Наука как феномен (от греч. φαινόμενον – являющееся, от φαίνεσθαι– являться, показываться) культуры осмысливалась и осмысливается на протяжении своего существования очень неоднозначно. Наряду с мифом, сформированным о науке в XX веке, суть которого сводится к её восприятию как способа познавательной деятельности, при любых обстоятельствах отличимого от прочих видов и типов познания, присутствует мнение о том, что «наука развивается не имманентно, а под влиянием определенных социальных обстоятельств, которые накладывают свой отпечаток на её важнейшие методологические характеристики»1.
Для чего вообще существует наука? Одна и та же ли цель науки на разных этапах её развития? Является ли наука частью культуры? Существует ли научная этика? Отвечая на эти вопросы, можно обращаться к радикально противоположным мнениям.
К примеру, женевский мыслитель Жан Жак Руссо (1712–1778) считал, что заблуждения и предрассудки, облаченные в философско-научную форму, заглушают голос природы и разума. Он писал:
Жан Жак Руссо
(Rousseau)
(1712–1778)
«Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных исследованиях!... Истина достигается ценою множества заблуждений, и опасность этих заблуждений во сто крат превышает пользу от этих истин. Невыгода очевидна; проявления лжи – бесконечно разнообразны, тогда как истина – одна. Да к тому же, – кто её искренне ищет? И даже при самых лучших намерениях, по каким признакам её можно безошибочно узнать? Оглушаемые разноголосицей мнений, что мы примем за критерий истины? И самое трудное: если по счастью, мы найдем наконец такой критерий, кто из нас сумеет правильно воспользоваться им?»2.
Необходимо заметить, что не разделяли чувства восторженности по отношению к науке, вслед за Руссо, многие мыслители, отметим лишь наиболее знаковые имена: А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Л.Н. Толстой, З. Фрейд, М. Хайдеггер, А. Камю, К.Ясперс.
Понимание феномена науки возможно благодаря обращению к истории её становления, выявлению критериев, с позиций которых можно собственно говорить о существовании науки как таковой.
Говоря об истории возникновения науки как феномена культуры, необходимо помнить, что исследователями, занятыми этой проблемой, выделяются, как минимум, два различных критерия в качестве начала отсчета её истории. Первый критерий связывается со свойственным лишь человеку умением создавать нечто, чего нет в природе. Креативная способность человека связывается с рациональным началом. В этом случае сроки возникновения науки отодвигаются к моменту «опоясания» или «набедренной повязки». В связи с таким видением проблемы все существующие духовные формы культуры видятся под углом зрения различных типов рациональности. И уже миф (в узком смысле) рассматривается как свойственный определенному этапу развития человека тип познавательной деятельности.
Второй критерий, в соответствии с которым рассматривается история науки, – возникновение института науки, т.е. возникновение определенной формы организации познавательной деятельности. В этом случае история науки связывается с XVII–XVIII столетием, когда в Европе возникают первые научные общества, академии и научные журналы.
Избежать абсолютизации приведенных выше позиций позволяет, на наш взгляд, корректно сформулированная идея стадиарности науки, предложенная В.С. Степиным.
Сущность её, как уже отмечалось выше, сводится к выделению стадии преднауки и науки в собственном смысле слова.
Суть общности этих двух стадий можно усмотреть в рассуждениях Джеймса Джорджа Фрэзера. Он писал следующее: «Фундаментальное допущение магии тождественно... воззрению современной науки, поскольку в основе как магии, так и науки лежит твердая вера в порядок и единообразие природных явлений... В обоих случаях допускается, что последовательность событий совершенно определенная, повторяемая и подчиняется действию неизменных законов, проявление которых можно точно вычислить и предвидеть»3.
3Ценность рассуждений Фрэзера для рассматриваемой в нашем ракурсе проблемы в том, что он, во-первых, выделяет веру – общечеловеческую универсалию, лежащую как в основе магии, так и в основе науки, и тем самым свидетельствующую об общем духовном их происхождении; во-вторых, указывает на то, что вера допускает существование законов, проявление которых можно вычислить и предвидеть. Таким образом, вера, одна из составляющих нашей духовности, позволяет ощутить конструируемый нами мир: мир мифа, мир науки как истинную реальность.
Нельзя не отметить, что понятие “вера” обычно исследователями не употребляется в соотнесении с наукой, более того они считаются несовместимыми. Иммануил Кант с большой определенностью разграничил эти понятия в «Критике чистого разума». Он писал: «...Признание истинности суждения имеет следующие три ступени...: мнение, веру и знание.
Мнение есть сознательное признание чего-то истинным, недостаточное как с субъективной, так и с объективной стороны. Если признание истинности суждения имеет достаточное основание с субъективной стороны и в то же время считается объективно недостаточным, то оно называется верой. Наконец, и субъективно и объективно достаточное признание истинности суждения есть знание »4.
Думается, в приведенной цитате, разграничивающей и четко специфицирующей понятия мнение, вера и знание, очевидно разграничение их значений в связи с пониманием Рузкого и специального применения, связанного с различными областями человеческой деятельности. Для XVII–XIX столетий эта общая тенденция – выделение и различение все большего числа специфических, профессиональных областей человеческой деятельности – имела выражение в том числе и в науке как образование различных дисциплин. В рамках научных дисциплин формировался свой инструментарий, терминология и т.д. Рефлексия человека этого времени была ориентирована на выделение различий. Обнаруживалось множество форм проявлений жизни и соответственно способов её описания.
Осмысление понятий, возможное в такой ситуации, очевидно, должно быть ориентировано на их несводимость друг к другу. Но уже в XX столетии, дойдя до высокой степени зрелости (а есть мнение и о конце науки, правда, очевидно, метафорическом), наука начинает осмысливаться как, с одной стороны, некая целостность, включающая сложный междисциплинарный комплекс (естествознание, технознание, социальное и гуманитарное знание), а, с другой, – как часть культуры, одна из сфер, которая взаимодействует с другими сферами культурного творчества – моралью, религией, философией, искусством и т.д.
При сохранении сложности, многоуровневости этого образования в рамках нового осмысления роли и значения науки как части культуры происходит изменение и в отношении понимания её базовых понятий. Осмысленные как некие культурные универсалии, они не противостоят своей несводимостью всему иному, а лишь обретают свой специфический смысл. Так появляются немыслимые для XVII–XVIII веков выражения: научная вера, научные мифы и т.п.
Науку можно осмысливать как духовное образование, один вектор которого направлен вовнутрь – на развитие самой науки (выработку законов, теорий, образование понятий, категорий, методологических подходов и методов исследования); другой вектор науки направлен во вне, на освоение человеком реальности с помощью открытых законов, технологий и т.п.
Науку как одну из сфер культуры можно рассматривать в связи с развитием общества. Такой подход называется «методологическим экстернализмом». Примером такого подхода является сравнительно недавно опубликованная книга З.А. Сокулер «Знание и власть: наука в обществе модерна», где автором показано развитие науки под влиянием определенных социальных обстоятельств. Автор рассматривает средневековый университет и типы организации науки в эпоху Возрождения, чтобы оттенить специфику науки Нового времени, её организационных форм и познавательных целей, пытаясь связать специфические черты этой науки с новыми формами её организации.
Появление этих форм автор связывает с возникновением нового типа власти – «дисциплинарной», описание которой дано в работах французского структуралиста Мишеля Фуко.
Поскольку «дисциплинарная власть» выступала как всеохватывающая и всепроникающая сила, она не могла не затронуть и науку. Сокулер рассмотрела этот процесс на материале истории Франции и пришла к выводу о том, что воздействие власти на характер и содержание научных исследований проявлялось в начинающейся бюрократизации науки те научные профессии, которые служили социальной стабильности и интересам государства.
Это, в частности, отчетливо видно на примере Парижской академии, сформированной в 1666 г., в которой математическое и опытное знание было институционально противопоставлено метафизике, теологии, истории, политике и морали, а также на примерах создания различных специализированных школ и институтов, занимающихся техническими дисциплинами. Характерно, что в рамках этих учреждений деятельность ученых выступала, главным образом, как выполнение определенных государственных функций, что, естественно, и получало государственную поддержку.
Будучи заказчиком и спонсором научных исследований, государственная власть высвобождала науку из-под контроля церкви и её цензуры. Направляя приоритеты исследований, она не вмешивалась в сам исследовательский процесс, предоставляя ученым определенную духовную и интеллектуальную автономию. Именно поэтому на первый план выходит проблема единомыслия и организованного разрешения научных споров. Эта проблема решалась через формирование научной элиты, с одной стороны, а с другой – установившей строгие каноны научной объективности, с помощью которых производилась оценка научных результатов. Этими канонами стали требования эмпиризма: «если в основе эмпиризма XVII в. лежало представление о том, что Бог в достаточной мере раскрывает себя в природе, чтобы внимательный и прилежный исследователь мог узнать то, что действительно нужно знать о сотворенном Богом мире, то в эмпиризме XVIII в. этот мотив, хотя ни в коем случае не отрицается..., однако отходит на второй план и постепенно теряет свое значение по сравнению с идеей, что наблюдение и эксперимент могут служить беспристрастными арбитрами в спорах ученых и в выборе одного из конкурирующих теоретических объяснений»5.
В дальнейшем процесс профессионализации и «огосударствления» науки развивался необратимо, получив ускорение от революционных событий 90-х гг. XVIII в.
Новая система производства знаний быстро обеспечила впечатляющий взлет. Яркий пример тому – прославленная Парижская Политехническая школа. Два процесса, обусловивших этот взлет, шли параллельно: наука становилась математически точной, а научная деятельность становилась полностью профессиональной. С одной стороны, утвержи превращении науки в профессию. Причем власть поддержала именно дается жесткая нормативность обучения. С другой, доводится до максимума строгость и точность, повышается уровень теоретичности. В это время появляются классические учебники, следование которым было обязательно. Повышается сложность языка науки, знание которого фактически разграничивало любителей и профессионалов.
Сокулер показывает как распространение «дисциплинарной власти» в науке, с одной стороны, вело к изменению методологических установок: к отходу от плоского эмпиризма и индуктивизма, к повышению роли математического теоретизирования в естествознании, к интерпретации математических выводов как описаний наблюдаемых феноменов. С другой – сама структура научного сообщества пропитывалась отношениями власти и подчинения. Научная элита, поддерживаемая государством, сама становится всепроникающей властью внутри науки.
Так образуется то, что в середине XX в. американский физик и философ Томас Самюэль Кун (1922–1995) назовет «нормальной наукой», т.е. деятельностью научного сообщества, сплоченного вокруг своей элиты. Сформировавшаяся научная элита насаждает для решения любых научно-исследовательских задач парадигму – принятую модель или образец.
Таким образом, «цель нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку (парадигму, О.К.),часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создафеномен, развитие которого обусловлено внутренними причинами, так и позиций Сокулер, рассматривающей науку через призму социальной доминанты, профессионализация науки становится фактором, постепенно выводящим из фокуса внимания ученых проблему истины.
Проблема истины – базовая проблема всех способов духовного освоения человеком реальности.
Как уже было показано, она находит специфику своего воплощения в различных формах духовного бытия человека. Она раскрывает смысл целеполагания, дает ориентиры в жизни. В XX веке ценность научного знания начинает измеряться не его истинностью, а способностью порождать новое знание и практической применимостью7.
Длительный путь развития представлений о познании и его ценности приводит к этическому тупику. Вопрос об этическом измерении науки может быть актуальным или неуместным в зависимости от того, в каком ракурсе мы станем рассматривать проблему.
Если проблема рассматривается нами в измерении «методологического экстернализма», то есть под углом зрения формирования научных ориентиров в связи с запросами власти, то наука – институт, обслуживающий власть и долженствующий по отнония новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает»6.
Примерами научных парадигм могут служить аристотелевский анализ движения, расчеты положения планет у Птолемея, применение весов Лавуазье или математическое описание электромагнитного поля Максвеллом и т.п.
Таким образом Т. Кун представляет нам в своей книге «Структура научных революций» науку в имманентном измерении, рассматривая её динамику как смену научных парадигм. 
Французский математик и физик Жюль Анри Пуанкаре (1854–1912) писал, что в последнюю половину XIX века «очень часто мечтали о создании научной морали»8. Единственной почвой, на которой можно строить мораль, Пуанкаре считал идеал, который человек будет любить больше самого себя. Очевидно, здесь речь идет о моральном измерении в рамках самой науки. В науке таким идеалом ему виделась истина, воспринятая не как догма, а существующая на уровне чувства как страсть, как любовь к истине. Разносторонне освещая проблему, мыслитель приходит к выводу о том, что «Нет и никогда не будет научной морали в собственном смысле слова, но косвенным путем наука может оказаться помощницей морали»9. Этот путь заключается в порождении новых чувств, так как наука, как и всякая форма человеческой деятельности, влияет на самого человека и создает ему новую душу.
Необходимо заметить однако, что эта новая созданная наукой душа человека в отношении её позитивной оценки ставилась исследователями под сомнение.
На протяжении всего существования человека и всю его историю сопровождает мечта и желание видеть добро, свободное от зла, пшеницу – от плевел, истину – от лжи. В жизни же, как подметил русский религиозный философ Семен Людвигович Франк (1877–1950), выбирать приходится не между абсолютным добром и абсолютным злом, а лишь между «максимальным добром» при «данных условиях» и «меньшим добром»10.
отношении человека к вещам и связям, созданным его трудом. Он определил эту особенность как «отторжение человека от его творения». Он писал: «Человек отныне не может совладать с миром, который есть создание его рук... Вопрос о природе этой человеческой силы-бессилия вырастает в вопрос о сущности человека...»11.
Необходимо заметить, что далеко не все мыслившие по этому поводу философы так глубоко видели проблему, связывая её с глубинной сущностью человека. Мы можем найти примеры рассуждений, когда речь идет в обвинительном ключе в адрес науки и заканчивается сетованиями по поводу того, что
Мартин Бубер
(1878–1965)
Как уже было замечено, наука не непосредственно, но опосредованно, косвенно влияет на самого человека.
Это опосредование связано с «плодами» научной деятельности, т.е. с изобретениями, позволяющими увидеть мир по-новому и изменить образ жизни, с техникой, с технологиями, с созданием искусственной среды обитания. Техника как практическое воплощение науки продолжает присущую науке её внутреннюю рациональную логику развития. В этом развитии она исходит из своих прежних достижений, кои служат ей отправной точкой для каждого последующего шага. Если сегодня она изобретет колесо, то завтра с железной логикой появляется колесница, затем велосипед, машина и т.д. Если сегодня она открывает радиоактивный элемент, то завтра появится рентгеновский аппарат, водородная бомба и Чернобыльская атомная станция. Если сегодня она открывает структуру гена, то завтра неизбежно появится генная инженерия, клонирование и прочие манипулирования с живой природой.
С одной стороны, человек, развивая рациональное начало своей духовности, порождает науку, с другой, наука начинает, развиваясь в рамках собственной логики, воздействовать на своего творца. Об отчуждении от человека созданного им же самим мира писали многие мыслители. Еврейский религиозный философ Мартин Бубер (1878– 1965) обозначил этот процесс как кризис, связанный с переменой в
наука и техника должна была изначально помочь человеку достичь господства на земле, но сама достигла господства над своим создателем. Иногда даже возникают сомнения относительно того, является ли наука неотъемлемой частью культуры, или она подброшенное «курице – культуре» чужое «яйцо»12.
Понимание того, насколько применимо понятие долженствования по отношению к науке, её месту в культуре и сущности изменения отношений между творцом – человеком и его творением – наукой, возможно благодаря видению особенностей науки как способа самоосуществления человека.
Как нам уже удалось выяснить, наука возникает как результат активизации рациональной компоненты духовного измерения человека. Научная деятельность – это деятельность абстрактная, творческая, по преимуществу интеллектуально-рациональная, подчиняющаяся определенным логическим схематизированным правилам. Процесс отчуждения возможно понять благодаря уяснению того, как человек создает вторую реальность, в том числе и научную. Прежде всего процессу создания второй реальности способствует слово. Любое слово есть знак какого-либо предметного образа, а значит оно вторично по отношению к этому образу. Понятие же есть обобщающий знак некоторой группы слов, то есть оно вторично по отношению к слову-знаку; категория (– филос. основной и всеобщий признак, категория; от греч.– высказывать) же вторична по отношению к понятиям. Чем выше разум продвигается по лестнице слов, тем дальше он уходит от чувственной реальности. В процессе своего развития наука создает систему особых символов – математических, физических, химических, экономических и пр. – которые вообще не имеют никаких прообразов в реальном мире. Все это в своей совокупности образует особый абстрактно-отвлеченный язык науки, на котором она разговаривает, мыслит, в пределах которого работает воображение ученых.
Важно понимать, что современный ученый, работая, к примеру, над созданием оружия массового поражения, отделен от него самого непроницаемой стеной абстрактных понятий, формул, символов. Вследствие этого он на деле создает изящные и красивые формулы и схемы, за которые он может даже удостоиться Нобелевской премии или иной почетной премии. Этот пример раскрывает суть отчужденного труда ученых. Цепочка отчуждения тянется затем к техническим воплотителям этих прекрасных формул, от них – к тем, кто практически использует готовый продукт. Последние нажатием маленькой кнопочки на панели безукоризненно исполненного прибора посылают эту материализованную совокупность сложных формул и схем в какие-то абстрактные для них дали, где она благополучно сносит с лица земли какие-то столь же абстрактные для них города с абстрактным населением. Очевидно, процесс отчуждения человека от собственного творения прослеживается как внутри самой научной деятельности (а если посмотреть на проблему шире, то любого творчества вообще), так и на выходе, когда продукт научной деятельности задействуется культурной средой.
ности человека, такие как духовность, способность к воображению, абстрактному мышлению, развернутые в рациональной логике, предопределили её появление. На вопрос: одна и та же ли цель науки на разных этапах её развития – нам ещё предстоит ответить, рассмотрев имманентную сущность науки с позиций смены её парадигмальных оснований. И, наконец, вопрос об этике науки, как уже было показано, может рассматриваться с позиций внутреннего измерения науки и как принцип, коим должно руководствоваться, применяя плоды научной деятельности. В первом случае, очевидно, его постановка неуместна: логика науки и этика – несводимые друг к другу измерения. Несомненно, моральное и этическое измерения применимы к самому человеку, а не к логике развертывания формул, законов и схем. Таким образом, можно говорить о морали, существующей в рамках культуры, где могут быть востребованы или, напротив, строго осуждены способы применения научных открытий. При этом лучше, чем кто-либо, об этом могут судить сами ученые. Примером тому могут служить этические позиции А. Эйнштейна, А.Д. Сахарова, мучительные размышления об этике специалистов в области генной инженерии; а также современных философов, психологов и физиологов, понимающих, какое мощное средство манипулирования человеческим сознанием оказывается в их руках.
Исходя из ранее сказанного, можно подвести некоторые итоги. Определяя науку как неотъемлемую часть культуры, в рамках деятельности которой задействуются по преимуществу интеллектуальнорациональные возможности человека и выделяя в ней преднауку и собственно науку, мы можем ответить по поставленные в начале темы вопросы.
Очевидно, для чего существует наука, однозначно ответить невозможно. Думается даже, что корректнее было бы задаться вопросом: почему она существует. И здесь ответ очевиден.