Сомерсет Моэм. Луна и грош

----------------------------------------------------------------------- М., "Правда", 1982. Пер. - Н.Ман. OCR & spellcheck by HarryFan, 17 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- Когда я познакомился с Чарлзом Стриклендом, мне, по правде говоря, и вголову не пришло, что он какой-то необыкновенный человек. А сейчас вряд ликто станет отрицать его величие. Я имею в виду не величие удачливогополитика или прославленного полководца, ибо оно относится скорее к месту,занимаемому человеком, чем к нему самому, и перемена обстоятельств нередконизводит это величие до весьма скромных размеров. Премьер-министр внесвоего министерства сплошь и рядом оказывается болтливым фанфароном, агенерал без армии - всего-навсего пошловатым провинциальным львом. ВеличиеЧарлза Стрикленда было подлинным величием. Вам может не нравиться егоискусство, но равнодушны вы к нему не останетесь. Оно вас поражает,приковывает к себе. Прошли времена, когда оно было предметом насмешки, итеперь уже не считается признаком эксцентричности отстаивать его илиизвращенностью - его превозносить. Недостатки, ему свойственные, признанынеобходимым дополнением его достоинств. Правда, идут еще споры о местеэтого художника в искусстве, и весьма вероятно, что славословия егопочитателей столь же безосновательны, как и пренебрежительные отзывыхулителей. Одно несомненно - это творения гения. Мне думается, что самоеинтересное в искусстве - личность художника, и если она оригинальна, то яготов простить ему тысячи ошибок. Веласкес как художник был, вероятно,выше Эль Греко, но к нему привыкаешь и уже не так восхищаешься им, тогдакак чувственный и трагический критянин открывает нам вечную жертвенностьсвоей души. Актер, художник, поэт или музыкант своим искусством,возвышенным или прекрасным, удовлетворяет эстетическое чувство; но этоварварское удовлетворение, оно сродни половому инстинкту, ибо он отдаетвам еще и самого себя. Его тайна увлекательна, как детективный роман. Этозагадка, которую не разгадать, все равно как загадку вселенной. Самаянезначительная из работ Стрикленда свидетельствует о личности художника -своеобразной, сложной, мученической. Это-то и не оставляет равнодушными кего картинам даже тех, кому они не по вкусу, и это же пробудило стольострый интерес к его жизни, к особенностям его характера. Со дня смерти Стрикленда не прошло и четырех лет, когда Морис Гюреопубликовал в "Меркюр де Франс" статью, которая спасла от забвения этогохудожника. По тропе, проложенной Гюре, устремились с большим или меньшимрвением многие известные литераторы: уже долгое время ни к одному критикуво Франции так не прислушивались, да и, правда, его доводы не могли непроизвести впечатления; они казались экстравагантными, но последующиекритические работы подтвердили его мнение, и слава Чарлза Стрикленда с техпор зиждется на фундаменте, заложенном этим французом. То, как забрезжила эта слава, - пожалуй, один из самых романтическихэпизодов в истории искусства. Но я не собираюсь заниматься разборомискусства Чарлза Стрикленда или лишь постольку, поскольку онохарактеризует его личность. Я не могу согласиться с художниками, спесивоутверждающими, что непосвященный обязательно ничего не смыслит в живописии должен откликаться на нее только молчанием или чековой книжкой.Нелепейшее заблуждение - почитать искусство за ремесло, до конца понятноетолько ремесленнику. Искусство - это манифестация чувств, а чувствоговорит общепринятым языком. Согласен я только с тем, что критика,лишенная практического понимания технологии искусства, редко высказываетсколько-нибудь значительные суждения, а мое невежество в живописибеспредельно. По счастью, мне нет надобности пускаться в подобнуюавантюру, так как мой Друг мистер Эдуард Леггат, талантливый писатель ипревосходный художник, исчерпывающе проанализировал творчество Стриклендав своей небольшой книжке [Эдуард Леггат, современный художник. Заметки отворчестве Чарлза Стрикленда, изд. Мартина Зекера, 1917 (прим.авт.)],которую я бы назвал образцом изящного стиля, культивируемого во Франции созначительно большим успехом, нежели в Англии. Морис Гюре в своей знаменитой статье дал жизнеописание Стрикленда,рассчитанное на то, чтобы возбудить в публике интерес и любопытство.Одержимый бескорыстной страстью к искусству, он стремился привлечьвнимание истинных знатоков к таланту, необыкновенно своеобразному, но былслишком хорошим журналистом, чтобы не знать, что "чисто человеческийинтерес" способствует скорейшему достижению этой цели. И когда те, ктонекогда встречались со Стриклендом, - писатели, знавшие его в Лондоне,художники, сидевшие с ним бок о бок в кафе на Монмартре - к своемуудивлению открыли, что тот, кто жил среди них и кого они принимали зажалкого неудачника, - подлинный Гений, в журналы Франции и Америки хлынулпоток статей. Эти воспоминания и восхваления, подливая масла в огонь, неудовлетворяли любопытства публики, а только еще больше его разжигали. Темабыла благодарная, и усердный Вейтбрехт-Ротгольц в своей внушительноймонографии [Вейтбрехт-Ротгольц, доктор философии. Карл Стрикленд. Егожизнь и искусство, изд. Швингель и Ганиш. Лейпциг, 1914 (прим.авт.)]привел уже длинный список высказываний о Стрикленде. В человеке заложена способность к мифотворчеству. Поэтому люди, алчновпитывая в себя ошеломляющие или таинственные рассказы о жизни тех, чтовыделились из среды себе подобных, творят легенду и сами же проникаютсяфанатической верой в нее. Это бунт романтики против заурядности жизни. Человек, о котором сложена легенда, получает паспорт на бессмертие.Иронический философ усмехается при мысли, что человечество благоговейнохранит память о сэре Уолтере Рали, водрузившем английский флаг в до тогоневедомых землях, не за этот подвиг, а за то, что он бросил свой плащ подноги королевы-девственницы. Чарлз Стрикленд жил в безвестности. У негобыло больше врагов, чем друзей. Поэтому писавшие о нем старалисьвсевозможными домыслами пополнить свои скудные воспоминания, хотя и в томмалом, что было о нем известно, нашлось бы довольно материала дляромантического повествования. Много в его жизни было странного истрашного, натура у него была неистовая, судьба обходилась с нимбезжалостно. И легенда о нем мало-помалу обросла такими подробностями, чторазумный историк никогда не отважился бы на нее посягнуть. Но преподобный Роберт Стрикленд не был разумным историком. Он писалбиографию своего отца [книга "Стрикленд. Человек и его труд", написаннаясыном Стрикленда Робертом, изд. Уильяма Хейнемана, 1813 (прим.авт.)],видимо, лишь затем, чтобы "разъяснить некоторые получившие хождениенеточности", касающиеся второй половины его жизни и "причинившие немалогоря людям, живым еще и поныне". Конечно, многое из того, чторассказывалось о жизни Стрикленда, не могло не шокировать почтенноесемейство. Я от души забавлялся, читая труд Стрикленда-сына, и меня этодаже радовало, ибо он был крайне сер и скучен. Роберт Стрикленд нарисовалпортрет заботливейшего мужа и отца, добродушного малого, трудолюбца иглубоко нравственного человека. Современный служитель церкви достигизумительной сноровки в науке, называемой, если я не ошибаюсь, экзогезой(толкованием текста), а ловкость, с которой пастор Стрикленд"интерпретировал" все факты из жизни отца, "не устраивающие" почтительногосына, несомненно, сулит ему в будущем высокое положение в церковнойиерархии. Мысленно я уже видел лиловые епископские чулки на егомускулистых икрах. Это была затея смелая, но рискованная. Легенда немалоспособствовала росту славы его отца, ибо одних влекло к искусствуСтрикленда отвращение, которое они испытывали к нему как личности, других- сострадание, которое им внушала его гибель, а посему благонамеренныеусилия сына странным образом охладили пыл почитателей отца. Не случайно же"Самаритянка" [эта картина описана в каталоге Кристи следующим образом:"Обнаженная женщина, уроженка островов Товарищества, лежит на берегу ручьяна фоне тропического пейзажа с пальмами, бананами и т.д."; 60 дюймов x 48дюймов (прим.авт.)], одна из значительнейших работ Стрикленда, последискуссии, вызванной опубликованием новой биографии, стоила на 235 фунтовдешевле, чем девять месяцев назад, когда ее купил известный коллекционер,вскоре внезапно скончавшийся, отчего картина и пошла опять с молотка. Возможно, что стриклендову искусству недостало бы своеобразия и могучейпритягательной силы, чтобы оправиться от такого удара, если бычеловечество, приверженное к мифу, с досадой не отбросило версии,посягнувшей на наше пристрастие к необычному, тем более что вскоре вышла всвет работа доктора Вейтбрехта-Ротгольца, рассеявшая все горестныесомнения любителей искусства. Доктор Вейтбрехт-Ротгольц принадлежит к школе историков, которая нетолько принимает на веру, что человеческая натура насквозь порочна, ностарается еще больше очернить ее. И, конечно, представители этой школыдоставляют куда больше удовольствия читателю, чем коварные историки,предпочитающие выводить людей недюжинных, овеянных дымкой романтики, вкачестве образцов семейной добродетели. Меня, например, очень огорчила бымысль, что Антония и Клеопатру не связывало ничего, кроме экономическихинтересов. И, право, понадобились бы необычайно убедительныедоказательства, чтобы заставить меня поверить, будто Тиберий был не менееблагонамеренным монархом, чем король Георг V. Доктор Вейтбрехт-Ротгольц в таких выражениях расправился сдобродетельнейшей биографией, вышедшей из-под пера его преподобия РобертаСтрикленда, что, право же, становилось жаль злополучного пастыря. Егоделикатность была объявлена лицемерием, его уклончивое многословие -сплошным враньем, его умолчания - предательством. На основании мелкихпогрешностей против истины, достойных порицания у писателя, но вполнепростительных сыну, вся англосаксонская раса разносилась в пух и прах заханжество, глупость, претенциозность, коварство и мошеннические проделки.Я лично считаю, что мистер Стрикленд поступил опрометчиво, когда дляопровержения слухов о "неладах" между его отцом и матерью сослался написьмо Чарлза Стрикленда из Парижа, в котором тот называл ее "достойнойженщиной", ибо доктор Вейтбрехт-Ротгольц раздобыл и опубликовал факсимилеэтого письма, в котором черным по белому стояло: "Черт бы побрал мою жену.Она достойная женщина. Но я бы предпочел, чтобы она уже была в аду". Надосказать, что церковь во времена своего величия поступала с неугодными ейсвидетельствами иначе. Доктор Вейтбрехт-Ротгольц был пламенным поклонником Чарлза Стрикленда,и читателю не грозила опасность, что он будет всеми способами его обелять.Кроме того, Вейтбрехт-Ротгольц умел безошибочно подмечать низкие мотивывнешне благопристойных действий. Психопатолог в той же мере, что иискусствовед, он отлично разбирался в мире подсознательного. Ни одномумистику не удавалось лучше прозреть скрытый смысл в обыденном. Мистиквидит несказанное, психопатолог - то, о чем не говорят. Это былоувлекательное занятие: следить, с каким рвением ученый автор выискивалмалейшие подробности, могущие опозорить его героя. Он захлебывался отвосторга, когда ему удавалось вытащить на свет божий еще один примержестокости или низости, и ликовал, как инквизитор, отправивший на костереретика, когда какая-нибудь давно позабытая история подрывала сыновнийпиетет его преподобия Роберта Стрикленда. Трудолюбие его достойноизумления. Ни одна мелочь не ускользнула от него, и мы можем быть уверены,что если Чарлз Стрикленд когда-нибудь не заплатил по счету прачечной, тоэтот счет будет приведен in extenso [полностью (лат.)], а если емуслучилось не отдать взятые взаймы полкроны, то уж ни одна деталь этогопреступного правонарушения не будет упущена. Раз так много написано о Чарлзе Стрикленде, то стоит ли еще и мнеписать о нем? Памятник художнику - его творения. Правда, я знал его ближе,чем многие другие: впервые я встретился с ним до того, как он сталхудожником, и нередко виделся с ним в Париже, где ему жилось так трудно. Ивсе же я никогда не написал бы воспоминаний о нем, если бы случайностивойны не забросили меня на Таити. Там, как известно, провел он своипоследние годы, и там я познакомился с людьми, которые близко знали его.Таким образом, мне представилась возможность пролить свет на ту пору еготрагической жизни, которая оставалась сравнительно темной. Если Стрикленд,как многие считают, и вправду великий художник, то, разумеется, интереснопослушать рассказы тех, кто изо дня в день встречался с ним. Чего бы мы недали теперь за воспоминания человека, знавшего Эль Греко не хуже, чем яЧарлза Стрикленда? Впрочем, я не уверен, что все эти оговорки так уж нужны. Не помню,какой мудрец советовал людям во имя душевного равновесия дважды в деньпроделывать то, что им неприятно; лично я в точности выполняю этопредписание, ибо каждый день встаю и каждый день ложусь в постель. Нобудучи по натуре склонным к аскетизму, я еженедельно изнуряю свою плотьеще более жестоким способом, а именно: читаю литературное приложение к"Таймсу". Поистине это душеспасительная епитимья - размышлять об огромномколичестве книг, вышедших в свет, о сладостных надеждах, которые возлагаютна них авторы, и о судьбе, ожидающей эти книги. Много ли шансов уотдельной книги пробить себе дорогу в этой сутолоке? А если ей даже сужденуспех, то ведь ненадолго. Один бог знает, какое страдание перенес автор,какой горький опыт остался у него за плечами, какие сердечные боли терзалиего, и все лишь для того, чтобы его книга часок-другой поразвлекласлучайного читателя или помогла ему разогнать дорожную скуку. А ведь еслисудить по рецензиям, многие из этих книг превосходно написаны, авторамивложено в них немало мыслей, а некоторые - плод неустанного труда целойжизни. Из всего этого я делаю вывод, что удовлетворения писатель долженискать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей,оставаясь равнодушным ко всему привходящему - к хуле и хвале, к успеху ипровалу. Но вместе с войной пришло новое отношение к вещам. Молодежь поклониласьбогам, в наше время неведомым, и теперь уже ясно видно направление, покоторому двинутся те, кто будет жить после нас. Младшее поколение,неугомонное и сознающее свою силу, уже не стучится в двери - оно ворвалосьи уселось на наши места. Воздух сотрясается от их крика. Старцы подражаютповадкам молодежи и силятся уверить себя, что их время еще не прошло. Онишумят заодно с юнцами, но из их ртов вырывается не воинственный клич, ажалобный писк; они похожи на старых распутниц, с помощью румян и пудрыстарающихся вернуть себе былую юность. Более мудрые с достоинством идутсвоей дорогой. В их сдержанной улыбке проглядывает снисходительнаянасмешка. Они помнят, что в свое время так же шумно и презрительновытесняли предшествующее, уже усталое поколение, и предвидят, что нынешнимбойким факельщикам вскоре тоже придется уступить свое место. Последнегослова не существует. Новый завет был уже стар, когда Ниневия возносила кнебу свое величие. Смелые слова, которые кажутся столь новыми тому, кто ихпроизносит, были, и почти с теми же интонациями, произнесены уже сотнираз. Маятник раскачивается взад и вперед. Движение неизменно совершаетсяпо кругу. Бывает, что человек зажился и из времени, в котором ему принадлежалоопределенное место, попал в чужое время, - тогда это одна из забавнейшихсцен в человеческой комедии. Ну кто, к примеру, помнит теперь о ДжорджеКраббе? А он был знаменитый поэт в свое время, и человечество признавалоего гений с единодушием, в наше более сложное время уже немыслимым. Он былвыучеником Александра Попа и писал нравоучительные рассказы рифмованнымидвустишиями. Но разразилась французская революция, затем наполеоновскиевойны, и поэты запели новые песни. Крабб продолжал писать нравоучительныерассказы рифмованными двустишиями. Надо думать, он читал стихи юнцов,учинивших такой переполох в мире, и считал их вздором. Конечно, многое вэтих стихах и было вздором. Но оды Китса и Вордсворта, несколько поэмКолриджа и, еще в большей степени, Шелли открыли человечеству ранееневедомые и обширные области духа. Мистер Крабб был глуп, как баран: онпродолжал писать нравоучительные истории рифмованными двустишиями. Япрочитываю иногда то, что пишут молодые. Может быть, более пылкий Ките иболее возвышенный Шелли уже выпустили в свет новые творения, которые навекзапомнит благодарное человечество. Не знаю. Я восхищаюсь тщательностью, скоторой они отделывают то, что выходит у них из-под пера, - юность эта такзаконченна, что говорить об обещаниях, конечно, уже не приходится. Ядивлюсь совершенству их стиля; но все их словесные богатства (сразу видно,что в детстве они заглядывали в "Сокровищницу" Роджета) ничего не говорятмне. На мой взгляд, они знают слишком много и чувствуют слишкомповерхностно; я не терплю сердечности, с которой они похлопывают меня поспине, и взволнованности, с которой бросаются мне на грудь. Их страстькажется мне худосочной, их мечты - скучноватыми. Я их не люблю. Я завяз вдругом времени. Я по-прежнему буду писать нравоучительные историирифмованными двустишиями. Но я был бы трижды дурак, если б делал это нетолько для собственного развлечения. Но все это между прочим. Я был очень молод, когда написал свою первую книгу. По счастливой случайности она привлекла к себе внимание, и различныелюди стали искать знакомства со мной. Не без грусти предаюсь я воспоминаниям о литературном мире Лондона тойпоры, когда я, робкий и взволнованный, ступил в его пределы. Давно уже яне бывал в Лондоне, и если романы точно описывают характерные его черты,то, значит, многое там изменилось. И кварталы, в которых главным образомпротекает литературная жизнь, теперь иные. Гемпстед, Нотинг-Хилл-Гейт,Гайстрит и Кенсингтон уступили место Челси и Блумсбери. В те временаписатель моложе сорока лет привлекал к себе внимание, теперь писателистарше двадцати пяти лет - комические фигуры. Тогда мы конфузились своихчувств, и страх показаться смешным смягчал проявления самонадеянности. Недумаю, чтобы тогдашняя богема очень уж заботилась о строгости нравов, но яне помню и такой неразборчивости, какая, видимо, процветает теперь. Мы несчитали себя лицемерами, если покров молчания прикрывал нашибезрассудства. Называть вещи своими именами у нас не считалосьобязательным, да и женщины в ту пору еще не научились самостоятельности. Я жил неподалеку от вокзала Виктория и совершал долгие путешествия вомнибусе, отправляясь в гости к радушным литераторам. Прежде чем набратьсяхрабрости и дернуть звонок, я долго шагал взад и вперед по улице и потом,замирая от страха, входил в душную комнату, битком набитую народом. Меняпредставляли то одной, то другой знаменитости, и я краснел до корнейволос, выслушивая добрые слова о своей книге. Я чувствовал, что от меняждут остроумных реплик, но таковые приходили мне в голову лишь поокончании вечера. Чтобы скрыть свою робость, я усердно передавал соседямчай и плохо нарезанные бутерброды. Мне хотелось остаться незамеченным,чтобы спокойно наблюдать за этими великими людьми, спокойно слушать ихумные речи. Мне помнятся дородные чопорные дамы, носатые, с жадными глазами, накоторых платья выглядели как доспехи, и субтильные, похожие на мышек,старые девы с кротким голоском и колючим взглядом. Я точно зачарованныйсмотрел, с каким упорством они, не сняв перчаток, поглощают поджаренныйхлеб и потом небрежно вытирают пальцы о стулья, воображая, что никто этогоне замечает. Для мебели это, конечно, было плохо, но хозяйка, надо думать,отыгрывалась на стульях своих друзей, когда, в свою очередь, бывала у нихв гостях. Некоторые из этих дам одевались по моде и уверяли, что не желаютходить чучелами только оттого, что пишут романы: если у тебя изящнаяфигура, то старайся это подчеркнуть, а красивые туфли на маленькой ножкене помешали еще ни одному издателю купить у тебя твою "продукцию". Другие,напротив, считая такую точку зрения легкомысленной, наряжались в платьяфабричного производства и нацепляли на себя поистине варварские украшения.Мужчины, как правило, имели вполне корректный вид. Они хотели выглядетьсветскими людьми и при случае вправду могли сойти за старших конторщиковсолидной фирмы. Вид у них всегда был утомленный. Я никогда прежде не виделписателей, и они казались мне несколько странными и даже какими-тоненастоящими. Их разговор я находил блистательным и с удивлением слушал, как онипоносили любого собрата по перу, едва только он повернется к ним спиной.Преимущество людей артистического склада заключается в том, что друзьядают им повод для насмешек не только своим внешним видом или характером,но и своими трудами. Я был убежден, что никогда не научусь выражать своимысли так изящно и легко, как они. В те времена разговор считалиискусством; меткий, находчивый ответ ценился выше подспудногоглубокомыслия, и эпиграмма, еще не ставшая механическим приспособлениемдля переплавки глупости в остроумие, оживляла салонную болтовню. Ксожалению, я не могу припомнить ничего из этих словесных фейерверков. Номне думается, что беседы становились всего оживленнее, когда они касалисьчисто коммерческой стороны нашей профессии. Обсудив достоинства новойкниги, мы, естественно, начинали говорить о том, сколько экземпляров еераспродано, какой аванс получен автором и сколько еще дохода она емупринесет. Далее речь неизменно заходила об издателях, щедрость одногопротивопоставлялась мелочности другого; мы обсуждали, с каким из них лучшеиметь дело: с тем, кто не скупится на гонорары, или с тем, кто умеет"протолкнуть" любую книгу. Одни умели рекламировать автора, другим это неудавалось. У одного издателя был нюх на современность, другого отличаластаромодность. Затем разговор перескакивал на комиссионеров, на заказы,которые они добывали для нас, на редакторов газет, на характер нужных имстатей, на то, сколько платят за тысячу слов и как платят - аккуратно илизадерживают гонорар. Мне все это казалось весьма романтичным. Я чувствовалсебя членом некоего тайного братства. Никто не принимал во мне тогда больше участия, чем Роза Уотерфорд.Мужской ум соединялся в ней с женским своенравием, а романы, выходившиеиз-под ее пера, смущали читателей своей оригинальностью. У нее-то я ивстретил жену Чарлза Стрикленда. Мисс Уотерфорд устраивала званый чай, и вее комнатке набилось полным-полно народу. Все оживленно болтали, и я,молча сидевший в сторонке, чувствовал себя прескверно, но был слишкомробок, чтобы присоединиться к той или иной группе гостей, казалось,всецело поглощенных собственными делами. Мисс Уотерфорд, как гостеприимнаяхозяйка, видя мое замешательство, поспешила мне на помощь. - Вам надо поговорить с миссис Стрикленд, - сказала она. - Она ввосторге от вашей книги. - Чем занимается миссис Стрикленд? - осведомился я. Я отдавал себе отчет в своем невежестве, и если миссис Стрикленд былаизвестной писательницей, то мне следовало узнать это прежде, чем вступитьс нею в разговор. Роза Уотерфорд потупилась, чтобы придать больший эффект своим словам. - Она угощает гостей завтраками. Если вы будете иметь успех,приглашение вам обеспечено. Роза Уотерфорд была циником. Жизнь представлялась ей оказией дляписания романов, а люди - необходимым сырьем. Время от времени онаотбирала из этого сырья тех, кто восхищался ее талантом, зазывала их ксебе и принимала весьма радушно. Беззлобно подсмеиваясь над их слабостью кзнаменитым людям, она тем не менее умело разыгрывала перед ними рольпрославленной писательницы. Представленный миссис Стрикленд, я минут десять беседовал с нею с глазуна глаз. Я не заметил в ней ничего примечательного, разве что приятныйголос. Она жила в Вестминстере, и окна ее квартиры выходили нанедостроенную церковь; я жил в тех же краях, и это обстоятельствозаставило нас почувствовать взаимное расположение. Универсальный магазинАрмии и Флота служит связующим звеном для всех, кто живет между Темзой иСент-Джеймсским парком. Миссис Стрикленд спросила мой адрес, и несколькимиднями позднее я получил приглашение к завтраку. Я редко получал приглашения и потому принял его с удовольствием. Когдая пришел с небольшим опозданием, так как из страха явиться слишком ранотри раза обошел кругом церкви, общество было уже в полном сборе: миссУотерфорд, миссис Джей, Ричард Туайнинг и Джордж Род. Словом, одниписатели. Стоял погожий весенний день, и настроение у собравшихся былоотличное. Разговоры шли обо всем на свете. На мисс Уотерфорд,разрывавшейся между эстетическими представлениями ее юности (строгоезеленое платье, нарциссы в руках) и ветреностью зрелых лет (высокиекаблуки и парижские туалеты), была новая шляпа. Это придавало ее речамнеобыкновенную резвость. Никогда еще она так зло не отзывалась о нашихобщих друзьях. Миссис Джей, убежденная, что непристойность - душаостроумия, полушепотом отпускала остроты, способные вогнать в краску дажебелоснежную скатерть. Ричард Туайнинг все время нес какую-то чепуху, аДжордж Род в горделивом сознании, что ему нет надобности щеголять своимостроумием, уже вошедшим в поговорку, открывал рот только затем, чтобыположить в него лакомый кусочек. Миссис Стрикленд говорила немного, но унее был бесценный дар поддерживать общую беседу: чуть наступала пауза, онавесьма кстати вставляла какое-нибудь замечание, и разговор сноваоживлялся. Высокая, полная, но не толстая, лет так тридцати семи, она неотличалась красотой, но смугловатое лицо ее было приятно, главным образомиз-за добрых карих глаз. Темные волосы она тщательно причесывала, незлоупотребляла косметикой и по сравнению с двумя другими дамами выгляделапростой и безыскусной. Убранство ее столовой было очень строго, в соответствии с хорошимвкусом того времени. Высокая белая панель по стенам и на зеленых обояхгравюры Уистлера в изящных черных рамках. Зеленые портьеры с узором"павлиний глаз" строгими прямыми линиями ниспадали на зеленый же ковер, поуглам которого среди пышных деревьев резвились блеклые кролики -несомненное влияние картин Уильяма Морриса. Каминная доска была уставленасиним голландским фарфором. В те времена в Лондоне нашлось бы не меньшепятисот столовых, убранных в том же стиле - скромно, артистично и уныло. Я вышел оттуда вместе с мисс Уотерфорд. Чудесный день и ее новая шляпаопределили наше решение побродить по парку. - Что ж, мы премило провели время, - сказал я. - А как вы находите завтрак? Я внушила ей, что если хочешь видеть усебя писателей, то надо ставить хорошее угощение. - Мудрый совет, - отвечал я. - Но на что ей писатели? Мисс Уотерфорд пожала плечами. - Она их считает занимательными и не хочет отставать от моды. Она оченьпростодушна, бедняжка, и воображает, что все мы необыкновенные люди. Ейнравится кормить нас завтраками, а мы от этого ничего не теряем. Потому-тоя и чувствую к ней симпатию. Оглядываясь назад, я думаю, что миссис Стрикленд была еще самойбезобидной из всех охотников за знаменитостями, преследующих свою добычуот изысканных высот Гемпстеда до захудалых студий на Чейн-Уок. Юность онатихо провела в провинции, и книги, присылаемые ей из столичной библиотеки,пленяли ее не только своей собственной романтикой, но и романтикойЛондона. У нее была подлинная страсть к чтению (редкая в людях,интересующихся больше авторами, чем их творениями, больше художниками, чемих картинами), она жила в воображаемом мире, пользуясь свободой,недоступной для нее в повседневности. Когда она познакомилась списателями, ей стало казаться, что она попала на сцену, которую преждевидела только из зрительного зала. Она так их идеализировала, что ей ивправду думалось, будто, принимая их у себя или навещая их, она живетиною, более возвышенной жизнью. Правила, согласно которым они вели своюжизненную игру, ее не смущали, но она ни на мгновение не собираласьподчинить им свою собственную жизнь. Их вольные нравы, так же какнеобычная манера одеваться, их нелепые теории и парадоксы занимали ее, нони в какой мере не влияли на ее убеждения. - Скажите, а существует ли мистер Стрикленд? - поинтересовался я. - О, конечно; он что-то делает в Сити. Кажется, биржевой маклер.Скучнейший малый! - И они в хороших отношениях? - Обожают друг друга. Вы его увидите, если она пригласит вас к обеду.Но у них редко обедают посторонние. Он человек смирный. И нисколько неинтересуется литературой и искусством. - Почему это милые женщины так часто выходят за скучных мужчин? - Потому что умные мужчины не женятся на милых женщинах. Я ничего не смог на это возразить и спросил, есть ли у миссис Стрикленддети. - Да, девочка и мальчик. Оба учатся в школе. Тема была исчерпана, и мы заговорили о другом. В течение лета я довольно часто виделся с миссис Стрикленд. Я посещалее приятные интимные завтраки и куда более торжественные чаепития. Мыискренне симпатизировали друг другу. Я был очень молод, и, возможно, ейльстила мысль, будто она руководит моими первыми шагами на многотрудномпоприще литературы, мне же было приятно сознавать, что есть человек, ккоторому я всегда могу пойти с любыми моими заботами в уверенности, чтоменя внимательно выслушают и дадут разумный совет. У миссис Стрикленд былдар сочувствия. Прекрасное качество, но те, кто его сознает в себе,нередко им злоупотребляют; с алчностью вампира впиваются они в бедыдрузей, лишь бы найти применение своему таланту. Они обрушивают на своижертвы сочувствие, оно бьет точно нефтяной фонтан, еще хуже запутывая ихдела. На иную грудь пролито уже столько слез, что я бы не решилсяувлажнять ее еще своими. Миссис Стрикленд не злоупотребляла этим даром,но, принимая ее сочувствие, вы явно доставляли ей радость. Когда я сюношеской непосредственностью поделился этим наблюдением с РозойУотерфорд, она сказала: - Молоко пить приятно, особенно с бренди, но корова жаждет от негоизбавиться. Разбухшее вымя - пренеприятная штука. У Розы Уотерфорд язык был, как шпанская мушка. Никто не умел злеесъязвить, но, с другой стороны, никто не мог наговорить более милых слов. В миссис Стрикленд мне нравилась еще одна черта - ее умение элегантножить. В доме у нее всегда было очень чисто и уютно, повсюду пестрелицветы, и кретон в гостиной, несмотря на строгий рисунок, выглядел светло ирадостно. Кушанья у нее были отлично приготовлены, стол маленькойартистичной столовой - изящно сервирован, обе горничные щегольски одеты имиловидны. Сразу бросалось в глаза, что миссис Стрикленд - превосходнаяхозяйка. И уж, конечно, превосходная мать. Гостиную украшали фотографии еедетей. Сын Роберт, юноша лет шестнадцати, учился в Регби; на однойфотографии он был снят во фланелевом спортивном костюме, на другой - вофраке, со стоячим воротничком. У него, как и у матери, был чистый лоб икрасивые задумчивые глаза. Он производил впечатление чистоплотного,здорового, вполне заурядного юноши. - Не думаю, чтобы он был очень умен, - сказала она однажды, заметив,что я вглядываюсь в фотографию, - но зато он добрый и славный мальчик. Дочери было четырнадцать лет. Ее волосы, темные и густые, как у матери,волнами спадали на плечи. И у нее тоже лицо было доброе, а глазабезмятежные. - Они оба - ваш портрет, - сказал я. - Да, они больше похожи на меня, чем на отца. - Почему вы так и не познакомили меня с вашим мужем? - спросил я. - Вы этого хотите? Она улыбнулась - улыбка у нее и правда была прелестная - и слегкапокраснела. Я всегда удивлялся, что женщина ее возраста так легкокраснеет. Но наивность была, пожалуй, главным ее очарованием. - Он ведь совсем чужд литературе, - сказала она. - Настоящий обыватель. Она сказала это без тени пренебрежительности, скорее нежно, словностараясь защитить его от нападок своих друзей. - Он служит на бирже, типичнейший биржевой маклер. Вы с ним умрете стоски. - Вы тоже скучаете с ним?. - Нет, но ведь я его жена. И я очень к нему привязана. Она улыбнулась, стараясь скрыть свое смущение, и мне показалось, чтоона боится, как бы я не отпустил какой-нибудь шуточки в духе РозыУотерфорд. Она помолчала. В глазах у нее светилась нежность. - Он не воображает себя гением и даже не очень много зарабатывает набирже. Но он удивительно хороший и добрый человек. - Думаю, что мне он придется по душе. - Я приглашу вас как-нибудь отобедать с нами в семейном кругу, но есливам будет скучно, пеняйте на себя. Обстоятельства сложились так, что, встретившись наконец с ЧарлзомСтриклендом, я толком не познакомился с ним. Однажды утром мне принеслиписьмецо миссис Стрикленд, в котором говорилось, что сегодня вечером онаждет гостей к обеду, и так как один из ранее приглашенных не может прийти,она предлагает мне занять его место. В записке стояло: "Считаю своим долгом предупредить вас, что скука будет отчаянная. Посоставу гостей это неизбежно. Но если вы все-таки придете, я будубесконечно вам признательна. Мы улучим минутку и поболтаем с глазу наглаз". Я решил, что добрососедские отношения велят мне явиться. Когда миссис Стрикленд представила меня своему мужу, он довольно сухопожал мне руку. Живо обернувшись к нему, она шутливо заметила: - Я пригласила его, чтобы показать, что у меня действительно есть муж.По-моему, он уже начал в этом сомневаться. Стрикленд учтиво улыбнулся; так улыбаются в ответ на шутку, в которойнет ничего смешного, но ни слова не сказал. Новые гости отвлекли от менявнимание хозяина, и я снова был предоставлен самому себе. Когда все былиуже в сборе и я занимал разговором даму, которую мне было назначено вестик столу, мне невольно подумалось, что цивилизованные люди невероятноизобретательны в способах расходовать свою краткую жизнь на докучныецеремонии. Это был один из тех обедов, когда невольно дивишься: зачемхозяйка утруждает себя приемом гостей и зачем гости взяли на себя трудприйти к ней. За столом было десять человек. Они встретились равнодушно, иразойтись им предстояло со вздохом облегчения. Такой обед был отбываниемсветской повинности. Стрикленды "должны" были пригласить отобедать этихлюдей, ничуть им не интересных. Они выполняли свой долг, а гости - свой.Почему? Чтобы избегнуть скуки сидеть за столом tete-a-tete, чтобы датьотдохнуть прислуге, потому что не было резонов отказаться или потому чтохозяева "задолжали" им обед? В столовой было довольно-таки тесно. За столом сидели известный адвокатс супругой, правительственный чиновник с супругой, сестра миссис Стриклендс мужем, полковником Мак-Эндрю, и супруга одного члена парламента. Так каксам член парламента решил, что в этот день ему нельзя отлучиться изпалаты, то на его место пригласили меня. В респектабельности этой компаниибыло что-то невыносимое. Женщины были слишком манерны, чтобы быть хорошоодетыми, и слишком уверены в своем положении, чтобы быть занимательными.Мужчины являли собой воплощенную солидность. От них так и веялосамодовольством. Все говорили несколько громче обычного, повинуясь инстинктивномужеланию оживить общество, и в комнате стоял шум. Но общий разговор неклеился. Каждый обращался только к своему соседу: к соседу справа - вовремя закуски, супа и рыбы, к соседу слева - во время жаркого, овощей идесерта. Говорили о политике и гольфе, о детях и последней премьере, окартинах, выставленных в Королевской академии, о погоде и планах на лето.Разговоры не умолкали ни на одно мгновение, и шум усиливался. МиссисСтрикленд имела все основания радоваться - обед удался на славу. Муж ее сдостоинством играл роль хозяина. Пожалуй, он был только слишком молчалив,и под конец мне показалось, что на лицах обеих его соседок появилосьвыражение усталости. Видимо, он им наскучил. Раз или два тревожный взглядмиссис Стрикленд останавливался на нем. После десерта она поднялась, и дамы гуськом последовали за нею вгостиную. Стрикленд закрыл за ними дверь и, перейдя на другой конец стола,сел между известным адвокатом и правительственным чиновником. Он налилвсем по рюмке портвейна и стал угощать нас сигарами. Адвокат нашел винопревосходным, и Стрикленд сообщил, где оно куплено. Разговор завертелсявокруг вин и табака. Потом адвокат рассказал о судебном процессе, которыйон вел, а полковник стал распространяться об игре в поло. Мне нечего былосказать, и я сидел молча, стараясь из учтивости выказывать интерес кразговору других; никому не было до меня дела, и я стал на досугеразглядывать Стрикленда. Он оказался выше, чем я думал; почему-то явоображал, что Стрикленд - худощавый, невзрачный человек; на деле он былширокоплеч, грузен, руки и ноги у него были большие, и вечерн