Послесловие к поэме «Гайдамаки» 1841 год.




ЛЕТО КРАСНОЙ ЛУНЫ

Повесть

Вместо предисловия

 

«… Весело посмотреть на слепого кобзаря, когда он сидит с хлопцем, слепой, под тыном, и весело послушать его, когда он запоёт думу про то, что давно происходило, как боролись ляхи с казаками, весело, а … всё-таки скажешь: «Слава богу, что миновало», – а особенно, когда вспомнишь, что мы одной матери дети, что все мы славяне. Сердце болит, а рассказывать надо: пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть братаются вновь со своими врагами. Пусть, житом, пшеницею, как золотом, покрыта, неразмежёвана останется от моря и до моря славянская земля».

Тарас Григорьевич Шевченко

Послесловие к поэме «Гайдамаки» 1841 год.

 

 

«… В тысяча девятьсот тридцать девятом году воссоединилась Украина Восточная и Западная. Шесть долгих веков метались разъединённые в катастрофе половины в бурях, в крови, в поту. Шесть веков разные чужестранцы высасывали из половин соки и кровь, учили по-разному молиться, двигаться, думать. Шесть веков отравляли разными ядами, жгли разными огнями, освещали разным светом и поджаривали на разных сковородах, и жарили по-разному.

Сёстры-половины забывали друг друга, не узнавали временами, притесняли бессознательно или невольно. Наконец, разодралось небо, попадали, исчезли враги. Сёстры нашли друг друга, сбежались близнецы, крикнули от радости, заплакали, обнялись. Взрыв полтысячелетней усыплённой правды был такой сильный, что на одно мгновение осветил весь мир. Счастлив был тот, кто это видел, кто плакал здесь от радости, у кого пылало сердце.

Обнялись. Сжали, прижались друг к другу и… разошлись. Разомкнулись объятия, радость уступила место неуверенности, неуверенность сомнению, сомнение сменилось удивлением, удивление разочарованием, а затем гневом и возмущением. Кто-то сказал: «… нужно заключать, притеснять, стрелять в спину, высылать, презирать, плевать в душу, позорить, не прощать, ничего не простить!»

И разошлись, окровавленные, расхристанные, забытые Богом, обманутые Богом и людьми, на радость врагам. Разорвались опять в ещё большей мировой трагедии, чтобы более уже никогда не соединиться – и исчезнуть поодиночке в небытии.

Бессмертен ли народ? Бессмертен ли он в конечной своей судьбе?Смертный, как и всё, что живёт. Всё идёт, всё проходит. А неумирание наше, длинное украинское, жизнь ли оно, или только хилое жалкое существование? Нас, говорят, больше, чем в хорошем европейском государстве. Мы есть – и нас нет. Где мы?

…Я сам бросил кино и поехал освобождать Украину на фронт. Может, я тот лев, который пошёл умирать в пустыню. Может, Дон Кихот. Мне всё

равно уже, когда и что, и кто обо мне скажет.

Будет ли жить моё имя, создателя украинского кино? Или нет? Мне всё равно. Буду ли я и дальше в первых рядах, умру ли без вести, разлечусь от бомбы где-то здесь – мне безразлично. Я не хочу жить лучше своего народа, я не могу и не хочу жить и видеть уничтожение и закапывание моего народа. Я хочу разделить его судьбу полностью, сполна и без оглядки».

«В чём-то самом дорогом и важном мы, украинцы, безусловно, народ второстепенный, плохой и никчёмный. Мы глупый народ и не великий, мы народ бесцветный, наше нелюбовь друг к другу, неуважение, наше отсутствие солидарности и взаимоподдержки, наше наплевательство на свою судьбу и судьбу своей культуры абсолютно разительны и, объективно, абсолютно не вызывающие к себе ни у кого добрых чувств, ибо мы их не заслуживаем. Вся наша нечуткость, трусость-малодушие, наше предательство и пилатство, и грубость, и глупость во всей истории воссоединения Восточной и Западной Украины есть, в сущности, говоря, сплошной обвинительный акт; что-то, чего история не должна нам простить; что-то, за что человечество должно нас презирать, чтобы оно, человечество, ни думало о нас.

У нас абсолютно нет правильного проецирования себя в окружающей действительности и в истории. У нас не государственная, не национальная, не народная психика. У нас нет настоящего чувства достоинства, и понятие личной свободы существует у нас как что-то индивидуально-анархическое, как чувство ВОЛИ (отсюда индивидуализм и атаманство), а не как народно-государственное понимание свободы, как осознанной необходимости. Мы – вечные юнцы. А Украина наша – вечная вдова. Мы – вдовьи дети»

Александр Петрович Довженко «Украина в огне», 1942 год.

 

Глава первая

 

ВСЕ ПОД БОГОМ

 

Сначала думали, что обойдётся. Но беспокойное сердце-вещун предрекало иное.

Седьмого апреля две тысяча четырнадцатого года в связи с провозглашением народных республик в Донецке и Луганске исполняющий обязанности президента Украины Александр Турчинов объявил о создании антикризисного штаба и начале антитеррористической операции. А уже восьмого апреля рота восьмидесятой аэромобильной бригады Вооружённых Сил Украины, совершив четырёхсот километровый марш, без боя занимает Луганский аэропорт, расположенный в получасе езды к югу от областного центра.

Несколько недель аэропорт продолжал функционировать в своём прежнем режиме. В светлых, наполненных ярким весенним солнцем залах ожидания работали буфеты, сновала обслуга, а редкие пассажиры с недоверием и некоторым страхом разглядывали десантников, разгуливающих между рядами пластмассовых кресел в домашних тапочках. Военные в свою очередь удивлялись мирному настрою «сепаратистов», серая масса которых незаметно растекалась по углам, а потом и вовсе испарилась из центрального терминала.

Иногда казалось: в умах людей никак не могли соединиться буйный расцвет тёплых весенних красок с холодным лязгом гусениц боевых машин и вонючими выхлопами огромных армейских грузовиков, беспардонно давящих жёсткими протекторами шин нежные зеленеющие газоны перед зеркальными витражами зданий аэропорта. Даже офицеры не могли внятно объяснить солдатам, как определять среди гражданских лиц, кто свой, а кто чужой. Что можно делать, а чего нельзя. Хотелось верить, что вообще не будет военных действий против «братского, но безмозглого» народа. Арестовала же нацгвардия радикалов в Харькове всех зачинщиков; одних рассовала по тюрьмам, у других дубинами выбила дурь из головы, третьих случайно пристрелила в подворотнях. И никакого вам сепаратизма, никакой федеративной самостоятельности.

– Не забывайте, – зло говорили посланцы батальона «Айдар», прибывшие в расположение десантников для корректировки совместных действий, – на Донбассе у населения иной менталитет. Здесь каждый второй – москаль! А к ним у нас никакой жалости.

В роте солдаты по большей части брезгливо относились к расхристанным и наглым айдаровцам, которые уже здесь, в аэропорту, под носом у армии, успели реквизировать продовольственный склад, после чего в терминалах перестали работать буфеты.

– Москали пришли в Украину, чтобы обрусить народ, – без конца повторяли речёвки киевского майдана борцы за незалежную. – А усих несогласных укров – спалить и уничтожить. Не будем и мы жалеть кацапскую кровь!

Их слушали вполуха, но памятовали о том, как ещё во Львове, где квартировала бригада, Служба Безопасности Украины молниеносно провела чистку личного состава в подразделениях. Видно, списки неблагонадёжных готовились загодя. А в националистическихбатальонах «Донбасс», «Азов», «Днепр» и «Айдар», шедших по пятам регулярных частей, но никому из армейского генералитета не починявшихся, было полно агентов СБУ. И связываться с приемниками бандеровской СБ – службой безпеки, карательного и разведывательного органа в созданной с помощью гитлеровского абвера на территории западноукраинских областей Украинской повстанческой армии (УПА) – ни у кого особого желания не возникало. Сказывалось и постоянное промывание мозгов официальной пропагандой: мол, Донбасс, как и Крым, готов отделиться от Украины, а российская армия вот-вот перейдёт границу и поведёт наступление на Киев. Верилось с трудом; но когда каждый день белое называют чёрным, поневоле начинаешь вздрагивать от каждого чиха. К тому же, чего греха таить, военным обещали повышенное денежное содержание. От этого эйфория освободительного похода возрастала стократ.

Но разведчики бригады, побывавшие в пригороде Луганска, докладывали, что в городе объявлено о формировании собственной народной армии; вдоль шоссе и на объездных дорогах строятся хорошо укреплённые блокпосты с пулемётными гнёздами и миномётными расчётами; всюду снуют патрули, а казачьи разъезды видели рядом с аэропортом.

Некоторые бесшабашные десантники, несмотря на запреты офицеров, срывались на БМД за «хлебом и сигаретами» вблизи лежащие посёлки. Ополченцы препятствий им не чинили, но и население цветы на броню не бросало. На одном из постов удальцов заблокировали бывшие воины-афганцы. Поступила команда:

– Всем сойти на землю! Руки за голову!

Десантники, как в детской игре «казаки-разбойники», со смешками, подчинились.

Ополченцы профессионально «обшмонали» боевую машину. Ничего не нашли и отпустили безоружных солдат с богом.

– Передайте своим укропам, – кривя в усмешке рот, не преминул высказаться пожилой ополченец в кубанке на чубатой голове, – пусть собирают манатки и сваливают с шахтёрской земли. Нам чужие могилки здесь не нужны.

Неслыханное до того слово «укропы» быстро разнеслось по «десантурному радио», у одних вызывая невесёлый смех, у других – мистический ужас. Так или иначе, солдаты начинали понимать, что донбасская земля в белом цвете фруктовых садов при ином повороте событий может скоро поменять колер. Как тут было не вспомнить, что кровь людская – не водица.

 

****

 

С утра измученный рвущим лёгкие сиплым непродышным кашлем, Александр Борисович Боярчук, наконец, задремал под тёплыми волнами прозрачного воздуха, несущего с лугов пряные запахи жирной земли, дикого чеснока и конского щавеля, которые привычно и густо мешались с духами оттаявших терриконов. Правое колесо его инвалидного кресла-каталки упёрлось в ствол разлапистой груши, с корявых веток которой падали ему на лицо последние лепестки сладких квятков. Бучали пчёлы, собирая остатнюю поноску в кронах слив и вишен; под напевное мягкое их жужжание хозяина клонило в сон. Оттого он и не заметил, когда возле плетня остановился сосед по хуторской улочке Остап Шишка.

– Спишь, Сашко? – бесцеремонно окликнул Остап инвалида. – Драпать, учитель, не собираешься?

– Ты о чём? – щурясь и прикрывая глаза ладонью, сонным голосом пробурчал Александр Борисович.

– Так побили фашизы наших ополченцев под Лисичанском и в Рубежном, – повысил голос Остап, – а потом усих наших пленных расстреляли. Или не чуял?

– Началось, значит. – Боярчук встряхнул головой и растёр впалые щёки ладонями. – Бегут?

– Русские и богатые евреи утекают в Россию, а хохлы и учёные евреи трясут задницами по дороге в Днепропетровск и Запорожье, – важно сообщил Шишка и прокашлялся.

Нервический кашель Остапа тут же спровоцировал приступ грудного у Боярчука. Александр Борисович сложился пополам и затрясся так, что Шишка испуганно прикрыл лицо своей помятой шляпой и, крестясь, зашептал:

– «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».

На шум из дома вышла жена Боярчука, повязанная белой косынкой и в белом переднике на тугом животе. Черные брови её, сдвинутые к переносице, говорили о решительном настрое женщины. Но увидев за высоким плетнём соседа, она смутилась и почти ласково проговорила:

– Ты чего, Остап, за изгородью ховаешься? Будь ласка, заходь до хаты, квасу испей! Я тильки намедни на смородиновых почках настояла.

– Премного благодарны, Галина Дмитровна, – раскланялся и засопел Шишка. – Помнится, батько ваш, Дмитро Щирый, в такий день даже от чарки горелки отказывался.

– А ще цэ таки зробилось? Чи война, чи шо?

– Война, Галина Дмитровна. Уже хати палят, людын стреляют.

– Господи! Спаси и сохрани! – зажав рот ладонью, скуксилась, готовая заплакала женщина. – Как же это так? Откуда на нас эти басурманы?

– Не басурманы, а братья украинцы, – чуть ли не вскричал Боярчук, и на землистых щеках его выступили свекольные пятна, а впалая грудь снова заходила ходуном.

– А мы тогда хто? – растерялась Галина Дмитровна. – Я на Волыни родилась, в Ровно крестилась, и по паспорту – украинка.

– Ты теперь, мать, – сепаратистка, – недобро хмыкнул Александр Борисович. – Вот, Остап предлагает нам эвакуацию.

– Так ли, Остап?

– Какого дьявола мне здесь ждать? Доглядать за овцами и свиньями, которых всё равно сожрут бандеры.

– Откуда теперь бандеровцам взяться? Какой год на дворе?

– С твоего Ровно, да со Львовщины пожаловали. Или газет не читаете? – не на шутку разошёлся Шишка. – Кравчуки да Кучмы под сурдинку и выпестовали.

– Заканчивай политинформацию, – вскинув руки, строго оборвал его Боярчук. – Ясное дело: мы никуда из дома не тронемся. Подождём сынку Василя. На днях приедет из Краснодона. Тогда и решим.

– Конечно, вам-то чего бояться, – Остап обиженно, двумя руками, натянул на голову шляпу. – Твой, Сашко, батько пятнадцать лет оттрубил на лесоповале. Знамо за шо.

– Вот и помалкивай в тряпочку, – неожиданно вспылила Галина Дмитровна и выставила перед собой сжатые кулачки. – Иди с жинкой бабься, гречкосей коммунякский!

– Як круто ты его обложила, – громко, но беззлобно рассмеялся Боярчук, вспомнив, как ещё при советской власти парторг колхоза Шишка призывал правление увеличить посевы сначала кукурузы, а потом гречихи. Правда, уже лет двадцать главный коммунист колхоза молится Богу, а не партии.

Остап только рукой махнул и скрылся в проулке.

 

****

Сын приехал через две недели. Усталый, раздражённый. Давно не мытый, светлый чуб его свалялся и висел лоснившимися космами. На правой щеке красовался синяк. На немой вопрос в глазах отца ответил коротко:

– Комок земли от разрыва мины. Хорошо, не осколок.

– С крещением, значит! – боднул головой Боярчук и присоветовал: – Как помоешься, золотым усом смочи.

После баньки, переодетый во всё чистое, на нетерпеливые расспросы матери Василь поведал, что через Изварино отправил жену с дочерью к теще в Саратов. Они уже звонили по мобильному: добрались благополучно, жена даже получила статус беженки из Луганской области. У них там, в областном центре, действует программа переселения соотечественников в Саратовскую область.

– Ишь ты! – поджала губы Галина Дмитровна. – А говорили, русские о своих не заботятся. Помнишь, – обратилась она к мужу, – к нам семья из Ташкента эвакуировалась. Каких только страстей не рассказывали.

– То иное время было, – согласился Александр Борисович. – Национальный вопрос решали. Политика!

– А теперь что ж? – усмехнулся Василь.

– Радикалы на православие замахнулись, – как о чём-то давно ему понятном и ясном, проговорил Боярчук старший, и глаза его на больном лице высветлились. – А за веру люди всегда готовы костьми лечь. Государства можно разделить, а веру – нет! Запукра не просто мечтает о самостийности. Униаты-западенцы ненавидят православных украинцев одинакого с православными москалями. Война будет.

– Уже идёт, – на скулах Василя заиграли желваки, и он заскрипел зубами так, что у Галины Дмитровны непроизвольно потекли из глаз крупные слёзы. Крестясь и утирая лицо кончиком белой косынки, она стала убирать со стола.

Мужчины перебрались покурить в сад. В черёмушнике, рядом с малюсеньким озерцом, заросшим по берегу дикой малиной, выводили коленца соловьи. Один защелкает, за ним другой трель рассыплет, третий подхватит – и давай раскатывать в разных местах. Слушаешь их, и сердце заходится. Враз и от светлой радости и от жгучей тревоги.

И вдруг где-то далеко: бум! бум! бум!

– Гаубицы Д-30 лупят, – безошибочно определил Александр Борисович. – Кажись, со стороны аэропорта.

– Аэропорт в их руках, – угрюмо подтвердил сын.

Боярчук-старший в сердцах смял пустую пачку из-под сигарет и отшвырнул её под крыльцо. Посетовал:

– Недопустимая промашка. Аэропорт – выгодный плацдарм для накопления сил и штурма города.

– Укры уже перебросили туда несколько рот десантников, усиленных подразделениями первой танковой бригады, миномётами и артиллерией.

Боярчук недоверчиво покосился на сына:

– Докладываешь так, будто сам там побывал.

– Так точно, батько, побывал, – Василь глубоко затянулся сигаретным дымом. – Ходил с разведчиками батальона «Заря». Всего не перескажешь.

– Куда нам торопиться: ночь впереди. А из своей коляски много ли я увижу.

– Многое и я не знаю. Всё так быстро меняется. – Василь явно нервничал, подёргивал головой, морщился, словно намеривался что-то сказать и не решался открыться. – Я много пережил за эти месяцы, перетерпел. А тут, понимаешь, отец, чувствую, как во мне растёт чувство злобы и мести к этой хунте освободителей. И чувство то сильнее страха.

– Давно?

– Теперь, два дня прошли – уже «давно». – В голосе сына Александр Борисович услышал неведомые ранее стальные нотки. – В стычках с украми наши шахтёры уже в мае начали участвовать. После авианалёта на Луганск три БМД с десантом на борту прорвались на окраину города. Завязался короткий, но жаркий бой. Думаю, их десантура не ожидала, что мы тоже кое-что умеем. Гранатомётчики сожгли у них две машины. На третьей они, забрав раненных и двухсотых, еле ноги унесли. Были потери и с нашей стороны.

Василь сделал глубокую затяжку и выпустил дым через ноздри.

– А тут на моих глазах мина из 120 мм миномёта в клочья разнесла людей на троллейбусной остановке. Троих стариков и мать с ребёнком. Рано утром на той же окраине Луганска. Город ещё спал, а я с десятью парнями из Краснодона, приехавшими записаться в ополчение, в оцепенении смотрели на растерзанные тела и ничем не могли им помочь.

Сын, присмолив от чинарика, раскурил новую сигарету. Долго молча сопел.

– Когда в бою погибают твои товарищи, слёзы жалости высыхают быстро, уступая место чувству ненависти к врагу. Но когда видишь безвинные жертвы – душа черствеет. Сам каменеешь, а внутри закипает чувство мести.

– Как только ты начнёшь мстить, уподобишься бандеровцам, для которых убийство людей: военных или гражданских, взрослых или детей – средство воплощения в жизнь их идеологии. Твое дело научиться воевать и истреблять эту нечисть на поле боя. Только в этом твоя святая правда.

И тут же, без роздыху, чтобы не заподозрили в учительской нотации, спросил:

– Обстреливают часто?

– Каждый день. Раньше я думал, что такое только в кино увидишь. А тут: бьют намеренно по жилым кварталам, школам, больницам, детским садам. Снаряды и мины летят ночью, когда люди спят и не успевают выскочить на улицу, укрыться в подвалах. Трупы часами лежат на мостовых. Тебе это ничего не напоминает?

– Тактика устрашения. – Александр Борисович хотел было, глядя на сына, тоже закурить, но хрипы в лёгких остановили его. – Фашисты верны себе. Надеются, что часть населения под страхом смерти перебежит к ним, другая запросит пощады. Что тут скажешь: людей можно понять.

Василь вспомнил, как в Краснодоне на шахте «Молодогвардейской», где он работал, записывались в ополчение. Выступал их бригадир Трофим Елизаров – бывший майор советской армии, не захотевший присягать новым правителям отделившейся Украины.

– Помятуйте, – гремел его бас над головами собравшихся людей, – когда кипело дерьмо на майдане, как переживали люди! Не спали ночами, прислушиваясь к вестям из Киева. Кусок хлеба не лез в горло. Всё нутро протестовало против того «незалежного» мироустройства, которое навязывали всей Украине западэнские националисты.

Шахтёры слушали его речь безмолвно и настороженно.

– А когда мы выставили свои законные требования, нас объявили сепаратистами, пособниками москалей, – распаляясь, говорил Елизаров. – Киеву мало того, что он натравил на Донбасс безжалостных бандеровцев из добровольческих батальонов «Айдар», «Азов», «Днепр», мало нацгвардии, теперь он двинул на наши города и сёла всю украинскую армию. И я спрашиваю вас: встать нам на колени, покориться или с оружием в руках защитить свои семьи, жён, матерей, детей? Защитить Донбасс!

– А чего нам бояться? – вдруг выкрикнула из толпы закутанная в шаль женщина и выступила вперёд. – Зачем ты нас стращаешь? Мы с мужем ни в чём не участвовали: ни в референдуме, ни в митингах. Мы вообще за ту власть, которая у власти. Ты сам как хошь, а мы – тута, как работали на шахте, так и будем робить. Нам гроши нужны, чтобы детей кормить. А воевать мы не хотим.

Василь думал, что старый майор взорвётся. А тот, понизив голос, на удивление всех, по-отечески мягко сказал женщине:

– Война, милая, ещё никого стороной не обходила.

– Вот и воюйте сами в Луганске, а мы мирно без вас проживём в Краснодоне, – огрызнулась зевластая и спряталась за чужие спины.

В тот раз в ополчение записались немногие. Не сразу пришло к Василю понимание такой сдержанности шахтёров. Одно дело было наблюдать по телевизору за вакханалией на Майдане, прилюдно возмущаться, негодовать. И совсем другое – взять в руки оружие. Воевать с кем? С братьями?

Давно известно: всех связывает одна славянская кровь. Перемешались, переженились, породнились. И на западе, и на востоке люди могут говорить и на ридной мове, и по-русски. И все хорошо понимают друг друга. И нет среди простых людей вражды. Зачем же воевать? Неужели нельзя договориться?

Да взять хотя бы самого себя. После школы пошёл работать на шахту, заочно окончил техникум, отслужил армию, женился. По любви женился, не спрашивал у невесты, каких она кровей. А в забое? Там не украинцы, не русские, молдоване или татары, – там шахтёры вкалывают! И землю нашу, и малую родину зовут шахтёрской.

Особенно трудно было допустить в мыслях, что сделать выбор придётся каждому. И воевать придётся каждому. А уж на чьей стороне – только Богу ведомо. Ясно было только одно: мир раскалывается пополам прямо на глазах.

– Скажу: невесёлые твои мысли, – как бы подвёл черту в разговоре Александр Борисович и легонько, по-отцовски похлопал сына по плечу. – Но помни: одно дело, когда ты сам шагаешь в светлое будущее Великой Украйны, и совсем другое, когда тебя гонят туда, толкая штыком в задницу. Разве наш народ не проходил эту школу раньше при Скоропадском, Петлюре, Гитлере?

– Тоже самое националисты и про Советы, и про Россию талдычат. Да так убедительно и красиво врут, что многие, если не сказать большинство, верят им.

– Сказка всегда краше правды. – Александр Борисович запрокинул голову на подголовник кресла и попытался несколько раз глубоко вздохнуть. Но вызвал только приступ кашля.

– Может тебе лучше лечь в кровать? – обеспокоенно предложил Василь.

– Сейчас, доскажу только, – Боярчук схватил сына за руку, словно опасаясь, что тот не дослушает его. – Погоди малость.

Когда приступ кашля миновал, рассказал:

– У твоего деда Бориса в разведроте служили два пожилых казака с Дона, которых в двадцать девятом году, как середняков, а значит, подкулачников, арестовали и с семьями выслали на север по Оби в Югру. В сорок втором году, когда немец уже на Волге стоял, они оба пошли добровольцами на фронт. И на вопросы досужих сослуживцев об отношениях их с советской властью, неизменно отвечали: «Мы не за власть воюем, а за свою веру и отечество». Да так умело воевали, что даже особисты не возражали, когда тех перевели в разведку.

И видя, что Василь не до конца переварил сказанное, добавил:

– А что ты хотел от людей, которым двадцать пять лет вбивали в мозги, что все их беды от москалей. Они забыли, что Бандера воевал за гитлеровские порядки и фашистскую, пусть и бандеровскую, но по устройству – именно фашистскую власть на Украине, а вовсе не за самостийность. Не хотелось бы, но эта война напомнит украинцам о многом. История забывчивых не прощает.

Оба чувствовали, понимали, что «дело табак», и табачок этот имеет запах гражданской войны. А там, кто в поле съезжается, родом не считается.

– Сегодня наверняка найдутся те, кто захочет припомнить нам, что дед наш сидел в лагерях за связь с бандеровцами? – осторожно произнёс Василь, памятуя, что тема эта была долгое время закрытой в семье.

– Пять лет отсидел, но не в лагерях, а в нашенской, ворошиловоградской тюрьме, – опустив голову, подтвердил отец. – Потом реабилитировали и даже фронтовые награды вернули. А в сорок восьмом, когда его арестовали, никто ни в чём разбираться не хотел. Те люди, которые его в банду внедряли, наверное, погибли. Документы были засекречены. Конечно, не нашли. Да и вряд ли искали.

Александр Борисович опять откинул голову на подголовник коляски и, чувствуя комок в горле, хрипло договорил:

– Только благодаря стараниям бабушки твоей, Оксаны Анисимовны, в девичестве – Кошелевой, всё благополучно разрешилось. Писала прошения Калинину, ездила на приём к Ворошилову. А помогла Валентина Гризодубова, которую Оксана Анисимовна случайно встретила в приёмной Верховного Совета. Представляешь, – оживился Александр Борисович, – Валентина Степановна в то время уже не была депутатом, сама терпела притеснения от властей, а людям, особо фронтовикам, помогала. Её авторитет в стране был огромен. По настоянию Гризодубовой провели новое расследование. Откопали в архивах рапорт майора Костерного, где прямо говорилось о подвиге старшего лейтенанта Бориса Боярчука.

– Такой судьбы врагу не пожелаешь.

– Думаешь, с той поры многое изменилось? Я в Афгане нагляделся, как людей из списка живых одним росчерком пера вычёркивали. А они до сих пор в плену.

– И нам, не приведи Господь, в плен к фашизам попасть! – Василь сунул руку в карман куртки, достал гранату. – Мы теперь никогда не расстаёмся с карманной артиллерией.

Ясное небо вызвездилось, но Полярная звезда мерцала так скорбно, будто хотела сказать людям, что не тем они занялись на Земле. Как бы хотелось вздохнуть полной грудью и согласиться с Божьим оком.

А меж тем части Украинской Армии окружили Славянск, заняли Краматорск, Артёмовск, Константиновку. Безжалостные боевики националистических батальонов Правого сектора безнаказанно зверствовали на «освобождённых» территориях.

Готовился штурм Луганска.

 

****

Танк командира танковой роты капитана Боярчука подорвался на минном фугасе незадолго до вывода Советских войск из Афганистана. Для молодого офицера началось долгое скитание по госпиталям, которое закончилось списанием из армии вчистую. Казалось, большего разочарования в жизни Сашко уже не испытает. Ни тяжелейшие ранения, ни инвалидность не страшили его так, как расставание с боевыми побратимами и боевой техникой, ставшей для офицера существенной частицей его жизни. Мало сказать, что Александр знал материальную часть танка назубок, он имел стопроцентное понятие о том, что можно выжать из бронированного монстра, и как машина поведёт себя в критических ситуациях. Он тренировал экипажи так, чтобы в бою они сознавали действия не только своего командира, но и работали на пределе возможностей своих танков. При современных противотанковых средствах любая заминка на поле боя могла стоить жизни экипажу и машине.

Через несколько лет, устроившись работать учителем истории в школе родного села, Александр Борисович также беззаветно стал отдавать себя воспитанию учеников. Ребята души не чаяли в своём классном руководителе, каждое утро довозили его до школы, поднимали инвалидное кресло на крыльцо (о пандусах тогда понятия не имели), а вечером старшеклассники «доставляли» учителя домой. И Александр Борисович был удовлетворён и счастлив тем, что Бог снова помог ему найти место под солнцем.

Но благословенное время оборвалось в один миг. Или только так почудилось?

 

Со стороны могло показаться, что Боярчук безучастно смотрел через окно на нескончаемый поток батальонов украинской армии на улице. Но сердце его бешено колотилось.

Впереди заглох грузовик, и взвод «Булатов» теперь надрывно урчал моторами и выбрасывал сизые выхлопы прямо в покосившиеся ворота двора бывшего танкиста. Сашко знал эти модернизированные в Харькове советские Т-64, оснащённые мощной 125 мм гладкоствольной пушкой и с накладной бронёй на башне.

«Какой глупец говорил, что у наших укропов слабая и небоеспособная армия? – с грустью думал Александр Борисович, непроизвольно усмехаясь слову «наши». – В отличие от ополченцев, тоже наших, армия оснащена бронетехникой, артиллерией, реактивными и ракетными установками. Пусть не новыми, а ещё советского производства, но вполне пригодными для войны. И боеприпасов у них в избытке».

Грузовик всё не заводился, а солдаты не торопились его толкать. Тогда танки, взревев дизелями, попёрли через приусадебные огороды, сминая гусеницами плетни и надворные постройки. Мальчишки и бабы, жавшиеся у своих калиток, с визгом и криками кинулись врассыпную.

– Издержки военных действий, – постучав костяшками пальцев о косяк двери, вошел в хату молодой лейтенант. – Потом всё починим. А сейчас мне бы бойцов покормить. Разрешите?

– Я сегодня не стряпала, – смутилась хозяйка, растерянно переглядываясь с мужем. – Могу яишню на сале пожарить, да капусты квашеной подать.

– Вы, мамаша, не волнуйтесь, у нас припасов хватает. Но и от яичницы не откажемся. Ермаков! – крикнул офицер во двор. – Первое отделение сюда, остальных к соседям.

В комнате сразу стало тесно. Солдаты кучно облепили стол, не очень уверенно заработали штык-ножами, открывая банки с перловой кашей и рыбные консервы, разрывая американские упаковки с однодневными пайками.

«Первогодки, – намётанным глазом определил Боярчук, разглядывая брошенные внавалку вдоль стены вещмешки, каски, амуницию и даже автоматы. – Не были под пулями. Обстрелянный солдат автомат из рук не выпускает». Не утерпел, спросил:

– Неужто контрактников не набрали? Пацаны, ведь, совсем.

– Не волнуйся, дядьку! У нас в Запорожье за каждого такого пацана двух москалей дают! – с набитым кашей ртом браво выпалил стриженый «под ноль» солдатик с детским веснушчатым лицом и озорными глазами. – Перещёлкаем москаликов, и по домам!

– Где ты здесь москалей видел? – угрюмо спросил Боярчук.

– Кто не скачет, тот… – привычно начал веснушчатый, но упёршись взглядом в инвалидную коляску хозяина дома, прикусил язык.

– Рот закрой! – приказал ему лейтенант.

Галина Дмитровна внесла большую чугунную сковороду со скворчащей яичницей. Следом сержант Ермаков поставил на стол миски с квашеной капустой и мочёными огирками.

Смущённо пересмеиваясь, солдаты дружно заработали ложками. Знакомое блюдо явно было им больше по вкусу, нежели присланные из-за океана отварные бобы с острой приправой.

– Ешьте, ешьте, служивые. Когда ещё дома будите, – приговаривала хозяйка, но перехватив суровый взгляд мужа, поспешила ретироваться на кухню.

– Закончили приём пищи! – глянув на часы, лейтенант поднялся из-за стола. – Выходи строиться!

Уже у дверей, он задержался и, не глядя на Боярчука, проговорил:

– Там в простенке ваша фотография висит. При советских орденах и медалях. Уберите от греха подальше. Следом за нами нацгвардия идёт. На них такие иконы, как на быка красная тряпка, действуют. Сам видел.

Александр Борисович, с трудом сдерживая себя, согласно мотнул головой.

– Спасибо за приют и угощение! – лейтенант козырнул и вышел.

– Открой окна, – попросил Боярчук жену. – Чужой казармой воняет.

С нескрываемой тревогой окинул взглядом простенок с семейными фотографиями в деревянных самодельных рамках, среди которых красовались и его армейские.

Подумалось: «Прав лейтенантик. Бережёного Бог бережёт». И вздрогнул, как от удара током: «Записки отца. Десять толстых общих тетрадей, куда успел он накарябать непослушными сухими пальцами сам и надиктовать сыну воспоминания о кровавой войне с остатками бандеровских формирований на Западной Украине в сорок шестом году». Их надо было срочно перепрятать.

И вечером, уже засыпая, пожалел, что не попросил Василя отвести его на сельское кладбище, на приземистые, под почерневшими дубовыми крестами, могилки отца с матерью.

 

****

Смириться с таким ополчением кадровый офицер майор Трофим Елизаров не мог. Он не видел никаких «рот» и «батальонов» в больших и чуть поменьше, а то и совсем малочисленных группах плохо вооружённых и в основном не обученных военному делу добровольцах. Особенно его напрягали отсутствие дисциплины и дух махновщины в отрядах.

Однажды возле курилки – ржавой бочки с песком, куда выбрасывались окурки, – Елизаров остановил ополченца, внешний вид которого напоминал расхристанного партизана времён гражданской войны:

– Товарищ боец, приведите себя в порядок.

– Может перед тобой ещё строевым шагом пройти! – огрызнулся «махновец» так громко, что на них обратили внимание сидевшие вокруг бочки ополченцы.

Кровь ударила в голову майора, запершило в горле. Но Трофим постарался взять себя в руки. Хриплым голосом проговорил, как отрезал:

– Когда поймёте, что в бою командир дороже мамы, сами по струнке ходить будете.

– Вона как!? – Всплеснул немытыми руками боец, явно демонстрируя товарищам свою независимость. Но по выражению их лиц понял, что его поведение не одобряют.

– Есть привести себя в порядок, – угрюмо произнёс боец.

– Только так! А по-другому не получится. Можете идти.

Не наблюдал Елизаров и согласованности в действиях ополченцев. Многие командиры мнили себя атаманами отрядов, где удаль и отвага отчаянных вояк ценились выше армейских боевых уставов, а тактика и стратегия военных операций подменялись их единоличными решениями.

Поначалу даже разобраться во всех формированиях «Армии Юго-Востока» Главкома Валерия Болотова было непросто. Одно дело иметь под боком Луганский народно-освободительный батальон «Заря» под командованием майора Игоря Плотницкого или группу быстрого реагирования «Бэтмен» во главе с подполковником Александром Бедновым, которая патрулировала улицы Луганска, заменяя исчезнувшую городскую милицию, обезвреживала диверсионные группы украинской армии и вылавливала разведчиков и агентов нацгвардии.

И совсем другое – такие, как эфемерный отряд Галушкина «Бригада «С» или Православно-монархическая дружина Солдатова, которые – то были сами по себе, или подчинялись Игорю Стрелкову, оборонявшему Славянск, а то уходили в бригаду Мозгового. Стрелкову напрямую подчинялся и батальон специального назначения Алексея Павлова.

Десантный станично-луганский батальон, состоящий из запасников ВДВ и афганцев, как и другие части находились в стадии формирования.

Российские коммунисты-добровольцы организовали свой «Отряд Бирюкова». Интернационалисты: французы, сербы, чехи, словаки и русские нацболы влились в Интербригаду.

В южной части Луганщины на исконных казачьих землях сколачивались отряды, которые объединялись в гарнизоны. Наиболее боеспособными считались казачий добровольческий полк «Измаил» одессита Фоминова и Первый казачий полк имени атамана Платова под командованием Дрёмова.

О танковой части приходилось только мечтать. Несколько отремонтированных Т-64 составляли неполную роту. «Артиллерию» собирали в кулак со всех «волостей», миномёты варили из стальных труб, противотанковые ружья времен Великой отечественной войны заимствовали со складов в посёлке Володарка, которые по странному стечению обстоятельств ещё числились за Украинской армией. Несметным количеством хранимого там оружия можно было вооружить всё население незалежной. Контрактники, обслуживавшие громадные воинские склады, продавали пистолеты, винтовки и автоматы всем желающим, а то и просто меняли их на водку.

Бросалось в глаза, что среди ополченцев большинство людей зрелых, тех, кому за сорок. В теперь уже далёком девяносто первом они отсиделись по хатам, надеясь, что «всё утрясётся без них», «перемелется и пойдёт по-старому». Сегодня они как бы спешили отдать давний долг пе



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: