Немцы подошли. Какие они были веселые. Обыскали. Сорвали с петлиц «кубари» и эмблему – скрещенные орудийные стволы. Выбросили гранату из грудного кармана, документы и деньги оставили, а взрыватель я, видимо, потерял, так как пуговица у кармана была оторвана. Ап, марш! Нам показали направление, и мы пошли. Недалеко была уже группа нашего брата, человек 50. Вот туда нас и привели. Мы сели. Метрах в 10 около пулемета стоял высокий фриц. В той стороне, откуда нас привели, стояла группа немцев, и мы услышали громкую речь: «Коммунисты не сдаются». Почти одновременно со словами раздался взрыв гранаты около этой группы немцев. Группа в них заметно поредела, наш пулеметчик бухнулся за пулемет. Еще разорвалась одна граната. Немцы постреляли из автоматов, но без толку. Подтащили миномет. Несколько выстрелов, и в овраге все было мертво.
Позднее я узнал, что так кончил жизнь свою командир полка. Сидим с Вадимом Шергиным, решили закопать документы. Втихаря под собой вырыли по ямке. Я положил комсомольский билет и удостоверение, еще какие-то бумажки, оставил только деньги. Затем мы с Шергиным побратались и поклялись до смерти помогать друг другу. Обменялись адресами, короче говоря, запомнили. Глядим на поле, где мы ночью шли в атаку. Ужас! Все поле усеяно трупами, как снопами. Группы немцев ходят по полю и время от времени постреливают. Так немцы добивали раненых и мародерствовали. По моим грубым подсчетам, на поле было около 1800 человек, точнее, не человек, а трупов.
Решили с Шергиным покурить. Я достал из левого кармана брюк пачку «Любительского», а она оказалась пробита пулей. Посмотрел на правую лею – тоже дырка. Достал консервную банку. Она пробита наискосок. Я ее выложил из кармана, мы достали тридцатирублевую ассигнацию, оторвали по кусочку, размяли, свернули по сигаретине. У кого-то нашлись спички. Я дал табаку, а он дал прикурить. Сделали с жадностью по затяжке, и голова сразу закружилась. Из нашей группы раздался резкий голос: «А комиссары там курили табак, а не махорку, и здесь тоже...» Я не понял, что эта реплика в нас. А пулеметчик соскочил и подбежал почти к нам: «Во ист комиссар?» И тут только я увидел, как один где-то из середины группы поднялся и показал пальцем в нашу сторону. Я успел заметить, что он из среднеазиатских. Немец схватил меня за грудки и вытащил из группы, поставил под пулемет, а сам направился к пулеметчику не спеша.
Я стоял и думал, как умереть, чтобы фриц не видел моих слез. Я сказал громко Шергину: «Будешь жив, скажи родным, что я умер человеком». Прощаюсь мысленно со всеми... Пулеметчик не спеша опустился к пулемету и вдруг быстро вскочил, одернул китель, вытянулся в струнку. Я с трудом повернул голову от горизонта и увидел справа легковую машину черного цвета. Она остановилась возле нас. Из машины вышел немецкий офицер в щегольской форме, на нем все блестело. На руках были перчатки. К нему подскочил пулеметчик и доложил, что задержал комиссара. Офицер (это был обер-полковник) не спеша подошел ко мне, я стоял, как говорят, по стойке «смирно». Он с презрением посмотрел на меня из-под лобья, потом взял меня за локоть гимнастерки берзгливо своими пальчиками в перчатке, повернул рукав, посмотрел и сказал: «Каине комиссар». Потом обратился ко мне: «Ду бис лейтенант артиллерист?». Я ответил: «Я». Он неспеша стянул с левой руки перчатку и неожиданно для меня нанес мне наотмашь удар по лицу. Я упал и перевернулся три раза. Лицо от боли онемело. С трудом поднялся на ноги, пулеметчик меня толкнул в спину, я упал, но дополз до своих. Подполз Шергин. Меня душили слезы из-за своего бессилия. Он растирал мое лицо.
Вскоре нас построили по пятеро, и мы пошли по направлению хутора, правее ночного побоища. У хутора на окраине я насчитал 37 танков, броневиков и прочей техники, которую ночью хотели взять голыми руками.
Идем по степной дороге, жара, в глотке дерет. Кто упадет – раздастся выстрел. К вечеру подошли к станице Нижне-Чирская. Здесь на окраине было какое-то хранилище, в котором лежали мешки с хлопковым семенем. Вот из мешков в несколько рядов было выложено ограждение, и нас загнали туда. Здесь уже нас охраняли украинские легионеры-добровольцы.
Итак, первый пересыльный пункт – станица Нижне-Чирская.
Здесь мы пробыли три или четыре дня. Голод. Кое-как доставали воду от жителей, не все же сволочи. А что сволочей полно, узнали на следующий день. В первую ночь ушло шесть человек. Они зашли в хату. Их накормили, даже горилки подали, одежду принесли гражданскую, а сами послали пацана за легионерами. Там наших взяли, а утром расстреляли.
И еще одна памятная сцена. В первый день боев санитарка (вдова, жена погибшего капитана) по фамилии Перекупка вынесла из боя 27 раненых. Этого не сделают и многие мужики-санитары. Она была награждена орденом «Красной звезды». Так вот ее мы увидели на другой день «под крендель» с немецким фельдфебелем в хромовых сапожках, в новенькой форме с командирским ремнем. Что это? Как это все понять?..
Снова строимся колонной и с утра трогаемся в путь. Идем и идем. Люди падают, их пристреливают, а в некоторых случаях конвоир выбирает себе жертву и гонит его, чтобы тот скорее бежал, а затем его, как зайца, пристреливает. Если жертва только ранена, подойдет и добьет. К вечеру мы пришли в станицу Боковская. Второй пересылочный пункт. Здесь я встретил мл. лейтенанта Сагдакова – командира взвода боепитания. Итак, нас стало трое и несколько бойцов. И уже когда смеркалось, я нос в нос встретился с бывшим комиссаром своей батареи младшим политруком Кабаладзе Шалвой Георгиевичем. Он был в гражданском. Я еле сдерживал себя, чтобы не наговорить ему того, что он заслужил. Он мне задал вопрос, который его, видимо, больше всего интересовал: «Выдадут ли его бойцы, что он комиссар?» Я не знаю, как я сдержался, чтобы его не ударить. Но все-таки сдержался и сказал очень резко: «Какой же ты к черту комиссар, когда спрашиваешь, как поступят наши бойцы? Они поступят так, как мы их воспитали. Так что спроси с себя». Я повернулся и пошел к своим.
На этой пересылке были поставлены столбы и натянута неполностью проволока.
На другой день идем дальше... По пути нам попадались двигающиеся на фонт румынские, итальянские части. Румынские мародеры буквально на ходу срывали с рук часы, шарили по карманам, стаскивали сапоги. Мы их прозвали нищими. Итальянские солдаты форсили: у шляпы было воткнуто перо страуса. Они весело и дружно хохотали над нами. Интересно было бы на них поглядеть, как они смеялись бы после окружения их под Сталинградом.
Третий пересылочный пункт Евдаково.
Это поселок, и на его окраине верх оврага. Так вот по верху была натянута в несколько рядов колючая проволока, а через овраг – проволочный забор, довольно высокий. Вдоль этого забора на берегах стояли два пулемета. По дну оврага шел небольшой ручеек, и он нас напоил. Спали по склону оврага. На другой день я заметил группу командиров из нашего полка, в том числе комбата, комиссара батальона, начальника штаба полка и еще других, всех уже не помню. Подошел к ним, поздоровался, отошли в сторону и мне вопрос: «Сколько у тебя артиллеристов?». Ответил: «Со мной трое». Доверяешь им? Я сказал, что доверяю, как себе. Это уже хорошо! От них узнал, что знамя полка находится с ними – оно намотано на тело. Они мне приказали ночью не спать. Где-то около часу ночи по одному ползут к забору, углубят дно ручья, и под проволокой будет проход. Ползти следует тихо и осторожно, чтобы не задеть проволоки. Мы пойдем последними. В случае, если их обнаружат, нужно постараться принять огонь на себя. Все ясно. Пожелали друг другу удачи и разошлись. Пришел к своим, рассказал все. По одному сходили, рассмотрели, наметили, куда пойдем, когда выйдем из- под охраны. Время казалось вечностью. Наконец-то вечереет. Команды здесь совсем не слышно. Ночь темная, вверху звезды мерцают. Вот и 12 часов ночи. Наконец-то час ночи. Заметил первую группу ползущих. Все тихо, они ушли. Подползла вторая группа – и эти ушли. Обождал несколько минут, пополз, за мной Шергин и Сагдаков. Проползли. Начали подниматься, и вдруг ударил луч прожектора по земле, а затем ушел в небо. Мы не успели хлопнуться – пулеметная очередь, но высоко. Разворачиваемся – и под проволоку, назад. Вперед бежать было бесполезно. Все равно скосили бы. Нарынули под проволоку и проползли подальше от ручья. А прожектор заработал: наши ночные «бабочки» пара штук пролетели очень низко, видимо, на узловую станцию Миллерово. Первые две группы ушли незамеченными. Их побег обнаружили утром при проверке – отсутствовало 11 человек. Долго стояли в строю, все искали тех, кто вернулся.
Да, нам не повезло. Утешало одно, что наши спасут полковое знамя. Уже находясь в Норвегии, в газете «Зорька» украинских националистов прочел упоминание нашего 811 полка. Значит, наши беглецы дошли до своих.
Снова марш. Идем и идем. Теряем людей также. Наконец-то дошли.
Четвертый пересылочный пункт – Острогорск.
Здесь мы ночевали одну ночь в сараях для сушки кирпича-сырца. Утром снова на марш.
Пятый пересылочный пункт – станция Миллерово.
Лагерь был расположен в овраге. По верху и поперек оврага – проволочное заграждение. До нас здесь уже находилось больше тысячи человек. В лагере был обоз из 20 повозок. Возили их люди по 10 человек каждую. Они работали целый день. Трупы вывозили за лагерь в противотанковый ров и там их сваливали с повозок. Часть рва была завалена трупами и засыпана хлорной известью. По территории лагеря пробегал ручей, но туалета как такового не было, а был кусок земли, где все было загажено. Да, здесь нас начали кормить баландой. Короче говоря, в баланде была обгорелая пшеница и вода. Проблемой было раздобыть себе пустую консервную банку грамм на 800 и вычистить ее. Кормили один раз в день. Ночи уже стали прохладными, и мы занялись земляными работами. Каждый копал в склоне оврага нору, вот там и спасались от ночных холодов. Бичом всех военнопленных были вши. Каждое утро, выбравшись из норы, снимали с себя одежду и уничтожали паразитов. Вшей было столько, что в норах после сна песок шевелился.
Интересно то, что здесь немцы отпускали из лагеря военнопленного, если какая-нибудь женщина предъявит фото и скажет, что это ее муж, а староста деревни подтвердит это. Мы не смогли воспользоваться этим способом, так как у нас не было фото. И еще событие: как-то ближе к вечеру у ворот лагеря я заметил большую группу штатских, одетых шаблонно: шляпа, пальто, шарф. Я подошел поближе и вскоре в этой толпе я увидел своего бывшего комиссара-грузина Кобаладзе. Наконец-то предательство стало явным.
В Миллерово мы пробыли что-то около двух недель. Затем нас в вагоны и повезли.
Шестой пересылочный пункт – г. Харьков.
Бывшая тюрьма НКВД на Холодной Горе.
Разместились в бывших камерах на полу. Здесь раз в день кормили баландой из магара (это мелкое просо) и добавляли, видимо, с бойни кровь. Мы держались троицей вместе. Пробыли здесь немного, и как-то вечером построение, пересчитали и пошли. Шли по улице к низу. Стояло зловоние от трупов, которые висели на столбах неубранными. Город был сильно разрушен.
Запомнил такую сценку. По левой стороне улицы стоял деревянный домик с балконом от чердачного этажа. На балкон вышла наша русская баба, но она была голая, на ней был накинут только халат. Рядом с ней оказался немецкий офицер. Она смеялась и показывала рукой на нашу колонну. Вдруг она распахнула свой халат и, похлопывая себя по..., заорала: «Что, коммунисты, навоевались? Теперь долго не увидите этого места». Со всех сторон послышался ответный мат, и я заметил, что многие, сознавая свое бессилие, скрежетали, как и я, зубами.
Пригнали на железнодорожную станцию и начали загонять плетками в вагоны. В вагон набилось столько, что спать можно было только на боку. Вот по команде и поворачивались с боку на бок. Мы попали во французский вагон, у которого тормозная площадка была поднята в будочке вверх и имела окно для просмотра крыш вагонов. Вот в этой будочке и разместился украинский легионер – откормленный парень. У вагона вдоль дверного проема было две ступеньки по всей длине вагона. Быстро стемнело, и состав тронулся.
Куда нас везут? По названиям станций мы установили, что едем к Днепру. Не помню, где мы переехали через Днепр. Но, по-моему, мы на третий день проезжали станцию Шепетовка. Сразу же боль подступила к горлу. Пришли на память слова Николая Островского из романа «Как закалялась сталь»: «Хороши вечера на Украине, а особенно в таких местечках, как Шепетовка...» Я узнал и пруд, и каменоломню. Сердце сжалось от боли.
И тут произошла невероятная история. Поднявшись с пола, один из братвы повернул кольцо запора, и дверь открылась. В щель шел воздух. Внизу подножки скорость небольшая, можно падать кубарем под откос. Было еще довольно светло, и мы видели через 300-350 м деревянно-земляные сооружения в виде бункеров. В них была охрана. Значит, партизаны тут есть. Когда стемнело, открыли часть двери, и по одному – под откос. Ушло шесть человек, очередь подходила к нам, и тут случилось то, чего никто не предполагал. Один предатель и тут нашелся. Он заорал во все горло: «Побег! Бегут через дверь!» Раздалась длинная очередь из автомата из будки легионера. Состав остановился. Ворвались в вагон легионеры и избили до полусмерти тех, кто был живой. Раненых добили. Всего убили 17 человек. Все, едем дальше. На утро остановились на станции. Выгружаемся.
Седьмой пересыльный пункт. Город Владимиро-Волынск.
Здесь подошла как подкрепление рота легионеров, и мы потопали. Вот и лагерь. Он состоял из нескольких казарм. Одна часть называлась «казармы Сталина», а вторая – «казармы Пилсудского». Я побывал в обоих казармах. Здесь орудовали украинские националисты. Они всех проверяли, выискивая украинцев. Находились и русские, которые выдавали себя за украинцев. Не помню фамилию батьки, который принимал «экзамен». Он заставлял по-украински сказать: «Не могу исты белого хлеба» и «паляница». Как кто скажет не совсем по-украински, он врежет плеткой и скажет: «На, жри мой х...» Вот такие экзамены. Отобрав группу, составляли взвод и начинали заниматься строевой подготовкой. Их переводили в отдельную казарму.
Однажды ночью прошелся, видимо, наш самолет-разведчик. Завыли сирены. И тут охрана снаружи заметила, что кто-то, зажигая спички, подает сигнал. Они быстро ворвались, схватили «виновника» и утащили. Утром на поверке объявили, что ему (это был наш летчик) приказано дать 50 розог. Вынесли скамейку, стянули с него штаны и рубаху, привязали веревками к скамейке. И вот два молодца берут по пруту в руки и начинают с улыбкой истязать живого человека. Каждый из них пытался перещеголять другого. После 25 розог они сменились, и истязание продолжалось. Его полуживого после такой экзекуции куда-то уволокли.
Расскажу, как Люди с большой буквы бегали из этого лагеря. Охрана сбилась с ног, каждый день один побег. Именно побеги днем, а не ночью. Поверки было за сутки две, так что это им что-то подсказало. Из лагеря выгребную туалетную яму чистил говновоз с бочкой на лошадке. Так вот, он в последний рейс брал в бочку Человека с большой буквы, заливал бочку доверху, давая Человеку пустотелый стебель, закрывал отверстие бочки мешковиной и ехал. Так и проезжал через ворота. Его взяли, а точнее, обоих – и спасителя, и спасенного. Обоих повесили. Это был русский старичок.
Все чаще ходили слухи, что нас увезут в Германию на работы.
Так оно и случилось. Построились, обыск, отсчитали сколько надо и шагом арш на вокзал. Опять в вагоны и поехали. Стояли там, где менялся паровоз. Проехали и разрушенную Польшу, вот и почти целая Германия. Остановились. Кое-как выходили на платформу, строились и попадали в окружение солдатами с немецкими овчарками.
Город Нюренберг, провинция Бавария. Шталаг II В, Лангвассер.
От станции километра 1,5. лагерь капитальной постройки. Всюду немецкий порядок и чистота. Большинство строений деревянные, одноэтажные. Все дорожки заасфальтированы. Вдоль меньшей стороны идет асфальтовая дорога, а от нее вправо отходят более узкие дороги через весь лагерь. Образуются так называемые блоки. Они отделяются друг от друга проволочными заборами. По наружным сторонам – сложный проволочный забор со спиралью Бруно, большим козырьком. На углах – сторожевые вышки с пулеметами.
При входе в зону – обыск очень тщательный, заходят только пять человек. У немцев все по пять. Нас, прибывших с эшелоном, разместили в карантинном бараке. Начались медосмотры, рентгеноскопия. Всех больных и туберкулезных – в отдельный барак. Утром и вечером поверки. Кормили два раза: в обед и вечером. Утром 800 г кофе, хлеба давали 150 г. Лагерь оказался интернациональным, в нем находились люди со всех концов света. Много было солдат югославской армии и югославских партизан. Время тянулось медленно, но вот месяц карантина прошел. Нас построили по пять, и мы вошли в жилую зону лагеря, больные шли отдельной колонной.
Шли по главной дороге несколько вверх, затем свернули вправо в сторону белого здания с дымящейся трубой. Когда стали подходить к зданию, раздались звуки бравурной музыки, играл духовой оркестр. Что это значило? Мы в недоумении. Наша колонна подошла к этому зданию, остановилась, а колонну больных направили к этому зданию. Ворота металлические, высокие, во всю ширину торца стены. Колонну загнали в это помещение, ворота закрылись. Как мы узнали потом, там открывался пол и люди попадали прямо в топку крематория... Раздался душераздирающий крик, а вскоре все стихло. Мы стояли в каком-то оцепенении. Одно дело читать, слышать рассказы, и совсем другое – быть очевидцем вандализма. Ужас...
Нашу колонну развернули, и мы пошли к бане. Там пропускали по 10 человек. Раздевались, все бросали в кучу и голышом заходили в помещение, где сербы машинками сняли волосы из-под мышек, с члена, и бегом под душ. Вода горячая, только успели помыть голову, а вода уже холодная. Замешкался – тебя огреют плеткой и ты вылетишь, легче пуха. И вот мы голышом в каком-то складском помещении, где нам выкинули трикотажное нательное белье, брюки, китель, пилотку догитлеровской армии. У немцев ничего не пропадает даром. Обули. Получили модную европейскую обувь – деревянные колодки. Все, советского ничего, кроме души, не осталось. И еще, на пилотке с обеих сторон, на брюках на коленях, на кителе со спины и на груди белой краской две крупные буквы «S U» – Советский Союз. Ну а наши юмористы расшифровали значение этих букв по-своему: «Sig unsere» – «победа наша». Вот так.
Не узнаем сами себя. Идем до самого конца магистрали в самый крайний блок. Вот тут начинается перекличка. Списки на нас были составлены во Владимиро-Волынске, и здесь нас разделили на рядовых и офицеров. Рядовые занимали от дороги первые три барака, а мы, офицеры, следующие три барака 114, 115, 116, 117 (кухня). В 118 бараке, отделенном от нас узким коридором, где постоянно ходил постовой, было 22 наших генерала, в том числе генерал-лейтенант Карбышев – начальник саперной службы войск Красной Армии, генерал-майор Понеделин и генерал-майор Музыченко – оба военным судом были заочно приговорены к расстрелу за поражение их дивизий при первых боях на границе.
Вот мы и в бараке. Двухъярусные нары, матрац из какой-то грубой рогожи, набитый како-то бумажной полоской или стружкой, такая же подушка и одеяло, видимо, солдатское. В бараке две печи типа буржуек. Еще выдали трехлитровые котелки в виде тазика с двумя ручками, – видимо, трофей прошлой войны от французской армии. Рядом с нами в соседнем блоке были сербы. Они приветствовали наш приход.
Мы понимали, что даром немцы нас кормить не будут, а заставят работать. Так и получилось. Утром подъем, часовые врываются с немецкими овчарками. Слышится: «Шнеля! Шнеля!» (Быстрее! Быстрее!). Вылетаем мигом, строимся по пятеро. Идет пересчет. Наконец-то начинаем выходить колонной из блока на асфальт, а затем по дороге к воротам. Нас около тысячи человек. От колонны отрезали и по 100 человек, и меньше, и больше. Я помню, что в первый день я оказался в колонне из 120 человек, а по-немецки – 120 штук. Значит, я уже не человек, а всего-навсего ШТУКА. Учимся ходить в колодках, многие запинаются и падают. До трамвайной остановки километра три. Подходит трамвай с двумя вагонами-коробками. Вот туда и начали вколачивать 120 человек. Особенно старался какой-то невысокого роста в плаще, шляпе, на рукавах черная свастика на белом круге на черной повязке. Он непрерывно бил специальной плеткой. Наконец, все посажены, конвоиры – в трамвай, и мы поехали. Видели всего несколько разрушений от разрывов бомб.
Остановились, следует команда: «Ап! Шнеля!». Разгрузились, построились и пошли. Шли недалеко. Вот тут бомба упала большая. Все разрушено до среза земли. Сколько-то людей мелкими командами увели, я остался на общих работах. Заставили чистить кирпич и складывать в штабеля. Немного позднее старичок-работяга привел мне одноколесную тачку и лопату совковую. Я должен был возить мусор через тротуар и улицу и сваливать в сквер... Через тротуар старичок положил доску. Ну вот я и лошадка. День был теплый, солнечный. Да, нас страшно баловала погода, почти нигде не мочили дожди.
Иду я с первой тачкой от развалин, подхожу к тротуару, решил постоять. И стал свидетелем такой сценки: выше меня с такой же тачкой мусора шел наш «пленяка». Но что удивительно, так это то, что шел он в нашей артиллерийской фуражке. Среднего роста, белобрысый, очень красивый именно мужской красотой. Он подходил не спеша к доске через тротуар, и тут немка-старушка с кошелкой и в траурном одеянии спускалась по тротуару. Вдруг она остановилась, подозвала нашего пальчиком руки и громко спросила: «Ду бис коммунист?». Он ответил: «Я-я». Она ощупала его лоб под фуражкой и спросила: «Во ист дайне роген?» (Где ваши рога?) Я, когда перевел это слово, был в недоумении. Он ответил, что он человек и рогов у него нет, как и у всех людей. Старушка сказала: «Одбер ду коммунист» (Но ты коммунист). Я стоял и думал, как же можно в короткий срок оболванить целую культурную нацию? Это же уму не постижимо. Я тогда и не думал, что меня в Норвегии судьба сведет с этим человеком.
На обед привезли по 0,7 л баланды без хлеба. Работали до 17.00 вечера. Затем построение в колонну по пятеро и топаем на остановку трамвая. Очень трудно ходить в колодках. Подошел трамвай. Садимся кое-как, втискиваясь в эти две коробки. Наконец поехали. Выехали за город. Выгрузились, снова в колонну по пятеро. Нас пересчитали и шагом марш. Недалеко в стороне немцы строили что-то грандиозное. Размеры строительства поражали наше воображение. Дошли до зоны, заходим по пять человек, тщательный обыск. Отбирали гвозди, перочинные ножики иголки.
Наконец топаем по лагерю, зашли в свой блок и вот мы «дома». Вторая баланда и кусочек эрзац-хлеба 150 г. До вечерней поверки свободное время. Лежи на нарах и мечтай. Мучило то, что мы ничего не знаем о положении на фронте. Сербы к нам прикатили две бочки их баланды. Это было очень большое подспорье. От сербов мы узнали, что немцы с ходу Сталинград не взяли, что он обороняется, а на юге немцы вышли к кавказскому хребту. Узнали, что Нюренберг перенес одну бомбежку в 1942 году в ночь на 8 марта.
Вечерняя поверка. Стоять приходилось подолгу, мерзли. Швейцария километрах в 150, а там зима от Альп бывает и морозной. В лагере появилось и «наше» начальство. Организация размещалась в бараке в отдельной комнате. Состояла администрация из полицейских и коменданта. Они следили за чистотой и порядком, шпионили в пользу немцев. Вскоре все они отъелись и стали похожи на откормленных боровов. Вот так постепенно мы втягивались в лагерную жизнь. Организовывались землячества. Собирались в свободное время и делились воспоминаниями. Наша троица оказалась разбросанной по трем баракам. В субботу работали до обеда. Обед не привозили, в воскресенье был выходной день. И еще вспомнил, что в первый день работы в городе от старичка, который меня вооружил тачкой, я получил первый «калым», то есть милостыню – несколько корочек настоящего хлеба. Он мне их передал тайно, оставив завернутыми в бумагу, у того места, где я грузил тачку. И я их съел тут же. Они были вкуснее любого шоколада, это же настоящий хлеб, а не эрзац-хлеб с древесными опилками.
Помню, вечером в барак зашел серб, очень подвижный, и сказал, что его зовут Георгий. Он интересовался судьбой Героя Советского Союза С... (фамилия на букву «С», но остальное не помню). Они с ним вместе воевали с мятежниками. Он поздравил нас с праздником и пожелал всего наилучшего. Угостил всех в бараке сербскими сигаретами. Очень крепкие.
Где-то в конце ноября начала курсировать новость, что немцы окружены в Сталинграде нашими войсками. Вначале большинство думало, что это всего-навсего доброе пожелание, но однажды мы работали на улице Stamobilestrasse, а рядом были австрийцы, солдаты верхмата, их очень неохотно отправляли на фронт. Так вот один из них, который довольно сносно говорил по-русски, сказал, что шестая армия немцев под Сталинградом окружена. Как можно было в это поверить нам, окруженцам. Мы не имели патронов, снарядов, не видели ни своего танка, ни самолета. Откуда взялось все это, взялись люди, которые оказались сильнее немцев.
Хорошо помню этот день – 3 февраля 1943 года. Когда мы шли к улице Stamobilestrasse, я заметил, что немцы в своем большинстве стали другими: исчезли насмешки над нами, шли понуро, у очень многих на руках были траурные повязки. Входим в огромный проем в сторону внутреннего двора, и шедший навстречу солдат-австриец Карл, толкнув меня как бы от себя, передал газету, а я ее спрятал в штаны. Как только остановились, я сразу же юркнул в туалет. Развернул газету, в ней были корочки хлеба и горбушка, я их сунул в карман шинели. И тут я увидел, что вся первая страница газеты была окаймлена широкой траурной каймой, а по диагонали перечеркнута черной краской. Значит, что-то случилось непоправимое. Удалось с моим слабым знанием немецкого языка прочесть часть сводки Верховного немецкого командования. Я прочел примерно следующее: «Сопротивление нашей героической армии в районе города Сталинград сломлено». Потом оказалось, что последнее слово переводилось однозначно «преодолено». Значит, все эти молодчики, которые потешались над нами, получили возмездие. Газету я спрятал, намотав на себя, и принес в зону. Там перевели все. В газете было сообщение, что Гитлер посмертно наградил бриллиантовыми подвесками к ордену Железного Креста фельдмаршала Паулюса. Вот так мы получили новость. Траур в Германии был объявлен на месяц. Где-то в марте одиночный самолет пролетел над Нюренбергом и сбросил тучу листовок. Я видел одну. На ней была изображена бесконечная колонна немецких военнопленных, цифра 330 тысяч, а по диагонали – красный крест. Вот таковы потери немцев под Сталинградом. Растет у нас вера в будущую победу.
Как-то летом 1943 года мы ехали в трамвае в лагерь. В городе на остановке я заметил стоявших очень близко к вагону пожилую женщину и, видимо, ее дочь – писанную красавицу. Конвоир, который охранял эту сторону, решил за красавицей «поухаживать». Она ловко вывертывалась и отходила к концу вагона и за торец вагона. Когда там оказался часовой, пожилая немка приблизилась к вагону и сунула газету. Мы поняли, что это неспроста. Вся эта сценка была разыграна идеально. А красавица-молодая, ускользнув от ухажера, присоединилась к пожилой женщине, и они обе помахали руками. Тут оказался наш человек, который довольно хорошо знал немецкий язык и прочитал сообщение Верховного главнокомандования о том, что войска фельдмаршала Раммеля вытеснены с африканского побережья. Вот так военная техника их Африки с африканским камуфляжем и оказалась на нашем фронте. Некогда было ее перекраивать.
В лагере, на стене для вахштубы, появилась доска для объявлений. На этой же доске вывешивали власовскую газетенку. Вот она и перепечатывала сводку о ходе боевых действий. Когда началась Курско-Орловская битва, эти сводки были примерно такого характера: «Под Курском и Орлом идет битва людей и материалов. За такое-то число сбито 750 самолетов, уничтожено 1400 танков...» и т. д. Читали это вранье и думали, а что-то есть и тут такое, что мы своим рассудком не можем принять. Откуда столько самолетов и танков взялось? Где же былые победные немецкие реляции? Постепенно эти тысячные потери исчезли, появилось выражение «позиционные бои». И вдруг в сводке немецкого командования появилось сообщение: «Немецкие войска по приказу командования ведут выпрямление(!!!) линии фронта...» Во, как баско! Выпрямили аж по Днепру!
Где-то в это время был совершен побег ст. лейтенантом Женькой, как звали его знакомые, – командиром разведроты точно не помню, какой дивизии. Я был очевидцем побега. Люди сильные, храбрые, смелые использовали любую возможность побега. Итак, как-то я оказался в десятке наших. Два конвоира, две немки пожилые и мы потопали. Шли километра 1,5. Отдельно стоящий четырехэтажный дом, крыша пробита «зажигалками», жильцов нет. К дому была подвезена фигурная черепица и разгружена в штабель. Нам предстояло поднять ее на чердак. Один конвоир остался с этой стороны здания, а второй – с противоположной стороны. Начали работать: по три черепицы на плечо и по лестничной клетке марш на чердак, и там черепицу укладываем ближе к пробоинам. Я знал Женьку, но плохо, лично знаком с ним не был. Вот так мы проработали целый день без всяких происшествий. На следующий день те же конвоиры отобрали нас, и мы сразу пришли. Конвоиры остановились покурить, а мы отдыхали от марша. Я заметил, что Женька взял три черепицы и потопал. Остальные еще стояли, как говорят, примерялись. И вдруг из-за дома с сигареткой в зубах выходит французский военнопленный. На нем французский берет, гражданский костюм с буквами «KQ» – военнопленный, – написанными суриком. Через плечо на ремне французская сумочка солдатская, на ногах ботинки. Он уверенно прошел рядом с конвоирами, поприветствовал рукой по-французски – и был таков. Вот тут-то я и узнал Женьку. А остальные и не поняли ничего. Правда к обеду заметили, что нас осталось только 9 человек. Сколько же было у него смекалки, чтобы накануне в доме найти костюм, краску, кисть, написать, спрятать, найти обувь. А вечером в зоне надо было на что-то выменять берет и сумку. Торговля шла в лагере. Вместо денег была пайка хлеба или сигареты.
Вот так мы доработали до обеда. Значит, Женька имел в своем распоряжении четыре часа. К счастью, Женька оказался вне подозрения до вечера. Только когда конвоиры начали строить нас на обед, увидели, что нас всего 9. Где он? Пожимаем плечами, и тут один из конвоиров, – видимо, более сообразительный, – говорит второму: «Это же француз-военнопленный!» Но для конвоиров этого было мало: им за допущенный побег военнопленного грозил восточный фронт. В это время русский фронт стал для большинства солдат не полем славы, а полем смерти. Они пошептались и выработали план действия. С их помощью наша колонна по два выглядела так: 2, 2, 1, 2 и 2. Вот так мы и дошли до сборного места. Нас конвоиры остановили, поорали и, когда подошли еще две маленькие команды, втолкнули нас. Все перемешалось, а мы оказались на дворе. Конвоиры о беглеце промолчали. Зато после обеда они десятого взяли с общих работ. Тут уж они старались с нас глаз не спускать. После окончания работы мы подошли к сборному месту, и наши конвоиры чуть не по одному сдали нас унтер-офицеру. Начали строить колону по пять. Путались то там, то в другом месте, но время поджало, и мы пошли на посадку в трамвай. Сели, доехали, дошли до лагеря. И вот тут-то на обыске по пятеркамт все стало ясно: одного нет. Побег.
Завели в зону, перекличка. И вот тут только установили, кто бежал. А наши полицейские хватились и завыли: кто-то побывал в вахт-штубе и забрал списки лагеря. Ай да Женька, молодец!
Так мы в лагере о судьбе Женьки ничего и не узнали. То, что его немцы не поймали, – это было точно, так как пойманных избивали до смерти, доставляли в лагерь, откуда был беглец, и бросали труп к воротам.
...В 1946 году я ехал из Советска через Вятские Поляны из отпуска в Тайшет. В Новосибирске мне пришлось делать пересадку. И вот тут-то я с ним столкнулся в зале ожидания, как говорят, нос в нос. Успели обменяться несколькими фразами. Сейчас не помню, но кто-то из нас спешил на посадку. Я запомнил из его рассказа, что он пробрался на станцию, вечером забрался в вагон, залег и так до Белоруссии и к партизанам. Он был в форме и сказал, что едет в новую часть.
Где-то в субботу я оказался опять в десятке. Подошли к четырехэтажному дому. Дом с жильцами, но крыша пострадала от мелких «зажигалок», и около дома лежала в штабеле простая черепица. Ремонтировать будут французы, а нам только носить черепицу на чердак. Идем с черепицей по первому разу. На всех дверях эмалированные кружочки со свастикой. Значит, все жильцы фашисты и ждать «калыма» не от кого. Когда мы сделали по три ходки, по лестнице поднялась немка лет 30-35, очень симпатичная, одетая изысканно, но ничего кричащего. Она вежливо очень поздоровалась и спросила, кто говорит по-немецки. Вышел я и еще один. Она спросила, указав на группу французов:
– Это французы?
– Да.
– А вы русские?
– Да.
Тут она из сумочки достала письмо в конверте и, тщательно выговаривая и даже повторяя некоторые слова, стала говорить нам что-то бархатистым голосом. Мы поняли следующее: ее муж – военный врач, был на фронте под Сталинградом, и вот она получила от друга мужа письмо, где он сообщает ей, что он видел, как ее муж русскими был взят в плен. Вот она и спрашивает нас, что с ним будет? Его расстреляют? Начинаем ей отвечать: «Кайне шиссен» (не расстреляют). Мы пытаемся перевести ей такое предлоние: «Молись Богу, что он в плен попал. Кончится война, и он вернется нах хаузе». Кое-как подобрали нужные слова. Она была очень обрадована. Поблагодарила, спустилась вниз и вскоре принесла 10 комплектов шелкового нательного белья. Мы замахали руками – если при обыске у нас его обнаружат, нас расстреляют. Она все твердит, что она его дарит. Мы доказываем, как можем, что это невозможно. Наконец-то она, видимо, поняла, забрала белье и ушла вниз. Вскоре она принесла три кофейника с горячим кофе и три белых батона со сливочным маслом. Вот это был у нас праздник! Она смотрела на нас, не отрывая глаз. Мы сказали ей, что ее муж в плену будет получать 400 г хлеба, а нам дают 150 г. Еще она спросила, а что будет с ее мужем, если его увезут в Сибирь? Ох уж как они, немцы, боялись Сибири. Среди нас как раз был сибиряк из Новосибирска. Вот мы его и выставили напоказ. Он широкоплечий, высокий, с широким лицом. Не мужик – загляденье. Она посмотрела, мило улыбнулась и пошла вниз, и мы за ней, а то уже наши часовые забеспокоились.
Еще один случай из нашей однообразной жизни. Опять же попал в десятку. Топаем куда-то на окраину Нюренберга. Небольшое двухэтажное здание, нежилое. От фосфорной «зажигалки» оно выгорело. Под зданием подвал. От лестничного спуска оба подвала отделены решеткой из штакетника, дверки заперты на замок. Везде вывешены объявления: «За взлом замком в разбомбленном здании – расстрел на месте». Я однажды, – правда, далековато, – видел такую сцену. Народу стояла солидная куча, нам было дано вооружение – лопаты совковые, и мы начали выкидывать мусор из лестничного отделения подвала. На первый раз в мусоре набрали чуть не ведро картошки. Ведро нашли, показали конвоирам и сварили картошку. Съели. Понравилось. И вот на третий день, была суббота, снова на этом объекте, только конвоиры какие-то другие. Мы их прозвали иронически «не все дома». Начали работать. Хотя и тихо работали, мусору убавилось. А картошки горячей ой как хочется. И вопрос решили остроумно: нашли штакетину, которая проходит через щели решетки. Забили гвоздь и начали «удить» картошку. «Наудили» два ведра, маленькое с трудом сварили, конвоиры не разрешали, а второе ведро распределили между собой и пронесли в зону в карманах, пришитых к подолу шинели.
В субботу работаем до обеда. Мы закруглились, то есть составили в кучу лопаты и ведра. И вдруг в подвал приходит хозяин, открывает замок, входит в подвал, и мы услышали как он сказал: «Картофель аллес раус» (картошка вся исчезла). Вот где мы струхнули. Обнаружат у нас картошку – расстреляют на месте. По<