Ноября 1988 года
Четверг
Насколько Андрианна помнила, долина Напа была очень красивой. Зеленой и буйно цветущей даже в ноябре. Она была одним из чудес Калифорнии, подумала она, и недаром Джонатан Вест жил здесь.
Ее шофер без труда нашел Ла-Паз, но им понадобилось больше часа, прежде чем они разыскали дом, в котором она когда-то жила. Все, что Андрианне удалось вспомнить, было то, что где-то рядом с очаровательным домиком и садом, полным роз, находилась былая церковь, кладбище и небольшая школа. А чуть подальше было скопище жалких лачуг.
Дом, в котором Андрианна жила когда-то со своей матерью и Розой, почти не изменился, за исключением сада, в котором теперь выращивали в основном не цветы, а овощи. Это казалось удобным. Овощи были морозостойкими и основными продуктами пищи, а без цветов, хотя и красивых, и ласкающих душу, можно было обойтись. Цветы, как и Елена, были изящны и невосполнимы.
Андрианна медленно вылезла из машины, нерешительно подошла к дорожке, которая вела к дому, с сильно колотившимся сердцем прошла по ней к парадным ступенькам и дрожащими пальцами нажала кнопку звонка.
«Если вы верите в привидения, встаньте и хлопните в ладоши...»
Она не хлопала, но вполне возможно — хорошо, если бы это было так, — что Роза по-прежнему жила в этом симпатичном домике и откроет дверь. «О Господи, пусть это будет Роза!»
Но женщина, открывшая дверь на ее звонок, смотрела сейчас на нее с любопытством. Она была примерно ее возраста. У нее была стройная фигура, на голове — копна темных, тщательно взъерошенных кудрей. На ней были черные брюки, черный шерстяной свитер очень большого размера и вокруг шеи — золотая цепочка, на которой висели золотой крестик и маленькое золотое сердечко, обложенное крошечными бриллиантами.
Посмотрев на длинное норковое манто Андрианны и ее туфли из змеиной кожи, а потом бросив взгляд на припаркованный у дороги лимузин, она засмеялась.
— Вы не манекенщица из «Авона», нет? Я таких видела только в рекламах по телевизору, но могу поспорить, что они не ездят на машинах, как ваша.
— Нет, думаю, что нет, — Андрианна улыбнулась. — Я не из «Авона». Просто... я когда-то жила здесь вместе с моей матерью и старой подругой по имени Роза. Меня зовут... — она остановилась на полуслове. Многие годы она не произносила это имя вслух. — Я — Андрианна Дуарте.
В глазах женщины мелькнуло выражение узнавания.
— А я ведь помню вас! Я училась в школе на три класса старше вас, но я вас помню. У вас всегда были более красивые наряды, чем у других, и эти симпатичные куклы. Моя мать говорила, что это было потому, что у вашей мамы был поклонник — миллионер. А моя мама была не из тех, кто сплетничал о вашей маме. Все, что она говорила, насколько я помню, было то, что любая женщина, столь же красивая, как Елена Дуарте, не должна соглашаться на что-то меньшее, чем свадебное кольцо. — Еще раз взглянув на меховое манто Андрианны, она протянула руку, чтобы жадно дотронуться до меха. — Но вы выглядите так, что у вас все о'кей. Меня зовут Глэдис Гарсиа. Не хотите войти в дом?
Андрианна осмотрела гостиную, пытаясь найти в ней что-то знакомое, но ничего не обнаружила. Когда она жила здесь, в доме была уютная и комфортабельная мебель, не относившаяся к какому-то определенному стилю, а сейчас в этой комнате ощущалась полная цветовая гармония, все было абсолютно совершенным и блестело, будто сойдя с глянцевых страниц иллюстрированного журнала.
Рисунок обоев состоял из желтых, красных, оранжевых и фиолетово-синих маков на белом фоне, а белая мягкая мебель стояла на фиолетово-синем ковре и была усыпана подушками желтого, красного и оранжевого цветов. Главным предметом в комнате был огромный телевизор — самый большой, какой Андрианна когда-либо видела, а на нем стоял видик с невероятным количеством кнопок на передней панели.
Женщина следила за реакцией на лице Андрианны, очевидно гордая тем, чем она обладала.
— Очень мило, — сказала Андрианна. — Пожалуй, это самая веселая комната из всех, что я видела.
— Мы только недавно купили видеомагнитофон. Я ведь ничего в них не понимаю. Тони... то есть мой муж Антонио... просто сказал мне, чтобы я выбрала лучший из тех, что был в магазине. Но мой сын, Тони-младший, — ему сейчас девятнадцать — пошел со мной в магазин, и вы же знаете, какие сегодня дети. Если это электроника, они знают ее как свои пять пальцев. Поэтому я и позволила ему выбрать.
— Вашему сыну девятнадцать? — В голосе Андрианны ощущались нотки сомнения.
— Конечно, — улыбнулась Глэдис, демонстрируя идеально белые зубы и наслаждаясь эффектом, произведенным на свою гостью. — И Тони — не самый старший. Есть еще Эл. Ему двадцать один. А Ричи — восемнадцать и Веронике — шестнадцать. Всего четверо. Я вышла замуж, когда мне было семнадцать. Но потом, когда родилась Вероника, я сказала себе: это — последний. Я не собиралась рожать каждый год. Поэтому без чьих-либо советов я решилась на операцию, и мне перевязали фаллопиевы трубы. Я считала, что это дело касалось только меня и даже не Антонио или отца Джильберто. Вы не хотите чашечку кофе?
— Благодарю вас, с удовольствием, — Андрианна проследовала за Глэдис на кухню, которая, как и гостиная, была очень светлой. Тут была и чудо-техника — посудомоечная машина из черного стекла под цвет двух встроенных микроволновых печей, которые гармонировали с огромным холодильником-морозильником с двумя одинаковыми раздаточными устройствами, встроенными в дверь. Облицованные кафелем стойки были заставлены внушительной батареей любых мыслимых небольших электроприборов, тут же стоял маленький телевизор из тех, что чем меньше по размерам, тем дороже.
Пока Глэдис разливала кофе по украшенным маргаритками чашечкам — те были в тон кафельным плиткам с маргаритками, которыми были выложены стены, — она сказала:
— У этого холодильника есть мороженица. Я купила его лишь в прошлом году. Всегда мечтала о такой мороженице.
— Чудесная у вас кухня, — сказала Андрианна. — Вам, должно быть, нравится готовить здесь. А сколько времени вы здесь живете?
Это был вопрос, который ей не терпелось задать... Этот самый вопрос означал: когда отсюда уехала Роза?
— С тех пор, как вышла замуж. Почти уже двадцать три года прошло. Почти на столько же мой муж Тони старше меня. Ему сейчас уже шестьдесят пять, и он собирается на пенсию. Вы удивлены? Кто не знаком с ним, все удивляются. Но я расскажу вам, как это случилось.
Когда мне было семнадцать, у меня на уме были мальчики, тряпки, мальчики, дансинги и опять мальчики. Самые разные парни, но в основном крутые — те, что со злыми глазами, шаловливыми руками и горячими телами, те, которые знали, что надо говорить, ездили на самых скоростных мотоциклах и могли устроить девушке действительно классное время. — Глэдис засмеялась. — Но моя мама, храни ее Господь, родилась здесь, а не в Мексике, и она всегда предупреждала меня, что девушки, которые гуляют с такими парнями или с нелегалами, с трудом говорящими по-английски, в конце концов оказываются с кучей детей на руках, никогда в своей жизни ничего не добиваются и ничего не имеют, кроме печали. Выходи замуж с умом, говорила мама, а любовь придет потом. И вы знаете что? Мать оказалась права!
Она познакомила меня с Тони, который не был сборщиком грейпфрутов, а работал мастером на винодельне в Монтичелло. Как она и предсказывала, я сразу переехала в этот дом и ни одного дня нигде не гнула спину. Никогда не собирала грейпфруты или что-то подобное. И всегда имела все, что хотела, и мои дети тоже живут в достатке.
Самый старший, Эл, работает в страховой компании, а Тони-младший учится в начальном колледже, изучает компьютеры. Ричи из всех самый умный, мы рассчитываем, что после школы и колледжа он станет адвокатом. И вот что я говорю своей Веронике: выходи замуж за человека, который позаботится о тебе и даст тебе обеспеченность во всем, а не разбитое сердце. — Она посмотрела в глаза Андрианны в упор, как бы ожидая реплики согласия или даже возражения, но Андрианна не знала, что на это можно было ответить. Поэтому она просто сделала то, что, по ее мнению, могло сойти за подобающие звуки сочувствия. По-видимому, эти звуки удовлетворили Глэдис. — А как у вас дела, Андрианна? Вы замужем? Есть ли дети?
— Нет. Ни брака, ни детей.
Глэдис усмехнулась и вновь погладила норковое манто:
— Как ваша мама, да? Вы не верите в замужество?
Андрианна решила, что Глэдис не вкладывала особенного смысла в свое замечание, и не ответила на него.
Она спросила у Глэдис, не знала ли она о том, что стало с Розой.
— Когда я уехала в Калифорнию, она жила в этом доме, и я до сих пор не знаю, что с ней случилось. Конечно, это было тридцать лет назад, а вы въехали сюда двадцать три года назад. Вы не знаете, у кого ваш муж купил этот дом?
— Но только не у человека по имени Роза. Это был банк. Мне хотелось бы помочь вам, поскольку я вижу, что для вас очень важно найти эту Розу, но откровенно говоря, я помню вас и помню вашу мать, но совершенно не помню эту Розу. Но я уверена, что кто-то из соседей сможет вспомнить и сообщить вам, что с ней случилось. Вам просто нужно поспрашивать в округе...
— Да, конечно. — Андрианна встала. — Я так и сделаю. И благодарю вас за все.
— За что? Я ничего не сделала.
Андрианна улыбнулась:
— Ну почему же? Вы были... добры. Я — незнакомка, а вы пригласили меня в свой дом, угостили кофе и дружеским разговором.
— Послушайте. Сядьте и выпейте еще чашечку кофе. А я пока позвоню своей сестре Лили. Она на семь лет старше меня и, возможно, помнит эту Розу и что с ней случилось. О'кей? Лили живет в Сан-Франциско. Она сама отлично устроилась. Вышла замуж за итальянца, у него было свое дело — мастерская по ремонту кузовов автомобилей, и вы же знаете, как эти парни работают. Иногда я мечтаю, что хорошо было бы выйти замуж за кого-то, кто жил во Фриско. Конечно, я не придаю этому особого значения, но иногда здесь становится ужасно тоскливо, а в городе жить, должно быть, весело.
Лили помнила Розу. Она также помнила, что Роза умерла всего лишь через шесть месяцев после Елены Дуарте. Андрианна почти пожалела о том, что спросила.
«О, Роза! Роза! Мне так нужно было увидеть тебя!»
— Ее похоронили не в Ла-Пазе. Лили говорит, что какой-то мужчина — она думает, что брат, — приехал из Мехико и договорился о том, чтобы ее тело перевезли туда для захоронения. Лили говорит, что Роза умерла от сердечного приступа.
Но Андрианна подумала, что знает лучше. Роза умерла от несчастной любви.
— Есть еще кое-кто, с кем бы я хотела поговорить. Доктор Фернандез. Я думаю, что его звали Джеральдо, но я не уверена. Он был доктором моей матери, — объяснила Андрианна. — Есть пара вопросов, которые я хотела бы у него спросить. Вы знаете его? Или о нем? Где я могу найти его?
— Конечно, я знаю... Я имею в виду... Он — мой доктор. Доктор Джерри Херн... Доктор Фернандез, его отец, умер около десяти лет назад, и Джерри получил ею практику. Джерри учился со мной в одном классе, когда я выскочила замуж за Тони. Его офис находится на Виста-Уэй, в новом комплексе, который они построили там. Я думаю, что Ла-Паз сейчас расширяется. И вам нужно обязательно посмотреть дом, который Джерри и его жена построили в пригороде — огромный белый дом прямо на трассе для гольфа «Кантри-клуба» Ла-Паза! Джерри — это настоящая куколка, но его жена Мелисса — она настоящая бесстрастная бледная блондинка, ее никто вокруг не интересует. Я толком ее не знаю, но думаю, что она — высокомерная американская сучка класса А. — Глэдис засмеялась, но в ее смехе ощущался привкус горечи. Люди в округе поговаривают, что именно она заставила его сменить имя и фамилию с Джеральдо Фернандез на Джерри Херн. Я не знаю, правда ли это, но не удивилась бы, если бы она была одной из тех девочек, которые считали южные глаза Джеральдо сексуальными, но не хотели остального, что «прилагалось» к ним... Вы понимаете, что я имею в виду. Но кто знает? Может быть, это была ее семья, которой не нравилась его фамилия, и она просто хотела, чтобы они отнеслись к этому ее замужеству более терпимо.
Она снова засмеялась, но сейчас Андрианна подумала, что этот смех прозвучал скорее грустным, чем веселым.
— Во всяком случае, Джерри сладок, как сахар, и чудесный доктор, и, может быть, он в чем-то поможет вам. Я уверена, что он попытается.
Да, она поедет увидеть Джерри Херна. Даже если его отец умер и он сам ничего не знает о Елене Дуарте, он все же унаследовал практику своего отца и, вполне возможно, архивы, которые могли бы выявить, насколько сильной в ее генах была предрасположенность к этой болезни.
Она села в ожидавший ее лимузин и помахала Глэдис. Войдя в ее дом незнакомкой, сейчас она покидала его почти подругой. И чувствовала, что знает Глэдис Гарсиа очень хорошо. Она была Николь Партир Остин, но в другой коже, Николь в черных обтянутых штанах вместо дорогого маленького черного платья, но все той же Николь — только не со связями в обществе и шикарными вечеринками в Палм-Бич, а с видеомагнитофоном и мороженицей.
Она наклонилась вперед и сообщила шоферу, как найти кладбище, где была похоронена Елена Дуарте, и подумала о том, не мечтала ли Глэдис, лежа в постели рядом со своим Антонио, о всех тех парнях со злыми глазами и хваткими руками, которые, как сумасшедшие, носились на своих мощных мотоциклах... Или это был тот парень с сексуальными южными глазами, «сладкий, как сахар», о которых она мечтала?
Джонатан находился в своем офисе уже час, он приехал незадолго до семи, надеясь наверстать упущенное время, когда появилась его секретарша:
— Мистер Вест, кофе?
— Нет, спасибо. Я вскипятил чайник, когда приехал, и уже... накофеинился. Будьте добры, соедините меня с Полем Бэнксом и сообщите Бобу Халперну, что я хочу его увидеть через десять минут.
— Хорошо, — Петти взглянула на свои часы. — Но вы же знаете, что здесь через пятнадцать минут будет человек из «Тайма».
— Нет, черт побери, я не знал. Но это же ваша работа — убедиться, что я знаю.
На лице Петти появилось натянутое выражение.
— Да, сэр, это так, и вчера я оставила расписание ваших встреч на вашем столе на случай, если бы вы пришли вчера вечером, и, кроме того, сообщила вашей экономке и записала на вашем автоответчике.
— О, — Джонатан был раздосадован. Приехав в среду вечером домой, он был истощен, несмотря на то что обычно перелеты редко его утомляли. Поэтому он не обратил внимания на аккуратно написанные записки от Сары и мигающую лампочку своего автоответчика. — Извините. Тогда соедините меня сразу же с Бэнксом, а Халперн пусть зайдет попозже, после того как человек из «Тайма» уедет.
— Хорошо, мистер Вест. А кстати, как ваш круиз на «Королеве Елизавете»?
— Все было великолепно. Просто отлично.
— Зачем вы делаете это, мистер Вест? — спросил Энтони Паркс из «Таймса». — У вас уже есть полмиллиарда долларов — больше, чем многие смогли бы потратить за всю свою жизнь, даже если бы они очень старались это сделать. Некоторые делают это для своих потомков, чувство династии, но у вас же даже нет семьи.
— Это не значит, что у меня не будет семьи. Мне еще нет сорока.
— Ну так скажите: зачем вы это делаете? Потому что у вас есть все-таки чувство династии? Вы хотите построить состояние, которое будет жить после вас, например, как Рокфеллеры?
Джонатан пожал плечами:
— Даже состояние Рокфеллера оказалось не таким большим. У него же большая семья, и его состояние было поделено между несколькими поколениями наследников. Да и не забывайте про налоги на недвижимость. Откровенно говоря, мистер Паркс, я как-то не задумывался об этом.
— Тогда зачем вы делаете это, мистер Вест?
— Я делаю это для того, чтобы делать. Делать ради удовольствия. Если у вас есть миллион, вы хотите два миллиона... ради удовольствия иметь и потратить их. В этом есть смысл. Если у вас есть миллион, то потратить два миллиона — это в два раза веселее. Но потом вы делаете это просто для того, чтобы делать. Чтобы увидеть, сколько вы сможете заработать. В некотором смысле это мера оценки человека, его успеха в мире, который ценит деньги превыше всего.
— А в мире, который не ценит деньги превыше всего?
Джонатан улыбнулся:
— Придется подождать, пока это не случится. — Он механически отвечал, пока интервьюер продолжал задавать оставшиеся вопросы — кто? что? когда и где? — но немного задумался, когда Парке наконец добрался до вопроса «Как?». Он начал свой обычный треп про «тщательную экономию», а затем добавил что-то новое: — Никаких отвлечений. По крайней мере, начиная с этого момента. — Затем, взглянув на часы, он неожиданно объявил, что интервью окончено, и позвонил Петти, чтобы она проводила немного обидевшегося мистера Паркса.
Андрианна положила руку на холодное мраморное надгробье и закрыла глаза, стараясь остановить поток слез. «Мама, скажи мне: стоило ли все это? Непосредственно перед тем, как ты умерла, ты по-прежнему думала, что это был золотой секс днем? Была ли ты счастлива со своим другом, который так и не женился на тебе? Или, может быть, ты была бы счастливее, если бы прожила более долгую, более плодотворную жизнь с каким-нибудь Антонио Гарсиа, который заботился бы о тебе лучше и ты родила бы кучу детей с настоящими именами? Или, может быть, с Джерри Херном, который любил бы тебя так сильно, что ради тебя сменил бы свою фамилию? Тогда ты могла бы прожить вечно, по крайней мере до конца своих дней...
Ох, мама, думала ли ты когда-нибудь о том, какой бы стала твоя жизнь, если бы ты полюбила другого мужчину? Мужчину, который любил бы тебя больше? Если бы у тебя была возможность найти его? Может быть, даже такого мужчину, как Джонатан Вест?..»
Никто ей не ответил и не успокоил. Хотя Андрианна считала, что ответ она знает. Елена играла в азартную игру, и у нее был шанс на жизнь и на любовь. Единственная проблема заключалась в том, что она выбрала не того мужчину. А в такой игре — всегда риск.
«А отчего ты умерла, мама? Я должна это знать. Была ли это волчанка? Или это была несчастная любовь?» Но и на этот раз ответа не было: надгробье было не Еленой, а всего лишь мрамором. И все же Андрианна поцеловала этот прямоугольник на северной калифорнийской земле. Все эти годы он был единственным правом на землю, где она родилась и где все мечты должны были сбыться. Может быть, сейчас наступила ее очередь на мечту?..
Завтра она переговорит с доктором Джерри Херном и, может быть, больше узнает о своих шансах и правах на Джонатана Веста.
— Как оно прошло? — спросила Петти, закрывая в кабинете Джонатана шторы от полуденного солнца. — Хорошее было интервью?
— Надеюсь, что да, хотя ничего нового он не спрашивал — то же, что десятки других репортеров раньше... И я не уверен, сообщил ли я что-то новое.
— О, я уверена, что интервью будет отличным. Помните то, которое появилось в «Лос-Анджелесе» несколько месяцев назад? Вы выглядели в нем настоящим убийцей.
Он засмеялся:
— В самом деле? Думаю, это то, что любят читать...
— Конечно. Это вызывает у людей зависть или уважение к вам — или и то и другое. Это то, что важно, не так ли?
— Не знаю, Петти. Я не уверен, знаю ли то, что действительно важно.
— О, мистер Вест. Если вы можете говорить такое, тогда вы в самом деле еще не оправились от перелета. Но держу пари, что завтра с вами все будет в порядке. А сейчас мне соединить вас с Бобом Халперном? Или вы хотите сначала взглянуть на список тех, кто вам звонил? Хаг Лансинг сказал, что ему срочно нужно переговорить с вами о районировании в Океанском проекте, а Джейн Паркинс из бухгалтерии сказала, что...
— Сколько сейчас времени?
— Почти час.
— Послушайте, мне нужно многое успеть сделать и я хочу, чтобы какое-то время меня не беспокоили, пока я не просмотрю эту кипу бумаг, которую вы оставили на моем столе. Все остальное мы отложим на после обеда.
— Хорошо. Но я все же хочу напомнить вам о том юбилейном матче по поло, который состоится сегодня вечером в Экидоме. Вы принимаете в нем участие. Помните?
— Боже мой, неужели сегодня?
Петти вздохнула:
— Боюсь, что да. Вы готовы к нему?
— Разумеется, готов. Почему вы спрашиваете?
— Прошу извинить меня за мои слова, мистер Вест, но вы сейчас выглядите не очень хорошо. Может быть, вы сможете договориться, чтобы кто-то заменил вас? В конце концов, у вас не было возможности потренироваться...
— Все будет отлично. Что самое худшее может произойти? Я сломаю ногу, или несколько ребер, или нос.
— Мистер Вест, нельзя так шутить.
— А кто шутит? По крайней мере, есть одно, что нельзя сломать, играя в поло.
— И что это такое?
— Свое сердце. И сейчас это — не шутка.
Пятница
— Доброе утро, мистер Вест, — радостно прощебетала Петти, когда Джонатан прибыл в свой офис чуть позже обычного. — Как прошла игра вчера вечером?
— Мы проиграли, если вы это имеете в виду.
— Стыдно. Но, по крайней мере, я не вижу ничего сломанного, — весело заметила она.
— Не все видно...
— Ну, хорошо, — сказала она со вздохом, взяла пачку бумаг и пошла за ним в его кабинет. — В приемной вас ожидает Джейсон Уотс, а вот почта...
— Что ему нужно?
— Мистеру Уотсу? У него назначена встреча на девять часов, а сейчас — десять минут десятого. — И с чуть возмущенным взглядом добавила: — Все отмечено на вашем календаре. Вы всегда просматриваете его перед тем, как вечером уходите из офиса.
— Но почему вы не напомнили мне об этом вчера? — упрекнул он ее.
— Раньше в этом не было необходимости, мистер Вест, — сказала Петти, обидевшись. — В будущем я буду обязательно это делать, или вы желаете...
— А, черт... Извините. Мне кажется, что я еще не отошел от этого перелета... Больше у вас нет сюрпризов на сегодня?
— Сегодня вечером в Хилтоне благотворительный вечер для бездомных...
— Я купил билеты?
— Да, сэр.
— Отлично. Тогда я выполнил свою часть. Мне же не обязательно там лично присутствовать?
— Боюсь, что вы должны. Я полагаю, что вы сказали Мерву Гриффину, который является одним из хозяев, что вы будете там. И вы заказали столик на десять человек и пригласили людей в качестве своих гостей. И если вы забыли, что очевидно, то вы берете с собой Стэйси Уитли.
Он взглянул на нее недоуменно:
— Стэйси Уитли. Кто такая?
— Ну, мистер Вест. Она же играет в комедии «Это действительно мои дети?». Там у нее роль дочери, у которой всегда приятелями были эти умники нерды. Во всяком случае, вы обещали своему другу Питеру Дарвину, который является ее рекламным агентом, что возьмете ее с собой. — Она начала терять терпение. — Вы не хотите, чтобы я связалась с мистером Дарвином и вы могли бы ему объяснить, что не сможете или не возьмете ее?
— Нет, — Джонатан вздохнул и смирился. — Обещание есть обещание. Договоритесь, пожалуйста, чтобы заехали за мисс Уитли. Я встречу ее здесь. Во сколько там начинается?
— Приглашение на вашем столе, мистер Вест, со всей необходимой информацией. Я пойду свяжусь с мистером Уотсом. Вы знаете, говорят, что последствия перелета могут сохраняться несколько дней.
— В самом деле?
* * *
Андрианна позвонила день назад, чтобы быть уверенной, что у доктора Херна найдется время принять ее и что ее появление в его офисе не будет неожиданностью.
Но сюрпризом оказался он. Джерри Херн вполне мог бы сниматься в роли доктора в фильмах тридцатых годов, а его симпатичный образ на киноэкране наверняка заставил бы молодых женщин переживать и страстно желать его. Настолько романтичными были черты лица доктора Херна и настолько классическим был его профиль, что он мог быть Тайроном Пауэром, Лоуренсом Оливье или даже Валентино. Он был не только привлекателен, но и сексуален — с высокими скулами, сильным волевым подбородком, точеным носом, полными чувственными губами.
А потом были глаза Джерри Херна — горящие, полные страсти глаза, о которых говорила Глэдис Гарсиа. Кто мог устоять против них? Не удивительно, что его жена, бесстрастная блондинка Мелисса, влюбилась в него, хотела его так сильно, что отбросила всякую осторожность, может быть, даже не обращая внимания на возражения своей семьи.
И если бы у Глэдис было хотя бы полшанса, смогла бы она устоять? С учетом реального выбора, при условии, что Джерри Херн хотел ее, отклонила ли она его ради безопасности, которую давал ей Гарсиа? Это было слишком невероятным, чтобы этому можно было поверить.
Джерри Херн встал из-за стола, радушно приветствуя ее с распростертыми руками.
— Андрианна Дуарте! Я же помню вас! Вы были маленькой девочкой с очаровательными желтыми кошачьими глазками. Ну конечно, тогда вы были всего лишь котенком. Сейчас-то вы выросли, и я думаю, что вы и ваши глаза такие же очаровательные, как всегда, хотя я думаю, что они сейчас скорее оранжевые, чем желтые. Мне придется изучить их более внимательно, прежде чем я приму окончательное решение.
«Привлекательный и обаятельный...»
По-видимому, доктор Херн умел и говорить, подумала Андрианна, но раньше, встречая подобных мужчин, она была осторожна.
Он предложил ей стул. Она села.
— Я могла бы сказать, что помню вас, но честно говоря, я не помню. Я подозреваю, что была очень эгоистичной девочкой, которая не обращала внимания ни на кого, кроме себя...
— Я бы сказал, что быть эгоцентричным — это достаточно нормальное состояние для ребенка. А почему бы и нет? Может быть, это единственное время в его жизни, когда у него есть такая возможность.
— А вот вы-то не были таким эгоистичным: хоть и учились в пятом классе, но все-таки заметили маленькую девчонку из второго класса.
— Но это не означает, что я не был поглощен самим собой, как любой другой ребенок. Это лишь показывает, что даже тогда у меня был глаз на хорошеньких девочек.
Они оба рассмеялись, и она спросила себя: не так ли Джерри Херн всегда обращался со своими женщинами — пациентками, обезоруживая их ослепительными чарами и красивыми словами. Как бы читая ее мысли, он успокоил ее улыбкой и сказал:
— Не волнуйтесь, вы можете доверять мне.
И хотя эта улыбка была не менее обворожительной, чем все остальное в нем, было тут что-то еще, и она пыталась определить это нечто. И потом она заметила, как его улыбка перешла на горящие, пристальные глаза и, казалось, что излучалась из их глубин. Да, Джерри Херн был что надо!
— Итак, насколько я понимаю, — сказал он, — вы вернулись в Ла-Паз спустя тридцать лет.
— Да. Большой срок.
— Тогда — или вам очень нравилось жить за границей, или вы сильно не любили долину Напа, — он засмеялся.
— Не совсем так. Это было больше дело обстоятельств. Мне немного неловко, что я трачу ваше ценное время.
— Не волнуйтесь. Сегодня тот день, когда обычно у меня нет приема, и поэтому я могу почитать литературу, чтобы быть в курсе того, что появилось нового в медицине. А сейчас, чем я могу быть вам полезен?
— Могу понять ваше желание узнать точно, от чего умерла ваша мать, поскольку действительно предрасположенность к этой болезни передается через гены, но я не совсем уверен, что ваше решение выйти замуж или иметь детей должно основываться на этой возможности. Сейчас болезнь еще мало изучена, и я уверен, что вам это говорили врачи, гораздо более опытные в этой области, чем я. Но в конце концов медицина найдет ответы, и если болезнь все-таки проявится в ребенке, которого вы вынашиваете, то к этому времени, вполне возможно, появится средство для ее лечения. Даже сейчас, хотя это заболевание еще недостаточно изучено, оно легче диагностируется, чем раньше, и может обычно контролироваться, если доктор и пациент кропотливо занимаются этим. Они вполне смогут контролировать периоды ремиссии и продлить их до... ну, до конца жизни.
— Господи, надеюсь на это. И надеюсь, что врачи будут такими же энтузиастами и оптимистами, как вы. Но сейчас у меня есть неотложная проблема, доктор: история болезни моей матери. Я должна знать, отчего умерла моя мать. Есть она у вас?
Она так боялась того, что он скажет «нет», что затаила дыхание.
— Есть небольшая сложность, — начал он, и сердце Андрианны екнуло. — Места всегда не хватает, и старые архивы моего отца сейчас находятся в хранилище, поэтому, чтобы найти их, придется покопаться.
Андрианна так обрадовалась, что громко рассмеялась.
— Благодарю тебя, Господи. Я думала, вы скажете, что они утеряны.
Он тоже рассмеялся:
— Вряд ли. Старые медицинские архивы — это медицинская история, а исследование всегда было моей страстью. Какое может быть исследование без истории? Я хочу прямо сейчас послать своего помощника в хранилище, чтобы она начала копаться, а тем временем позвольте мне угостить вас обедом и я смогу рассказать вам все о себе... Что я делаю здесь, в Ла-Пазе, и почему. Это справедливо?
— Более чем. На мой взгляд, это очень выгодная для меня сделка.
Они разговаривали за сочными устрицами и бутылкой местного вина, и поначалу она в основном слушала.
— Я выбрал себе педиатрию и планировал продолжить исследования. Моей мечтой было найти лечение от всех болезней детей, у которых нет еще настоящей системы защиты. Думаю, что я хотел стать большим героем, который спасет их. И поэтому, когда мой отец попросил меня взять его практику, говоря, что в Ла-Пазе было много бедных, действительно обездоленных детей, которые нуждались в докторе-педиатре, я сказал «нет». Я был слишком горд, чтобы заниматься рутиной, черновой работой практикующего врача. Мне хотелось поймать крупную рыбу. Помните, я говорил вам, что все дети эгоцентричны? Так вот, таким был и я, хотя к этому времени мне уже было больше двадцати.
— Но у вас же была благородная цель, — возразила Андрианна.
Его улыбка была горьковато-сладкой.
— Разве? Действительно ли я так хотел заняться наукой, или это было самоудовлетворением? А как насчет моего отца и того, чем я ему обязан? Он был просто один из бедных мексиканских ребят, который стал доктором, несмотря на все ужасные трудности, практически голодая, когда учился в медицинской школе, а потом сделал меня доктором — вручил мне это звание на серебряном блюде, без всяких стараний с моей стороны. Он послал меня учиться в Стэнфорд, и все, чего он хотел в ответ, чтобы я приехал сюда и работал вместе с ним в его практике, и он не просто осуществлял свою собственную мечту, а знал: я был нужен здесь! А я отказался, вероятно, разбив его сердце, не говоря уже о том, что я даже не унаследовал от него имя, имевшее такую высокую репутацию. Вот видите, к тому времени Джеральдо Фернандез-младший стал Джерри Херном.
Андрианна подумала о его жене, женщине, ради которой, по словам Глэдис Гарсиа, он сменил свою фамилию. Ее счастье было его долгом. Он обязан был попытаться дать ей то, в чем она нуждалась. Это было то, что и составляло брак, не так ли? Каждый из партнеров дает другому то, в чем он или она нуждаются, — кроме любви и секса.
— Я уверена, что у вас были серьезные основания так поступить, — скороговоркой проговорила она.
— Я думаю, что это так. Я сменил фамилию, когда еще учился в медицинской школе. Я сказал себе, что делаю так из-за всеобщей предубежденности против чиканос, что, как Джеральдо Фернандез, я никогда не смогу попасть в какой-нибудь действительно отличный исследовательский центр. А как я смог бы делать все то хорошее, что планировал, если бы я не получил хорошее распределение?
Значит, он все-таки сменил свою фамилию не ради своей жены, подумала Андрианна.
— Но это разумно — сменить фамилию ради этого.
— Вы так считаете? Я собирался стать аспирантом Стэнфордской медицинской школы. Кто-то думает, что достаточно попасть в какую-либо хорошую исследовательскую группу, нет, этого недостаточно. Может быть, все, чего я действительно хотел — избавиться от того, что я считал клеймом позора.
— Я не верю этому. Это нелепо.
— Именно это говорила моя жена Мелисса. Но она говорила в первую очередь о смене моей фамилии. Она говорила, что было нелепо мне менять фамилию, потому что та была... — он опустил голову, не решаясь продолжать.
— Ну? Скажите мне, пожалуйста.
— Она сказала, что моя фамилия была частью красоты быть самим собой и что чего бы я ни достиг, было бы еще более красивым, если бы все во мне оставалось таким, каким было при рождении... Своего рода сложение составляющих меня. Вот что говорит Мелисса, — сказал он. Его темные глаза светились, и Андрианна подумала, что, несмотря на то, кем был доктор Херн, он гордился своей женой больше, чем самим собой, и само по себе это было замечательно. И она поняла, что Глэдис Гарсиа была не права в отношении Мелиссы Херн.
Ошеломленная услышанным, Андрианна опустила глаза.
— Мне кажется, ваша жена — поэт.
— Да, но я не послушался ее и все-таки сменил свою фамилию. И в конце концов я никого не обманул. Все по-прежнему знали, кем я был и что я делал. Как это может исчезнуть? «Человек знаменит не именем, а делами своими». Я думаю, что именно это Мелисса пыталась мне сказать. Но к тому времени, когда я действительно понял все это, я был уже Джерри Херном слишком долго, чтобы менять все назад — я уже утратил часть себя.
— Нет, нет! — воскликнула она. — Вы по-прежнему тот, кто вы есть — независимо от того, как вы себя называете! — Она остановилась, удивленная осознанием того, что возражает и от своего, и от его имени. — Но вы еще не рассказали мне, как от научной работы вы вернулись сюда, в Ла-Паз.
— Я не возвращался до тех пор, пока мой отец не умер. Я работал в большом госпитале в Сан-Франциско и занимался своими исследованиями, и когда умер мой отец, его похороны заставили меня переменить свое решение. Именно тогда это поразило меня — я увидел, что сотни людей пришли на его похороны, и как они плакали и скорбели о нем. Здесь были не только из Ла-Паза, но и со всей этой долины. И все, о чем я мог подумать, насколько же тяжела для них его утрата! Это были люди, которые не могли себе позволить пойти к модным врачам или ездить в Сан-Франциско и обратно в надежде, что их примут в клинике какого-либо большого госпиталя бесплатно или без медицинской страховки. И как они оплакивали! Они просто потеряли одного из своих лучших друзей — моего отца, который начал свою жизнь как один из них и целиком посвятил себя их нуждам. И я понял, что здесь была та работа, которую надо было делать. Возможно, не более важная, чем научная работа, но, по крайней мере, необходимая людям. И можно было сказать, что это тоже своего рода научное исследование. Настоящие исследования в реальных, условиях, а не в стенах изолированной лаборатории. Поэтому в тот день я принял решение и никогда больше не оглядывался назад и не сожалел о нем. — Он засмеялся. — Даже когда я слышу, сколько денег зарабатывают сейчас все мои старые приятели по медицинской школе...
Она улыбнулась его шутке, но на самом деле чувствовала, будто плачет. «Я никогда больше не оглядывался назад и никогда не сожалел о своем решении», — какие это были удивительные слова!
— Так вот, я думаю, что все ваши пациенты должны быть самыми счастливыми, что у них есть такой доктор, и Мелисса — очень счастливая женщина.
И она подумала, что ей выпала честь встретиться с Джерри Херном и что независимо от того, что случилось, даже если она не увидит его снова, она никогда не забудет его. Даже хотя жюри еще не вернулось и приговор еще не объявлен, Джерри Херн дал ей нечто бесконечно ценное — он подарил ей дружбу.
Он сам раскрылся перед ней, не стыдясь и даже с покорностью рассказал о себе. И даже если бы он ничего больше не сделал для нее, он уже показал ей, что есть надежда и что есть дорога, по которой можно идти, дорога возвращения домой, даже если ты изменил когда-то свое имя.
И она обнаружила, что рассказывает ему о себе гораздо больше, чем намеревалась, больше, чем она вообще кому-либо рассказывала. Это было так, будто однажды она начала говорить и не может остановиться, начиная с человека, который был ее отцом, и со дня, когда умерла ее мать...
— Но что вы делали, когда уехали из дома Джино Форенци?
— Я не хотела оставаться в Риме, где были Гай и Джино, поэтому отправилась в Париж.
— И что вы там делали?
— Я знала там несколько человек, одного настоящего друга и несколько знакомых. Они приглашали меня на вечеринки и приемы, и я в