«По украинам». Свидетельствует Макарий. Псковские идолы. Вятские «попы». Фёдор Иоаннович против «идолопоклонников». «Поганый пруд». Крещение крестьянства: совмещение земледельческого календаря с церковным. «Пантеон» двоеверцев. Древние Боги на монетах. «Странности» разинского бунта. Несмеян Кривой — последняя битва
В этот край, где сумерки-длинны.
Где упрямы зимы и суровы,
Уводили семьи ведуны,
Не приняв церковные оковы.
Светобор
Услыхал однажды бог,
Что в медвежьем вятском крае
Про него никто не знает.
Заглянул — по берегам
Истуканы здесь и там.
Никогда еще не видывал
Всемогущий столько идолов!..
Валентин Востриков,
«Озорной сказ о великих напастях на Вятскую землю»
«И ноне по украинам молятся ему, проклятому богу Перуну, и Хорсу, и Макоши, но творят то отай», — сказано в рукописи XIV столетия. Именно так и было в эти времена.
Молились древним Богам лишь «по украинам» и то «отай», тайно. Правда, в глухих местах Русского Севера «отай», как мы помним на примере Спас-камня на Кубенском озере, приходилось действовать как раз монахам.
В степной рязанской украине, в городе Мценске, до середины XV века «мнози оставались неверующе в Христа». Южные окраины земли вятичей, как видно, долго держались старых Богов.
В тех краях и в XIV, и даже в XVII веках упоминаются ещё вооружённые экспедиции местных воевод против деревень (! — стало быть, речь не о татарах-кочевниках) нехристей. Очень любопытны местные предания о разбойниках — неизменно колдунах, один Кудеяр чего стоит.
Любопытный источник представляют подчас и записи о зарытых в тех краях кладах — так называемые «кладовые записи». «И есть каменная закладь по пояс человеку, и двои ворота и при той заклади было жилище, и от того жилища в полуночную сторону есть превысокий холм, и на том холму стоят четыре сосны.
Между теми соснами лежит камень, а под тем камнем лежит посуда медная и серебряная. От того холма в правую сторону на сосне вырезана харя человеческая и на другой сосне харя... и от той сосны прямо вырезан человек с луком и стрелою, и от той приметы была келья потаённая».
Это описание очень напоминает какое-то языческое святилище, причём святилище славянское — судя по основной части с идолами на север от жилой — как на горе Богит. В бору Белая Грива у озера Соловецкого росли дубы, у которых, по преданию, было становище разбойников. На дубах имелась резьба — человеческие лица и лезвие полумесяца (не Перунова ли секира? Ведь дубы — деревья Громовержца).
В одно из деревьев был врублен медный крест — отчётливый знак того, что место почиталось прибежищем языческих Богов. Так насекали кресты на почитаемых камнях от Западной Двины до Северной. По преданию, у города Ромны до XVII века стоял каменный кумир Перуна, к которому 20 июля собирались за прорицаниями «колдуны и ведьмы».
В Новгороде Великом и в Пскове в конце XV века объявились любопытные люди — так называемые стригольники. Одни считают их еретиками-вольнодумцами, другие — колдунами, не реформировавшими христианство, а привносившими в него языческую старину с её суевериями.
И хотя многие из стригольников принадлежали к духовному сану, это не мешало им высмеивать высших церковных иереев и проповедовать право обращаться к Богу не только в церкви, а там, где потребуется (вся Природа — храм), исповедоваться земле и т.д.
На крестах-оберегах, полученных от этих святых отцов, мог оказаться с обратной стороны ворон или изображение соединённого мужского и женского «срама». Впрочем, это всё же одна из первых ласточек «народного православия», симбиоза новых форм и старого, языческого, содержания, нежели собственно язычество.
Вот что пишет про украины Новгородской земли архиепископ северного города Макарий в письме великому князю Ивану Васильевичу, будущему грозному царю Русской земли: «Слышав... прелесть кумирскую около окрестных градов Великого Новаграда: в Вотской пятине, в Чюди, и в Ижере, и около Иваняграда, Ямы града, Корелы града... и по всему Поморию Варяжского моря... до Лопи до дикие...
Еже мы прияхом от святого великого князя Владимера святое крещение — во всей Русской земли скверные мольбища идольские разорены тогда, а в Чуди, и в Ижере, и в Кореле, и во многих русских местех... скверные мольбища идольские удержашася и до царстве великого князя Василия Ивановича (1505-1533 годы. — Л.П.).
Суть же скверные мольбища их: лес и камение, и реки, и блата, источники и горы, и холмы, солнце и месяц, и звезды и езера. И роста рещи — всей твари (всему существующему, Природе. — Л.П.) покланяхуся яко богу и чтяху и жертву приношаху кровную бесом — волы и овцы и всяк скот и птицы».
«Во многих русских местах» — эту фразу часто лукаво опускают, цитируя жалобы архиепископа Новгородского. Дабы создать благостное впечатление, что уж к шестнадцатому-то веку, собственно, Русь покрестилась полностью и без остатка.
Если кто и пребывал в язычестве, посещая «скверные мольбища идольские» и «жертву приношаху бесом», — так это всякие там лесные племена, чудь, корела, ижора. Вот только отчего-то список «мольбищ» обрывается на «дикой Лопи» — а уж она-то пребывает в язычестве-шаманизме едва ли не по сей день! Речь, выходит, идёт о «русских местах», о посёлках и погостах русских поморов.
А кто там жил — двоеверцы или всё же язычники? Судя по тому, как встречали зачастую местные жители иноков, речь нередко шла о людях, не желавших терпеть рядом с собою христианский культ.
Во многих областях Русского Севера ещё в XVII веке было большой проблемой основать обитель или «пустынь». И не из-за диких зверей, суровой природы или злобных инородцев, а из-за враждебного отношения местного — русского! — населения.
Освоение этих земель христианской церковью производилось исподтишка, по-партизански. Жития основателей многих монастырей расписывают нищую и полуголодную жизнь своих героев, чуть ли не впятером в землянке посреди глухого леса.
А места окрестные не были безлюдны — там жили люди, вольные русские звероловы и землепашцы, вот только не желавшие отчего-то видеть рядом с собою служителей христианского бога, его «воплощённых ангелов».
Антония Сийского изгнали вместе с «братией». Трижды поджигали келью нашего знакомца Кирилла Белозерского. Изгнание постигло Дмитрия Прилуцкого и Стефана Мохрищского, Александра Куштского и Арсения Комельского. Адриан Пошехонский, Агапит Тотемский и Симеон Кичменгский были в борьбе с местным населением убиты.
Как видим, жители отдалённых углов Новгородчины ещё в московские времена не только приносили в жертву волов и овец на «идольских мольбищах», но и убивали проникающих к ним монахов. То есть были скорее сознательными язычниками, чем двоеверцами.
В XVII веке немецкий путешественник И. Вундерер, осматривая остатки лагеря Стефана Батория, видел под Псковом каменных идолов — Перуна с мечом и молнией, стоящего на змее, и Хорса с солнечным крестом.
Один из этих идолов был найден уже в новое время, в 1894 году, судьба второго осталась неизвестной. К сожалению, немец не смог или не захотел сообщить, продолжалось ли почитание виденных им кумиров.
На другом краю Русского Севера, в Вятской земле, тоже долго держалась старая вера. Митрополит Геронтий писал вятчанам: «Вы... делаете злые дела: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы... разоряете церкви».
Уважения к христианству в повадках вятских молодцев, описанных митрополитом, действительно очень трудно заметить. Обращаясь к вятским попам, митрополит вопрошал: «Мы не знаем, как вас называть; не знаем, от кого вы получили поставление и рукоположение».
Историк Костомаров тоже задумывается над этим вопросом — ни в одну епархию Вятка не входила. Любопытно, однако, что соседи вятчан, северные удмурты, называют «попами»... своих языческих жрецов, отправляющих земледельческий культ этого племени. Полагаю вполне возможным, что и «попы» Вятки были того же толка.
Последний царь династии Рюриковичей Фёдор Иоаннович прославлялся в летописях за беспощадность к «идолопоклонникам» — разрушение их кумирен, истребление жрецов и насильственное понуждение креститься.
Между тем это не могло относиться к неславянским языческим племенам — их обращение в христианство дело много более позднего времени, XVIII века и «Инородческой конторы». Более того, этот же царь постоянно наставлял своих воевод не творить инородцам никакой обиды — неужели он сам при этом был так свиреп к тем же иноплеменникам? Скорее всего, как и полагают И.П. Русанова и Б.А. Тимошук, это были остатки русских язычников.
Интересно также свидетельство иностранных путешественников о пруде в Москве, именуемом Поганым, потому что в нём совершают свои обряды и купаются язычники. Была ли это реальность того времени — и в Москве, следовательно, ещё во времена царей обитали язычники, или только воспоминание, неясно.
В этот же период (XV-XVI века) происходит крещение сельской округи, крестьяне становятся христианами (хотя бы формально). К этим выводам пришёл в конце восьмидесятых годов прошлого века В. Власов в серии статей, посвящённых русскому календарному стилю.
Обнаружив, что в русском народном календаре Солнцеворотами именуются Петров день (12 июня с.ст.) и Спиридон (12 декабря), он вычислил, когда на эти дни приходились настоящие летние солнцестояния.
Таким образом, исследователь установил, что наложение фиксированных дат церковного календаря, связанного с богослужением, на народный, земледельческий календарь произошло на рубеже XV-XVI веков.
Примерно в это же время происходит и складывание того самого «пантеона» деревенских Богов с именами христианских святых, о котором мы говорили в начале книги. Помните: Козьма и Демьян — «куриный Бог», святой Власий — «коровий Бог» и так далее.
Всему этому «пантеону», в котором исследователи уже не первый век справедливо видят грубоватую перелицовку на христианский лад языческих культов русской деревни, соответствует так называемый «второй слой» мифологии соседей и сородичей славян — балтов.
Тут все Боги русского православного крестьянина найдут себе полные подобия — Мамант, овечий Бог, соответствует Эратинису, покровительствующему этим животным. Бубилас, как Зосима с Савватием, опекает пчёл.
Карвайтис, подобно Власию и Медосту, — коров. Кремата или Кяуле Крюкас покровительствует свиньям — как и Василий Кесарийский.
Конским Богам Флору и Лавру соответствуют Усиньш (ему приносят два хлебца, отчего учёные предполагают, что Усиньши — пара близнецов, вроде близких им индоарийских Ашвинов) и некий Хаурирари, что несколько созвучно именам Флора и Лавра. Возникает вопрос — как и когда на древних божков перешли имена и образы православных святых?
На вопрос «как?» лучше всего отвечают этнографические параллели. Дело в том, что святыни «деревенских Богов» обычно были двоякого типа — икона и некий фетиш. Так, череп медведя был взаимозаменяем с образом святого Власия, как «скотий Бог», «куриным Богом», кроме иконы Козьмы и Демьяна, могли быть дырявый камень, древний каменный топор с просверленной дыркой, горловина разбитого сосуда и даже дырявый лапоть.
У народов Поволжья и Сибири переход от чисто языческих форм культа к такому же тандему фетиша и православной иконы происходил уже в новое время, на глазах исследователей. Так, прикамский народ удмурты активно использовали христианские иконы («оброс», от русского «образ») в языческом культе и даже хранили их в домах жрецов.
Иконы размещались в родовом храме-куале или на деревьях в почитаемой роще. Наряду с ними почитались фетиши, обозначающие того или иного родового духа-покровителя, «воршуда». К такому виду культа удмурты перешли под давлением церкви и государства.
Почитать и далее прежние резные и литые изображения богов и духов в виде человеческих фигур, зверей, птиц было просто опасно — хранить их означало признаваться в «идолопоклонстве», напрашиваясь на самые суровые меры — пожалуй, самым безобидным наказанием упорным «идолопоклонникам» было перекладывание на них податей, снимаемых с более лояльных к государственной религии соплеменников (невольно вспоминается новгородское «забожничье»).
Фетиш (сушёная голова щуки, хвост белки, крыло тетерева) смотрелся куда безобиднее, икона и вовсе была воплощением благонамеренности; между тем иконы эти, как я уже сказал, хранились не просто у язычников, но у жрецов!
Переход имени изображённого на иконе святого на то языческое божество, которому молились на эту икону, ещё только начинался — верховное небесное божество, Инмара, начали именовать «Козьмой». Перенесение почитания древних деревенских божков на византийские образы и имена у русских происходило, скорее всего, примерно так же.
Не очень сложно и ответить, когда именно он произошёл. Среди святых, именами которых прикрылись языческие Боги, выделяются Зосима и Савватий Соловецкие, Пчелиные Боги. Во-первых, их привязка к пчелиному делу очень устойчива.
Коровьим Богом мог быть Власий или Модест, Мамант делил заботу об овцах с Анастасией, но о пчёлках-труженицах пеклись Зосима и Савватий — и только они.
Во-вторых, эти святые — самые «молодые» из деревенского «пантеона». Их культ возникает в конце XV-начале XVI века. Поскольку крайне сомнительно, чтобы столь важное для православного культа ремесло, как пчеловодство (надеюсь, читатель, роль восковых свечей в православных обрядах в особых пояснениях не нуждается), оставалось без покровителей, можно считать, что и в целом перенесение христианских имён на деревенский культ произошло в это же время.
Разумеется, процесс это был не единовременный — вспомним целиком языческий культ куриного Бога Боглаза из подмосковной деревни, да и в Калуге до начала XX века почитался «конский бог Хорояр», очень созвучный балтскому Хаурирари.
К XVI столетию относятся первые упоминания о том, что русские называют свои иконы Богами (англичанин Дженкинсон). Кстати, существует немало легенд о том, как основатель монастыря находил икону своего святого покровителя на дереве в лесу.
Очень возможно, что это были просто почитаемые деревья, культу которых местные жители пытались придать христианский вид, и ничего «чудесного» в появлении на них христианских образов не было.
Некоторые исследователи утверждают, однако, будто русская деревня крестилась уже в первый век после крещения Киева. Недаром же она почти сразу в большинстве краёв (кроме такой глухомани, как земля вятичей) перешла от огненного погребения, языческой кремации, к похоронам в земле.
Что и говорить, переход от сожжения к погребению, произошедший в большинстве Русских земель, нуждается в объяснении. Но ради него нет нужды объявлять русскую деревню христианской. Надо только поглубже вникнуть в смысл погребальных обрядов, а это не всегда просто.
Так, к примеру, покойный академик Рыбаков попытался объяснить переход первобытных племён Европы от сожжения тел мёртвых сородичей к их погребению тем, что они отошли от представления о переселении душ к представлению о загробной жизни.
Достаточно странно, чтоб не сказать сильнее — ведь в стране, где до сих пор господствует представление о переселении душ, в Индии и по сей день продолжают именно сжигать мертвецов!
Язычество вовсе не обязывает, как часто утверждают, сжигать труп умершего. Дело, однако, в том, что и литовская легенда о Совий, и скандинавская «Сага об Инглингах» в один голос трактуют погребальный обряд сожжения как путь полного ухода с Земли людей из среднего мира в мир иной.
Умерший Совий является детям во сне и жалуется, пока те не сжигают тело. Скандинавы приписывают обряд кремации Одину, а погребение в кургане — Шрейру. В первом случае человек, по мнению скандинавов, покидает землю «в полном комплекте» и отправляется в загробный мир.
Во втором случае некая часть всё же остается в этом мире и может влиять на дела потомков как благотворно (так, удача конунга Ингви, пращура Инглингов, оставалась со страной и после его смерти, помогая войскам — побеждать, полям — обильно плодоносить, а женщинам — рожать крепких и здоровых детишек), так и не очень (в сагах часто описывается жуткий «курганный жилец», упырь-драуг).
Теперь, читатель, обратимся ко временам крещения Руси. Люди, способные обеспечивать связь с тем миром, куда уходили умершие в пламени погребальных костров, либо отступились от древней веры (князья), либо же в бегах, прячутся от ретивых крестителей (волхвы).
Теперь некому обеспечивать связь между ушедшими в мир иной и оставшимися жить — а связь нужна. Если уж святилища Богов разоряют, нужно же сохранить связь хотя бы с предками!! Но это можно сделать без помощи жрецов лишь в одном случае — если умерший не будет сожжён, а будет зарыт в землю.
Поэтому и прекратили сжигать покойников на погребальных кострах, по крайней мере там, где князья крестились, а волхвы были истреблены или разогнаны («волхвов расточи, а инех показни»).
Любопытно, что, как рассказывал мне мой киевский друг В., в Карпатской глухомани ещё есть хутора, до которых так и не добралось христианство. Роль святилищ для живущих на этих хуторах людей выполняют именно кладбища.
Но не будем сводить всё к наслоению православных икон на языческие деревенские культы. В XV веке складывается вся система «народного православия». До него в церковных поучениях ещё фигурируют Род, Перун, Троян, Макошь.
После — они исчезают. Их перестают обличать! Не оттого ли, что они сливаются с православными иконами и именами византийских святых?
Впрочем, в XV столетии с языческими Богами произошло еще одно занимательное событие. Они попали на монеты. Речь в первую очередь о монетах Новгорода и Твери. Над изображением на монетах-новгородках конца XIV-XV века учёными-нумизматами сломано немало копий, но смысл его яснее не стал.
Однако отчего-то без внимания осталось предположение исследователя первой половины XIX века, скрывшегося под псевдонимом Лупул, о том, что на монетах изображён «идол, которому поклонялись новгородцы». Видимо, от него попросту отмахнулись — какие там идолы, в шестнадцатом-то столетии?
А между тем никакой внятной альтернативы исследователи предложить не смогли. Что может, в самом деле, обозначать фигура в плаще и не то короне, не то рогатой шапке, рядом с которой изображены то денежные кружки, то змеи.
В руках у фигуры — чаша и жезл (или меч), а напротив в почтительном полупоклоне застыла другая фигура — не то обнажённый человек, не то медведь.
Иногда в руке (передней лапе?) второй фигуры тоже изображена чаша. Исследователи устали тасовать предположения. Князь? Но в Господине Великом Новгороде тех лет он был совершенно служебной фигурой, этаким «ночным сторожем» Новгородской демократии, и явно неудачным кандидатом в изображения на монетах.
Московский князь? Но Новгород в те годы свирепо враждовал с ним, упорно не желая признавать его власть. Святая София, небесная заступница Новгорода? Но на некоторых монетах у фигуры в плаще и венце-шапке отчётливо видна... борода. А София, как ни крути, всё же женщина.
Отчаявшись, исследователи дошли до «глубокой» мысли — что это-де «просто монетная эмблема». Узор такой, и не более.
Но многое прояснится, если предположить, что на монетах изображён языческий Бог — вероятнее всего Велес. Именно он был «скотьим богом» (рога на шапке), подателем богатства (кружки-монеты), именно ему были посвящены змея и медведь.
Как и всякому Божеству, ему посвящали ритуальные возлияния (чаши в руках фигур). Наконец, в пользу этой версии говорит даже крест, иногда изображаемый на «новгородках». Крестами часто метили, «обезвреживая», языческие святыни.
На тверских монетах изображён сидящий человек с поднятым молотом. Вокруг него — двенадцать кружков. Обычно его называют «денежником» — мол, на монетах богатой Твери изображен чеканящий деньги мастер.
Вот только больше в мировой практике я что-то не припоминаю случая, когда денежные знаки украшали изображением процесса их производства! А молот в тверской символике того времени встречается буквально на каждом шагу.
Его выбивали на каменных плитах и придорожных крестах, стилизованный молот иногда размещался на печати Твери. Это что — тоже молоточек чеканщика?
Вокруг восседающего на престоле человека (?) с молотом — двенадцать кружков. В кузнице «божьего коваля» из русских преданий — двенадцать дверей и двенадцать огней.
И очень возможно, что перед нами — небесный кузнец Сварог. Он же «божий коваль Козьма-Демьян».
В этом же веке происходит любопытное событие — русский князь Василий II предложил (кстати, сделать это пытался еще Дмитрий Донской) собору Русского православного духовенства избрать самим, без санкции константинопольского патриарха, митрополита, главу русской церкви.
Русская церковь оторвалась от апостольской преемственности, от рукоположения и идущей через него от распятого бога «благодати». И произошло это в том же столетии, в котором деревенские Боги получили христианские имена.
Русь вновь, под новыми именами, новыми обрядами, стала почитать родных Богов, отвернувшись от Византии. И именно в этом веке кардинал д'Эли замечает: «Русские в такой степени сблизили своё христианство с язычеством, что трудно было бы сказать, что преобладало в образовавшейся смеси — христианство ли, принявшее в себя языческие начала, или язычество, поглотившее христианское вероучение».
Что же произошло после этого — падение всего и вся, развал, новое завоевание?
Да нет.
Вскоре Русь окончательно отказывает Орде в последних, чисто символических проявлениях покорности. Преемник Василия II собирает Русь в единое государство. Создаются чудесные произведения искусства и архитектуры. В следующем столетии Россия присоединит Сибирь, а там — дойдёт и до Аляски.
Словно древние Боги снова повернулись лицом к стране.
Руси стало лучше после того, как она избавилась от «преемственности» со стервятницей-Византией. Лучше — после того, как народный, языческий культ сросся с заимствованной символикой.
Кто-то назовёт это простым совпадением — что ж, его право.
Но всё же культ оставался — как любое церковное христианство — двуединым, синкретическим. Как на западе — библейская, так у нас — византийская составляющая культа превратилась в мину замедленного действия, «сработавшую» при Никоне.
А что же язычники? Они все приняли новые имена старых Богов, и на том все закончилось?
Нет. И на Севере, и на Юге ещё оставались кое-где очаги, в которых догорало чистое, без примеси церковного ладана, пламя древней Веры.
Так получилось, что на Юге, точнее, на казачьем, степном Юго-Востоке, они сохранились чуть дольше. Любопытно, как это отражалось даже в именах — скажем, в протоколах допросов мятежников Смутного времени.
Когда речь идёт о городах, в том числе — некогда мятежном Муроме, — имена фигурируют вполне христианские: Илейка Иванов Тимофеев, Тихонко Юрьев, Ивашко Боркин, Родион Матвеев сын.
Но когда речь заходит о казаках, крещёные имена будто испаряются. Нагиба, Наметка, Неустройка, а прозвище Четыре Здоровья! Позднее, в конце XVII века, в документах по делу Степана Разина фигурируют любопытные словосочетания: Фёдор Шелудяк, крещёный казак. Очень любопытно!
А кем же, в таком случае, были остальные казаки? Уж явно не мусульманами. Сам Степан Разин, согласно приговору, «на Дону церквей Божьих строить не велел, венчаться велел вокруг вербы». А любопытнее всего для нашей темы подлинные обстоятельства истории с персидской княжной, широко известной благодаря песне «Из-за острова на стрежень».
На самом деле всё было не так — начиная от того, что всё происходило отнюдь не на Волге во время похода, а на Яике, на казачьем кругу. История эта дошла до нас в пересказе очевидца. Людвиг Фабрициус, голландец, служивший в царской артиллерии с 1660 года, был направлен в 1667 году, в составе войск князя Прозоровского, на войну с «воровскими казаками» Разина, на Астрахань.
В июне 1670 года, в походе С. Львова, на Чёрном Яре попал в плен к разинцам и с ними вернулся в Астрахань. Он своими глазами видел кончину девицы — впрочем, о девице, с которой «ночку провозжался», речь не шла — Разин успел прижить от молодой персиянки сына.
Не шла речь и о потакании атамана пьяным крикам шайки. Всё было, можно сказать, чинно — перед всей ватагой, на кругу, он вывел свою любовницу, наряженную в лучшие одежды, и заявил, что нынче ночью, во сне, он видел «водяного бога Гориновича, которому подвластна река Яик» (в казачьих песнях Яик и впрямь именуется Горынычем).
Бог упрекал Стеньку за то, что уже столько лет он, пользуясь его, речного бога Гориновича, благосклонностью, захватил столько добра в своих походах, но не сдержал своего обета. Некогда, напомнил водяной владыка, Стенька пообещал ему лучшую часть своей добычи в обмен на удачу в походах.
И вот теперь, продолжал атаман, он исполняет обещание — и, со словами «Прими от меня этот дар, покровитель мой Горинович, у меня нет ничего лучше, чем эта женщина» швырнул персиянку с обрыва, над которым заседал круг.
Самое занимательное, что годовалого малыша, прижитого им от пленницы, он отправил в Астрахань, к митрополиту, с просьбой воспитать мальчика в христианской вере, и приложил к тому тысячу рублей золотом.
Жить с мусульманкой, прижить от неё сына, принести её в жертву языческому Богу и отдать малыша на воспитание митрополиту — любопытный был человек атаман Степан Тимофеевич! Многогранный и разносторонний.
Хотя в одном он прав — общество, в котором он жил, явно не могло «воспитать в христианской вере» малыша-полукровку. Любопытно, что все казаки совершенно спокойно, судя по описанию Фабрициуса, отнеслись к откровенному человеческому жертвоприношению водяному божеству.
Так что некрещёных там, должно быть, и впрямь обреталось немало. Судя по имени божества и обычаю венчаться вокруг вербы, некрещёные казаки разинских времён исповедовали как раз славянское язычество. Впрочем, в армии атамана хватало и старообрядцев, и никониан — он даже велел снарядить обитый чёрным струг, на котором с восставшими якобы плыл сам патриарх Никон.
Напоследок замечу, что за Разиным осталась не превзойдённая ни одним другим атаманом слава великого волшебника, он даже стал героем обычной истории про заточенного «в гору» колдуна, который вырвется в конце мира.
Впрочем, колдуном Степана Тимофеевича, судя по всему, считали уже при жизни — пленного мятежника содержали не в каком-нибудь банальном остроге или застенке, а в церковном приделе, на освящённой цепи. Любопытно примечание в одной из легенд о разинских кладах — мол, Стенька-вор с черемисой одной веры был.
Черемисы, марийцы, так и остались язычниками до самой революции, да и сейчас многие почитают старых Богов, а древняя религия в республике Марий Эл зарегистрирована на республиканском уровне.
Последний раз язычники — повторюсь ещё раз, именно откровенные и последовательные язычники, противопоставлявшие себя христианству и не желавшие принимать его ни в каком, сколь угодно «народном», виде, — мелькнули в бурных волнах российской истории уже в просвещённом XVIII столетии, в царствование Анны Иоанновны, если точнее — в 1743 году.
Некий нижегородский епископ Дмитрий (Сеченов), проезжая по своим делам Терюшевскую волость, увидел у церкви в русском (!) селе Сарлеях на кладбище рядом с крестами какие-то странные столбы и срубы.
Потребовав ответа у местного батюшки, архиерей оказался очень озадачен. Оказывается, в селе и в деревнях поблизости жило немало язычников. Чтобы не трогали власти (сравнительно снисходительно относящиеся к язычеству инородцев), они называют себя мордвой, на деле же даже говорить по-мордовски не умеют, а говорят, как суздальские и ярославские мужики.
Никакими мордвинами они не были — «старые русские идолопоклонники», как писал впоследствии почтенный архиерей в Святейший синод. А странные сооружения — так это могилы ихние, нехристей здешних.
Епископа очень рассердило, что какие-то «поганые» надгробия торчат на православном кладбище, и он, недолго думая, отдал приказ своим слугам изрубить эти «неправильные» надмогильные памятники на дрова и сварить на них ему обед.
Читатель, а вы, часом, не слыхали от наших батюшек сетований по поводу вандализма на кладбищах, воздыханий о губительном наследии советского безбожия, о засилии бездуховности? Высокодуховный епископ Дмитрий приготовил себе обед на чужих могилах задолго до советской власти.
Вскорости прибежали люди с известием, что к селу от нескольких языческих деревень движется огромная толпа, вооружённая кто чем (кое-где мелькали даже пращуровы мечи). Язычники, запыхавшись, выдавили из себя вестники, выглядят очень злыми, можно даже сказать, разъярёнными...
С чего бы это, а, читатель?
Пришлось его преосвященству, бросив недоеденный обед — ужасная утрата! — в панике бежать из села Сарлеях. Толпа долго гналась за ним, но удовлетворилась несчастным пономарём из обслуги, выпавшим из мчавшейся во весь дух брички. Бедолагу убили на месте. Вслед епископу стреляли из луков и даже из ружей, но не попали. К сожалению.
Что за донос настрочил преподобный Дмитрий в Синод! Обширный, прочувствованный. Были там и «волшебники», которые, мол, у «идолаторов» вместо попов, и их подстрекательство. Причиной нападения он полагал слух, прошедший по волости, что «едет архиерей крестить с салдаты».
Язычники, мол, и постановили, что ежели «точию с салдаты, то все созжемся на овинах, а если не с салдаты, то убием его и до смерти».
Мне отчего-то кажется, читатель, что почтенный архиерей перемудрил. Представьте, что, придя на кладбище к родным могилкам, вы видите там незнакомого типа, который разложил костерок из столика и скамейки, уселся на поваленный памятник и жарит над костерком шашлычок.
Уверен, чтоб дойти до состояния терюшевских язычников, вам не понадобится ни подстрекательство «волшебников», ни слухи.
Это даже если позабыть, что, как мы уже говорили, кладбища во многом заменили последним язычникам святилища.
Чем-то не угодил преосвященному Дмитрию и управитель какого-то местного «князь Григория», про которого святой отец только и сообщает, что он-де выдает себя за «грузинца», но, поскольку ни к исповеди не ходит, ни духовного отца не посещает, то явно с ним что-то не так — армянин или персиянин. С его-де попустительства и процветает идолопоклонство в волости.
Мигом для усовещения закореневших нехристей была собрана команда, так сказать, опытных богословов под началом премьер-майора Юнгера.
Толпа — ох, уж гордыня языческая! — встретила премьер-майора Юнгера с рогатинами, ножами, древними мечами, луками и малочисленным огнестрелом. В ходе начавшейся дискуссии очень быстро было установлено, что дубины, мечи, стрелы и рогатины в качестве богословских аргументов сильно уступают воинской дисциплине и слаженному залпу.
Толпа обратилась в бегство. Премьер-майор докладывал, что во встретившей его толпе было 1000 человек, пленными взято 136, из коих раненными 31, убито 35, в его команде ранено пятеро. В этом ряду цифр сильнейшее сомнение вызывает первоначальная численность нападавших «идолопоклонников».
Вряд ли премьер-майор скомандовал противнику перед боем «Ррас-счи-тайсь!». Судя по количеству пленных и убитых, в толпе было много меньше народу, вдвое-втрое. Ну да хотя господин Юнгер и был всего лишь премьер-майором, цифры он уже наловчился приводить в отчётах самые, как выразился бы историк и писатель Андрей Валентинов, что ни на есть генеральские.
Герр Юнгер мог благоразумно предположить, что уцелевшие язычники не будут по такому поводу подавать жалобу его непосредственному командованию — так что ж и не представить свою доблесть в наилучшем виде, коли есть случай?
Дальше всё пошло самым понятным, можно даже сказать, естественным образом. Прикладами и штыками загоняли нехристей в воду, попы подбадривали, обещали отпущение всех грехов и провинностей новкрещёным. Ни в какую не желавших идти под крест упрямцев заковали в железо и отправили мерять ногами казенные вёрсты до суровых сибирских краёв.
Суровей же всех обрушились на вожака, поднявшего народ на сопротивление крестителям премьер-майора Юнгера. Звали его Несмеяном Кривым. Смелого человека, поднявшего односельчан защищать родную веру, сожгли заживо в срубе.
Мы знаем его имя — хвала Богам. Мы можем помянуть его. Пусть же живёт оно в памяти потомков. Несмеян Кривой — последний борец и мученик, погибший за родную веру.
История эта приводится у Сергея Михайловича Соловьёва, в его «Истории России». Маститый историк поражён и, судя по тону, которым рассказывает об этом происшествии, не знает, что и думать и верить ли в язычников в XVIII веке.
Мы же, проследившие все эти чёрные годы, от времен Богомила Соловья до Несмеяна Кривого, пожалуй, не станем так сильно удивляться. Когда же почтенный историк высказывает предположение, что перед нами — остатки той самой языческой Руси князя Пургаса, пожалуй, что и согласимся с ним.
Больше про язычников на Руси ничего не известно. Слухи о существовании где-то в Сибири ли, на Русском ли Севере, в Уральских лесах доживших чуть ли не до наших времён гнёзд древней веры доходили до моих ушей, но — не более чем слухи.
Могут задать вопрос — а не напрасным ли было упорство таких вот гнёзд языческого сопротивления?
Всё равно ведь остатки язычества вплавились в «народное православие», всё равно Перун обрёл имя «Ильи Громовника», а Волос — «Николы русского Бога», всё равно продолжали, пусть под новыми именами, чтить «куриных», «коровьих» и «конских» Богов... так зачем всё это — забиваться вглушь, сторониться других — своих же русских людей, только крещёных. Зачем драться, проливая русскую кровь, зачем сжигать себя «на овинах»? Не зря ли?
Верю, читатель, — не зря. Не зря жили, сражались и погибали такие вот Несмеяны Кривые восемь веков, восемь столетий русского сопротивления. Не жар ли их упорства заставил растаять византийские обряды, чтоб они слились с родными обычаями?
Не их ли непримиримость лежала тяжёлым грузом на русской чаше весов, заставляя крестителей не слишком упорствовать в соответствии заморским канонам и догматам, оставляя в церкви хоть немного места для русского духа?
Это наши предки, читатель, и, не будь таких, как они, не звучали бы поучения, не усыпали бы стены соборов волшебные птицы и добрые оборотни. Мы обязаны им тем, что укрепившееся православие успело стать русским.
А то, что потом оно захотело избавиться от этого и едва не погубило себя и народ, — это уже не их вина.
Вместо послесловия.
Христианство против язычества: история одного самоубийства
Над Тобой парили беркута,
Порой садясь
На Бога грудь,
Когда миял Ты, рея, омута,
На рыбьи наводя
Посёлки жуть.
Бог, волнами носимый,
Ячаньем встречен лебедей,
Не предопределил ли Ты Цусимы
Роду низвергших Тя людей?
Велемир Хлебников, «Перуну»
Начнём издалека...
В 1450 году некий подданный христианнейшего короля Франции, Ж. Ле Бувье, писал в своей «Книге описания стран» о соседях своего народа: «Англичане жестоки и коварны, к тому же они скупые торговцы, швейцарцы жестоки и грубы, скандинавы вспыльчивы и злы; неаполитанцы толсты и грубы, плохие католики и великие грешники; кастильцы яростны, плохо одеты, обуты, спят на плохих постелях и плохие католики».
Набрасывая несколькими смелыми мазками портрет каждой европейской нации, раздавая, так сказать, всем сёстрам по серьгам, Ле Бувье всякое лыко вставляет в строку — от плохой постели до недостаточной, на его взгляд, католичности.
Разумеется, на таком фоне земляки автора «Книги описания стран» должны смотреться чистейшими ангелами... но нас сейчас занимает не это. Как легко заметить, обвинение в «плохом» католичестве француз выдвинул двум нациям: «неаполитанцам», то есть итальянцам, и «кастильцам» — испанцам.
Почему же, однако, именно эти народы удостоились такого эпитета? Ведь впоследствии, как мы