Это — красиво!
И это прекраснее даже, чем ваша Песнь песней!
Это та Красота, от которой слепнут!
И тут никуда не денешься: Богу — богово! Богине — божественность!
— Шаганэ, ты моя Шаганэ? — спрашивает Лена.
Тинка…
Тинико ты моя Тинико!..
Меня могут упрекнуть в излишней предвзятости, или даже пособничестве самому себе в выборе объекта для любования, нашёл, мол, себе в угоду какие-то ноги, ноги как ноги, как руки или плечи, или как глаза или губы, как волосы или даже пупки, все женские пупки человечества вместе взятые, да как те же розовые-прерозовые пятки, как шеи фламинго…
Меня могут упрекнуть… Или обозвать любителем дешёвой клубнички… Или прямо сказать: «…если ты всякий раз мои слова будешь переводить в плоскость… повторяю — переводить в плоскость комплиментов и воображать при этом, что именно этого я завуалировано хочу и жду от тебя и на это напрашиваюсь, я буду вынуждена…».
Да чихать я хотел на вашу нужду!
И поймите же вы, наконец: красота — беспрецедентная штука! А моя красота — это только моя красота! Она не имеет ни границ, ни прокрустовых лож, ни религий, ни рас… И я никому не позволю укладывать меня в саркофаг фараона, бальзамировать и пеленать, приковывать, путать путами или треножить… Или сажать даже на цепь золотую, как того кота на том дубе у того Лукоморья!..
Или на кол! Или на кол!
Никому!..
Я не Хеопс и не Хефрен!
Мне не нужны ваши гробы — пирамиды!
Мне не нужны ваши Мавзолеи!
Милые мои…
И скажите мне все вы, пожалуйста: почему все, кому не лень могут и стихами, и музыкой, и живописью и даже глиной и камнем… железом и золотом… просто кто во что горазд! могут высказывать, выписывать, выковывать, выдалбливать, вырезать или вызвучивать глаза женщины? Или губы? Или шею? Или её плечи и ключицы, ровно как и пястья и запястья, как и кожу, и волосы, как и… Да всё, что ей, женщине, по праву принадлежит, и что делает её женщиной, женственной и желанной, героиней, царицей, богиней…
Почему?
Почему не ноги?
Тоже мне нашли — запретный плод!..
Я — кусаю!.. Чем я, собственно, хуже Адама?!
Вы видели мои зубы — чистый алмаз! Не платина, не золото, — повторяю: сапфир!
У Мунка свой «Крик» красоты, а у меня свой.
А у Босха — свой!
Как и у Гойи, как и ваш «гений чистой красоты»!
Так что сидите и помалкивайте себе в свои тряпочки!
И какой землянин смог бы отважиться на создание такой небесной красоты? Здесь ведь недостаточно взять мраморную глыбу и с помощью молотка и резца просто отбросить лишнее. Излишнее, на наш приземленный взгляд, на поверку оказывается тоже божественным, вот ведь в чем дело. И чудо, и чудо!..
— Да, на земле нет ничего лишнего, — соглашается Лена. — Но тут песню такую поёшь…
— Да, — говорю я, — песню.
И после паузы продолжаю:
— Каждая песчинка в норе крота и каждый жучок в навозной куче так же божественны, как Пьета Микеланджело или улыбка твоей Джоконды, или крылышки за плечами толстопузых амурчиков.
А сколько было бы возни с Адамом! Пришлось бы сломать ему не одно ребро, пока Ева не заблистала бы перед миром во всей своей красе. Чего стоил бы только змей со своим искушением. И запретный плод. Яблоко? Мы не были уверены, что это было бы яблоко. Почему не ананас или авокадо? Почему не тот же банан? Ты можешь представить себе Еву, кусающую банан?.. Вкушающую! «Змей обольстил меня, и я ела». Как же, как же!..
— А Лилит? — спрашивает Лена.
— Лилит, — говорю я, — не из ребра. Не из глины, и даже не из…
— А твоя Тина? — спрашивает Лена.
— Из света, — не задумываясь, уверяю я, — из волшебного света!..
И киваю в подтверждение своей уверенности. Удивляясь самому себе: откуда такая безапелляционность?
— Надо же! — восторгается Лена.
— Без всяких сомнений! — говорю я.
И вытираю ладошкой со лба несуществующий пот.
Тинико ты моя, Тинико!..
— Затем, — говорю я, — ее сыновья. За что Каин убил Авеля? Чтобы мир потом каялся? Братоубийственная вражда до сих пор еще жива среди нас. Мы ведь все, все-все на земле — братья, братья… По крови. Мы ягоды одного поля, яблоки одной яблони. Гем он и в Африке гем. Не говоря уж о генах. Не родился еще на земле человек с генотипом крота или гада, хотя многие из людей этим гадам и кротам и в подметки не годятся. Жаба, она и в человеческом облике жаба. Возьми хоть своего Переметчика… Человек-крот, человек-гад, гаденыш, человек-жаба… Я знал одну такую жабу…
— Назови ее!
— Да мало ли их рябых, надутых, ползающих, блеющих и шипящих.
— Фамилия, — настаивает Лена, — назови фамилию! Мир должен знать своих жаб!
— Я же говорил — Переметчик! У меня просто…
Перехватило дыхание…
— На, выпей, — предлагает Лена. — Вода… Просто вода.
Я бы хлебнул даже коньячку!
Глава 6
Нельзя не упомянуть и о Сарре, жене Авраама, жизнь которой была переполнена верой в обещание Бога сделать ее Матерью всех народов земли. Вообще история восхождения человеческого духа помнит многих удивительных и прекрасных женщин, но все они оказались, не то что не по зубам нашим технологиям, нет. Для наших технологий возрождения прошлого нет невозможного. Они ведь даны нам Самим Богом, поэтому всемогущи. Но нельзя требовать от них воссоздания условий земного рая, как невозможно пытаться заменить свет солнца множеством электрических лампочек Ильича. Итак, мы не стали клонировать ни Ави — мать Езекии, царя Иудеи, ни Авигею — единоутробную сестру Давида, ни Агарь — служанку Сарры, которая в свои семьдесят шесть лет не смогла зачать Аврааму наследника и дала ему в наложницы эту самую Агарь, чтобы та родила от него Измаила (таков был обычай времени), ставшего прародителем Мухаммеда, ни Аду — олицетворение довольства и красоты, первую после Евы женщину, названную по имени, ни даже Анну — первой прославившую Христа. Мы едва сдерживали себя от соблазна клонировать и Вирсавию — жену Давида и мать Соломона, и дочь Соломона Васемафу. На всех жен Соломона и 600 его наложниц у нас просто бы не хватило искусственных маток. Елисавету же — мать Иоанна Крестителя и двоюродную сестру Марии, матери Иисуса — мы запланировали клонировать в третьем эшелоне вместе с Иохаведой — матерью Моисея, Мариам и Аарона. Что же касается Есфири, Ефрафы, Зебудды, Иаили, Иегоддани, Иегудифы, Иезавели, Иехолии, Иоанны, Кандакии, Керенгаппухи, Клавдии, Лидии, Лоиды, Лорухамы, шести Маах, двух Мариам и трех Марий, а также Марфы, которой Иисус сказал: «Аз есмь воскресение и жизнь», то они были первыми претендентками для клонирования в третьем эшелоне. А Мария Магдалина, объявившая миру первой о Воскрешении Христа, уже ждала своей очереди в соседнем боксе. По нашей задумке она должна была объявить и о втором Его пришествии. Ведь никто из нас ни на йоту не сомневался в том, что Иисус и Мария были супругами и на момент Его распятия, она носила под сердцем плод этой любви, который, сбежав со своим дядей, Иосифом Аримафейским, в Египет, назвала Сарой, значит, Принцессой. Это и был тот Священный Грааль — Кровь Иисуса, но не в какой-то там чаше, а Кровь во Плоти, Грааль, который до сих пор сводит с ума всех настоятелей церкви. Имени Иродиады, потребовавшей от Ирода обезглавить Иоанна Крестителя, мы просто не произносили вслух. Никто о ней даже не заикнулся. Были и другие женщины мира, всей своей жизнью требовавшие и заслужившие воскрешения. Мешуллемеф и Милка, и Наама, и Наара, и Нехушта, ставшая свидетельницей покорения Иерусалима в 598 году до рождения Христа вавилонским царем Навуходоносором, генофонд которого тоже ждал своего часа. Нельзя не упомянуть о Ноеме, брат которой Тувалкаин подарил человечеству кузнечное ремесло. Без кузницы мы бы все еще ходили по земле с дубинкой и камнем в руках. Жены Иакова и Исаака Рахиль и Ревекка, и Рицпа, наложница Саула, и Руфь — моавитянка, родившая от землевладельца Вооза Овида, одного из предков Христа, и Саломия, жена Заведея и мать апостолов Иакова и Иоанна, и, конечно же, Сарра, жена Авраама и мать Исаака, которую Бог благословил, сказав ей, что «произойдут от нее народы», все они разве не достойны воскрешения? Хотя Саломею, дочь той же Иродиады, мы и не думали клонировать. В Пирамиде ей не нашлось бы места. А вот Фуа и Шивра, повивальные бабки, под началом которых находилось множество повитух, споспешествовавших ураганному росту численности еврейского населения, что обеспокоило даже египетского фараона, мы предоставили зеленую улицу. Ну и другим женщинам тех времен: Хлое, Хогле, Хушиме, Церуа, Цивье и Цилле, Шеере, Шеломиф, Шуе, Эгле, одной из восьми жен Давида и Юлии, одной их первых христианок в Риме. Воссоздать стремящуюся вперед с оглядкой назад жену Лота, так и не сумевшую набраться смелости оставить земные радости Содома и Гоморры ради жертвы, труда и одиночества, мы тоже не могли. Она без всяких колебаний отдала свою жизнь за единственный последний завистливый взгляд на тех, кто остался там в городе уюта и утех, на людей, которые по словам Иисуса «ели, пили, покупали, продавали, садили, строили». А ведь мы от тех ничем не отличаемся. Так разве нам недостаточно этих слов, чтобы не превратиться в такие же соляные столпы и горы, как до сих пор высятся на южном побережье Мертвого моря на месте этих нечестивых городов? Неподалеку от Вифлеема есть старейший отдельный памятник женщине, упомянутый в Библии. Это памятник Рахили — матери двенадцати колен Израилевых. Как же нам обойти и ее своим вниманием? А Мариам, сестра Моисея, чьи личные интересы были полностью подчинены национальным и чья миссия, надо сказать, абсолютно патриотична: «Пойте Господу!». Это был первый национальный гимн, который пели женщины Израиля, сплотивши весь его народ на борьбу против четырехвекового египетского рабства. Мы не забыли и Иохаведу, наверное, одну из самых великих матерей Израиля, подарившей народу Моисея, величайшего законодателя и вождя евреев, и Сепфору, его жену, и Девору, пробудившую свой народ от летаргического сна и взявшую на себя смелость поднять его на борьбу с армией Иавина. Вполне вероятно, что она, перевоплотившись через 27 столетий в Жанну д’Арк, помогла и французам одержать победу над врагом. Но вот что делать с Далилой, переполненной злой мужской силой, мы так и не решили, хотя мужественные женщины, как считал Юра, обязательно должны быть в нашей пирамиде. И, конечно же, Руфь! О, Руфь!.. Это одна из самых нежных и трогательных женщин! Скромная, учтивая, верная, ответственная, добросердечная и при всем этом несказанно красивая и бесконечно решительная — это самый короткий перечень добродетелей, которые возникают в памяти, когда произносится ее имя. Как же, как же?! Как же нам не включить ее в число небожителей? Теперь Анна — идеал материнства, мать Самуила, величайшего пророка, отдавшая, как Мария Иисуса, своего ребенка исполнять простые обязанности в храме и тем самым приблизиться к Богу. Так и случилось. Теперь — Вирсавия, жена Давида и мать Соломона, женщина мудрая, ловкая, учтивая и дальновидная, приложившая немало усилий, чтобы Соломон стал царем. Давид увидел ее случайно, купающейся. Он узнает, что Вирсавия — жена Урии, который служит в его войске. Тем не менее, «И она пришла к нему, и он спал с нею». Давид отправляет Урию на войну, где тот погибает. Вирсавия, конечно же, по погибшему плачет, затем становится женой Давида, но ребенок умирает. Давид же, в попытке отвести беду, постится, спит на земле, но узнав о том, что ребенок умер, встает, омывается, натирается маслами, надевает новые одежды и идет в дом Господень. «И молился». А затем идет к Вирсавии. «И утешил ее, и зачала она». Так явился на свет Соломон… Изобилие жен и наложниц Соломона (говорят, что всего их было больше тысячи вместе взятых), не позволило нам роскошествовать их генотипами. Ну и, конечно же, царица Савская, пришедшая к Соломону, чтобы испытать его славу. Женщина, противопоставившая собственную мудрость и богатство самому Соломону. Она не посылала к нему никаких послов, а приехала сама. «…я не верила словам, доколе не пришла, и не увидели глаза мои; и вот, мне и вполовину не сказано». На все ее вопросы Соломон ответ дал, но даже для него эти вопросы оказались трудными. Известно, что «полюбил царь Соломон многих чужестранных женщин кроме дочери фараоновой, моавитянок, аммонитянок, сидонянок, хеттеянок», но царицы Савской среди них нет. Может быть, наш Соломон добьется-таки ее в нашей Пирамиде? Ведь говорят, что ее пытливый ум и находчивость, храбрость и любознательность даже тридцать веков спустя не были превзойдены ни одной царицей.
— А ты можешь, — говорит Лена, — себе такое представить: вдруг…
— Да ладно, — говорю я, — конечно нет!
— Ну а вдруг!..
— Что?
— Вдруг твой Соломон… Ой!.. Ну, а вдруг…
— Что, что?!.
— А что если бы твой Соломон, — говорит Лена, — был прапрапра… ну самым далёким прапрапра… пращуром твоей Тины!.. Что тогда?. А?!
— Ну, ты, мать, и нырнула!..
— Ты не ответил — что тогда?
— Слышь, остынь, а? Лен, ну ты-то хоть… Тебе мало меня, ныряльщика в глубины истории.
— Мало! Мне тебя всегда мало!
Она это уже говорила.
— Так что же? — не унимается Лена.
— Ты сперва найди её, — говорю я. — А потом спроси у неё! Вот так!..
— Не густо, — говорит Лена, — я думала…
— Вот так! — обрываю я. — А как ты хотела?
Я знаю, как она на это может ответить. Но она не отвечает.
— Иезавель, — продолжаю я, — женщина, имя которой жестокость. Мы от нее отказались. Алдама — воплощенное благочестие и дар пророчества. Только женщина, постигшая вечные духовные истины и умевшая самоотверженно молиться, могла получить великий дар прозрения мистерии будущего. И Алдама смогла приподнять завесу над будущим Израиля ибо она жила так близко к Господу. Добродетельная женщина Книги Притч, цена которой выше жемчугов — движущая сила в очищении и просветлении современного ей общества. Это зеркало, в которое может заглянуть любая женщина и проверить, насколько она схожа с образцом, с совершенством.
— Послушайте, — сказал Стас, — но ведь тут только одни еврейские женщины. Мы не можем…
— Верно, — сказал Жора, — если бы не они, мир до сих пор жил бы по волчьим законам. Это они, евреи, раскрыли миру глаза на ее величество Нравственность. Именно Ее принесли они нам, темным и злым, как дар Божий. И эти женщины непременно должны стать первыми среди первых. Определенно!..
— И ты думаешь…
— Все они, все до единой заслуживают быть воскрешенными и поселиться в нашем светлом городе.
— И ты думаешь, что?…
— Да, — сказал Жора, — именно этим женщинам мы обязаны множеством добродетелей, которыми сегодня так бравирует человечество, чего нельзя сказать о женщинах Греции и особенно Рима, прославивших этот великий город своими плотскими наслаждениями и завоевавших право называть его Великой блудницей.
Что миру дали наши женщины, честно говоря, я не думал, но мне кажется — ничего выдающегося, ничего такого, что могло бы сжать судорогой горло, запасть в душу… Разве что плач… Плач Ярославны. Да и нам ли давать оценку? Об этом скажут потом. Потомки.
— И если кто-то еще сомневается в том, что все эти великие женщины когда-то существовали на свете, так мы готовы их показать, чтобы этот неверующий Фома мог прикоснуться к ним кончиками собственных пальцев, разглядеть их божественную красоту, вдохнуть запахи их белых одежд…
Я не часто слышал от Жоры спичи в пользу женщин, сегодня же он был в ударе:
— Слепой да прозреет, зрячий да увидит!.. Неверующий — да уверует!.. Вы даже представить себе не можете…
Мы не знали, как наши апостолы будут выбирать себе жен и не могли строить на этот счет никаких планов. Как Бог пошлет. Никакая программа не дала нам удобоваримого ответа.
— Слушай, а Тина… Вы её…
Лена только смотрит на меня и молчит.
— Нет. Пока нет. Пусто!..
Наступил август и промчался незамеченным. Двадцать восьмого числа мы праздновали Праздник успения Богородицы, умершей в 48 году. Жора молился. Все молились. Свое тело Мария завещала похоронить в Гефсиманской пещере. Говорят, что во время похорон появился светозарный облачный круг наподобие венца, и к лику апостольскому присоединился лик ангельский. Слышалось пение Небесных Сил, прославлявших Божью Матерь. По прошествии трех дней Богородица воскресла и вознеслась на Небо.
— Мы едем в поле и в сад, — скомандовал Жора.
И всей гурьбой мы устремились за город. Успение Богородицы — весьма чтимый в народе праздник, поскольку совпадает с окончанием жатвы. Мы нашли свое пшеничное поле (проросшие пшеничные зерна пользовались у нас заслуженной славой) и каждый, упав на колени, прикоснулся к спелости еще не срезанных колосков. Так мы благодарили плодородную землю. А потом, в саду, мы отдали дань благодарности каждому яблоку, оставшемуся на дереве. Вот какими мы стали…
— Слушай, — поражается Лена, — как ты мог упомнить все эти имена?
Ха! А как же я мог их забыть? Я помнил не только их имена, я помнил каждую клеточку, из которой эти имена родились, каждый геном, если хочешь — каждую хромосому!
— Так же, — говорю я, — как книги в собственной библиотеке.
— Хорошо! Ну, а Соломон?
— Что «Соломон»?
— А Тина?
На этот счёт у меня есть надёжный приём:
— О’кей, — говорю я, — плесни чуток…
И подаю ей пустой стакан.
Глава 7
А для Эхнатона мы готовили Нефертити.
— Вы же их уже поженили!
— И да, и нет…
— Как это?
— Ты же знаешь Жору… Он увязался за Нефи… Они с Эхнатоном чуть не… Нашла тут на камень коса. Ой, целая умора была… Все, казалось, было понятно и просто. Непросто было только с самим Эхнатоном… Пришлось прятать его. От Жоры! Мы ведь дорожили его всевселенской идеей единобожия, которая тысячи лет была не востребована, а сам фараон после смерти забыт и проклят своими последователями.
— Этого же вы не убили!
— До сих пор, кстати, не найдена и его усыпальница. А ведь идея единобожия, выхваченная Эхнатоном из небесных мыслей, по сути своей самая сильная из тех, что когда-либо приходили в голову землянам.
— Но своего-то вы еще не похоронили? — спрашивает Лена.
— Где-то живёт… Или не живёт…
Не возникло сложностей и с Сократом. Говорят, у него было две жены: Мирто и Ксантиппа, причем одновременно. А лет в двадцать он был безумно влюблен в гетеру Аспазию, которую всю жизнь считал своим учителем. Перикл увел ее от него. Это был, конечно, удар для бедняги. Наверняка у Сократа на нее были виды. Может быть, поэтому, когда он стал признан и славен, когда у него спросили, следует ли жениться, он ответил, что как бы не поступил, все равно будешь раскаиваться. Но, возможно, поэтому он и завел двух жен. Мы оставили ему одну — Ксантиппу, поскольку о второй не могли собрать достаточно сведений, чтобы создать ее полноценное биополе. К тому же, Ксантиппа своей сварливостью и докучливостью должна была помочь нам вылепить именно такого Сократа, каким он был две тысячи лет тому назад — подчеркнуто терпимым и миролюбивым. Мы считали, что именно такими качествами и должен обладать кто-нибудь из наших апостолов. Почему не Сократ?
— Не забывайте, что сейчас самым признанным из философов всех времен и народов мир признал дедушку Маркса, — заметила Инна, — а мы о нем даже не вспомнили.
— Мы это исправим, — пообещал Юра.
Тут Лена только кивает и молчит.
— Что, — спрашиваю я, — о чём ты хочешь спросить?
— А что, если…
— У тебя навязчивая идея?
Лена улыбается и снова кивает: да.
— Что, — говорю я, — если Тина потомок Сократа? Ты об этом хотела спросить?
Лена снова кивает: верно! И улыбается.
— Ты теперь свою Тину, — говорю я, — будешь лепить к каждому нашему Гильгамешу или Навуходоносору?
— Вы же не взяли Гильгамеша, — говорит Лена, — как к нему Тину прилепишь?
— Мы, конечно, сравним их геномы и обязательно выясним, чья твоя Тина родственница. И на каком киселе!
— Да!
— А то! Но сначала ты дай нам её!
— Я?!
— Ну, тебе ж это надо!
— Мне?!
— Сначала её надо найти!
— Так чего же вы ждали?! — возмущается Лена.
— Мать, не пудри мне м о зги, — прошу я. — Слушай дальше…
Лена даже рот приоткрыла, делая вид, что продолжает внимательно слушать.
— Выбор жены Цезаря, — продолжаю я, — внес некоторую разноголосицу в наши дебаты. И хотя все было давным-давно решено, мы все же спорили до хрипоты, кого можно было назвать настоящей женой Цезаря — Помпею (племянницу или внучку Суллы) или Кальпурнию (дочь Пизона), или Клеопатру (египетскую царицу), родившей ему Цезариона.
— Ей приснилось, что…
— Да-да, — сказала Инна, — она не поверила. Как хорошо, сказала она, что я не верю снам…
— А через несколько часов, — сказал Стас, — Цезаря убили…
Поскольку клон Цезаря уже болтался на пуповине в околоплодной жидкости, и не было никаких оснований опасаться за его дальнейшую судьбу, вопрос о подборе ему будущей жены уже не стоял. Хотя к самому Цезарю не все относились с благоговением. Жора, например, был к нему абсолютно равнодушен, а Юра выказывал явные признаки недоброжелательства. Он выучил наизусть расхожую фразу, кажется, Куриона Старшего о том, что этот лысый диктатор, является одновременно «мужем всех жен и женой всех мужей».
— А вы послушайте, что сказал о нем Цицерон.
Юра добывал из своего разбухшего кожаного портфеля какую-то потрепанную книжицу в обветшавшей обложке, находил нужную страницу по засаленной закладке и читал нам тихим голосом:
«Когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя».
И вот за такие слова Цезарь и выгнал Цицерона из Италии.
Наступала тишина, которую Юра тотчас же сам и нарушал.
— А, каково?! Аня, — обратился он к Ане, — как ты могла выбрать этого старикашку с безобразной лысиной и бледно-розовой кожей? А вы?..
Юра переводил взгляд на Наташу и Инну и кривился, как от кислого.
— Говорят, у него было золотое кресло в сенате и суде. Да он был просто стяжатель, вор и Гобсек.
— Хорошо, что не золотой унитаз, — говорит Лена, — нынешние правители всё больше норовят оставить свой след в истории на золоте унитаза. Надо же! До чего же убогий народ! Алхимики современности, они хотят своим, пардон, дерьмом покрыть золото, так сказать, продерьмить его! И не только унитазы — весь мир обгадить… До чего же…
Лена просто негодует.
— Мы, — продолжаю я, — негодовали вместе с Катоном: «Не было сил терпеть этих людей, которые брачными союзами добывали высшую власть в государстве».
Но что бы мы не говорили, Цезарь оставался Цезарем, он числился среди нашей, так сказать, обязательной дюжины апостолов и все разговоры, характеризующие его с отрицательной стороны были просто бессмысленны. Поэтому Жора так и сказал:
— Хватит вам мыть ему кости. Вопрос ведь давно решен.
— Хм! Конечно… Вы тут без нас, — возмутилась было Ната, — как захотели, так и решили. Могли бы прислушаться к мнению женщин.
Никто ее не поддержал, а Юра сказал:
— Этому лысому больше подошла бы не Кальпурния и даже не Клеопатра, а Наполеоновская Жозефина. Та быстро наставила бы ему рога. Пусть тогда и заявлял бы, что «Жена Цезаря вне подозрений!».
— Или…
— Или…
— Или…
Как из рога изобилия посыпались имена возможных жен Цезаря, но как раз пришел Вит:
— Вы все еще гадаете?
Он уселся в свободное кресло, и Ната тут же его атаковала.
— Вит, кого бы ты сосватал Цезарю в жены?
— Жа-аклин, — не задумываясь, выпалил Вит.
— Кеннеди-Онасис?
— А-а-то! За каждой красивой и успешной женщиной, — сказал он, — всегда стоит умный и сильный мужчина.
Он развернулся лицом к Жоре и произнес:
— Жор, там я-аа-понцы требуют бонус. Помнишь те нанотехнологии с вытяжками же-еньшеня?
Жора только молча смотрел на Вита.
— Помнишь?
— Ну?..
— Они хотят, чтобы мы…
— Пошли ты их в ж…, — сказал Жора.
— Я бы ра-ад, но…
— Меня радует то, что ты рад, — сказал Жора, — определенно.
И стал набивать свою трубку.
Глава 8
Из мести, из какой-то там жалкой мести я как-то бросил ей свое холодное «Не твое дело». И случилось это как раз в тот самый вечер, когда Юля испытывала трудности со здоровьем, попросту приболела, что, собственно, случается с каждым, и не смогла выполнить мою какую-то просьбу. Зачем же мстить? Я открываю себя себе: я по-прежнему мстителен. Какая досада! Я считал, что с этим давно покончено. Мстить — значит жить прошлым, тем, что ушло навсегда, значит терять и без того недостающее время. Какая досада!..
— Прости, — говорю я, — прости, пожалуйста.
Юля ошеломлена. Еще бы! «Не твое дело» — для нее, как выстрел! Что, собственно, ты хотел этим сказать?
— Как ты? — спрашиваю я.
— Хм! Спасибо, что спросил.
— Знаешь, — говорю я в свое оправдание, — это зависть, да зависть. Я просто завидую тебе: ты можешь позволить себе заболеть.
Какая собачья чушь! От мести я пытаюсь прикрыться завистью: зависть не так убийственна.
— Ты жалеешь себя, — говорит Юля.
Жалею?! Верно. Мне жаль себя: мне хочется абсолютной свободы.
— Чудак! Абсолютным может быть только ноль. Ты же — не ноль?!
Чудак? Чудик!..
— Слушай, столько книг!.. Столько написано!.. Столько слов, столько шума!.. В самом деле! Сколько высказано концепций, гипотез, теорий, сколько разных там догм и учений!.. А Жизнь ни на гран не стала лучше. Более того — Жизнь трещит по швам, рушится, умирает. Это заметно невооруженным глазом.
Почему?!! Правда, почему?..
— Потому что все, что было сказано — пар, пена, пыль, чердачная пыль…
Потому что нет единого взгляда на жизнь. Потому что все написанное — молекулы жизни. Человечеству не предложено разом увидеть всю Жизнь. Вот оно и мыкается, не находя себе места. Мы живем каждый в своей скорлупе. А ведь давно сказано: sigillatim mortales, cunctim perpetui (Порознь люди смертны, в совокупности — вечны, — лат.). Отсюда — все беды… Перевернут не мир, а жизнь в мире... Знать свое место в жизни — вот что важно. Предназначение! И разве можно выстроить храм, не представляя себе его план, проект?
Разве можно наслаждаться улыбкой Моны Лизы, рассматривая лишь ее губы?
— А что ты можешь сказать о «Двойнике» Дюрренматта? — неожиданно спрашивает Юля.
— Все мы живем в плену иллюзий, — говорю я, и пытаюсь вспомнить, о чём эта пьеска. Но помню только то, что она — маленький шедевр.
Однажды ей кажется, что я обвиняю ее во лжи.
— Разве я лгу?! — ее щеки просто пылают, — ты несправедлив ко мне!..
Я и сам это знаю. И не собираюсь оправдываться. Это требует много слов. Они — кончились…
— А знаешь, — говорит Юля, — вот что удивительно: ты, я заметила, всегда прав. Даже когда неправ.
— Знаю.
— Слушай, — вдруг взрывается она, — не делай вид, что ты работаешь!
Вполне естественно, что я прикрываю голову правой рукой, как от удара.
— Это меня бесит, — зло добавляет она.
Не понимаю, чем я мог ее так разозлить.
— Юпитер, — мирно произношу я, — ты злишься, значит, ты неправ.
— Да нет, уверяю тебя…
Мы миримся? Но разве был повод для ссоры? Юля приболела да и я не совсем здоров.
— Выпьем? — предлагаю я.
— Охотно!..
Потом мы в один голос признаем: бывает, что и усталость сближает.
И вот что меня ещё радует: ни слова о Тине! Никаких звонов, звонков и звоночков…
Тишь… Тссс… Не… не… не… Вы только представьте себе — ни гу-гу…
Невероятно!
Глава 9
Вот какие планировались пары: Навуходоносор и Семирамида, Эхнатон и Нефертити, Леонардо да Винчи и Джоконда, Ромео и Джульетта…
Лена недоумевает:
— Джоконда?!
— Ну да!
— Джульетта?
— Ага, Джульетта. Цезарь и Клеопатра, Наполеон и Жозефина, Шурик ваш… Македонский и Таис Афинская… Классика истории земли…
— Тебя же просили не называть Шурика Шуриком.
— Да-да, просили-просили… Кто просил? — я округляю глаза.
— Конь в пальто! И при чем тут Таис? — спрашивает Лена.
— При том. Что же касается Сократа и Соломона, и Коперника с Иоаном Павлом Вторым… А кого взять в жены Николо Тесле?
— Но зачем вы приплели сюда Таис, эту…
— Так.
История человечества просто кишмя кишит знаменитыми парами. Выбор был огромен, начиная с тех же самых простых и вполне доступных Адама и Евы. Самая открытая и незащищенная пара на Земле! Прикрытая разве что лишь, размером с ладонь, фиговым листиком. Следуя логике, новый род можно было бы начать с них. С них или с Ноя и Лотты. Да мало ли с кого? Пар этих предостаточно! Соломон и Суламифь, Сократ и Ксантиппа, Тристан и Изольда, Данте и Беатриче, Лаура и Петрарка, Жозефина и Наполеон…Пушкин и Керн (или Натали?), Тургенев и Виардо, Толстой и Соня, Роден и Камилла, Бернард Шоу и его мраморная фея, Бальзак и его панночка… Да те же Ленин и Инесса Армандт, Гитлер и Браун, Маяковский и Брик…
Наконец, Авось и Юнона…
И еще пара пар. Если хорошенько поскрести по сусекам истории…
— Ну а Тине… Тине вы пару нашли? — спрашивает Лена.
— А как же!
Мы перемыли косточки всех знаменитых пар…
Наконец, Христос с Магдалиной! Идеальная Пара!..
Правда, можно было бы… Да, я мог бы начать с себя, с каждого из нас. В самом деле: прежде, чем ввергать мир в пропасть неизвестности и в соответствии с правилами драматической медицины, мы должны были провести испытания на себе — клонировать самое себя! Вот мужество! Вот подвиг! Слава Богу никто из нас лысиной не страдал, и свежие клетки волосяных луковиц давали прекрасный рост без всякой коррекции биополем. Зачем далеко ходить? Достаточно было выдернуть волос со своей седеющей головы…