Дадим интерпретации этих четырех форм и некоторых отношений между ними.
&1 интерпретируется как способ деятельности.
&2 интерпретируется как соответствующая данному способу деятельности форма собственности. Формы такого типа, принадлежащие обратной диагонали универсума K{&12}F{&11}, Маркс называл "господствующими абстракциями": &2 интерпретируется как господствующая абстракция формы &1.
&3 интерпретируется как форма обобществления формы &1.
&4 интерпретируется как форма снятия формы &1.
Форма &4 выступает как материал формы деятельности &3. Форма деятельности &3 опредмечивается в форме &4.
Последние два определения даны по аналогии, исходя из свойства квазифрактальности "таблицы" форм.
Если & 1 abc – одна из чистых форм деятельности четвертого порядка, где a имеет фиксированное значение от 1 до 2, а b и c – фиксированное значение от 1 до 3, то столбец форм K{& 1 pqr}F{& 1 abc }, где p пробегает значения от 1 до a, q – от 1 до b и r – от 1 до c, интерпретируется как способ производства[75], порождаемый формой & 1 abc, и обозначается S{& 1 abc }.
Теперь используем эти интерпретации для уточнения ключевых представлений теории модернизации.
Даваемые ниже определения имеют менее формальный характер и не являются прямыми интерпретациями элементов "таблицы" форм.
Под "модернизацией" в самом широком смысле будем подразумевать замену элементов одного способа производства на аналогичные элементы другого, либо перенос элементов, наличествующих в одном способе производства, в другой, в котором они отсутствуют. Замена и перенос могут осуществляться либо путем копирования, либо прямого заимствования, трансплантации.
Пусть S1 = S{& 11 bc} и S2 = S{& 11 ef} – два "предысторических" способа производства, причем форма & 11 ef является восходящей по отношению к форме & 11 bc.
Под индустриализацией способа производства S1 будем понимать замену каждого из его элементов K{& 11 ij}F{& 11 bc} на находящийся в той же горизонтальной строке "таблицы" форм элемент K{& 11 ij }F{& 11 ef}. Это может означать, в частности, замену технологических и организационных производительных сил доиндустриального типа на соответствующие элементы и структуры индустриального общества.
Под либерализацией способа производства S1 будем понимать сознательное насаждение и культивирование отсутствовавших в нем форм деятельности K{& 11 gh}F{& 11 ef}, где форма & 11 gh является восходящей по отношению к форме & 11 bc и нисходящей или совпадающей с формой & 11 ef.
В отличие от индустриализации, которая может вестись, вообще говоря, одновременно на разных этажах способа производства (внедрение новой технологии может идти одновременно с переходом на новую организацию производства, несколько опережать ее или несколько отставать от нее), либерализация осуществима только последовательно. Таблица дает адекватные графические средства, делающие это нетривиальное утверждение непосредственно очевидным: можно, при соблюдении определенных правил, вести реконструкцию сразу на нескольких этажах башенки "способа производства", но нельзя надстроить девятый этаж, если на месте восьмого зияет пустота.
Некоторые содержательные представления об индустриализации и либерализации даны в нижеследующем Фрагменте.
ФРАГМЕНТ 5
ИЗ КНИГИ "ПОСЛЕ КОММУНИЗМА"
85.26.06. – 8.08
{ПАРАДОКСЫ"СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИКИ" (ГЛ. 2)}
...В условиях государственной монополии мы имеем полный набор негативных проявлений экономики при ее видимом отсутствии. Это означает, что экономика, упраздненная декретами, с авансцены явления ушла в подполье сущности.
Государственная монополия есть средство, конкретнее – учреждение, с помощью которого государство присваивает, эксплуатирует производительные силы. Такова видимость дела, но не такова его суть. На каждом этаже здания монополии, воздвигнутой на месте упраздненных экономических отношений, притаились объективные экономические законы, непознанные и попранные при этом упразднении.
Если мы, не сумев или не потрудившись познать сущность природного явления, пытаемся заменить его искусственным творением, эта сущность охотно находит новую форму своего проявления, овладевая нашим детищем и, посредством него, подчиняя собственным законам нас самих.
Монополия при этом оказывается-таки формой присвоения: именно посредством нее экономические законы присваивают нас и овладевают нами. Каждое хозяйственное учреждение благодаря их козням начинает играть роль бездонного ящика Пандоры, из которого сыплются бесчисленные организационные проблемы. Руководство, позабывши сон и покой (а заодно и предмет), только и делает, что совершенствует оргструктуру, сливает подразделения и разделяет оные, делегирует полномочия и присваивает их назад, поочередно переходит от отраслевого принципа к территориальному, сокращает звенность и увеличивает штаты, пишет регламенты для установления ответственности и ищет ответственных за несоблюдение регламентов, централизует и децентрализует, специализирует и кооперирует... Но в результате этой титанической деятельности экономические корни "организационных" проблем остаются нетронутыми, и руководству неизменно приходится, наплевав на аппарат государственной монополии, через его голову лично выбивать недостающие вагоны.
"Однако нас на мякине не проведешь, – заметил бы Проницательный читатель, окажись он поблизости. – Есть государственная монополия и государственная монополия!" И был бы прав.
Конечно, если з а мок означенной монополии возведен на кладбище попранной экономики, не удивительно, что его обитателей терроризируют экономические привидения. Но если этот замок воздвигнут на девственном фундаменте восточной формы собственности, кажется совершенно непонятным, почему призрак экономических сущностей должен оглашать своими стонами его незапятнанные организационные своды.
Давайте разберемся. Было ли государство третьей династии Ура (III тысячелетие до н.э.) монопольным обладателем всех производительных сил? Безусловно, было. Но при этом оно само непосредственно присваивало эти производительные силы, не нуждаясь ни в какой дополнительной опосредующей пристройке-монополии из учреждений типа Минфина и Стройбанка. Где же разница между бесхитростными методами указанной династии и прогрессивной хозяйственной политикой просвещенного ГМС[76]?
Разумеется, ответил бы Проницательный читатель, различие, прежде всего, состоит в уровне развития производительных сил. И был бы снова глубоко прав. Однако, заметим на этот раз мы, есть производительные силы и производительные силы.
Те силы, которые получает в наследство от восточной формы собственности победивший пролетариат, в массе своей принципиально мало чем отличаются от достояния упомянутой династии. Однако, спустя всего несколько десятилетий мотыгу и соху вытесняют, быстро сменяя друг друга, тракторы "Фордзон", ДТ-54, "Кировец"... и в целом вся технологическая база стремительно революционизируется по крупнокапиталистическому образцу. Пристройка государственной монополии и возникает для нужд эксплуатации нового индустриального воинства.
Однако, по мере того, как завершается здание государственной монополии, становится все более заметно, что эти экзотические стальные культуры не слишком-то пышно произрастают на подзолистой почве ГМС. Выражаясь прозаическим языком, отдача технологической единицы в среднем оказывается в несколько раз ниже, чем у ее капиталистического аналога. Самое обидное, что эта участь постигает не только отечественную сноповязалку, но и ее двоюродную сестру, произведенную по лицензии, и даже самое импортное диво, творившее чудеса эффективности на заморской почве.
Дело в том, что, когда "марксист вообще" называет современный машиностроительный завод, возведенный в условиях ГМС, качественно новой производительной силой, он не выражает сути дела. От невооруженного категориями взгляда ускользает структура спрятанных в его эмпирической оболочке производительных сил. Завод есть технологическая основа плюс организационная форма такой экономической производительной силы, как наемный труд. Но эта теоретическая близорукость – лишь проявление практической слепоты государственной монополии, которая, как мы увидим, умеет эксплуатировать в современных производительных силах лишь технологию и организацию, в то время как их экономическая сторона остается в основном скрытой и не присваивается. Именно эти экономические сливки ускользают от могучего доильного агрегата государственной монополии, и по причине его конструктивного несовершенства приходится довольствоваться лишь технологической водичкой и организационным молоком.
Независимо от того, унаследованы ли производительные силы от капитализма или, как принято выражаться, ГМС развился "на своей собственной основе" из восточной формы собственности, природа этих сил остается той же самой. Это экономические производительные силы крупнокапиталистического типа, которые могут присваиваться исключительно посредством экономических, т.е. частных форм собственности.
Организационные формы присвоения являются стандартными, усредненными. Это предписания, нормативы, инструкции, единообразно регламентирующие эксплуатацию производительных сил в масштабах объединения, отрасли, региона, всего государства. Организация как бы облачает "голые" технологии в стандартное обмундирование разных "родов войск", загоняя каждую технологическую единицу в прокрустово ложе отведенной ей роли-функции; непротиворечивая совокупность, кооперация этих функций определяется соответствующим "уставом гарнизонной и караульной службы".
В противоположность государственной, частная собственность потому, в частности, и называется частной, что каждая единичная производительная сила присваивается в специфической, индивидуализированной форме. Различие между ней и усредненно-нормативной формой не менее разительно, чем разница между идеально облегающим костюмом "от Диора" и сковывающей движения, мешковатой казенной гимнастеркой. Благодаря этому в экономике разрешается противоречие между индивидуальным потенциалом каждой производящей технологической единицы и стандартной формой ее присвоения, т.е. организационной ролью-функцией; за счет этого помимо стандартной, предписанной нормы выработки удается вскрыть все внутренние резервы, получить индивидуальный прибавочный продукт. Однако, само противоречие вовсе не исчезает бесследно, напротив – оно "выворачивается наизнанку", экстериоризируется в виде огромного комплекса экономических отношений-противоречий между частными производителями. В условиях капитализма эти противоречия разрешаются конкурентной борьбой, рыночной стихией и другими отчужденными экономическими механизмами. Но, в свою очередь, из-за кулис сущности этими механизмами управляют незримые законы самовозрастания стоимости.
Какие последствия влечет за собой героическая попытка государственной монополии вырвать из триады "экономические законы – экономические производственные отношения – экономические производительные силы" среднее звено и заменить его отношениями организационными? Есть две причины, одна из которых делает эту попытку практически нереализуемой, а другая – теоретически безнадежной.
Строго говоря, формы присвоения не могут быть индивидуальными, частными, одновременно оставаясь при это организационными. Закон или норматив есть некое правило или предписание, применяемое к определенному множеству объектов; они перестают быть таковыми, если это множество состоит из одного уникального элемента. Таким образом, организация не может заменить экономику, оставаясь при этом сама собой. Практически это выражается в том, что аппарат, который пожелал бы индивидуально регламентировать каждую из многочисленных производственных единиц, в отсутствие мощных специальных средств нормативного проектирования оказался бы несостоятелен с первых же шагов уже из-за одной только огромной размерности этой задачи.
Однако подлинная трудность состоит даже не столько в том, чтобы все и вся индивидуально регламентировать, сколько в том, чтобы путем наложения и целенаправленного изменения подобной индивидуализированной регламентации разрешать объективные противоречия между всем множеством производственных единиц. Но в этом и состоит преодоление отчуждения, в данном случае – отчуждения одного производителя от другого, которое возможно только на основе познания необходимости, т.е. трех уровней объективных экономических законов самовозрастания стоимости. Поскольку государственная монополия по известным причинам игнорирует эти законы, они ей платят взаимностью, превращая каждое из ее учреждений в свою игрушку описанным выше образом.
Суммируя все сказанное без теоретических околичностей, нужно прямо сказать, что государственная монополия не в силах присвоить производительные силы современной экономики, они остаются для нее неосвоенной и пропадающей зря частью природы, подобной нескошенной траве.
Например, независимо от благих намерений, с наемным трудом монополия фактически обращается как с рабским, т.е. формально регламентирует его отдельные моменты (приход и уход с работы и т.д.), получая в ответ "отбывание номера", т.е. незаинтересованный труд с низкой производительностью, но при соблюдении формальностей. К производительной силе общественно-полезного труда она де-факто относится как к кооперации, централизованно предписывая сверху ассортимент и качество полезной (по ее мнению) продукции. Из-за этого значительная часть продукции оказывается никому не нужной, а затраченный на ее производство труд – общественно-бесполезным.
В итоге из девяти слоев развитых классическим капитализмом производительных сил государственная монополия в состоянии присвоить только нижние шесть – технологические и организационные.
Ее отставание в эффективности и производительности труда от капитализма невозможно устранить путем "повышения ответственности", "наведения порядка" и т.п. – оно носит принципиальный, сущностный характер. Правда состоит в том, что она эксплуатирует свои высокоразвитые в технологическом и организационном отношении производительные силы архаическими методами, история которых в их практически современном виде насчитывает несколько тысячелетий.
Не правда ли, нам теперь совершенно ясна главная проблема, которая встает перед завершенным государственно-монополистическим социализмом?
Обладая производственной базой, либо унаследованной от развитого капитализма (ГМС-1), либо построенной по его образцу (ГМС-2), он никак не может преодолеть значительное отставание в производительности труда, эффективности использования этой базы. Никакие ухищрения организационного характера не способны ликвидировать это отставание, ибо данный запрет, как было показано, имеет столь же фундаментальный характер, как запрет на создание вечного двигателя.
...Государственная монополия здесь берется решать головоломку, подобную той самой, перед которой спасовал Всевышний.
Как известно, он вознамерился было продемонстрировать свое всемогущество, сотворив такой камень, который сам не в силах был поднять. Здесь же необходимо всемерно развивать частные формы собственности, не просто ухитряясь как-то сохранять господство над ними государственной монополии, но и, сверх того, выдавая все это за деятельность по уничтожению частной собственности во имя общественной.
Однако, выхода нет, и де-факто постепенно складывается некое движение по этому парадоксальному пути.
С целью присвоения экономической силы производительного труда начинается делегирование прав и полномочий отдельным лицам и организациям распоряжаться теми или иными элементами производительных сил и частью изготовленной продукции. На этом этапе государственная монополия покуда сохраняет основные права собственника за собой, изымает большую часть прибавочного продукта в свою пользу, а права производителя распоряжаться остатком существенно ограничивает. Мы намеренно не торопимся произнести напрашивающееся слово "хозрасчет", поскольку данная форма практически в современном виде была известна задолго до нашей эры. Подлинная сущность вводимых отношений состоит, строго говоря, в том, что в рамках господствующего регламентационного уклада /государственной монополии/ искусственно вводятся и культивируются правовые отношения – т.е. феодальный уклад.
В результате плодятся и множатся феодально-ведомственные бароны-разбойники, которые, узурпируя и произвольно толкуя права, предоставляемые предприятиям государством, ставят их в вассальную зависимость от себя. Возникает полоса затяжных феодальных войн и министерских распрей, примирить которые оказывается не под силу даже Госплану.
По многим линиям такое развитие толкает к введению элементов рыночных отношений. Мало довести делегирование полномочий до уровня предприятий, необходимо превратить их производительный труд в общественно-полезный. Эмпирически это означает, в частности, преодоление диктата производителя над потребителем. В попытке создать механизм учета "спроса" государственная монополия обязывает производителей самим реализовывать произведенную продукцию, переходя с этой целью со взимания "оброка" /безразлично, в натуральной или денежной форме/ к изъятию фиксированного процента с выручки, полученной в результате реализации продукции. На этом пути таится немало ловушек, логика преодоления которых заставляет вводить товарно-денежные отношения во все более полном объеме.
Имеющиеся исторические прецеденты показывают, что дальнейшим логически необходимым шагом на этом пути является предоставление руководителям предприятий права использовать полученную прибыль для расширения производства, а значит – права покупать и продавать основные фонды, нанимать дополнительную рабочую силу, свободно устанавливать заработную плату – со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Вопросом о том, каковы эти последствия, задавались еще легисты ("фацзя") в Китае III века до н.э. В условиях централизованной авторитарной государственной монополии и перед лицом необходимости развивать производительные силы страны, легисты предлагали реформы, которые "...открывали путь для развития частнособственнических тенденций и роста товарности хозяйства... Однако, по мере осуществления политики реформ, открывавших новые возможности экономическому развитию страны, у легистов стало намечаться отрицательное отношение к крупному частному предпринимательству, развивавшемуся наиболее активно в области промыслов, ремесла и торговли. "Если государство вызовет к жизни силы народа, но не сумеет их обуздать, то оно будет нападать на самого себя и обречено на погибель", – заявлял Шан Ян"[77].
На практике все превратности этого пути проверены трехсотлетней историей эллинистического государства Птолемеев в Египте[78]. А вообще-то данный тип развития – один из наиболее распространенных в истории. Но для того, чтобы история чему-то учила, ее необходимо учить, учиться видеть в ней прежде всего не антураж в виде кривых мечей или экзотических китайских халатов, а логику развития многоукладных социальных организмов.
{Одна из иллюзий}... состоит в том, что государственная монополия, поддерживая жесткий контроль и взимая налоги с культивируемых ею частных укладов, может, якобы, увеличить свой доход. В беспочвенности этих мечтаний убедилась еще династия Птолемеев. Государственная форма собственности никогда не сможет удержать контроль над развитием частных форм уже хотя бы потому, что экономические формы деятельности являются эволюционно более высокими, более прогрессивными по сравнению с организационными и, как показывает история, неизменно торжествуют над ними. Птолемеи, приоткрыв лазейку для частных форм, затем тщетно раздували бюрократический аппарат, создавая одно контрольное ведомство за другим. Чиновники, получающие зарплату, никогда не смогут проконтролировать обладающих широкими возможностями, влиятельных частных /или всего лишь "самостоятельных"/ производителей, которые скупают аппарат "на корню", обращая контролеров государственной монополии в собственных агентов-лоббистов при центральной власти. Иными словами, в той мере, в которой растет производство в рамках частных укладов, сами эти уклады закономерно выходят из-под контроля государственной монополии и не приносят ей ожидаемого дохода.
Главное же заключается в том, что все эти нешуточные исторические муки, возвратно-поступательное движение к точке ГМС и от нее, "развитие производительных сил" и "совершенствование производственных отношений" есть лишь разнообразные перемещения все еще по ту сторону границы коммунистического типа развития, не содержащие ни грана " действительного коммунистического действия".
Теперь уже не только теоретически, но и наглядно-практически видно, в чем состоит перспектива деятельности по "приведению производственных отношений государственно-монополистического социализма в соответствие с его производительными силами". Поскольку эти силы прямо (ГМС-1) или косвенно (ГМС-2) заимствованы им у капитализма, то и адекватной оболочкой для них является капитал.[79] Этот вывод, увы, неизбежен: по самой своей сути, по своему определению производительные силы экономики могут присваиваться только в частной форме. Незнание экономических законов никого не избавляет от обременительной необходимости им следовать. Перед нами – зигзаг развития.
Качественно новый тип модернизации возникает в случае, когда способ производства S1 = S{& 11 bc} является "предысторическим", а способ производства S2 = S{& 12 ef} – "постиндустриальным". Собственно, этот тип мы и будем называть модернизацией в узком смысле слова, в отличие от индустриализации и либерализации.
Вернемся ко введенным выше четырем формам &1, &2, &3, &4 и рассмотрим проблематику модернизации на примере важного случая, когда S1 = S{&1}, а S2 = S{&3}. Предположим для простоты, что &1 = &1131. Тогда, соответственно, &3 = &1213 (см. Схему 4).
Каким образом и в каком порядке может быть осуществлена модернизация S{&1} –> S{&3}?
Путь "либеральной модернизации", судя по всему, состоит в том, что надо по очереди внедрять или культивировать в модернизируемом способе производства новые формы деятельности &1132, &1133, &1211, &1212. В сущности, это просто воспроизведение классической "эволюционной" последовательности способов производства. Но если вдуматься, это – очень странный путь. Странный по двум причинам.
Во-первых, формы &1132 и &1133 выпускают на волю соответствующие господствующие абстракции (в данном случае – "деньги" и "капитал"), а формы &1211 и &1212, напротив, берут их под контроль, снимая соответствующие слои самоотчуждения; формы &1132 и &1133 разрушают корпоративные и сословные структуры до атомарных "экономических индивидов", а формы &1211 и &1212, судя по всему, восстанавливают эти структуры в некотором новом качестве. Не говоря уж о рациональности и осмысленности подобной модернизации "туда-сюда", представить себе, что такие перетряски происходят с одним и тем же обществом за обозримый срок, довольно непросто.
Во-вторых, автору неизвестны исторические примеры, когда некая социальная целостность поменяла хотя бы раз формационную принадлежность, сохраняя при этом свою этническую или государственную самоидентичность. Видимо, это не случайно. Новое, как правило, возникало на стыке двух социальных миров разной формационной природы, как правило – на стыке "цивилизации" и "варварства". Так что либеральная модернизация – это весьма своеобразный "прогресс" ценой смерти, реинкарнации.
Но это если говорить о древней и новой истории. Новейшая полна чудесных и удивительных превращений полуварварских окраин и задворков цивилизации в "новые индустриальные", а в иных случаях – и в постиндустриальные страны. Как же реформаторам удалось такое чудо?
Некоторые намеки на разгадку содержит следующий Фрагмент.
ФРАГМЕНТ 6
ИЗ КНИГИ "ПОСЛЕ КОММУНИЗМА"
83.11.18 – 12.13
{ ИЗ ТЕЗИСОВ О ТЕОРИИ РЕАЛЬНОГО СОЦИАЛИЗМА }
...Две различные формы движения социальной материи разделяет в качественном отношении глубочайшая пропасть. Переходя через нее, социальная материя обретает сознание: возникает – пусть еще в самом зачаточном виде – отношение сознательности между общественным сознанием и общественным бытием. Общественное сознание начинает долгий путь своего превращения в субъекта истории. В результате этого логика движения социально-экономической формы производства претерпевает кардинальное изменение. Теперь диалектика взаимодействия формы (производственных отношений) и содержания (производительных сил) опосредствована общественным сознанием, а сама форма выступает как реализация обратного воздействия общественного сознания на общественное бытие.
Именно в этом заключается коренное, принципиальное преимущество нового способа производства над капиталистическим "самодвижением", неподвластным контролю общественного сознания. Однако на первых ступенях реального социализма это преимущество выступает как потенциальное, его только еще предстоит реализовать. Более того, внешне все выглядит чуть ли не наоборот: самодвижение производства уничтожено вместе с его капиталистической формой, и новое общество вынуждено "с головой" погрузиться в производственную проблематику. Центральные газеты и журналы обсуждают проблемы нехватки лампочек и исчезновения зубных щеток, миллионы трудящихся в минуты отдыха смотрят художественные фильмы о внедрении бригадного подряда... – общественное сознание кажется порабощенным производственным бытием.
Идущий человек не тратит энергии своего сознания на то, чтобы управлять движением каждой из сотен вовлеченных в это мышц, контролировать дыхание, частоту пульса, перистальтику – всю эту работу берет на себя спинной мозг, высвобождая тем самым головной для высшей нервной деятельности – решения вопросов о том, куда идти и каким маршрутом. Представим себе теперь, что человек обрел возможность избавиться от порабощающих его безусловных рефлексов и ограничений, присущих унаследованному от эволюции спинному мозгу. Но для начала он должен взять на себя всю его работу, пропуская ее через сознание. Теперь, до тех пор, пока он не подчинит жизнедеятельность своего организма, минуя сознание, какому-то новому центру, лишенному ограничений прежнего спинного мозга, он будет вынужден часами сознательно планировать каждое элементарное движение руки, рискуя при этом умереть из-за того, что забыл о необходимости поддерживать дыхание или не успел проконтролировать пульс. В этот период перехода, когда прежний спинной мозг уже "отключен", а новый еще не сформирован, человек будет очень скован в своих движениях, и до момента включения нового усовершенствованного рефлекторного центра будет даже уступать обладателям прежних рефлексов.
Но при дальнейшем совершенствовании спинного мозга этот неприятный момент больше не повторится: человек научится заранее проектировать и конструировать в себе новый центр управления жизнедеятельностью, и затем плавно "переключать" свое тело на него. Его сознание будет заниматься именно этим конструированием и переключением, а вовсе не динамикой движения мизинца левой руки.
Хотя анатомия такого человека (во всем, кроме спинного мозга) не претерпела бы особых изменений, прежняя физиология в качестве науки о функционировании организма потеряла бы всякий смысл. Ей на смену пришла бы психофизиология, которая изучала бы организм, осуществляющий сознательную деятельность по перестройке и совершенствованию системы собственных безусловных рефлексов, управляющих его жизнедеятельностью.