Я прислушался:
Говорят: за спиною горят мосты и Гоморры ор,
Не смотри назад — непокорный застынет взгляд.
Говорят... Кто нашептывал в уши вам этот вздор?
Он уж точно не ел с руки теплый виноград …
Я прислушивался…
Мы изменили уровень требований, уменьшили проходной бал, снизили планку. Не могли же мы просто взять и выбросить на помойку истории их геномы! Африканца Отелло или Чемберлена, или Кассиуса Клея, или Мартина Лютера Кинга, мы так и не решились взять в список. Поль Робсон? Нет, он тоже не прошел в наши списки. Обама? Тогда мы еще не знали этого имени. Об Иисусе — и речи не могло быть! Возможно, это и стало причиной трагедии…
— Ты-то, — говорит Лена, — ел с руки…
«… и Гоморры ор…».
— … теплый виноград…
И горят мосты…
Говорят…
«Тиннн…».
Глава 10
— Готово…
Однажды, когда, казалось, что мы уже не сдвинемся с мертвой точки — не все так гладко в нашем деле, как порой кажется — однажды Юра подошел к нам с Жорой, мы как раз только-только закончили третью партию в теннис (2:1 в его пользу, Жора торжествовал победу и был в приподнятом настроении), Юра подошел, бросил свою спортивную сумку на корт и, хлопнув меня по плечу, тихо и не выявляя никаких эмоций, произнес это долгожданное слово:
— Готово, — сказал он и улыбнулся.
Жора сидел, развалившись в плетенном кресле, разбросав свои белые крепкие ноги в новеньких кроссовках по сторонам и вытирал со лба огромным синим полотенцем несуществующий пот.
— Хочешь сыграть? — спросил он у Юры, — я сегодня очень силен.
Юра продолжал улыбаться.
— Правда, — сказал я, — не может быть?
— Правда, — сказал Юра, — можно начинать. Жаль, что мы так и не осилили Гермеса.
Жора прислушался и сказал:
— Сегодня пятница, корабли не выходят из гавани. А в субботу сам Бог не велит работать. Значит, начнем в понедельник. Все новые дела умные люди начинают с понедельника. А Гермес твой… Никуда не денется.
— Давай, — сказал Юра, — давай сыграем. Я выбью из тебя эту победительную спесь.
— Попробуй, — сказал Жора и выбрался из кресла.
Обнаженный по пояс в белых спортивных трусах, весь белый как снег (загар всегда боялся его кожи), с синими глазами и с теннисной ракеткой в правой руке, он был похож на древнюю греческую статую, изваянную в честь победителя Олимпиады.
— Аня уже работает, — сказал Юра и, согнувшись в три погибели и прыгая на одной ноге, стал стягивать с себя спортивные брюки.
— Кто первый?!
Мы с Жорой прокричали этот вопрос одновременно. Юра как раз освобождал от штанины вторую ногу и ничего ответить не мог. Мы с Жорой терпеливо ждали. Жора подошел к Юре и поддержал того, чтобы он не рухнул на корт, запутавшись в собственных штанах.
— Как и решили, — наконец произнес он, — первый — Ленин. С ним нужно поторопиться. Поговаривают, что мумию вот-вот предадут земле.
— Ладно, — сказал Жора.
— Ленин так Ленин, — сказал я.
Иначе и быть не могло. В так называемой культуре клеток у нас хранились лишь клетки Ленина и Иоанна Павла Второго. Они и должны были быть пущены в дело в первую очередь. Сначала Ленин, затем Папа римский.
— Да, Ленин, — сказал Юра, — мы же решили.
Он неуклюже залез в длинные цветастые шорты, помахал руками, разминаясь, два-три раза присел, припав на левую ногу (его всегда подводило правое колено), наконец извлек из чехла ракетку, и кивнул Жоре, мол, я готов.
— Ленин, — сказал он еще раз, — а вы кого хотели? Ленина у нас хоть отбавляй. Он уже засиделся в наших термостатах. Как бы не взялся душком… Его нужно привлечь в первую очередь.
Это было ясно и без Юриных уточнений. Клетки Ленина из его крайней плоти, добытой мною у служителей мавзолея за сотню долларов, кажется за сотню, уже истомились в ожидании своего звездного часа. Мир тоже ждал нового пришествия Ленина, как второго пришествия Христа.
— А вот и наша Анюта, — сказал Жора, указывая глазами на подходящую к нам Аню, — как там наш дедушка вождь?
— У меня есть полчаса, чтобы побить здесь самого сильного, — сказала Аня, — кто готов принести себя в жертву?
— Я не только самый сильный, — сказал Жора, — но и самый благородный. Иди, дай Юрке жизни.
Он широким щедрым царским жестом правой руки, словно даря половину царства, предоставил Ане свою часть теннисного корта.
— На, — сказал он, — убей его.
И отдал Ане свою ракетку.
— Я готова, — крикнула Аня Юре, стоя согнувшись на широко расставленных полусогнутых в коленях ногах в конце своей площадки и раскачиваясь из стороны в сторону, как заправский теннисист, — ну-ка, давай!..
Мы с Жорой отошли в сторону.
— Поздравляю, — сказал Жора и дружески хлопнул меня ладошкой по плечу, — сегодня прекрасный день.
— Да, — сказал я, — поздравляю…
Мы улыбнулись друг другу. Мы понимали: если удача нам будет сопутствовать, этот день станет точкой отсчета нового времени. А все было за то, чтобы не произошло ничего чрезвычайного. У Ани было прекрасное настроение, и это был хороший признак того, что все идет, как по писаному. На нее возлагалась ответственность за начало эксперимента, и мы ей доверяли. И все наши искусственные матки, все эти железные леди, как их называл Стас, все двенадцать, тоже были готовы принять наших питомцев. Юра еще две недели тому назад сообщил об абсолютной готовности.
— Мы как космонавты, — рапортовал тогда он, — готовы выполнить любое задание родины и правительства.
Пока Аня с Юрой сражались на корте, мы с Жорой молча наблюдали за ними. Сказать было нечего. Слова были просто лишними. И Аня, и Юра, и мы с Жорой, все мы прекрасно осознавали, что значат вот эти минуты для будущего человечества. И Анины вскрики, когда ей не удавалось укротить лихо закрученный Юрой мяч, были не криками отчаяния, а способом разрядки колоссального напряжения, которым было переполнено ее красивое прыткое тело. Юра только ахал при подаче, стараясь держать на лице улыбку. Так он держал себя в руках.
— Хэ-эх! — только и слышалось с его стороны.
Игра продолжалась не более трех-четырех минут.
— Да, — Жора оторвал глаза от играющих и посмотрел на меня, — что с Тиной? Пора бы уже…
— Да, — сказал я, — всё готово. Через день-другой начинаем.
— Наконец-то, — сказал Жора, — надо-надо уже… Видишь же!
Я кивнул: вижу!
«Тиннн…».
— Все, — крикнула Аня, — o’key!..
Она побежала к сетке и, дождавшись, когда подойдет Юра, подала ему руку.
— Ты победил, — призналась она, — ты сильнее.
— Ань, — сказал Юра, — счет пока один ноль в твою пользу. Сегодня ты самая сильная, ты же знаешь. Сегодня и всегда. Ты — непобедима!
Они подошли к нам.
— Аню-у-та, — тихо произнес Жора и обнял Аню за плечи, — ты — гений.
— Я знаю, — сказала она и в ее глазах заблестели слезы.
Да, было отчего разрыдаться. Труднее всего было, конечно, ей. Мы же — мужики! Мы рассчитывали на нее, мы надеялись, мы знали, как нелегко взять на себя такую святую роль, как рождение новой эры. Но никто из нас не в состоянии был ей помочь, взять на себя ее обязанности, сыграть ее роль в этом чудесном и непомерно ответственном спектакле. Это был приговор времени, вердикт, вынесенный самим Богом. Ничего бы не случилось, если бы что-то там не заладилось, не удалось, мало ли что могло помешать открытию века! Правда, это был бы такой срыв, такой для нас удар, ударище, от которого мы бы не скоро пришли в себя. Проигрыш, поражение, край, крах… Многие бы, я в этом был уверен, бросились бы от нас наутек, кто-то бы — предал. Такое случается…Но, слава Богу, кажется, все получилось. Бриллиантики слез в Аниных глазах свидетельствовали о первых признаках неудержимой радости, переполнившей не только Аню, но и каждого из нас. За долгие годы ожидания это была первая победа. Ее слезы были наградой всем нам за наш труд и терпение, и верность своему делу.
Во всяком случае, Ленин уже оживал. Воскресал. Ядра его клеток были полны жизненной энергии, они уже зацепились за жизнь и теперь локтями пробивали себе дорогу в будущее.
Воскрешение…
Мы не произносили подобных слов, но уши наши слышали их.
— Сколько было ядер в исходном материале? — спросил Жора.
Чтобы Аня пришла в себя.
— Пятое разведение…
— Ты выбрала самое сильное, мощное, самое воинствующее, ленинское ядро… Самое живучее.
Аня кивнула:
— Конечно!
Мы знали, что из фракции тугих сочных жизнеспособных ядер, было отобрано лишь одно, хотя большинство из них тоже могли стать Лениными. Тучи Лениных — как саранчи. Такое вряд ли могло прийти в голову нормальному человеку. Мы были ненормальными? В какой-то мере, в какой-то мере…
— Не бережешь ты крайнюю плоть вождя, — пошутил Жора, — одно-единственное из десятков тысяч… Сколько было бы юных ленинцев?! Тьма!..
Ленин и теперь живее всех живых, — сказал Юра.
— Аня, — сказал я, — ты теперь наша Ева.
— Да…
— Мадонна, — сказал Юра.
— Да…
— Ты наше золото, — сказал Юра, — ты подняла глаза людей к Небу. Да-да! Царица Ра! Если завтра солнце взойдет, то лишь благодаря твоим усилиям, твоей старательности и щепетильности…
— И твоей обворожительной божественной улыбке, — сказал Жора.
— Вы все людоеды, — сказала Аня и смахнула ресницами очередную слезу, — каннибалы и антропофаги… Крррровопийцы ненасытные!..
Аня растрогалась.
— Он тоже будет лысый? — спросил Жора.
— Златокудрый, — отшутилась Аня. — Как ты.
— Теперь нужно искать геном Нади Крупской. И Инки Арманд. Без любовницы вождь — не вождь. Доказано историей.
— А Горбачев?
— Какой из него вождь, — сказал Жора, — комбайнер. Подкаблучник и надутый павлин…
— В своей Нобелевской речи ты его нахваливал, — сказала Аня.
— Я хвалил его только за то, что он развалил твой Союз. За это же его хвалил и Нобелевский комитет. За мир во всем мире! Разве он не достоин похвалы?
— Сыграем, — предложил Жоре Юра, — ты как?
— С радостью, — воскликнул Жора, — а-ну, становись!..
Они начали новую партию, а мы с Аней побрели к океану.
— Как раз сегодня, — сказала Аня, — нужно было начинать. Сегодня Ленин попадает во все свои циклы.
— Я знаю, что ты все сделала правильно.
— Я сама приняла решение.
Аня не оправдывалась. Ей нужно было просто выговориться.
— Идем купаться, — сказал я.
— Я просчитала: он должен родиться 22 января.
— Сегодня июнь, начало лета.
— Да, семимесячным, — сказала Аня.
— Недоноском, — вырвалось у меня.
— Мы его хорошенько подкормим, стимульнем гормончиками, он будет у нас первым красавцем.
— Надо надеяться.
— Слушай, у тебя же скоро день рождения, — сказала Аня, — хочешь, я подарю тебе?..
— Ты уже подарила, — сказал я, — Ленин — это лучший подарок.
— Нет, — сказала Аня, — не Ленина…
— Идем купаться, — снова предложил я и взял ее за руку.
Глава 11
По всем показателям жизнеспособности, отобранное Аней и Юрой ядро клетки крайней плоти Ленина превосходно прижилось в энуклеированной яйцеклетке, которую мы вскоре внедрили в стенку искусственной матки. Все приборы режима жизнеобеспечения свидетельствовали о том, что яйцеклетка с радостью приняла ленинский геном и теперь, как наседка яйцо, будет согревать его своим теплом до самых родов. Впереди были долгие полтора месяца, и нам нужно было просто набраться терпения. И следить за развитием зародыша. Пришла очередь Папы. Его клеточки Жора добывал самостоятельно, пробившись к нему на аудиенцию, когда тот приезжал в Польшу. Жора рассказывал, как он ломал голову, чтобы раздобыть хоть какие-нибудь клетки понтифика. Пришлось сделать надрез на указательном пальце правой руки и затем обмотать ранку на концевой фаланге узкой полоской двустороннего скотча так, чтобы липкая сторона оказалась снаружи. Эта хитрость позволила дважды заполучить волоски с тыльной стороны Папиной ладони. Первый раз, когда Жора целовал поданную ему руку понтифика и второй раз — при прощании.
— Я даже зубами старался вырвать волоски, — рассказывал Жора, — но боялся укусить Папу. А лейкопластырем удалось депилировать целых семь штук.
Клетки понтифика, полученные из волосяных луковиц, прекрасно жили себе поживали, прилепившись к стеклянным подложкам в пенициллиновых флакончиках, жили не тужили. Они прекрасно делились, пролиферативный пул был очень высок, словом, давно были готовы воплотиться в новую жизнь. Вот и пришла пора. С ними были проделаны те же операции, что и с клетками Ленина. Популяция ядер тоже получилась безукоризненной. Ядра светились, сияли, смеялись. Они были полны жизни, просто хохотали, переполненные ожиданием прекрасного будущего.
— Папаша невероятно крепок, — радовался Юра, — он посвежее Ильича и куда жизнерадостнее. Вы бы видели его калий-натриевый насос: качает как при пожаре. Этот внутриклеточный пожар был для нас слаще меда и пуще всяких там призывов и лозунгов вдохновлял на подвиг во имя спасения человечества. Громко сказано? Да нет. Так на самом деле и было. Как только мы, часами вглядываясь в показания приборов, обнаруживали, что клеточки оживают, что у них разбухают митохондрии от избытка энергии жизни, что поверхность внутриклеточной сети обзаводится скоплением рибосом для продукции белка, что клеточная поверхность захватывает, как голодная рыба ртом, захватывает из окружающей среды питательные вещества, а лизосомы их активно переваривают, что жизнь внутри клеток бьет ключом и ничто не может ее остановить, мы приходили в совершенный восторг. Ай, да мы! Ай, да сукины дети!
Итак, Ленин и Папа Римский стали первыми. Модуляторами и биостимуляторами роста Аня с успехом провела временную коррекцию зиготы понтифика так, что его роды по прогнозу приходились на конец июня. Это всех нас устраивало.
— Слушайте, вы просто кудесники! — восхищалась Ната Куликова.
— Боги! — вторила ей Юля.
И снимала, снимала своей камерой каждый наш шаг. Мне казалось, что и все наши мысли были запечатаны в эту камеру. А Юта к этому торжественному моменту сочинила даже какую-то ораторию. У нас прослезились глаза. Я тоже был всеми доволен: большего я и не требовал.
Еще день ушел на переход к следующему апостолу. Эйнштейн! С ним было сложнее, так как ни одна волосяная луковица из волос его головы, которые нам удалось добыть в Америке (это еще один детективный сюжет), не дала роста в клеточной культуре. Аня с Юрой просто сбились с ног, но ни один посев не имел успеха. Пришлось брать волос из бороды гения. Или из усов. Мы даже не знали его происхождение. В том, что это была луковица Эйнштейна, сомнений не было, но откуда ее вырвали, мы не знали. Не все ли равно? Аня провела предварительную подготовку клеток, поместив их в индивидуальное биополе Эйнштейна, хорошенько, как только она умеет это делать, поколдовала над ними, попробовала культивировать и получила прекрасный обильный рост.
— Bon anniversaire, милые! (С днем рождения! — Фр.) — радостно приветствовала она новорожденных.
Пришлось поволноваться. Без Эйнштейна генерация наших апостолов выглядела бы бледновато. Эйнштейн — это Эйнштейн! Он без всякого рычага взял и перевернул землю с головы на ноги. Теперь каждому стало ясно, что все в мире относительно, что… Ясно ведь? Теперь каждая домохозяйка и каждый сапожник знают, что если…
Архимеду для этого нужен был рычаг. Он просил его у своих соплеменников, но ему так и не дали. Может быть, поэтому земля до сих пор еще вертится? С приходом в мир Эйнштейна и его последователей появилась угроза смещения оси. Теперь мы каждый день живем в ожидании свершения этой угрозы. Предчувствуя и понимая это, Эйнштейн, вероятно, и сжег свою теорию общего поля, по сути — программу и план развития человечества, по сути — архитектонику и сущность Духа Земли и рычаги управления, которыми какой-нибудь уродец мог бы воспользоваться, чтобы размахивать как кнутом, направляя телегу человечества в колею своих собственных нужд и желаний. «Рано» — решил, по-видимому, Эйнштейн, этот кнут вручать неразумному люду.
— Между прочим, — сказал Эяль, — мозг Эйнштейна, нейрон за нейроном, до сих пор изучают разные там патологоанатомы и нейрофизиологи, нейрохирурги и психиатры. Ничего особенного, ничего сверхнормального. Мозг как мозг, как у каждого смертного. А по поводу гениальности Эйнштейн как-то сказал, что гениальность — это вопрос свободы. У него тоже были трудности с обучением.
— Все дело в законе всемирного тяготения! — пояснила Нана. — Мозг Эйнштейна так же подвержен его действию.
Она нас просвещала. И все мы тяготели к ее красоте.
— Все великие евреи, — сказал Лесик, — никогда не изнуряли себя работой до пота…
— Кроме Иисуса, — сказал Жора.
— Он работал до кровавого пота, — сказала Юля. — Заметь разницу. И попытайся ее измерить.
— Слушай, — Лена поставила чашечку с кофе на столик и облизнула вдруг губы, — а Тина твоя случайно не еврейка?
Да какая мне разница?!
Глава 12
Это были те первые первопроходцы, которых мы доверить никому не могли. На создание каждого клона уходили сутки. Поочередно Аня могла пересаживать ядра через каждые сорок минут: 15 минут энуклеация, 15 минут пересадка. 10 минут приживление к стенке матки… Были попытки обучить кого-то еще всем этим нехитрым процедурам — ничего из этого не вышло. Казалось, не было проблем ни с энуклеацией, ни с пересадкой, ни даже с приживлением. Проблема была с выживанием. Даже Юра ничем здесь не мог помочь. Через несколько минут пересаженные Даном или Джессикой яйцеклетки сморщивались, куксились, теряли жизнеспособность, и даже Юля не в состоянии была вдохнуть в них новую жизнь. Мы намучились. И, в конце концов, отказались от услуг тех, кто с пылким воодушевлением хватался за микроманипулятор. Удивительное дело: клетки были послушны только Аниной воле. Никто другой не в состоянии был их приручить. Юра к этому относился спокойно, Жора злился.
— Чем ты их так чаруешь? — спрашивал он Аню.
— Я же ничего не делаю, — улыбалась она, — вот смотрите…
И проводила процедуру за процедурой, неустанно, легко и просто, просто гениально. Ни одно из пересаженных Аней ядер не дало сбоя. Все яйцеклетки просто благоухали, светились, сияли… От экрана невозможно было оторвать глаза. И Жора, наконец, сдался.
— Ты, как всегда, оказался прав, — признался он мне, — без Ани мы бы сели в огромную лужу. Я приветствую твой выбор и поздравляю!
— А я поздравляю тебя с прозрением! — сказал я.
Кто же из них Иуда? Всегда нужно следовать мировым традициям. Двенадцать так двенадцать.
— Иуда — первый, — сказал Жора, — не было бы Иуды с его поцелуем…
— Да-да, — поддакнул я, — не было бы и христианства. Я помню.
Но если есть двенадцать, то должен быть и их пастырь. Тринадцатый. Или Первый! Это место мы оставили вакантным. Свято место! Мы были уверены, что оно не останется пусто. Кто нарушает традицию, у того всегда есть повод к оправданию своих неудач.
— Что с Тиной? — неожиданно спросил Жора.
— Порядок, — соврал я.
Выбрав двенадцать, с пустым местом для первого, мы тем самым избавили себя от возможной унизительной процедуры оправдываться перед человечеством. И тем самым запретили себе даже думать о неудачах, отрезав все пути к отступлению. Итак — двенадцать!..
«В красном венчике из роз впереди Иисус Христос…»
— Я же просила, — тихо сказала Юля, — оставьте Христа.
Жора взял меня за локоть и крепко стиснул руку.
— С Тинкой не подведёшь?
— Больно же!
Глава 13
Я говорю какие-то глупости, чтобы Юля не донимала меня никакими вопросами. Это случилось, и я никак не мог этому помешать. Ну никак! Я же был тогда на другом конце Земли. Молчать же было еще ужаснее.
— Хочешь выпить? — спрашивает Юля.
Никаким алкоголем эту боль не унять!
— Да, налей, пожалуйста…
Мне ужасна и эта ее забота: неужели так плох?
— Я побуду один…
— Конечно-конечно, — говорит Юля и никуда не уходит.
Терять — это самое страшное, что можно испытывать в этой жизни.
— Спасибо, — говорю я, сделав глоток, и беру ее руку.
Юля стоит рядом молча, и этого мне достаточно, чтобы не сойти с ума.
— Скажи, — спрашиваю я, — разве я мог предупредить это зло?..
— Не мог, — твердо говорит Юля.
Массивный граненый стакан опустошается теперь одним большим глотком до самого дна.
— Хорошо, что ты…— произношу я, — что ты…
— Молчи, — говорит Юля, сжимая мою руку, — просто молчи…
Что смерть, думаю я, умрем мы все… Не страшно умереть самому, страшно терять…
То, что я могу вот так на огромной скорости сбить перила моста и рухнуть вместе с машиной в сверкающий далеко внизу Гудзон, меня нисколечко не волнует: дело сделано!
Но, может быть, это и не Гудзон? Я же не сплю! Ведь мне это не снится!
Будет ли наша Пирамида принадлежать и аристократам? Чтобы ответить на этот вопрос, я рассказываю историю об одном, приговоренном к смерти аристократе, который по пути к месту казни попросил дать ему перо и бумагу, чтобы что-то там записать...
— Да-да, — говорит Юлия, — я об этом где-то читала, то ли у Вольтера, то ли у Ларошфуко...
— У Фриша, — говорю я.
— Может быть, — говорит Юлия, — я только не помню...
— Записка никому не была адресована, — говорю я, — он записал что-то важное для себя. Чтобы не забыть. Обыкновенная заметка на память...
— Что из этого следует? — спрашивает Юлия.
— Ничего. Просто вспомнилось. Что же касается аристократов, то они, как и все остальные, не осененные Духом, далеко не совершенны.
— Среди них могут быть и уроды, и убийцы, и поэты...
— Ты звонила своему князю Альберту?..
— Зачем?.. Да! Позвони Ане, она злится…
Терять — вот ведь что страшно!
И нельзя объяснить…
Хоронили в субботу…
— Кого, — спрашивает Лена, — кого хоронили?
Разве в этом дело?.. Что-то там на Лере Лиры у нас не заладилось…
— Ань, привет!..
— Я перезвоню…
И Тинка молчит… Зараза! Ей-то наверняка известно, что случилось на этой самой Лере! Могла бы молвить словечко в моё утешение…
Вдруг вспомнилось:
«Утешать?! Тебя утешать?!! И не подумаю!».
А что тут думать?
Сегодня и боги ведь горшки лепят…
Или уже не лепят?
Глава 14
На Стаса была возложена особая ответственность: его матки не должны дать ни малейшего сбоя! Небольшая поломка, изменение режима беременности — и все могло рухнуть в тартарары.
Я тоже старался изо всех сил, чтобы ни у кого из команды, а это человек семнадцать отборных специалистов, профессионалов самого высокого класса, чтобы ни у кого из них не возникло сомнений относительно своей роли в общем деле. В своих я был уверен, как в самом себе. Они составляли костяк команды, и о них нечего было беспокоиться.
Да, и в своих я был точно уверен: не подведут! К сожалению, мне не удалось разузнать остальных, хотя все они прошли отборочные тесты на профпригодность и добродетельность. Но что творится в душе всегда улыбающегося индуса Джавахарлала или вон того американизированного китайца Чана никому знать не дано. Чужая душа — потемки, к этому добавить нечего. Приходилось рассчитывать на те штудии, что мы проводили с каждым из них и на волю Бога, и на все совместные усилия. Я — не маг, не волшебник, хотя многое могу предсказать и предвидеть. Интуиция для ученого — как инстинкт для животного. Она редко подводит и почти всегда определяет выбор правильного решения. К тому же, я всегда руководствуюсь здравым смыслом. Как может прийти в голову, что твой опыт выбора, так сказать, товарищей по оружию однажды может тебя подвести? Никогда! Эта уверенность окрыляет, и все сомнения разлетаются в пух и прах. Но если бы мне тогда сказали, что Жора вдруг вздумает жениться на Нефертити (он сам, без помощи Ани и Юры, выпестовал, взлелеял и вырастил в своем индивидуальном боксе клон любимой царицы), я бы рассмеялся тому в глаза.
— Что? Правда?! — восклицает Лена.
— Не могу сказать, как бы я себя вел, но, во всяком случае, не стал бы настаивать на том, чтобы он относился к клону, как к собственному ребенку. Само собой разумеется, что клонированная Нефертити, даже если она красавица и царица, не может быть предметом твоих мыслей и искушений. Когда ты занят спасением человечества, никакая блажь не должна сходить тебе с рук, даже если ты — самый выдающийся сноб, даже если ты Жора — человек без правил и комплексов.
— Он что и правда женился на Тити? — спрашивает Лена.
— На какой ещё Тите? На Тине?!
— На Тити, на Тине, — говорит Лена, — разве вас разберёшь.
— Я же говорил — на Нефертити!
Женится на Тине, подумалось мне, у Жоры ещё женилка не выросла!
Или?..
От этой мысли у меня кожа взялась пупырышками: а что, если…
Глава 15
Когда и с Эйнштейном было покончено — яйцеклетка с его геномом была захвачена эпителием очередной искусственной матки, и это был наш очередной успех — нужно было приниматься за Наполеона.
Я уже рассказывал, каких трудов нам стоило получить его биополе, мои походы к его гробу в Доме инвалидов, путешествие на Эльбу и остров Святой Елены. Аня напомнила:
— Ниточка, где твоя ниточка! Ты не потерял нитку из его мундира?!
Я не потерял ту ниточку, и она-то нас и выручила. Кроме того, нам удалось за кругленькую сумму купить на аукционе зуб Наполеона.
— Зуб? Какой зуб?
— Его собственный зуб, какой-то моляр… Я же рассказывал.
— Моляр?
— Да, кажется… Тем не менее, мы ухлопали тогда уйму сил и времени, но все же нам удалось раздобыть и волосяную луковицу с его лысеющей головы и воссоздать биополе. Ну и член! Я же рассказывал! Кстати говоря, клетки члена Наполеона, как и клетки фаллоса Ленина оказались самыми жизнеспособными. Мы гадали — почему?
— Хорошо бы нам, — предложил тогда Алька Дубницкий, — отыскать и ухо Ван Гога. У нас ведь ни одного известного импрессиониста пока нет.
— Хорошо бы, — сказал Жора, — но его ухо, говорят, съел Гоген. Они какое-то время враждовали, и вот твой Гогенчик со злости…
— Да ладно…
— Голову даю…
— Ухо гони, — говорит Алька, — твоя голова ещё пригодится!..
У нас еще оставалось время на шутки.
Одним словом, все было готово к воплощению наших наполеоновских планов, как вдруг клетки подняли настоящий бунт. Среди них начался повальный падеж. В стане своих, откуда ни возьмись, появились чужие, озлобленные и опасные клетки. Это как раковая опухоль. Клетки гибли десятками, несмотря на свою изначальную жизнестойкость, гибли сотнями, издавая радостные победные вопли, точно это были какие-то воины, вплотную приблизившиеся к врагу. Кто был их врагом, для нас было загадкой. Знаменитая формула успеха Эйнштейна (работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами) теперь нас не спасала. Абсолютно исключалось, что информация о том, чем занималась наша лаборатория, могла просочиться за ее пределы. Об этом не могло быть и речи. А работали мы не только до седьмого пота — с нас сошло сто потов. Мы недоумевали и злились.
— Так действительно можно с ума сдуреть, — гневно сводя брови в тонкую черную молнию, бросила Ася.
Но подобные возгласы не принимались всерьез, и их авторы оставались безутешны. Тестирование на присутствие в культуральной среде мышьяка, которым якобы был отравлен Наполеон и, следы которого могли сохраниться в его волосах, не дало положительных результатов. Экспресс-диагностика других токсических ингредиентов, возможных загрязнителей среды, также ничего определенного не выявила. Все было чисто, как в спальне молодоженов. В чем дело? Откуда у клеток эта гибельная радость? Мы гнули мозги. Юра носился со своим ауромером от термостата к термостату, от флакона к флакону в попытке обнаружить хоть какую-нибудь специфическую изюминку, хоть ничтожный изъян, крапинку в изумительной красоты радужных сияниях, оплетавших контуры тестируемых клеток, но он был бессилен дать толковое объяснение обнаруженному феномену. Это была война миров на клеточном уровне. Был бы я Гербертом Уэллсом, Гарри Гаррисоном или хотя бы Василием Головачевым, я бы нарисовал такую красочную картину битв этих микроскопических гигантов, вооруженных самым старым и самым примитивным на свете оружием — молекулами стресса.
— Признанное абсолютное оружие — это лук со стрелами, — напомнил Эяль. — Гарри Гаррисон…
— А Роберт Шекли, — сказала Зина, — считает, что это какой-то там рот, пожирающий все живое: «Мне нравится спокойная протоплазма».
— А ты что, читаешь Головачёва? — с каким-то неявным презрением спросила меня Руся.
Я кисло улыбнулся, мол, заглядывал, мол, он столько книг написал.
— Макулатура, — констатировала Руся, — нечего вспомнить. Не то, что взять. А уж перечитывать… Или с карандашом в руке… Не…
— Да я и сам, — признался я, — открыл на сорок четвёртой странице… И больше не открывал.
А какая настольная книга у Тинки? Я многое дал бы…
Да!..
Мы были потрясены бунтом наших клеточек: в чём дело?!.
— Оказывается…
Мы искали причины проколов. Васька Тамаров высказал предположение, что даже среди молекул могут быть…
— Верно, — воскликнул Ушков, — молекулярные бомбы! Молекулярные междоусобные войны! Как у людей!
Никаких автоматов Калашникова, никаких танков и бомбардировщиков, ни авианосцев, ни баллистических ракет дальнего действия. Незримые ничтожно малые смертоносные молекулярные инструменты.