Рудольф Штайнер
Духовный облик Гете и его откровение в "Фаусте"
и в "Сказке о змее и лилии" (1918)
GA 22
перевод А. Ярина.
Содержание:
I. "Фауст" Гёте как образ его эзотерического мировоззрения (1902)
II. Духовный склад Гёте сквозь призму "Фауста" (1918)
III. Духовный склад Гёте сквозь призму сказки о зеленой змее и белой Лилии (в 1899/1918)
Примечания
I. "ФАУСТ" ГЁТЕ КАК ОБРАЗ ЕГО ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Согласно убеждению Гёте, загадку бытия нельзя разрешить с помощью стройной системы представлений. Это воззрение он разделяет со всеми, кто, пройдя известные внутренние испытания, сумел проникнуть в сущность процесса познания. Такие люди не станут, вслед за некоторыми философами, говорить об ограниченности человеческого познания. Они хорошо понимают, что стремление человека к мудрости не знает границ и обращено в бесконечность. Но они также понимают, что глубины мира недостижимы. В каждой раскрываемой тайне лежит источник новых тайн, в каждой разгаданной загадке кроется следующая. При этом они не сомневаются в разрешимости всякой новой загадки - для этого надо лишь возвести душу на соответствующую ступень развития. И хотя они убеждены, что для человека нет неразрешимых мировых тайн, все же они никогда не станут довольствоваться никаким окончательным знанием, но будут пытаться взойти на такую ступень душевной жизни, с которой им вновь откроется уходящая вдаль перспектива познания.
Так же, как с познанием вообще, обстоит и с познанием, какое мы черпаем в подлинно великих произведениях духа. Эти произведения рождаются в бездонной глубине душевной жизни человека. Можно даже сказать, что лишь те творения заслуживают называться истинно значительными, глубина которых ощущается нами тем яснее, чем чаще мы к ним обращаемся. При этом, правда, необходимо, чтобы каждому такому обращению предшествовало новое продвижение вперед по пути душевного развития. Думается, каждый, кто посмотрит на "Фауста" под этим углом зрения, должен испытать подобное ощущение.
Если к тому же вспомнить, что Гёте приступил к работе над "Фаустом" еще молодым человеком, а закончил его незадолго до своей смерти, то станет очевидна невозможность свести это произведение к какой-то одной окончательной мысли. Пройдя за свою долгую и плодотворную жизнь множество последовательных ступеней развития, поэт в полной мере приобщил к этому развитию и свое творение. Однажды ему был задан вопрос, будет ли конец "Фауста" соответствовать словам, написанным в 1797 г. для "Пролога на небесах":
Знай: чистая душа в своем исканьи смутном
Сознаньем истины полна!
"То было бы просветлением, Фауст же умирает стариком, а в старости мы становимся мистиками", - отвечал Гёте. Действительно: молодой Гёте не мог знать, что через много лет он возвысится до воззрения, которое выразит словами chorus mysticus в финале "Фауста": "Лишь символ - все бренное, что в мире сменяется". Вечное в бытии открылось ему в конце жизни совсем иначе, чем он мог это предчувствовать в 1797 г., когда вложил в уста Бога слова о вечном, обращенные к архангелам:
И все, что временно, изменчиво, туманно,
Обнимет ваша мысль, спокойно-постоянна.
Гёте хорошо сознавал, что истина, к которой он пришел, открылась ему постепенно. И он желал, чтобы о его "Фаусте" судили именно с этой точки зрения. 6 декабря 1829 г. он сказал Эккерману: "Когда человек стар, он думает о земных делах иначе, чем думал в молодые годы <...> Я сам себе напоминаю человека, в юности имевшего много мелкой монеты, меди и серебра, которую он в течение всей жизни обменивал на ту, что покрупнее, и под конец достояние его молодости уже лежит перед ним в виде груды золота".
Почему же в преклонном возрасте Гёте думал о "земных делах" иначе, чем в юности? Потому что его жизненный путь неуклонно поднимался к новым вершинам душевной жизни, позволявшим увидеть истину всякий раз в новой перспективе. Лишь тот, кто захочет проследить внутреннее развитие Гёте, может надеяться верно понять последние части "Фауста". Ему будут открываться все новые глубины этого универсального поэтического творения. Он сможет постичь эзотерическое значение описанных там событий и образов. Каждая деталь, помимо внешнего, приобретает также и внутреннее, духовное содержание. Кто на это не способен, тот, следуя знаменитому эстетику Фишеру, увидит во второй части "Фауста" лишь старческую поделку, кое-как сколоченную, или станет наслаждаться образным богатством сказочного мира, созданного фантазией Гёте.
Говоря об эзотерическом значении гётевского "Фауста", мы, естественно, вызовем возражения со стороны тех, кто полагает, что художественное произведение может быть понято и оценено лишь с точки зрения "чистого искусства". Они немедленно заявят, что недопустимо подменять полнокровные образы творческой фантазии пресными аллегориями. Если бы только эти люди знали, что с более возвышенной точки зрения все подобные утверждения не более чем пустопорожняя болтовня. Поскольку для них самих духовное содержание пресно, следовательно, полагают они, и всем остальным оно представляется пресным. Но нет, существуют люди, способные дышать животворным воздухом высоты там, где вы видите лишь пресную аллегорию, и обнаружить глубинный источник духа там, где вы улавливаете ухом лишь звучание слов. Нам с вами трудно будет понять друг друга уже потому, что вы не обладаете "доброй волей", чтобы последовать за нами в "царство духов". Мы с вами воспринимаем одни и те же слова. И мы никого не можем принудить к усмотрению в этих словах чего-то особенного - того, что усматриваем в них мы. Мы не вступаем с вами в прения. Мы согласны со всеми вашими утверждениями. И для нас "Фауст" - это в первую очередь произведение искусства, творение фантазии. Мы признали бы свою ущербность, если бы не понимали эстетической ценности "Фауста". Только не надо думать, что мы не воспринимаем красоту лилии потому, что нам открыта ее духовная сторона; не думайте, что мы не способны оценить образ: для нас он, как и "все бренное", есть, "в высшем смысле", лишь "символ".
И в этом мы следуем Гёте. 25/01/1827 г. в разговоре с Эккерманом он заметил: "Тем не менее, все это [в "Фаусте". - Р.Ш.] прочувствованно, а с подмостков будет и вполне доходчиво. К большему я и не стремился. Лишь бы основной массе зрителей доставило удовольствие очевидное, а от посвященных не укроется высший смысл".
Всякому, кто всерьез хочет понять Гёте, не стоит уклоняться от подобного посвящения. Можно точно указать дату, когда Гёте пришел к мысли о том, что "лишь символ - все бренное". Это случилось при созерцании античных произведений искусства. "Насколько известно, старые мастера обладали большим знанием природы, как и Гомер, и у них было такое же верное представление о том, что доступно изображению и как следует изображать. К несчастью, число первоклассных произведений искусства очень невелико. Но при виде их нам не остается желать ничего большего, как познать их подлинную сущность и удалиться с миром. Эти высокие произведения искусства в то же время и высочайшие произведения природы, созданные людьми по законам природы и истины. Все произвольное, воображаемое отпадает прочь: тут сама необходимость, тут Бог"'. Эта мысль записана в дневнике "Путешествия в Италию" 06/09/ 1787 г.
Достигнуть понимания "духа вещей" можно и иным путем. Гёте был по натуре художник. Поэтому для него этот дух раскрылся в искусстве. Можно показать, что и его великие достижения в научном познании, позволившие ему предвосхитить естественнонаучные представления девятнадцатого века, также вытекали из духа искусства*. У иных людей тот же взгляд на сущность познания и истины может выработаться на философском или религиозном пути развития.
В гётевском "Фаусте" позволительно увидеть образ внутреннего, душевного развития человека. Притом такой, каким его только и мог создать прирожденный художник. Самим своим духовным складом Гёте был предрасположен к созерцанию природы во всей ее глубине. Мы видим, как уже мальчиком он практически воплотил свою веру глубоко прочувствованным жреческим служением природе. Он сам рассказывает об этом в "Поэзии и правде": "Бог, который непосредственно связан с природой, который видит и любит в ней свое творение, это истинный Бог, и, конечно же, Он печется о человеке так же, как о движении звезд, о смене дня и года, о скотах и растениях". Выбрав из естественнонаучной коллекции своего отца самые красивые минералы и камни, он расположил их в строгом порядке на нотном пюпитре. Получился алтарь, на котором он решил совершать жертвоприношения Богу природы. На вершине алтаря он укрепил курительную свечку и зажег ее, поймав увеличительным стеклом первые лучи восходящего солнца. Так, с помощью природно-божественных сил он возжег священное пламя. Разве не видим мы здесь начавшуюся душевную эволюцию личности, которая - если воспользоваться понятиями индийской теософии - в средоточии солнца обретает свет, в средоточии света - истину? Всматриваясь в жизнь Гёте, можно увидеть эту "тропу", по которой он продвигался, преодолевая все новые уступы, в поисках "более глубоких пластов сознания", - в этих глубинах открывалась ему вечная "необходимость, Бог". В "Поэзии и правде" Гёте рассказывает, как, поочередно берясь за все науки, он однажды попытался с помощью алхимических опытов узнать у духа "слова и силы", необходимые, чтобы проникнуть в "таинства природы". Позднее он стал отыскивать в творениях природы вечные закономерности и на примере "пра-растения" и "пра-животного" показал, о чем дух природы говорит человеческому духу, если душа наша в гётевском смысле приведет свой образ мыслей "в соответствие с идеей". На период между двумя этими ключевыми моментами его внутренней жизни приходится написание той части "Фауста", в которой герой, отчаявшись во всяком "внешнем" знании, заклинает "Духа Земли". Слова этого Духа непосредственно излучают вечный свет истины:
В буре деяний, в волнах бытия
Я подымаюсь,
Я опускаюсь...
Смерть и рожденье -
Вечное море;
Жизнь и движенье
В вечном просторе...
Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов.
В этих строках - выражение того же всеохватного взгляда на природу, что и в прозаическом гимне "Природа", написанном Гёте примерно в тридцатилетием возрасте. "Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошеная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее. Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново,- а все только старое Она вечно творит и вечно разрушает, но мастерская ее недоступна. Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она? - Она единственный художник.
У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а все едино Она вечно меняется, и нет ей ни на мгновение покоя, шаги ее измерены, уклонения редки, законы непреложны. Все люди в ней, и она во всех Жизнь - ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни Ее законам повинуются даже и тогда, когда им противоречат Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит Она, не ведает прошедшего и будущего; настоящее ее - вечность Она ввела меня в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей, Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно и что ложно. Всё ее вина и ее заслуга".
В старости сам Гёте, оглядываясь на этот этап своего развития, говорил, что здесь не выражено его итоговое мировоззрение и что сам он впоследствии поднялся на более высокую ступень. Но и на этом этапе ему открылся вечный мировой закон, объемлющий собою не только природу, но и человеческую душу. У него возникло ясное ощущение, что все существа связаны воедино вечной, железной необходимостью. Он научился рассматривать человека в тесной связи с необходимостью. Этот умственный настрой нашел отражение в оде "Божественное" (1782):
Прав будь, человек,
Милостив и добр:
Тем лишь одним
Отличаем он
От всех существ,
Нам известных.
По вечным, железным,
Великим законам,
Всебытия мы
Должны невольно
Круги совершать".
Те же мысли находим в монологе Фауста, в сцене "Лес и пещера", написанной приблизительно в 1787 г.:
Могучий дух, ты все мне, все доставил,
О чем просил я.
Не напрасно мне
Свой лик явил ты в пламенном сияньи.
Ты дал мне в царство чудную природу,
Познать ее, вкусить мне силы дал;
Я в ней не гость, с холодным изумленьем
Дивящийся ее великолепью, -
Нет, мне дано в ее святую грудь,
Как в сердце друга, бросить взгляд глубокий.
Ты показал мне ряд созданий жизни,
Ты научил меня собратий видеть
В волнах, и в воздухе, и в тихой роще.
Когда в лесу бушует ураган,
И богатырь-сосна, ломаясь с треском,
В прах повергает ближние деревья
И холм ее паденью глухо вторит,-
В уединенье ты меня ведешь,
И сам себя тогда я созерцаю
И вижу тайны духа моего".
Эти "чудеса груди" открывают перед Гёте перспективу его собственной души. Эта перспектива выпадает из внешнего мира, она открывается лишь тому, кто совершает нисхождение внутрь своей души, постигая - по мере погружения в глубинные области сознания - все более возвышенные тайны. Благодаря этому мир чувств и представлений обретает новое содержание. Он становится "символом" вечного. Человек начинает видеть свой долг в том, чтобы углубить связь между внешним миром и собственной душой. Он осознает, что голоса, зазвучавшие в нем, призваны разрешить, в частности, все загадки внешнего мира. "Лишь здесь достижимо, что вне достижения". Высшая данность жизни, разделение на мужское и женское начала, становится ключом к загадке человека. Процесс познания превращается в жизненный процесс, в процесс оплодотворения. Душа в своей глубине - женщина и, будучи оплодотворена мировым духом, приносит плод - высшее жизненное содержание. Женщина становится "символом" этой душевной глубины. Мы сможем подняться к тайнам бытия, лишь дав увлечь себя "вечно женственному". Высшее бытие начнется тогда, когда мы сможем пережить развитие мудрости как процесс духовного оплодотворения.
Глубочайшие мистики всех времен имели схожий опыт. Высшее знание, считали они, рождается из духовного оплодотворения; так, египтяне считают Гора, внутреннего, душевного человека, родившимся от духовного взора, которым восставший из мертвых Осирис озарил Исиду. Вторая часть гётевского "Фауста" выражает именно такое понимание.
Любовь Фауста к Гретхен в первой части носит чувственный характер. Его любовь к Елене во второй части не сводится к чувственно-реальному, она является также "символом" глубочайшего мистического опыта души. Для Фауста поиски Елены - это поиски "вечно женственного", поиски глубин собственной души. В силу особого склада своей натуры Гёте видел "женское в человеке" как древнегреческий идеал женской красоты. Ведь именно в красоте древнегреческих произведений искусства раскрывалась для него божественная необходимость.
Фауст становится мистиком через свой брак с Еленой. Его монолог в начале четвертого действия второй части - это речь мистика.
Глядя на явившийся ему образ женщины, олицетворяющий его собственную Душу, во всей ее глубине, он говорит:
...Она вдали уж расплывается,
Покоится бесформенной громадою,
Подобно льдистых гор верхам сияющим,
И отражает смысл великий прошлых дней!
А вкруг меня тумана струйка светлая,
Прохладою лаская, обвивается.
Взвилась она наверх, - остановилась там
Прозрачной тучкой.
Это ль чудный образ тот,
Великое, святое благо юности?
Души моей сокровища проснулися,
Любовь Авроры вновь восстала в памяти
И первый милый взгляд, не сразу понятый,
Всего потом дороже в мире ставший мне.
Как красота душевная, стремится вверх,
В эфир небес, чудесное видение,
Неся с собой часть лучшую души моей.
При этих словах, изображающих блаженство человека, низошедшего в глубину своей души и чувствующего, что "вечно женственное" в нем захватывает, унося, ее "часть лучшую", - не вспоминаем ли мы при этих словах греческого философа, сказавшего:
Только, свободен от тела, в свободный эфир вознесешься -
Богом бессмертным она становится, смерти избегнув.
Ибо на этой ступени смерть становится "символом". Человек умирает для низкой жизни, чтобы возродиться для более высокой. Более высокая духовная жизнь превращается в новую ступень становления, временное - в "символ" вечного, возрождающегося в человеке. Связь с "вечно женственным" рождает в человеке ребенка, существование которого непреходяще, так как он принадлежит вечности. Высшая жизнь состоит в отказе от низшей, она есть смерть низшего существования и рождение высшего. Гёте выразил это в "Западно-восточном диване" следующим образом:
И покуда не поймешь:
Смерть - для жизни новой,
Хмурым гостем ты живешь
На Земле суровой",
В "Изречениях в прозе" находим схожую мысль: "Чтобы существовать, нужно отказаться от существования", Гёте мыслит одинаково с мистиком Гераклитом, когда тот рассуждает о культе Диониса у греков. По его словам, этот культ превращается в пустое и даже постыдное дело, если видеть в Дионисе всего лишь бога природных сил и чувственного наслаждения. Но это не так, считает он, Этот культ был посвящен не только Дионису как богу жизни, богу зримо-чувственного плодородия, но и одновременно богу смерти Аиду. Одно и то же Аид и Дионис, кому они "с кликами возжигают огни". В греческих мистериях прославляется жизнь в ее единстве со смертью - высшая жизнь, которая прошла сквозь чувственную смерть. Об этой жизни мистики говорят: "Итак, лишь смерть есть корень всякой жизни". Во второй части "Фауста" изображено пробуждение, рождение "высшего человека" из глубин души. Под этим углом зрения следует рассматривать слова Гёте о том, что "основной массе зрителей" он предоставляет получать удовольствие от "очевидного", тогда как "от посвященных не укроется высший смысл".
Тот, кто проникся истинно мистическим знанием, прочтет о нем многое в гётевском "Фаусте". В первой части, после сцены заклинания Духа Земли и разговора с Вагнером, Фауст, оставшись один, облекает чувство собственной ничтожности перед лицом Духа в следующие слова:
К зерцалу истины, сияющей и вечной,
Я, образ Божества, приблизиться мечтал,
Казалось, я быть смертным перестал
В сиянии небес и в славе бесконечной;
Превыше ангелов я был в своих мечтах,
Весь мир хотел обнять и, полный упоенья,
Как Бог, хотел вкусить святого наслажденья -
И вот возмездие за дерзкие стремленья:
Я словом громовым повержен был во прах!
Что означают слова "зерцало истины... вечной"?
Об этом можно прочитать у мистика Якоба Бёме: "Все то, в отношении к чему наш мир является лишь земным подобием и зеркалом, - все это в Божием Царстве пребывает более совершенно в духовном существе, существо же это есть не один только дух, как воля или мысль, но именно телесное, полнокровное существо, хотя в сравнении с внешним миром как бы непостижимым образом; и вот из этого самого духовного существа, содержащего чистый элемент, равно как из темного существа в таинстве гнева как содержащего истоки вечного самогласного существа - из оных происходят различные качества, а также рожден и сотворен этот видимый мир, как некий звук, исходящий от Существа всех существ". Для всех, кто падок на дешевые обобщения, заметим, что вовсе не собираемся утверждать, будто, сочиняя эти стихи, Гёте имел в виду указанное место из Якоба Бёме. Что он действительно имел в виду, так это мистическое знание, которое выразил Бёме в этих словах. Во всяком случае, он жил под сенью подобного мистического знания. И все более созревал, утверждаясь в нем. Он многое черпал у мистиков. В этом источнике открылась для него возможность увидеть жизнь, "все бренное" как "символ", или зеркало. Неисчерпаемо богат путь его внутреннего развития: от смятенных слов из 1 части о том, как он далек от "зерцала истины, сияющей и вечной", до пения chorus mysticus, в котором выражено, что все "бренное" в действительности есть лишь "символ" вечного.
Мистическое "умри и стань" пронизывает всю первую сцену второй части: "Живописная местность. Фауст лежит, утомленный, на цветущем лугу, в беспокойном сне". Эльфы под предводительством Ариэля вызывают "пробуждение" Фауста. Ариэль обращается к эльфам:
Вы, что сюда слетелись в рой свободный, Исполните долг эльфов благородный:
Смирите в нем свирепый пыл борьбы,
Смягчите боль жестокую упрека,
Изгладьте память ужасов судьбы.
В безмолвии ночном четыре срока.
Не медлите ж! Слетясь со всех сторон,
Его склоните нежно к изголовью,
Росою Леты окропив с любовью,-
Усталые расправит члены сон,
И день он встретит, бодр и укреплен.
Итак, скорее подвиг свой начните:
К святому свету вновь его верните!
С восходом солнца Фауст вновь предается "святому свету":
Опять ты, жизнь, живой струею льешься,
Приветствуешь вновь утро золотое!
Земля, ты вечно дивной остаешься:
И в эту ночь ты в сладостном покое
Дышала, мне готовя наслажденье,
Внушая мне желанье неземное
И к жизни высшей бодрое стремленье.
К чему стремится Фауст, сидя в своем "кабинете" (1 часть), и чего он достигает на той ступени, на которой мы застаем его в начале 2 части? Свои стремления он облекает в слова "мудреца":
В мир духов нам доступен путь,
Но ум твой спит, изнемогая:
О ученик! восстань, купая
В лучах зари земную грудь!
Пока Фауст еще не может подставить "земную грудь" "лучам зари": после заклинания Духа Земли ему удается лишь расписаться в собственной ничтожности. Но в начале второй части он уже способен на большее. О том, как это произошло, возвещает Ариэль:
Чу! Шумят, бушуют Оры!
Шум их слышат духов хоры;
Новый день увидят взоры!
О том, что с утренней зарей рождается "новый день" познания и жизни, говорит и название первого сочинения Якоба Бёме - "Аврора, или Утренняя заря в восхождении". Жизненный смысл подобных представлений у Гёте показан в приведенном выше отрывке из 4 действия 2 части. "Души сокровища" открываются Фаусту через "любовь Авроры"... В тот момент, когда Фауст омывает "в лучах зари земную грудь", он уже достаточно зрел, чтобы, продолжая земное поприще, предаться высшей жизни. Вместе с Мефистофелем он является при дворе императора на празднестве, полном веселья и суетных наслаждений. Ему поручено разнообразить эти увеселения. В маске Плутоса, бога богатства, появляется он посреди маскарада. Он него требуют, для полноты "наслаждения", вызвать колдовством Париса и Елену из подземного мира. Здесь мы видим, что душевное развитие Фауста достигло такой ступени, на которой он становится способен воспринять смысл слов "умри и стань". Он принимает участие в празднестве, в разгар которого совершает "спуск к Матерям". Лишь у Матерей может он отыскать образы Париса и Елены, которые желает видеть император. У Матерей находится царство, в котором сберегаются праобразы всего сущего. Там - область, куда вступить может лишь тот, кто "отказался от существования, чтобы существовать". Там Фауст может увидеть то, что в Елене неподвластно времени. Но Мефистофель, бывший до сих пор помощником, не может сопровождать его в эти пределы - что характерно для этого персонажа. Он не обинуясь говорит Фаусту:
Ты думаешь, что так всего сейчас
Достигнешь ты? Крутые здесь ступени,
Здесь ты коснешься чуждых нам владений.
Область вечного чужда Мефистофелю. Это поначалу может показаться непонятным, если вспомнить, что сам он принадлежит царству зла, т. е. пространству вечного. Все прояснится, если мы примем во внимание особенность гётевского мировоззрения. Вечная необходимость у Гёте внеположна христианству, включающему для него такие понятия, как ад и дьявол. Вечное раскрылось лично ему вне досягаемости понятийного универсума христианства. Следует вполне согласиться с тем, что первоисточник образа Мефистофеля также лежит в области языческих религиозных представлений. Между тем Гёте возводил этот образ к североевропейскому христианскому миру. Именно оттуда Гёте и почерпнул его. Личный опыт привел его к заключению о невозможности отыскать царство вечного, оставаясь в рамках христианских представлений. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить исполненное глубоких мыслей письмо Шиллера к Гёте от 23/08/1794 г., отражающее, как зеркало, самую суть Гёте: "Если бы Вы родились греком или хотя бы итальянцем и Вас с колыбели окружала бы ни с чем не сравнимая природа и идеализирующее искусство, то путь Ваш оказался бы несравненно более коротким, а может быть, - и вообще излишним. Уже при первичном созерцании явлений Вы восприняли бы форму необходимого и с первыми же Вашими опытами в Вас развился бы большой стиль. Но поскольку Вы родились немцем, поскольку Ваш греческий дух был заброшен в этот северный мир, то у Вас не оставалось иного выбора, как либо самому стать северным художником, либо с помощью силы мышления возместить своему воображению то, чего не предоставила ему действительность, и благодаря этому словно бы изнутри и рациональным путем породить некую Грецию"
Здесь мы не можем входить в анализ существующих толкований образа Мефистофеля. В этих толкованиях отразилось - противоположное моему - стремление превратить художественные образы в пресные аллегории или символы. Эзотерический смысл этого образа предполагает понимание Мефистофеля как реального человека, имея в виду, конечно, поэтическую реальность. Ибо эзотерическое толкование ищет не такого духовного содержания, которое образы обретают лишь благодаря поэтам, но такого, какое они имеют в самой жизни. Такое содержание поэт не может ни привнести в образ, ни изъять из него, он лишь берет его, как нечто очевидное, непосредственно из жизни. К самой сути Мефистофеля относится, однако, то, что он живет в чувственном, в материальном. Ведь ад является лишь воплощением материального. Для того, кто, как Мефистофель, настолько погружен в материальное, нет более далекой области, чем вечное, покоящееся в лоне Матерей. Чтобы вновь проникнуть в вечное, в божественное, вернуться к своему истоку, человек должен пройти сквозь материальное. Если он сумеет найти этот путь, сумеет "отказаться от существования, чтобы существовать", - значит, он принадлежит к числу "фаустовских натур"; если же он не сможет оторваться от материального, следовательно, его характер сродни мефистофельскому. Мефистофель может лишь вручить Фаусту "ключ" к царству Матерей. С этим ключом действительно связана тайна. Чтобы почувствовать эту тайну во всей ее глубине, нужно внутренне пережить ее. Легче всего это человеку, который живет наукой.
Можно, нагромоздив гору знаний, так и остаться чуждым "духу вещей", царству Матерей. И все же наука, по сути, дает человеку в руки ключ от царства духа. С ее помощью можно достичь либо учености, либо мудрости. Мудрый человек должен овладеть "сухой материей науки", накопленной чистым ученым, и тем самым проникнуть в "область, весьма далекую" для остальных людей. Фауст сумел, с ключом, данным ему Мефистофелем, спуститься к Матерям. В том, как оба они говорят о царстве Матерей, отражается их характер.
Мефистофель
Но там в пространстве, в пропасти глубокой,
Нет ничего, там шаг не слышен твой,
Там нет опоры, почвы под тобой.
Фауст
Но в пустоту меня, наоборот,
Чтоб я окреп, теперь ты посылаешь,
А сам чужими загребать желаешь
Руками жар. Но все-таки вперед!
На все готов я, все я испытаю:
В твоем "ничто" я все найти мечтаю.
Гёте рассказал Эккерману, как он пришел к мысли ввести в действие тему Матерей. "Могу вам открыть лишь одно, - сказал он наконец, - я вычитал у Плутарха, что в Древней Греции на Матерей взирали как на богинь". Прочитанное должно было произвести на Гёте, который по собственному мистическому опыту постиг значение "вечно женственного", огромное впечатление.
Фауст волшебством выводит из царства Матерей образы Елены и Париса. Увидев Елену в императорском дворце, он загорается к ней неодолимой страстью и пытается овладеть Еленой. Раздается взрыв. Фауст падает без чувств, и его уносит Мефистофель... Момент во внутреннем развитии Фауста, который мы здесь видим, исполнен огромного значения. Он достаточно созрел, чтобы продвигаться к духовному. Он может духовно возвыситься до вечных праобразов. Он достиг той точки, откуда духовное открывается человеку в необъятной перспективе.
Теперь он мог либо удовольствоваться достигнутым и сказать себе, что открывшуюся перспективу нельзя охватить в один миг, что нужно тщательно, шаг за шагом исследовать ее на протяжении бесчисленных жизненных превращений, либо - попытаться единым порывом достигнуть божественной цели. Именно это последнее выбирает Фауст. Впереди у него - новое испытание. Ему предстоит узнать, что человек неотделим от материального и что, лишь пройдя все ступени материального, он становится достаточно чист для достижения конечной цели.
Лишь чисто духовное, в духе рожденное существо способно слиться с духовным началом. Человеческий дух не таков. Он должен пройти через все материальное. Без этого жизненного странствия человеческий дух остался бы сущностью без сущности. Таким он не мог бы жить. Но, раз возникнув, он должен пуститься в путь по материальному с самого начала. Ибо человек является тем, что он есть, лишь благодаря тому, что ранее он прошел череду воплощений. Это представление Гёте также должен был отразить в своем "Фаусте". 16 декабря 1829 г., говоря о Гомункуле, он заметил Эккерману: "...ибо духовные создания вроде Гомункула, не до конца очеловеченные, и потому еще ничем не омраченные и не ограниченные, причислялись к демонам".
Итак, Гомункул - это человек, но лишенный присущей человеку материальности. Он получен в лаборатории искусственным путем. В тот же день Гёте в разговоре с Эккерманом сказал следующее: "Создание, для которого настоящее абсолютно ясно и прозрачно, Гомункул видит внутренний мир Фауста, а тому сейчас снится сон". Но как раз потому, что для духа Гомункула все прозрачно, дух его не занимает. "Последовательные рассуждения не по нему, он жаждет деятельности". Поскольку человек обладает знаниями, они пробуждают в нем волю, стремление к действию. Важно не знание, не дух сам по себе, важно, чтобы этот дух был проведен через материальное, через действие. Чем больше знает какое-либо существо, тем более сильный порыв к действию должен у него возникнуть.
Существо, возникшее чисто духовным образом, должно быть буквально переполнено жаждой действия. Именно таков Гомункул. Своим мощным порывом к действительности он увлекает Фауста и Мефистофеля в Грецию, в "Классическую Вальпургиеву ночь". В царстве, где Гёте находит высшую реальность, Гомункул должен получить телесное воплощение. Вместе с тем и Фаусту предоставляется возможность увидеть настоящую Елену, а не только ее праобраз. Как вожатый по древнегреческому миру выступает Гомункул. Достаточно проследить за блужданиями Гомункула во время классической Вальпургиевой ночи, как перед нами раскроется его сущность. Гомункул хочет узнать у двух древнегреческих мудрецов, Фалеса и Анаксагора, как ему родиться, иными словами, как начать действовать. Об этом он говорит Мефистофелю:
Да вот, я все порхаю здесь вокруг;
Хочу родиться в лучшем смысле слова,
Жду не дождусь разбить свое стекло;
Но как вокруг я посмотрю, так снова
Боюсь: как будто время не пришло
Отважиться на это.
Откровенно скажу тебе: иду я по следам
Двух мудрецов почтенных, непременно
Хочу я к их прислушаться словам.
В речах у них "природа" да "природа",
И, знаешь, от людей такого рода
Отстать я не хотел бы; вижу я:
Ясна им суть земного бытия!
От них надеюсь скоро знать вполне я,
Как поступить бы мне всего умнее.
Он хочет узнать, каковы природные условия телесного рождения. Фалес приводит его к Протею, олицетворяющему всякое превращение и вечное становление. Фалес говорит о Гомункуле:
Вот от тебя он страстно ждет совета:
Произойти на свет желал бы он.
Он говорил мне, - как ни странно это,-
Что вполовину только он рожден.
В душевных свойствах нет в нем недостатка;
Лишь в годном, в осязательном нехватка.
Теперь ему стекло лишь вес дает.
В ответ Протей сообщает закон становления:
...нечего тут речи расточать:
В широком море должен ты начать!
Сперва там влага в малом жизнь слагает,
А малое малейших братий жрет
И понемногу все растет, растет -
И так до высшей точки достигает.
Фалес прибавляет к этому свой совет:
Свершай похвальное стремленье,
С начала начинай творенье
И к действию готовым будь!
Ты по законам вечной нормы
Пройдешь бесчисленные формы:
До человека - длинный путь!
Все гётевские воззрения на природу во всей их целостности: о родственной связи всех существ, об их метаморфическом развитии от несовершенного к совершенному, нашли здесь образное отражение. Дух может поначалу войти в мир лишь как семя. Он должен излиться в материю, в ее стихии, должен погрузиться в них, чтобы затем извлечь из них для себя более высокую форму. Гомункул разбивается о раковину-колесницу Галатеи и распадается на отдельные стихии. Вот как описывают это Сирены:
Все волны проникнуты чудом огнистым;
Дробясь, они искрятся пламенем чистым,
Сверкают, колышутся, плещут огнем;
Тела засияли во мраке ночном;
Все море великое пламя объяло.
Хвала же Эроту: он жизни начало!
Гомункул как дух больше не существует. Он смешался со стихиями и теперь может возникнуть лишь из них. Дух должен соединиться с желанием, волей, действием, Эросом (Эротом). Он должен пройти через материю и грехопадение. Духовное существо должно, по вышеприведенным словам Гёте, узнать омраченность и ограниченность. Это необходимо для "полного очеловечивания". Таинство очеловечивания изображено во втором действии. Протей, этот мастер телесных превращений, так описывает его:
Стремись же духом в волны!
В море и вдаль и вширь в его просторе,
Куда захочешь, можешь плыть.
Но не ищи высоких званий:
Стал человеком - и желаний
Нет боле: нечем больше быть.
Это все, что доступно Протею как олицетворению телесных метаморфоз. Он полагает, что с рождением человека заканчивается всякое развитие. Дальнейшее - уже не его удел. Его сфера - телесное; между тем с возникновением человека духовное как раз отделяется от чисто телесного. Дальнейшее развитие человека происходит в царстве духовного. Высшее, к чему проводит природный Эрос, есть разделение на два пола, мужской и женский. Здесь начинается духовное развитие, Эрос одухотворяется. Фауст вступает в брак с Еленой, являющей праобраз красоты. Сам Гёте был убежден, что стал самим собой лишь благодаря браку с греческой красотой. Таинство одухотворения имело для Гёте творчески-художественный характе