Все больше вдохновляясь этим волнующим зрелищем, я подбадривала актеров и на ходу придумывала новые, еще более изощренные издевательства. По моему совету, хозяйку облили коньяком, и в тот же миг она превратилась в трепещущий и стенающий факел; когда голубоватое пламя стихло, ее неподвижное и все еще стройное тело с головы до ног представляло собой один сплошной ожог. Моя идея имела небывалый успех, и восторг всей компании был неописуем. Подогретый этим последним злодейством, Сен-Фон вырвал свой член изо рта Линданы и, крикнув Лолотте, чтобы та продолжала свою ласку, с размаху вонзил его в мой анус.
— Что теперь будем с ней делать? — жарко шептал мне в ухо Сен-Фон, все глубже погружаясь в мое чрево. — Думай, Жюльетта, думай: ты ведь у нас умница, и все, что ни предложишь, будет восхитительно.
— Есть еще тысяча пыток на свете, — ответила я, — одна пикантнее другой. — Я уже собиралась кое-что предложить, когда к нам подошел Нуарсей и сказал Сен-Фону, что, может быть, лучше сейчас же заставить ее проглотить приготовленный порошок, иначе она умрет от изнеможения, и мы не сможем в полной мере насладиться эффектом яда. Они посоветовались с Дальбером, и тот восторженно поддержал Нуарсея. Женщину развязали и подвели ко мне.
— Бедняжка, — произнесла я, бросая порошок в бокал с «Аликанте»[66], — выпейте вина, и вам станет легче. Это улучшит вам настроение и снимет боль.
Обреченная женщина безропотно проглотила роковую смесь. Нуарсей извлек свою шпагу из моей норки и подскочил к жертве, сгорая от желания усладить свой взор ее конвульсивными гримасами.
— Сейчас ты умрешь, — прошипел он, пристально глядя в ее глаза, — надеюсь, ты смирилась с этим?
— Мне кажется, — заметил Дальбер, — мадам достаточно умна, чтобы понять, что когда жена потеряла любовь и уважение своего супруга, когда она надоела ему и вызывает у него только отвращение, самый простой для нее выход — с достоинством выйти из игры.
— О, да! Да! — еле слышно простонала несчастная. — Я прошу только одного: убейте меня, ради Господа Бога убейте скорее!
— Смерть, которой ты жаждешь, грязная сволочь, уже в твоих потрохах, — сказал Нуарсей, наслаждаясь страданиями жены и ласками одного из молодых педерастов. — Жюльетта сделала свое дело. Она настолько привязана к тебе, что никогда не простила бы нам, если бы мы лишили ее удовольствия оказать тебе последнюю милость.
В этот момент совершенно ослепленный от бешеной похоти, потеряв всякое чувство реальности, Сен-Фон набросился на Дальбера, который, нагнувшись, с готовностью встретил содомитский натиск своего друга, в свою очередь оседлал юного пажа, который принял перед ним ту же самую позу; мгновение спустя я опустилась на колени, и мой, обратившийся в содомита, язык проник в анальное отверстие министра.
Не прошло и минуты, как Нуарсей, не спускавший глаз со своей жены, увидел, что ее конвульсии приближаются к концу, и решил, что настало время по-настоящему насладиться ими.
Он положил ее на ковер в середине комнаты, и мы образовали вокруг нашей жертвы тесный круг. Роли поменялись. Теперь Сен-Фон овладел мною и обеими руками удовлетворял двоих юношей; Анриетта сосала Дальбера, то же самое Дальбер делал с членом третьего пажа и одновременно правой рукой ласкал еще одного, а левой — немилосердно месил ягодицы Линданы; пенис Нуарсея находился в прямой кишке Аглаи, чей-то другой вошел в его собственный зад, он сосал еще один и тремя сложенными вместе пальцами содомировал Лолотту; наконец, шестой наш помощник наслаждался ее влагалищем. Агония началась, она была ужасна, и невозможно описать словами действие этого яда; настолько сильны были припадки бедной мадам Нуарсей, что она то сворачивалась в клубок, то мелко-мелко содрогалась всем телом, как будто пораженная электрическим ударом, то застывала как парализованная. Губы ее пузырились белой пеной, ее стоны перешли в глухой жуткий вой, которого никто в доме, кроме нас, не мог слышать, потому что были приняты все необходимые меры предосторожности.
— Восхитительно, восхитительно, — бормотал Сен-Фон, добросовестно обрабатывая мой зад. — Я бы, кажется, отдал все на свете, чтобы трахнуть ее в таком состоянии.
— Нет ничего проще, — откликнулся Нуарсей, — попытайтесь, а мы придержим ее.
Наши исполнительные помощники навалились на бедняжку, заставили утихомириться, придали ей соответствующее положение, с обеих сторон раздвинули ягодицы, и Сен-Фон погрузил между ними свой член.
— Гром и молния! — завопил он. — Я кончаю. — И он кончил. Его тут же сменил Дальбер, за ним — Нуарсей; но когда его полуживая жена, каким-то нечеловеческим чутьем, почувствовала своего палача, она бешено забилась, словно в припадке, и разбросала всех, кто держал ее, потом, как обезумевший, смертельно раненный зверь, вцепилась ему в лицо. Нуарсей испуганно отшатнулся назад, а мы еще теснее сгрудились вокруг нее.
— Не трогайте ее, не трогайте! — закричал Сен-Фон, возвращая свой инструмент в мой зад. — Давайте полюбуемся на агонию загнанного зверя.
Тем временем Нуарсей пришел в себя и пожелал отомстить за оскорбление: он уже занес руку для новых, еще более страшных пыток, но Сен-Фон остановил его и сказал, что это только помешает и лишит нас удовольствия наблюдать за действием яда. Неожиданно в голову мне пришла новая мысль.
— Господа, — предложила я, — наблюдать — это мало, мне кажется, скоро ей понадобится исповедник.
— Пускай убирается к черту, и тот сам исповедует эту шлюху, — заворчал Нуарсей, несколько успокоенный, потому что его уже обсасывала Лолотта. — Пусть убирается ко всем чертям! Если когда-нибудь я и хотел, чтобы существовал ад, так только затем, чтобы ее душа прямиком направилась туда и чтобы я мог, пока жив, наслаждаться при мысли о ее мучениях.
И эти неосторожные слова, как нам показалось, ускорили конец агонии. Мадам де Нуарсей простилась со своей душой, и трое наших распутников разрядились почти одновременно, сливая ужасные проклятья в один жуткий хор.
— Вот и все, — сказал Сен-Фон, разминая свой член и выдавливая из него последние капли спермы. — То, что мы совершили, наверняка будет одним из наших самых прекрасных деяний. Одним словом, я бесконечно доволен. Я давно мечтал избавить мир от этой глупой курицы, пожалуй, она надоела мне не меньше, чем собственному супругу.
— Это факт, — вставил Дальбер, — ведь вы, конечно, сношались с ней не реже, чем он.
— Даже еще чаще, — добавил мой любовник.
— Во всяком случае, — обратился Сен-Фон к Нуарсею, — я намереваюсь заключить соглашение: вы принесли в жертву свою жену, и теперь у вас будет другая, ибо я отдаю вам свою дочь. Кстати, мне очень понравился сегодняшний яд: он дает отличные результаты, и жаль, что мы не можем быть свидетелями смерти всех тех, кого уничтожаем подобным образом. Увы, нельзя быть одновременно в разных местах. Но, как я уже сказал, моя дочь будет вашей, дорогой друг, и слава небесам за то, что они посылают мне такого любезного зятя, и за то, что женщина, которая дала мне этот яд, не обманула меня.
Здесь Нуарсей наклонился к Сен-Фону и что-то прошептал ему на ухо, как мне показалось, это был вопрос. Тот кивнул в знак согласия. Затем повернулся ко мне.
— Жюльетга, — сказал он, — приходите завтра ко мне, и мы подробно обсудим то, о чем я сегодня говорил вам. Поскольку Нуарсей снова женится, ваше присутствие в его доме вряд ли понадобится, и я предлагаю вам переехать ко мне. Я надеюсь, что моя прочная репутация перейдет и на вас, а деньги и удобства, которыми я собираюсь осчастливить вас, будут более чем достаточной компенсацией за потерю, которую вы при этом понесете. Вы мне нравитесь необычайно: у вас блестящее воображение, неподражаемое хладнокровие в злодействе, великолепный зад и, по моему мнению, вы жестоки и распутны, следовательно, обладаете всеми достоинствами, которые я уважаю.
— Мой повелитель, — ответила я, — с нижайшей благодарностью я принимаю ваше предложение, но должна сказать, потому что не хочу скрывать это, что я влюблена в Нуарсея, и мне не доставляет радости мысль о том, чтобы потерять его.
— Вы не потеряете меня, дитя мое, мы часто будем видеться. — так ответил мне ближайший друг Сен-Фона и будущий его зять, — лучшие часы нашей жизни мы будем проводить вместе.
— Пусть будет так, — сказала я, — в таком случае у меня нет причин для отказа.
Молодым педерастам и проституткам дали ясно понять, какие последствия будет иметь малейшая несдержанность и неосторожность с их стороны, и, все еще находясь под большим впечатлением от случившегося, они поклялись забыть об этом; останки мадам де Нуарсей закопали в саду, и мы распростились друг с другом.
Непредвиденным обстоятельством оказалась задержка с женитьбой Нуарсея, а также с исполнением плана министра: когда я на следующий день, с утра, пришла к нему, его не было дома.
Король, который необычайно жаловал Сен-Фона и всецело доверял ему, в то же утро призвал его к себе и поручил секретную миссию; Сен-Фон незамедлительно выехал из города, а по возвращении ему была пожалована «голубая лента» и годовая рента в сто тысяч луидоров.
Воистину, подумала я, узнав об этих милостях, судьба вознаграждает злодея; насколько глуп тот, кто, будучи вдохновлен подобными примерами, не бросается с головой в омут преступлений, не имеющих ни границ, ни пределов.
В письмах, которые получил Нуарсей от министра в его отсутствие, мне предписывалось найти новое жилище и благодарить его. Поэтому, как только я вступила в управление необходимым капиталом, я сняла роскошный особняк на улице Фобур-Сен-Оноре, купила четыре лошади, две прелестные кареты, наняла трех лакеев, статных и очень смазливых, нашла повара, двух судомоек, дворецкого, секретаря, горничных, парикмахера, двух швейцаров и пару кучеров; кроме того, приобрела целую кучу красивой мебели, и в тот день, когда министр вернулся в Париж, я переехала в новый дом. Мне только что исполнилось семнадцать, и судя по взглядам, которые обращали на меня мужчины, я могла считать себя одной из прекраснейших женщин в столице; фигурой я напоминала богиню любви, а искусство косметики подчеркивало мою естественную красоту. Содержание моих гардеробов стоило более ста тысяч франков, сотню тысяч стоили драгоценности и алмазы, которые я носила. Всюду, где я ни появлялась, передо мной широко распахивались все двери, а в тот день слуги министра особенно низко кланялись мне. Он был один и ожидал меня. Я начала с того, что заговорила о знаках королевского расположения, которыми его осыпали, и поздравления мои были самыми искренними; я захотела поцеловать ему руку, он подал ее, напомнив, что для этого я должна опуститься на колени; хорошо знакомая с его непомерным тщеславием и жестокостью, я подчинилась и сделала так, как он хотел: куртизанки, как и придворные, приобретают право попирать всех прочих благодаря самой низкой лести и приниженности.
— Мадам, — начал он, — вы видите меня в час моей славы, король оказал мне величайшую милость и, смею думать, воздал мне по заслугам; положение мое никогда не было таким прочным, а состояние таким огромным. Я позволю и вам вкусить малую толику великодушия Его Величества потому лишь, что мы с вами вместе совершили кое-какие славные дела, и я надеюсь, что могу положиться на вас. Прежде чем мы перейдем к деталям, взгляните на эти два ключа, мадам. Первый открывает подвал, где хранится золото, которое будет вашим, если вы будете верно служить мне; другой — от Бастилии, где есть свободная камера, которая также будет вашей на всю жизнь, если вы — не приведи Господи! — окажетесь болтливой или непослушной.
Перед лицом такого выбора — пожизненное заключение или блестящее будущее — я, естественно, ни секунды не колебалась. И сказала, что отныне буду ему покорной рабыней и что он должен отбросить все сомнения насчет моей верности.
— У вас будут две главные обязанности, мадам: присядьте и выслушайте меня внимательно. — — Без всякой задней мысли я засобиралась опуститься в кресло, когда Сен-Фон молча указал мне на простой стул с прямой спинкой, потом жестом остановил поток моих бессвязных извинений и продолжая так: — Пост, который я занимаю и на котором намереваюсь оставаться очень долго, поскольку он мне нравится, обязывает меня искать все новые и новые жертвы; в этой шкатулке различные яды, и вы будете пользоваться ими согласно полученным от меня инструкциям. Для тех, кто осмелится открыто и активно противоречить моим планам, вы должны выбрать самые жестокие и мучительные — вот, глядите: они так и помечены; самые быстродействующие предназначены для тех, кто просто не нравится мне самим фактом своего существования и на кого я не хочу терять времени; а вот эти, на которых написано «замедленное действие», — для тех, кого мне придется отправить в другой мир не спеша: либо по политическим причинам, либо с тем, чтобы не бросить на себя и тени подозрения. В каждом отдельном случае мы будем поступать по-разному: отравление будет иметь место либо здесь, в Париже, в вашем или в моем доме, либо в провинции, а возможно даже за границей.
Теперь перейдем ко второй вашей обязанности, которая, по всей вероятности, приятнее первой и в то же время намного выгоднее. Поскольку у меня очень богатое воображение, обычные повседневные удовольствия больше ничего для меня не значат. Природа одарила меня огненным темпераментом, исключительно жестокими наклонностями, поэтому речь идет о том, чтобы регулярно удовлетворять их, и я буду делать это в вашем особняке или в доме Нуарсея, или у кого-нибудь из моих немногих друзей дважды в неделю, и на каждом рауте непременно и обязательно должно быть минимум три жертвы. Итого в год, если мы исключим время на путешествия — иногда вы тоже будете сопровождать меня, — получится, если не ошибаюсь, приблизительно две сотни шлюх, и доставлять их будет только вашей заботой; однако эти жертвы должны удовлетворять определенным требованиям. Во-первых, Жюльетта, с самой уродливой из всех следует обращаться с таким же почтением, каким пользуетесь вы сами; каждая должна быть не моложе девяти и— не старше шестнадцати лет; каждая должна быть девственницей, из хорошей семьи, желательно с титулом, и уж во всяком случае богатой.
— И вы хотите сказать, мой господин и повелитель, что уничтожите столько невинных?
— Конечно, сударыня. Убийство — самое сладострастное из моих удовольствий, моя любовь к кровавым ритуалам безгранична, самая большая моя страсть — проливать кровь, и чтобы удовлетворить ее, я не церемонюсь и плачу любую цену. Таков мой главнейший принцип.
Я видела, что Сен-Фон ждет моего ответа, и сказала:
— Знаете, мой господин, то, что вы узнали обо мне и о моем характере, мне кажется, служит достаточным доказательством, что я вас не разочарую; гарантия тому — мой собственный интерес и мои вкусы. Природа вложила в меня те же самые страсти, которыми одарила вас, мы с вами мыслим одинаково, и тот, кто разделяет ваши взгляды, обязательно будет служить вам намного лучше, нежели тот, кто повинуется вам из желания польстить, а не ради себя самого: дружеские связи и общие интересы — вот, по-моему, идеальные узы, которые связывают мужчину и женщину, тем более, такую как я.
— Что до дружеских связей, Жюльетта, лучше о них и не вспоминать, — очень резко проговорил министр. — Я считаю это чувство таким же пустым, таким же призрачным, как и любовь. Фальшиво все, что исходит из сердца, со своей стороны я верю лишь в ощущения, верю только в плотские привычки… в поиск самовыражения, в возвеличение своего «эго», в свой собственный интерес. Собственный интерес — это единственное из возможных человеческих отношений, в которое я верю больше всего, поэтому-то соглашение, которое я собираюсь с вами заключить, должно быть для вас исключительно выгодным. Вкусы формируются уже после, как оболочка на костяке эгоистического интереса, — все это так, но вкусы — это фикция: с годами они меняются, иногда случается, что человек перестает следовать им, но никогда он не оставит свой интерес. Ну, а теперь давайте подытожим ваше скромное состояние, мадам. Нуарсей обеспечил вам годовую ренту в десять тысяч ливров, еще три тысячи вы получили от меня и двенадцать у вас было, значит, это будет двадцать пять, и вот вам еще двадцать пять. Так что мы имеем? Пятьдесят? Пятьдесят.
Министр не без удовольствия смотрел, как я простерлась перед ним ниц, и когда я выразила ему самую нижайшую благодарность, он велел мне сесть и внимательно выслушать его.
— Я, так же как и вы, Жюльетта, отлично понимаю, что с такими скудными средствами нечего и думать о том, чтобы оплатить два приличных ужина в неделю, тем более — нечего мечтать о том, чтобы содержать дом, который я приказал вам снять; следовательно, я дам вам миллион на расходы, только имейте в виду, что эти ужины должны быть не сравнимы ни с чем по роскоши; там должны подаваться самые изысканные блюда, редчайшие вина, экзотические фрукты и дичь, и вся эта роскошь должна дополняться громадным количеством: даже если ужин будет рассчитан на нас двоих, пятьдесят блюд — это, конечно же, будет слишком мало. За жертв вы будете получать поштучно, по двадцать тысяч, и это не так уж и много, учитывая требования, которым они должны удовлетворять. Прибавьте к этому еще тридцать тысяч франков премии за каждую высокопоставленную особу, которую вы уничтожите собственноручно, а их будет, если считать грубо, человек пятьдесят каждый год, то есть данная статья принесет вам полторы тысячи, к которым я добавлю двадцать тысяч ежемесячно на жалованье прислуге. Если я не ошибся в подсчетах, мадам, всего получается в год шесть миллионов семьсот девяносто тысяч, прибросим еще двести десять тысяч на карманные расходы и прочие забавы и безделушки и округлим до семи миллионов, из которых вы можете оставить себе пятьдесят тысяч в соответствии с нашим договором. Что вы на это скажете, Жюльетта?
Подавив в себе небывалое и радостное волнение, а более всего — обуявшую меня алчность, я некоторое время молчала, покусывая губы и делая вид глубокого раздумья, потом осмелилась и обратила внимание министра на некоторые факты, а именно: обязанности, которые он на меня возлагает, столь же обременительны, сколь велики деньги, которыми я буду располагать, и мне бы очень хотелось, чтобы он никогда и ни в чем не имел разочарования; но мне кажется вполне возможным и даже вероятным, что огромные расходы, которые у меня будут, намного превысят имеющиеся в моем распоряжении средства и что, помимо всего прочего…
— Можете не продолжать, — прервал меня министр, — я прекрасно понял ваши иносказания, и вы убедили меня, что постоянно имеете в виду свой собственный интерес. А это как раз то, что мне надо, Жюльетта, ибо теперь я знаю, что служба ваша будет безупречна. Ни о чем не беспокойтесь, мадам, у вас будет десять миллионов в год, ведь нам не пристало скаредничать. Безнадежным дураком я считаю того государственного мужа, кто не пользуется казной государства для своих удовольствий: какое нам дело до того, что чернь голодает, что народ раздет и разут, если тем самым мы утоляем наши страсти? Моя же страсть требует безудержных расходов, и если бы я знал, что в жилах людей течет золото, я бы им всем, не задумываясь, выпустил кровь[67].
— Вы удивительный человек, — восхищенно проговорила я, — и ваша философия будоражит мое сердце. В минуту казни вы обнаружили во мне себялюбие, и, поверьте, что именно им питаются мои вкусы и что мое рвение на вашей службе будет в тысячу раз больше обязано любовью моей к подобным удовольствиям, нежели любой другой причиной.
— Я видел вас в деле, — заметил Сен-Фон, — и весьма доволен вашим поведением. Вы утолили мои страсти, а сердце человеческое не может породить ничего сладостнее, чем страсти. Человек, который может сказать: «Во мне нет предрассудков, я преодолел их все; мое влияние делает законным любой мой поступок, потому что у меня есть все средства для совершения любого преступления», — так вот, Жюльетта, такой человек — счастливейший из смертных. Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при его положении.
От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья, от открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.
— Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня, обнял за талию и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.
— Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели, чтобы все подготовить.
— Ну что ж, три так три. Сегодня первое число, Жюльетта. В семь часов двадцать второго я ужинаю в твоей резиденции.
— Есть еще кое-что, мой господин. Вы соизволили сообщить мне о своих вкусах, и я хотела бы сказать вам о моих. Вам уже известно мое пристрастие к преступлениям, на которые я готова ради вас и вместе с вами; этот документ позволяет мне воровать для собственного удовольствия, но я прошу вас дать мне средства и права расправиться с любым врагом.
— Пойдемте со мной, — кивнул мне Сен-Фон. Мы зашли в кабинет одного, очевидно, очень важного чиновника, и министр заявил ему:
— Сударь, посмотрите внимательно на эту молодую даму, запомните ее. Я вам приказываю подписывать и выдавать ей, по первому ее требованию, столько «lettres de cachet», сколько ей понадобится и когда понадобится, и указать в них то место заключения, которое она захочет.
— Вот теперь у вас есть все средства, — сказал мне министр, когда мы вернулись. — Теперь покажите, на что вы способны. Жгите, топчите, режьте — вся Франция у ваших ног; какое бы преступление вы ни совершили, как бы чудовищно оно ни было, не бойтесь ничего — я дал слово, что безнаказанность вам гарантирована, и моего слова вполне достаточно. Более того, как я уже говорил вам, вас ждут тридцать тысяч франков за каждое преступление, которое вы совершите по собственной инициативе и в своих собственных интересах.
Друзья мои, я не в силах описать, какую бурю чувств вызвали во мне его обещания и потрясающие перспективы.
Впрочем, в этом нет ничего невероятного, подумала я. Природа одарила меня беспредельным воображением, а теперь я была достаточно богата, чтобы удовлетворить любую свою прихоть, —любой каприз, и достаточно могущественна, чтобы избежать возмездия. Нет для человеческой души наслаждения выше, чем знать, что ты всесильна и поэтому свободна, не с чем сравнить вожделение ума и плоти, которое вызывает это ощущение.
— Итак, мадам, давайте заключим договор, — несколько торжественным тоном продолжал министр. — Для начала вот вам маленький подарок, сущая безделица. — С этими словами он протянул мне шкатулку, в которой я увидела пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения на сумму вдвое большую. — Возьмите его и помните о коробочке с ядами.
Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную тяжелой, роскошной и необычайной мебелью.
— Переступив порог этого дома и все время, пока вы здесь находитесь, вы будете обычной проституткой, а за его стенами вы будете одной из самых знатных дам королевства.
— Везде и всюду, мой повелитель, я буду только вашей рабой, вашей вечной поклонницей и душой всех, самых восхитительных ваших наслаждений.
Я разделась. Дрожа от радости, что наконец-то нашел верную сообщницу, Сен-Фон творил в тот вечер ужасные вещи. Я уже рассказывала вам о некоторых его причудах, а теперь узнала о многих других. Отныне, выходя из его дома, я чувствовала себя властительницей мира, а в его присутствии была унижена до крайности; там, где дело касалось похоти, он, без сомнения, был самым мерзким человеком, какого можно себе представить, и самым деспотичным, самым жестоким. Он заставлял меня оказывать высшие почести своему члену и своему заду; он испражнялся, и я должна была боготворить даже его экскременты. Кроме того, у него была весьма любопытная мания: он осквернял те самые вещи, которые символизировали все то, на чем была основана его гордыня; он требовал, чтобы я испражнялась на высшие символы почета, он вытирал мне зад своей «голубой лентой». Однажды я высказала свое удивление по поводу такого поведения.
— Вы должны понять, Жюльетта, что все эти тряпки и ленты, предназначенные для того, чтобы ослеплять идиотов, не могут вызывать почтения у философа.
— Однако минуту назад вы заставляли меня целовать их.
— Все верно, но в той же степени, в какой я горжусь этими безделушками, мне доставляет удовольствие пачкать и осквернять их. И вот эта-то причуда понятна лишь либертенам моего масштаба.
Между тем орган Сен-Фона вырос до невероятных размеров, и я кончила в его объятиях, так как для меня, с моим воображением, вопрос о том, вызывает или не вызывает отвращение та или иная вещь, никогда не возникал, и единственное, что меня заботит, — это безудержность и чрезмерность. Тут внутренний голос подсказал мне, что Сен-Фон сгорает от желания, чтобы я съела его дерьмо; я попросила позволения на это, тут же получила его, и он был в экстазе; потом он жадно высасывал все, что было у меня в потрохах, и отрывался только затем, чтобы как можно глубже проникнуть языком в мой анус. Когда он показал мне портрет своей дочери, удивительного и очаровательного создания, которому едва исполнилось четырнадцать, я попросила его как-нибудь привести ее к нам на обед.
— Ее здесь нет, — ответил он, — иначе вы давно бы увидели ее в нашем обществе.
— Мне кажется, прежде чем отправить ее к Нуарсею, вы насладились ею?
— Вы совершенно правы, — улыбнулся он. — Со мной приключился бы удар, если бы я позволил кому-нибудь сорвать первые и такие сладкие плоды.
— Значит, вы ее разлюбили?
— Разлюбил? Я никого и никогда не любил, Жюльетта, и вообще мы, распутники, не страдаем этой болезнью. Когда-то это дитя вызывало у меня хорошую эрекцию, но теперь уже не возбуждает меня. Мне надоело забавляться с ней, и я отдаю ее Нуарсею, которого она весьма и весьма воспламеняет. Так что речь идет об элементарном обмене.
— А что будет, когда она надоест Нуарсею?
— Ну что ж, тебе известна судьба его жен. По всей вероятности, я сам буду участвовать в этой церемонии, как участвовал во всех прочих, это очень стимулирует, и мне нравятся такие вещи.
При этом его член разбух еще больше.
— Повелитель мой, — заметила я, — мне кажется, будь я на вашем месте, я бы не удержалась и иногда злоупотребляла своим положением.
— Вы имеете в виду моменты возбуждения?
— Да.
— Такое иногда случается.
— О, господин! — воскликнула я и добавила: — Давайте замучаем какую-нибудь невинную душу. У меня начинает кружиться голова от такого желания.
Говоря это, я все сильнее ласкала его, щекоча пальцем его задний проход.
— Одну минуту. — И он достал из кармана лист бумаги и развернул его. — Мне осталось только вписать сюда имя, и завтра же умрет одно прелестное создание. Сейчас она находится в тюрьме: я написал указ об аресте по просьбе ее семейства. Единственная на нее жалоба заключается в том, что мужчинам она предпочитает женщин. Я видел ее: она действительно очаровательна. Однажды я и сам развлекался с ней целый день и с тех пор опасаюсь, как бы она не разболтала, что я только об одном и мечтаю — избавиться от нее.
— Тогда, повелитель мой, она обязательно развяжет свой язык, как только ей представится такая возможность, и опасения ваши вполне обоснованны. Поэтому, пока эта девушка жива, вы будете в постоянной опасности. Я умоляю вас разделаться с ней, потому что от этого зависит ваше спокойствие; подпишите скорее эту бумагу, — я взяла у него документ и приложила его к своим ягодицам, — там на столе есть перо и чернила.
Когда-Сен-Фон написал имя, я сказала:
— А теперь мне хочется самой отнести это в тюрьму.
— Как вам будет угодно, — кивнул он. — Но прежде я должен кончить, Жюльетта. Кульминация близится, и других стимулов мне не нужно. — Он позвонил, добавив: — Не беспокойтесь, это всего лишь ритуал. — В следующий момент на пороге появился красивый юноша.
— Прошу вас опуститься на колени, мадам, и этот молодой человек три раза ударит по вашей спине тростью; не бойтесь, следы исчезнут через несколько дней. Затем он будет держать вас, пока я буду заниматься с вами содомией.
Юноша сбросил свои панталоны и поспешно подставил свой зад министру, который с удовольствием начал облизывать его.
Тем временем я встала на колени, юноша взял трость и нанес мне три хорошеньких удара, следы которых оставались на моих плечах целых два дня. Сен-Фон с жадным любопытством наблюдал за экзекуцией, потом подошел ближе и внимательно осмотрел багровые полосы на коже, проворчал что-то насчет недостаточного усердия и приказал юноше крепко держать меня. Затем министр долго обрабатывал мой зад и целовал при этом чресла своего лакея.
— Ах, лопни мои глаза! — закричал он, освобождаясь от семени. — Ах, черт меня побери, мы заклеймили эту стерву!
Вскоре таинственный наш помощник исчез. И только намного позже случилось одно событие, о котором я расскажу в свое время и которое'пролило свет на личность этого молодого человека.
Когда мы вышли из будуара, Сен-Фон снова принял задумчивый вид.
— Возьмите шкатулки с собой, мадам, — произнес он, — и запомните, что наша операция начнется ровно через три недели. Либертинаж, злодейство и молчание, Жюльетта, — и ваше благополучие обеспечено. А пока будьте здоровы и прощайте.
Первым делом я ознакомилась со смертным приговором, который мне предстояло доставить к месту исполнения. Великий Боже! Каково было мое изумление, когда я обнаружила написанное черным по белому предписание главному смотрителю монастырской тюрьмы тайно отравить кого бы думали? Сент-Эльм, ту самую обворожительную новенькую послушницу, которую я так обожала во время своего пребывания в Пантемоне. Другая на моем месте, возможно, порвала бы в клочья смертоносный лист бумаги, но не таков мой характер. Я слишком далеко зашла в своей жажде злодейства, чтобы колебаться, да я ни на секунду и не усомнилась в том, что сделаю этот шаг, и вскоре приехала в Сент Пелажи, где вот уже три месяца томилась за решеткой юная Сент-Эльм. Я передала приказ в руки старшего надзирателя и попросила разрешения повидать узницу. Поговорив с ней, я узнала, что министр обещал устроить ее освобождение в обмен на ее благосклонность и что она делала для него все, что только может сделать женщина, чтобы ублажить мужчину. Порочный негодяй не упустил ничего из своего обычного репертуара жуткой похоти и использовал все части ее тела: и рот, и зад, и влагалище… Злодей буквально втоптал ее в грязь, и в качестве награды за это чудовищное с ней обращение она не получила ничего, кроме слабой надежды на скорое освобождение.