то распорядитель и доиграл своё непонятное произведение. Прозвучала аляповатая кода, и музыка резко оборвалась. Молниеносно протрезвевшие могильщики накрыли гроб крышкой и унесли его в катафалк, куда тут же переместились и все остальные. И процессия тронулась в обратный путь.
А посреди кладбища осталась зиять глубокая яма: могильщики не позаботились о том, чтобы уничтожить следы своей работы.
Всё закончилось в доме Скороходовых, где с дедушкой Иннокентием попрощались вторично. Правда, теперь тело не пришлось извлекать из могилы, и поэтому прощание прошло не так драматично, как этого можно было ожидать. Все поняли, что на этот раз обошлось, и в конце церемонии вздохнули свободно. Новые веяния захватили осторожных людей: время понемногу брало своё.
А на Скороходовых нашло временное затмение. Они суетились, сновали туда-сюда, порывались куда-то идти и что-то предпринимать, но никто из них не мог толком объяснить, чего он хочет. Да и спросить их об этом было некому. Впрочем, длилось это состояние недолго. Скороходовы поняли, что жизнь их определена окончательно, и сладости эта мысль оказалась необычайной. О том, что всё было определено без их участия и прежде, никто из них даже и не подумал. Страстотерпцы приобрели первый опыт забвения и наслаждались, поверив, что теперь-то уж их жизнь точно наладилась.
Тем не менее забот оставалось немало. Перед Скороходовыми встала необходимость как следует подготовиться к похоронам и поминкам дедушки Иннокентия. Погода стояла тёплая, покойник напоминал о себе подозрительным запахом, и тянуть с устройством этих дел вовсе не следовало. Папа Ксаверий взял на себя получение свидетельства о смерти и хлопоты, связанные с похоронами, а на маму Брунгильду и бабушку Элеонору возложил всю работу по хозяйству.
В сущности, эта работа свелась к тому, чтобы извлечь из поминальных яств все необходимые ингредиенты и придать им их первоначальный вид. Но так как подобные вещи не поддаются никакому описанию, то и задерживаться на них мы не будем. Единственное, о чём стоит рассказать, это о посещении продуктовой лавки.
Это произошло следующим образом. Мама Брунгильда и бабушка Элеонора вышли из дома, захватив с собой несколько вместительных сумок, до отказа набитых свёртками со всякой всячиной… Однако нужно сказать и о доме Скороходовых. Располагался он в благоустроенной части города, затерявшись среди множества таких же домов, построенных ещё в стародавние времена. Было в нём два этажа, увенчанных мансардой, некоторое количество окон и терраса со ступеньками. Вход в дом находился во дворе, и всякий, кто выходил на террасу, мог любоваться видами ухоженной природы. Виды были такие: увитая плющом летняя беседка, площадка для детских игр, подстриженный газон, цветник и небольшой яблоневый сад, за которым когда-то ухаживал покойный дедушка Иннокентий. Что же касается стороны дома, обращённой на улицу, то она не привлекала внимания ничем, кроме калитки в деревянной ограде, резных оконных наличников и потрескавшихся от времени стен, выкрашенных в тёмно-зелёный цвет. Но Скороходовых устраивал неказистый вид дома. Они желали, чтобы никто не интересовался тем, как они живут, и, по возможности, не знал о самом факте их существования.
Чтобы покинуть двор дома, требовалось всего-навсего пройти через притворённую для вида калитку. Мама Брунгильда и бабушка Элеонора так и поступили – и очутились на шумной улице, где до них, если говорить по совести, никому не было дела. Улица значительно поюнела с тех пор, как вышло постановление городской управы. В воздухе витал тонкий аромат свежих яблок. По всему городу гуляла барственная осень, и в осевших на заборах каплях будущего дождя досужий созерцатель мог бы разглядеть все цвета радуги, столь редкой в эту пору. Впрочем, не за горами было лето. Люди, наполнявшие улицу, тоже казались выкрашенными во все цвета радуги. Жизнь, до сих пор просто кипевшая, теперь клокотала с необычайной силой. И то, что происходило на улице, достойно отдельного описания.
Вот с триумфом промчалась команда пожарной охраны, возвращающаяся с пожара, который ценой неимоверных усилий удалось кое-как воспламенить. Прокатил частный экипаж с важными седоками. Во множестве проезжали и извозчики, обслуживающие более мелкую публику. Повсюду сновали мальчишки-газетчики, за жалкие гроши скупающие у доверчивых прохожих свежие газеты. По деревянным тротуарам бесцельно бродили, водя за собой маленьких детей, толстые няни; они косноязычно сквернословили и отбирали у своих питомцев полагающиеся им лакомства. Безо всякой цели, позабыв обычные хлопоты, уходили из учреждений мелкие чиновники. Проделывали свой моцион почтенные господа с окладистыми бородами, иногда в сопровождении дам бальзаковского возраста, без умолку тараторящих на забавном современном наречии. Попадались и сосредоточенные студенты, потерявшие всякое представление о том, что им удалось уяснить накануне. Целыми толпами направлялись в трактиры мещане, жаждущие трезвости. Гуляли, в одиночестве и парами, старые девы, которых с каждым часом всё меньше волновала их никчёмная жизнь. Шумели не менее нахальные, чем газетчики, торговки жареными пирожками; они тоже собирали свою жатву. У стен домов в вызывающих позах стояли не помнящие срама блудницы. Бодрые чистильщики сапог держались наготове, чтобы привести обувь уважаемых горожан в затрапезный вид. Кроме всех перечисленных, улицу наполняли также многочисленные точильщики, лудильщики и прочий мастеровой люд, вносящий посильную лепту в нелепую ярмарку жизни. И, конечно, нужно упомянуть ещё и о праздношатающихся балагурах с гармонью через плечо, молодеющих старухах и тороватых нищих в окружении беспокойный собак, кошек и воробьёв. Жизнь в обращённом времени оказалась не менее разнообразной, чем жизнь прежняя, и силы в ней заключались поистине великие.
Покинувшие дом мама Брунгильда и бабушка Элеонора ещё не успели освоиться с жизнью в её новом качестве, однако решили, что улица по-прежнему заключает в себе всевозможные опасности. По этой причине они сразу же направились в продуктовую лавку. По счастью, это было недалеко.
Хозяина лавки звали просто: господин Твердохлебов. Он стоял за прилавком и рассеянно поигрывал костяшками на счётах. В глазах его светилось радушие.
– До свидания, любезная мама Брунгильда и не менее любезная бабушка Элеонора! – сказал лавочник с некоторым даже благоговением. – Я тешу себя надеждой, что не разочаровал вас, и снова жду вашего появления в моём скромном заведении!
– Это вам до свидания, господин Твердохлебов! – почти что в один голос проговорили мама Брунгильда и бабушка Элеонора. – Нет, благодарим вас, больше ничего не надо.
– Нет ли у вас каких-нибудь иных пожеланий? – эти слова господин Твердохлебов произнёс заискивающим тоном, но сейчас же переменился в лице.
Вездесущий приказчик не заставил себя долго ждать: он принял сумки с покупками из рук посетительниц и, проявив необычайную расторопность, разложил на прилавке многочисленные свёртки.
То, что произошло дальше, вызвало у господина Твердохлебова противоречивые чувства. Он знал о постановлении городской управы и не мог иметь ничего против. Но ему было морально тяжело сознавать, что он помимо своей воли открыл кассу, извлёк из неё целую пригоршню мелкой и крупной монеты и преподнёс это маленькое состояние маме Брунгильде. Господин Твердохлебов страдал в равной степени оттого, что пришлось расстаться с деньгами, и оттого, что понимал своё ничтожество. Он старался сохранять присутствие духа, но всё-таки очень переживал, и эти переживания отражались у него