Естественнонаучного и гуманитарного познания 2 глава

«Ни один философ, — пишет Вольфсон, — никогда не описал полностью того, что было в его голове. Одни из них рассказали нам об этом только частично, другие скры­ли свои мысли под вуалью тех или иных искусственных литературных форм, а некоторые создавали свои философ­ские труды подобно птицам, поющим свои песни, не осо­знавая, что они повторяют очень древние мелодии. Слова по самой своей природе скрывают человеческую мысль в той же степени, в какой они открывают ее; и те слова, которые высказываются философами, в лучшем случае оказываются не чем иным, как только бакенами на по­верхности воды, подающими сигналы о присутствии ка­ких-то глубоко погруженных, невысказанных мыслей. Поэтому важной целью как исторических исследований, так и самой философии является обнаружение этих не переданных в словах мыслей, реконструкция скрытых процессов мышления, которые всегда прячутся за выска­занными словами, и попытка определения истинного смысла сказанного на основе воспроизведения истории того, как именно это было сказано и почему это было ска­зано так, а не иначе».

4. Изучение глубинных предубеждений, на которых основывается деятельность ученых, связывает анализ нау­ки с рядом других современных областей исследований, включая исследования человеческого восприятия и позна­ния, процессов обучения, мотивации и даже выбора про­фессии. Более того, можно надеяться, что достижение лучшего понимания характера той рациональности, кото­рая проявляется в деятельности ученых, — понимания, учитывающего все ее противоречивые компоненты, вклю­чая существование как предубеждений, так и объективных исследовательских техник, — поможет преодолеть многие нелепые и опасные взгляды на науку, характерные для некоторых распространенных представлений о ней. Для нас сейчас начался период, когда число налагаемых извне на научные исследования ограничений постоянно увели­чивается, и ученые чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы они были уверены в том, что условия, при которых возможен расцвет научной оригинальности, уже изучаются, более широко понимаются и охраняются.

***

Глубокая привязанность некоторых ученых к опреде­ленным всеобъемлющим темам с успехом может служить в качестве одного из главных источников той энергии, ко­торая направляет их усилия, ведущие к созданию нового знания; эта привязанность дополняет чисто инструменталистские или утилитарные стимулы в науке. Не призна­вая этого, как мне кажется, трудно понять один из ключе­вых аспектов деятельности ученых в самых различных науках, а именно то, что эта деятельность вновь и вновь рассматривается не просто как одна из наиболее успеш­ных разновидностей обычного и прозаического труда, а скорее как воплощение каких-то харизматических устрем­лений человеческого духа.

Определению каких особенностей развития науки способствует ее тематический анализ?

В каких областях науки возможно использование ее тематического анализа?

 

Идея анархистской методологии научного познания в работе П. Фейерабенда «Против методологического принуждения»

На какие два вопроса должно ответить критическое исследование науки?

Почему П. Фейерабенд считает современное общество коперниканским?

В чем состоит позитивная оценка П. Фейерабендом мифов и мифологического способа познания мира?

Почему П. Фейерабенд считает необходимым отделение государства от науки?

Какой принцип методологии науки можно защищать при всех обстоятельствах?

Фейерабенд П. Против методологического принуждения // Фейерабенд П. Избр. тр. По методологии науки. М., 1986. С. 126–159.

Дополнительная литература

Лешкевич Т. Г. Философия науки: традиции и новации: Учеб. пособие для вузов. М., 2001.

Никифоров А. Л. Философия науки: история и методология. М., 1998.

Сокулер З. А. Методологический анархизм П. Фейерабенда. М., 1987.

П. Фейерабенд

Против методологического принуждения.

<Фейерабенд П. Избр. тр. по методологии науки. М., 1986. С. 153-154; 158--159>

Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes).

Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследова­ния. При этом выясняется, что не существует правила — сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, — которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы ви­дим, что они необходимы для прогресса науки. Действи­тельно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие собы­тия и достижения, как изобретение атомизма в антич­ности, коперниканская революция, развитие современ­ного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построе­ние волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки — она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. Для любо­го данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопре­ки ему. Например, существуют обстоятельства, при ко­торых вполне допустимо вводить, разрабатывать и за­щищать гипотезы ad hoc, гипотезы, противоречащие хорошо обоснованным и общепризнанным эксперимен­тальным результатам, или же такие гипотезы, содер­жание которых меньше, чем содержание уже существую­щих и эмпирически адекватных альтернатив, или просто противоречивые гипотезы и т. п.[6]

Существуют даже обстоятельства — и встречаются они довольно часто, — при которых аргументация ли­шается предсказательной силы и становится препят­ствием на пути прогресса…

(Между прочим, частое использование таких слов, как «прогресс», «успех», «улучшение» и т. п., не озна­чает, что я претендую на обладание специальным зна­нием о том, что в науке хорошо, а что — плохо, и хочу внушить это знание читателю. Эти термины каждый мо­жет понимать по-своему и в соответствии с той тради­цией, которой он придерживается. Так, для эмпириста «прогресс» означает переход к теории, предполагающей прямую эмпирическую проверку большинства базисных положений. Некоторые считают квантовую механику примером теории именно такого рода. Для других «про­гресс» означает унификацию и гармонию, достигаемые даже за счет эмпирической адекватности. Именно так Эйнштейн относился к общей теории относительности. Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та нау­ка, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские дви­жения.)

В этом случае становится очевидным, что идея же­сткого метода или жесткой теории рациональности по­коится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду об­ширный исторический материал и не стремиться «очис­тить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, — допустимо все.

Теперь этот абстрактный принцип следует проанали­зировать и объяснить более подробно.

Почему, с точки зрения П. Фейерабенда, необходимо нарушать методологические принципы и нормы?

Почему анархизм помогает достигнуть прогресса в любом смысле?

Проблема научной рациональности в работе л. лаудана «наука и ценности»

В чем состоит идея консенсуса в науке и каким образом она нашла отражение в философии и социологии науки?

Что такое диссенсус в науке и какие формы его проявления выделяет Лаудан?

Чем сетевая модель научной рациональности отличается от иерархической модели?

По отношению к чему должно быть релятивизировано определение научного прогресса?

Лаудан Л. Наука и ценности // Современная философия науки. М., 1996. С. 295–342.

Дополнительная литература

Зеленков А. И. Мировоззренческие компоненты в структуре современного образа науки // Мировоззренческие структуры в научном познании. Мн., 1993. с.10--46.

Косарева Л. М., Али-Заде А. А. Модель развития научного знания Л. Лаудана // Вопр. философии.1986. №5.

Л. Лаудан

Наука и ценности

<Современная философия науки. М., 1996. С. 295--297>

Глава I. ДВЕ ЗАГАДКИ НАУКИ: РАЗМЫШЛЕНИЯ

О КРИЗИСНЫХ ЯВЛЕНИЯХ В ФИЛОСОФИИ

И СОЦИОЛОГИИ НАУКИ

Наука стала обильным источником проблем для некоторых видных философов и социологов последней половины века. Дей­ствительно, стремление понять и объяснить, как работает наука, привлекло внимание некоторых лидирующих мыслителей в этих в общем-то разделенных областях знания. Эта книга — одно из усилий помочь разрешить ряд тех вопросов, которые наука ста­вит перед философией и социологией. Но прежде чем я смогу на­деяться, что мои решения будут приняты со всей серьезностью, я должен показать, что те проблемы, за которые я берусь, и ре­альные, и еще нерешенные. Я думаю, что лучший путь изложе­ния проблем — это краткий очерк их недавней истории, причем истории, которая включает некоторые интригующие пересечения между работами философов и социологов.

В течение 40–50-х годов каждая из этих дисциплин вы­работала свою собственную картину науки. Философский подход, который я имею в виду,— это подход логического эмпиризма и подход Поппера, социологическая же модель, ассоциируется для меня главным образом с Мертоном и его последователями. Хо­тя между философским и социологическим представлениями о науке, свойственными этому поколению исследователей, суще­ствуют важные различия в акцентах, их картины — теперь мы находимся в некотором удалении от них — оказались совершен­но подобными и подчеркнуто дополнительными. Эти сходства значительно менее удивительны, чем первоначально казалось, ибо социологи и философы этого периода имели одну и ту же базо­вую предпосылку и занимались общей проблемой. Эта предпо­сылка состояла в том, что наука уникальна как сфера культу­ры и резко отделена от других сфер интеллектуальной деятельности — философии, теологии и эстетики. Центральной пробле­мой для философов и социологов была проблема объяснения той высокой степени согласия, которая достигается в науке. В течение 60–70-х годов, однако, взгляды многих исследовате­лей на этот счет стали меняться. Известные тезисы логическо­го эмпиризма и мертоновской социологии потеряли силу и ста­ли гонимыми к середине 70-х. На их место пришли взгляды на науку, радикально расходящиеся с предыдущими. Причем хо­тя эти взгляды и резко отличались от старых, сохранилось ин­тригующее единство в философском и социологическом видении перспектив науки. Во главе общих позиций, разделяемых «но­вой волной» исследователей, стало убеждение, что центральной интеллектуальной загадкой науки являются периодические вспышки разногласий в науке.

Коротко говоря, студенты, изучающие развитие науки, будь то социологи или философы, были поочередно заняты объясне­нием консенсуса в науке или разногласия и разброда в ней. Та­кое резкое смещение фокусов внимания было бы безвредно, ес­ли бы оно отвечало различию в позициях или интересах. Разу­меется, никто не может охватить все стороны какого-либо вопро­са. Напряжение создает тот факт, что ни один подход не проявил достаточных объяснительных ресурсов, чтобы охватить обе эти стороны. Подчеркнем следующее. Какой бы успех ни провозгла­шался одной из этих моделей в разрешении вопроса, предпочи­таемого ею, он в значительной степени гасился ее несостоятель­ностью схватить суть проблемы, поставленной конкурирующей моделью. Социологические и философские модели науки 40—50-х годов, объясняющие согласие в науке, принимали та­кие сильные допущения, касающиеся механизмов достижения это­го согласия, ими постулированных, что затруднительно было придать смысл размаху и характеру научных разногласий и спо­ров. Более близкие к нам по времени модели, несмотря на все за­ключающиеся в них обещания раскрыть многообразие причин, почему ученые могут соглашаться, чтобы ссориться, оставляют нас все же в темноте относительно того, как ученые рациональ­но разрешают свои разногласия, как они разрешают эти разно­гласия в таком определенном стиле, в котором они часто дейст­вительно прекращают дискуссии.

Тема настоящего исследования в своей завершенной форме со­стоит просто в том, что: а) существующие представления не име­ют объяснительных ресурсов, чтобы охватить эти две загадки в их единстве; б) это особенно касается новых привлекательных под­ходов к науке, оказывающихся по меньшей мере настолько же уязвимыми, насколько были уязвимы те, которые они заменили; в) мы нуждаемся в единой унифицированной теории науки, су­лящей возможность объяснения обеих этих впечатляющих черт науки. Цель главы I диагностировать, как мы попали в передря­гу, оказываясь в состоянии браться либо за ту, либо за другую из этих загадок, но не за обе вместе. В оставшейся же части кни­ги намечен некоторый аппарат, объясняющий, как могут возни­кать и консенсус, и диссенсус, и как один из них может време­нами вести к другому.

Какая картина науки была разработана в 40 – 50-е годы в философии и социологии науки?

В чем состоит центральная интеллектуальная загадка науки?

В. Ньютон-Смит О факторах динамики научного знания в работе «Рациональность науки»

Почему, по мнению В. Ньютона-Смита, совокупность постпо­зитивистских моделей динамики научного знания знаменует собой предпарадигматическую ситуацию, сложившуюся в современной философии науки?

Какие составляющие, с точки зрения В. Ньютона-Смита, включают в себя рациональные (т. е., когнитивные) модели динамики научного знания?

Какие аргументы в пользу утверждения о несоизмеримости научных теорий выдвигаются приверженцами нерационалистических, по В. Ньютону-Смиту, моделей динамики научного знания?

Какой версии решения проблемы динамики науки придерживается В. Ньютон-Смит?

Ньютон-Смит В. Рациональность науки //Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Хрестоматия. М., 1996. С. 246–265.

Дополнительная литература

Мамчур Е. А. Социокультурная детерминация научного познания (дискуссии в современной постпозитивистской философии науки) //Вопр. философии. 1987. № 7.

Печенкин А. А. Вводные замечания к разделу «Концепции рациональности» //Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Хрестоматия. М., 1996. С. 199–208.

В. Ньютон-Смит

Рациональность науки

<Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Учебная хрестоматия. М., 1996. С. 249--253>

Рациональные модели перемен в науке

Возьмем какой-либо отдельный сдвиг в научной преданности, скажем, сдвиг от приверженности эфирной теории Лоренца к при­верженности эйнштейновской специальной теории относительности, сдвиг, имевший место в самом начале нашего века. Этот сдвиг может быть объяснен в терминах рациональной модели, если вы­полняются следующие условия:

1. Научное сообщество преследует ту цель, которая установ­лена моделью.

2. Перед лицом доступных доказательных свидетельств прин­ципы сравнения теорий, установленные моделью, показывают, что новая теория Т2 превосходит старую теорию Т1.

3. Научное сообщество убеждается в превосходстве Т2 над Т1.

4. Это восприятие побуждает членов научного сообщества ос­тавить Т1 и принять Т2.

Таким образом, изменение научной преданности от Т1 к Т2 со­стоит просто в том, что научное сообщество видит, что Т2 лучше. Я буду называть такое объяснение отдельной перемены в науке объяснением перемены в терминах внутренних факторов. Ква­лификация «внутренний» означает, что упомянутые факторы касаются только особенностей рассматриваемых теорий и их от­ношений к доступным доказательным свидетельствам. В проти­воположность этим факторам психологические и социологические факторы, относящиеся не к теориям и не к доказательным сви­детельствам, а к самим их приверженцам (т. е. к их способности пропагандировать, к социальному климату того времени и т. д.), будут именоваться внешними факторами. Поскольку некото­рая перемена в науке поддается рациональному объяснению, данное объяснение не предполагает обращения к таким факторам…

Даже те, кто избрал для себя рациональную модель перемен в науке, не спешит допустить, что все аспекты этих перемен ра­ционально эксплицируемы. Вообще говоря, признается, что встре­чаются или могут встречаться такие сдвиги в преданности, ко­торые могут быть объяснены только подключением внешних факторов, и что, далее, в каждой отдельной перемене в науке, в принципе объяснимой в рамках рациональной модели, есть ас­пекты, объяснение которых требует привлечения внешних фак­торов. Сопоставим, чтобы привести ясный пример контраста ме­жду объяснением за счет внутренних факторов и объяснением за счет внешних факторов, тот анализ развития специальной теории относительности, который провел Захар (Zahar, 1973), и подход к этому вопросу Фейера (Feuer, 1974, сh. I). Фейер излагает ис­торию, говоря, что достоинства теории не были важны. Незави­симо от достоинств новой теории социальный климат того времени созрел для ее принятия; революционная атмосфера Цюриха просто обязывала кого-нибудь предложить ее. С точки зрения За­хара, социальные условия того времени ничего не решают. В по­степенном осознании относительного превосходства эйнштейновской теории исключительная роль принадлежала ее объясни­тельным возможностям.

В рациональной модели неявно присутствует предпосылка рационалистов о том, что психологическое и социологическое объ­яснение применимо только тогда, когда люди, чье поведение рас­сматривается, отклоняются от норм, подразумеваемых рацио­нальной моделью. Эту предпосылку поясняет следующая анало­гия. Ньютоновская механика дает нам способ объяснения изме­нения состояния движения. Однако в пределах этой теории необъ­яснимо то, что тела, находящиеся в покое или в состоянии равномерного и прямолинейного движения, продолжают пребы­вать в этих состояниях. Равномерное и прямолинейное движение есть то естественное состояние, отклонения от которого подлежат объяснению. Эта ситуация не необычная в науке. Существует не­которое понятие естественных состояний, остающихся без объяснений, объясняются лишь отклонения от естественных состояний. То, что, согласно некоторой частной теории, является естественным состоянием, может быть объяснено в системе другой теории…

Хотя сторонники рациональных моделей признают, что не все сдвиги в при­верженности научным теориям могут быть рационально объяснены и что не все аспекты перемен, которые более или менее рациональ­но объяснимы, поддаются рациональному объяснению, все-таки остается неоспоримым, что они допускают следующее: большей ча­стью перемены могут быть рационально объяснены и внешние фак­торы играют при этом минимальную роль. Фактически те, кто (как, например, Лакатос) принимает рациональную модель и работает в истории науки, принимает, как правило, в качестве исследова­тельского проекта проблему, состоящую в том, чтобы показать, что те перемены в науке, объяснение которых первоначально относи­лось за счет внешних факторов, не требует в действительности для своего объяснения этих факторов. Они принимают, что социоло­гу остается очень немногое.

Раньше (до критических выступлений Куна, Фейерабенда и др.) очень мало говорилось о нерационалистических моделях объяснения перемен в науке, причем нерационалистической мо­делью считалась та, в которой перемена объясняется за счет внешних факторов. Например, считалось, что лучшее объяснение научного поведения должно быть достигнуто при помощи теоре­тико-игровой модели, согласно которой ученые рассматривают­ся как старающиеся максимизировать свой престиж в научном сообществе. Другие же видели объяснение большинства пере­мен в науке в каузальном эффекте изменений в организации способов производства в обществе. На первый взгляд, такие подходы не­приемлемы, ибо они не отводят места описаниям применения методов науки при решениях научного сообщества.

В чем заключается различие двух подходов к исследованию динамики науки: рационалистического и нерационалистического в терминологии В. Ньютона-Смита (т. е. когнитивного и социокультурного)?

М. Вебер о призвании ученого и ценности науки в работе «наука как призвание и профессия»

Применимо ли к развитию науки понятие прогресса?

Какова точка зрения М. Вебера на проблему существования «беспредпосылочной» науки?

На мнению какого русского писателя неоднократно ссылается автор?

См. Вебер М. Наука как призвание и профессия //Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 707--735.

Дополнительная литература

Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность. Социология Вебера и веберовский ренессанс. М., 1991.

Давыдов Ю. Н. «Картины мира» и типы рациональности //Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 736--769.

М. Вебер

Избранные произведения.

<М., 1990. С. 707-709; 728-731>

В настоящее время отношение к научному производству как профессии обусловлено, прежде всего, тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит таким образом, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследование вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает – у социологов такое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, -- у исследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве что предложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное исследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, может быть, один-единственный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная работа – в наши дни всегда специальная работа. И поэтому кто не способен однажды надеть себе, так сказать, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вот предположение в этом месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогда не испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти и убежденности в том, что «должны были пройти тысячелетия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут», удастся ли тебе твоя догадка, -- без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занимается чем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью <…>

Наконец, вы можете спросить: если все это так, то что же собственно позитивного дает наука для практической и личной «жизни»? И тем самым мы снова стоим перед проблемой «призвания» в науке. Во-первых, наука, прежде всего, разрабатывает, конечно, технику овладения жизнью – как внешними вещами, так и поступками людей – путем расчета. Однако это на уровне торговки овощами, скажете вы. Я целиком с вами согласен. Во-вторых, наука разрабатывает методы мышления, рабочие инструменты и вырабатывает навыки обращения с ними, чего обычно не делает торговка овощами. Вы, может быть, скажете: ну, наука не овощи, но это тоже не более как средство приобретения овощей. Хорошо, оставим сегодня данный вопрос открытым. Но на этом дело науки, к счастью, еще не кончается; мы в состоянии содействовать вам в чем-то третьем, а именно в обретении ясности. Разумеется, при условии, что она есть у нас самих.

Насколько это так, мы можем вам пояснить. По отношению к проблеме ценности, о которой каждый раз идет речь, можно занять практически разные позиции – для простоты я предлагаю вам взять в качестве примера социальные явления. Если занимают определенную позицию, то в соответствии с опытом науки следует применить соответствующие средства, чтобы практически провести в жизнь данную позицию. Эти средства, возможно, уже сами по себе таковы, что вы считаете необходимым их отвергнуть. В таком случае нужно выбирать между целью и неизбежными средствами ее достижения. «Освящает» цель эти средства или нет? Учитель должен показать вам необходимость такого выбора. Большего он не может – пока остается учителем, а не становится демагогом. Он может вам, конечно, сказать: если вы хотите достигнуть такой-то цели, то вы должны принять также и соответствующие следствия, которые, как показывает опыт, влечет за собой деятельность по достижению намеченной вами цели.

Все эти проблемы могут возникнуть и у каждого техника, ведь он тоже часто должен выбирать по принципу меньшего зла или относительно лучшего варианта. Для него важно, чтобы было дано одно главное – цель. Но именно она, поскольку речь идет о действительно «последних» проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к последнему акту, который наука как таковая должна осуществить ради достижения ясности, и одновременно мы подошли к границам самой науки.

Мы можем и должны вам сказать: такие-то практические установки с внутренней последовательностью и, следовательно, честностью можно вывести – в соответствии с их духом – из такой-то последней мировоззренческой позиции (может быть, из одной, может быть, из разных), а из других – нельзя. Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образно говоря, одному Богу и оскорбляете всех остальных богов. Ибо если вы остаетесь верными себе, то вы необходимо приходите к определенным последним внутренним следствиям. Это можно сделать по крайней мере в принципе. Выявить связь последних установок с их следствиями – задача философии как социальной дисциплины и как философской базы отдельных наук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно предполагаться), заставить индивида – или по крайней мере помочь ему дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая задача мне представляется отнюдь немаловажной, даже для чисто личной жизни. <…>

Сегодня наука есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбежная данность в нашей исторической ситуации, из которой мы не можем выйти, пока остаемся верными самим себе.

Что, по мнению М. Вебера, свидетельствует о наличии у человека призвания к занятию наукой? Без чего немыслимо занятие человека научной деятельностью?

В чем ценность науки для человека и общества?

Философия как прояснение механизмов языка

и его смысловых функций по работе Л. Витгенштейна

«Философские исследования»

Что понимает Л. Витгенштейн под «языковыми играми»?

Что такое «семейное сходство»?

Какова роль «расплывчатых понятий» в познании?

Как понимает Л. Витгенштейн сущность языка?

Какие особенности философии выделяет Л. Витгенштейн?

 

Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы: В 2 ч. Ч. 1. М., 1994. С. 83, 110--113. 128--130.

Дополнительная литература

Козлова М. С. Философские искания Л. Витгенштейна // Витгенштейн Л. Философские работы: В 2 ч. Ч. 1 М., 1994.

Сокулер З. А. Людвиг Витгенштейн и его место в философии ХХ в. Долгопрудный, 1994.

Л. Витгенштейн

Философские исследования.

<Витгенштейн Л. Философские работы: В 2 ч. Ч. 1. М., 1994. Фрагменты 119--128. С. 129--130>

119. Итог философии — обнаружение тех или иных явных несу­разиц и тех шишек, которые набивает рассудок, наталкиваясь на границы языка. Именно эти шишки и позволяют нам оценить значимость философских открытий.

120. Говоря о языке (слове, предложении и т. д.), я должен гово­рить о повседневном языке. Не слишком ли груб, материален этот язык для выражения того, что мы хотим сказать? Ну, а как тогда построить другой язык? — И как странно в таком случае, что мы вообще можем что-то делать с этим своим языком! В рассуждениях, касающихся языка, я уже вынужден был при­бегать к полному (а не к какому-то предварительному, подготови­тельному) языку. Само это свидетельствует, что я в состоянии со­общить о языке лишь нечто внешнее [наружное] (Äußerliches). Да, но как могут удовлетворить нас подобные пояснения? — Так ведь и твои вопросы сформулированы на этом же языке; и если у тебя было что спросить, то это следовало выразить именно этим языком!

А твои сомнения — плод непонимания.

Твои вопросы относятся к словам; следовательно, я должен гово­рить о словах.

Говорят: речь идет не о слове, а о его значении; и при этом пред­ставляют себе значение как предмет того же рода, что и слово, хоть и отличный от него. Вот слово, а вот его значение. Деньги и корова, которую можно купить на них. (Но с другой стороны: деньги и их использование.)