Вдоль дороги, по которой мы сейчас едем, стоят васнавном лавки и магазинчики, перемежаемые зелеными деревьями. Почти все лавки закрыты, и неизвестно, когда откроются. Дома тянутся от переулков к реке слева и холмам справа. Большинство зданий, если не все, стоят поодаль друг от друга — видать, только так и можно жить в большом городе, когда лекарство от Шума еще не найдено.
Мы проезжаем мимо солдат, марширующих по пять — десять человек в ряд, и мимо мужчин, бредущих с вещами на запад. Женщин по-прежнему нигде нет. Я вглядываюсь в лица прохожих, и большинство из них смиренно смотрят себе под ноги: где уж там биться за свободу?..
— Вперед, девочка, — шепчу я лошади. Оказывается, ездить верхом очень неприятно для кое-каких частей тела…
— Ну надо же! — говорит Дейви, нагоняя меня. — Не успел сесть в седло, а уже ноешь!
— Заткнись, Дейви.
— Вы должны называть друг друга мистер Хьюитт и мистер Прентисс-младший, — оглядываясь, кричит нам мэр.
— Что? — Шум Дейви вскидывается. — Да он даже не мужчина! Ему только…
Мэр одним взглядом заставляет его замолчать.
— На рассвете в реке нашли тело, — говорит он. — Тело со страшными ранами и огромным ножом в шее. Смерть наступила не позже чем два дня назад.
Мэр Прентисс снова буравит взглядом мой Шум. Я вызываю в уме картинки, которые он хочет увидеть, и представляю, как убивал Аарона. Вот такая штука этот Шум — в нем любые твои мысли, а не только правда. Если усердно думать, бутто ты что-то сделал, остальные тоже так подумают.
Дейви фыркает:
— Ты убил проповедника Аарона?! Ни за что не поверю.
Мэр молча пришпоривает Морпета. Дейви хихикает и пускается вдогонку за отцом.
За мной, храпит Морпет.
За тобой, ржет в ответ конь Дейви.
За тобой, думает моя кобыла, тоже прибавляя шагу. Прямо скажем, легче мне от этого не становится.
Но я все высматриваю…
(вдруг ей удалось сбежать…)
(вдруг она ищет меня…)
(вдруг она…)
А потом я слышу это.
Я — круг, круг — это я.
Отчетливый, словно колокольный звон, голос мэра сплетается у меня в голове с моим собственным голосом, он как бутто говорит прямо в моем Шуме. От неожиданности я чуть не падаю с лошади. Даже Дейви удивленно оглядывается, не понимая, на что это я так среагировал.
А мэр просто едет себе по дороге, словно ничего не случилось.
Чем дальше на восток и дальше от собора мы уезжаем, тем серее становится вокруг. Скоро под копытами лошадей оказывается гравий, а дома вокруг становятся все проще и проще — длинные деревянные бараки на большом расстоянии друг от друга: бутто кирпичи, разбросанные по лесу.
От этих домов исходит женская тишина.
— Верно подмечено! — говорит мэр. — Мы въезжаем в Женский квартал.
Мое сердце сжимается, тишина эта подобна стальной хватке.
Я пытаюсь выпрямиться и скакать ровнее.
Потомушто где-то здесь может быть она, где-то здесь ее лечат.
Дейви снова подъезжает ко мне, его жалкие недоусики изгибаются в гнусной улыбке.
Я скажу тебе, где твоя шлюшка, говорит его Шум.
Мэр Прентисс резко оборачивается.
От него исходит ужасно странный звук — как бутто крик, но беззвучный, неземной, словно вмещающий в себя тысячу слов одновременно. Он проносится мимо и даже взъерошивает мне волосы на затылке.
Но реагирует на него Дейви…
Его голова дергается назад, словно от удара, и он судорожно хватается за поводья, чтобы не выпасть из седла. Конь разворачивается, и я вижу глаза Дейви: ошарашенные и безумные, из разинутого рта тянется ниточка слюны.
Черт, это еще что такое?..
— Он ничего не знает, Тодд, — говорит мне мэр. — Все, что ты узнаешь о ней из Шума моего сына, — ложь от начала и до конца.
Я перевожу взгляд на Дейви, ошарашенного и часто моргающего от боли, потом опять на мэра:
— Это значит, что она цела и в безопасности?
— Это значит, что он не знает. Верно, Дэвид?
Да, па, отвечает Шум Дейви, все еще дрожащий от страха и боли.
Мэр Прентисс поднимает брови.
Дейви стискивает зубы.
— Да, па, — выдавливает он.
— Я знаю, что мой сын — лжец, — говорит мэр. — Что он невежа, хулиган и плевать хотел на мои принципы и убеждения. Но он всетаки мой сын. — Прентисс снова обращает взгляд на дорогу. — И я верю в искупление.
Шум Дейви становится тихим, но где-то в глубине его слышится алое шипение.
Нью-Прентисстаун постепенно тает вдали, вдоль дороги теперь почти нет построек. Между деревьев мелькают то красные, то зеленые фермерские поля — что-то из посаженного мне знакомо, что-то я вижу впервые. Тишина женщин постепенно сходит на нет, а местность вокруг дичает: в канавах растут цветы, восковые белки дразнят друг друга, ярко светит сонце и всюду царит мир и покой, как бутто ничего не случилось.
Река поворачивает, мы огибаем холм, и вдруг впереди вырастает огромная железная башня.
— Что это? — спрашиваю я.
— Тебе-то какая разница? — говорит Дейви, хотя ответа явно не знает. Мэр молчит.
Сразу за башней дорога опять поворачивает и идет вдоль длинной каменной стены. Чуть дальше в стене виднеется арка больших деревянных ворот. Больше за длинную — очень длинную — стену никак не попасть, а у ворот дорога заканчивается.
— Первый и последний монастырь Нового света, — говорит мэр, останавливаясь у ворот. — Он был построен для спокойной жизни наших святейших, когда мы еще верили, что сможем побороть Шум с помощью десцеплины и самоотречения. — Его голос твердеет. — Но монастырь забросили, не успев толком достроить.
Мэр Прентисс поворачивается к нам. В Шуме Дейви вдруг вспыхивает странная искорка радости. Мэр бросает на него предостерегающий взгляд.
— Тебе не дает покоя вопрос, — говорит он мне, — почему я назначил своего сына твоим надзирателем.
Я кошусь на Дейви: тот все еще улыбается.
— Тебе нужна твердая рука, Тодд, — говорит мэр. — Ты до сих пор раздумываешь, как бы отсюдова сбежать, и при первой возможности попытаешься это сделать. Чтобы найти свою драгоценную Виолу.
— Где она? — спрашиваю я, заранее зная, что ответа не получу.
— Я не сомневаюсь, что Дейви будет как раз такой твердой рукой.
Его сыночек ухмыляется.
— А взамен он поймет, что такое настоящая отвага. — Улыбка Дейви тут же меркнет. — Что такое благородство, что значит быть настоящим мужчиной. Другими словами, он поймет, что значит быть тобой, Тодд Хьюитт. — Он бросает на сына последний взгляд и разворачивает коня. — Мне не терпится узнать, как прошел ваш первый день вместе.
С этими словами он дергает поводья и уносится обратно в Нью-Прентисстаун. Зачем он вапще с нами ездил? Уж наверняка у него были дела и поважней.
— Разумеется! — кричит мэр, не оборачиваясь. — Но тебя нельзя недооценивать, Тодд Хьюитт!
Он скрывается из виду. Мы с Дейви дожидаемся, пока топот копыт не стихнет вдали.
Я заговариваю первым:
— Скажи, что случилось с Беном, или я выгрызу тебе глотку.
— Босс тут я, малыш, — говорит Дейви, опять ухмыляясь. Он спрыгивает на землю и бросает на землю свой рюкзак. — Лучше относись ко мне с уважением, не то т..
Я уже спешился, и мой кулак летит прямо в жалкое подобие его усов. Он не успевает увернуться от удара, но тут же бьет в ответ. Я тоже бью, не обращая внимания на боль, и мы валимся на землю в вихре кулаков, локтей и коленей. Дейви все еще покрупней меня будет, но не намного, такшто я почти не замечаю разницы. И все же в конце концов он прижимает меня к земле, заламывает мне руки за спину и утыкается локтем в горло.
Его разбитые губы кровоточат, нос тоже, да и мое лицо выглядит не лучше. Плевать! Дейви тянется за спину и достает из кобуры пистолет.
— Твой па ни за что не позволит меня пристрелить, — говорю я.
— Ага, — выплевывает Дейви. — Но все равно у меня пушка есть, а у тебя нет.
— Бен тебя побил, — хриплю я под его локтем. — Тогда, на дороге, он тебя остановил, и мы сбежали.
— Никто меня не останавливал, ясно? — ухмыляется Дейви. — Я взял его в плен! Отвел к па, и па разрешил мне его пытать. Я замучил его до смерти!
И тут в его Шуме…
Я…
Я не знаю, что возникает в его Шуме (он лжец, лжец!), но это придает мне сил, и я скидываю его с себя. Мы снова деремся, Дейви пытается отбиться прикладом пистолета, но в конце концов я сваливаю его и припечатываю локтем к земле.
— Помни это, сопляк, — выдавливает Дейви, кашляя, но пистолет из рук не выпуская. — Когда мой па опять начнет тебя расхваливать, помни — это он разрешил мне замучить Бена.
— Ты врешь, — говорю я. — Бен тебя побил.
— Да что ты? И где же он тогда? Идет на помощь?
Стиснув кулаки, я делаю шаг назад, потомушто он прав, так ведь? Мой Шум взрывается от горя, как бутто все происходит сейчас, как бутто он умирает у меня на глазах.
Дейви хохочет, отползая к огромным деревянным воротам.
— Мой па видит тебя насквозь! — кричит он, и его глаза радостно распахиваются. — Читает тебя, как книгу!
Мой Шум взвывает еще громче.
— Отдай мне книжку! Или клянусь, я убью тебя!!!
— Ничего ты мне не сделаешь, мистер Хьюитт, — говорит Дейви, прижавшись спиной к воротам и осторожно поднимаясь. — Ты не станешь рисковать жизнью своей возлюбленной сучки, забыл?
И все.
Больше я ничего не могу сделать.
И они это знают.
Потомушто я не стану подвергать ее опасности.
Мои руки хотят изувечить Дейви Прентисса — как тогда, на склоне, когда он выстрелил в нее…
Но теперь они ничего не сделают… Хотя и могли бы…
Потомушто он слаб.
И мы оба это знаем.
Улыбка Дейви меркнет.
— Думаешь, ты такой особенный, да? — выплевывает он. — Думаешь, па тебя приголубит?
Я стискиваю кулаки, разжимаю. Но с места не схожу.
— Па знает тебя, — говорит Дейви. — Видит насквозь.
— Ничего он не знает, — цежу я. — И ты тоже.
Дейви опять ухмыляется:
— Неужели? — Его рука тянется к железной ручке ворот. — Тогда познакомься со своим новым стадом, Тодд Хьюитт!
Он толкает ворота, открывает их и отходит в сторонку, чтобы я все увидел своими глазами.
Из загона на меня смотрят сто с лишним спэков.
НА СТРОЙКЕ НОВОГО МИРА
[Тодд]
Моя первая мысль — развернуться и убежать. Бежать, бежать и никогда не останавливаться.
— Хотел бы я на это посмотреть, — говорит Дейви, стоя в воротах и улыбаясь, бутто только что выиграл приз.
Их так много, господи, так много… вытянутые белые лица смотрят на меня, глаза огромные, рты маленькие и зубастые, уши вапще ни на что не похожи…
Но даже так — что-то человеческое в них есть, верно? Все равно у них есть лица — и на этих лицах такой же страх…
И боль.
Трудно отличить мужчин от женщин, потомушто на всех растет одинаковый лишайник вместо одежды, но ощущение такое, что они тут целыми семьями: большие спэки защищают маленьких, а спэки-мужья защищают жен: они обхватывают друг друга руками, склоняются и молча …
Молча.
— Вот именно! — восклицает Дейви. — Представляешь, эти идиоты дали лекарство даже животным!
Они переводят взгляд на Дейви, и в толпе поднимается странное щелканье. Спэки переглядываются и кивают. Дейви вскидывает пистолет и шагает на монастырскую землю.
— Что это вы удумали? — выплевывает он. — Попробуйте возразить! Ну? ВОЗРАЗИТЕ!
Спэки сбиваются в группы и пятятся.
— Поди сюда, Тодд, — приказывает Дейви. — У нас полно работы.
Я не сдвигаюсь с места.
— Сказал же: поди сюда!!! Это животные, ничего они тебе не сделают.
Я по-прежнему не шевелюсь.
— Он убил одного из вас, — говорит Дейви спэкам.
— Дейви! — ору я.
— Ножом башку ему оттяпал. Пилил и пилил…
— Заткнись! — Я кидаюсь вперед, чтобы заткнуть его поганый рот.
Спэки, стоящие ближе всего к воротам, пятятся еще дальше и как можно быстрей, глядя на меня испуганными глазами, пряча от меня детей. Я толкаю Дейви, но он только хохочет, а я вдруг понимаю, что оказался на монастырской земле.
Боже, сколько вокруг спэков.
Каменная стена монастыря опоясывает громадный участок земли, но здание на нем всего одно и очень небольшое, что-то вроде склада. Остальное пространство разделено на небольшие участки деревянными заборами с низкими воротами. Большинство таких загонов сильно заросло сорной травой. Дальняя каменная стена виднеется метрах в ста от нас.
Но васнавном я вижу только спэков.
Сотни, сотни спэков, занимающих все пространство.
Больше тысячи.
Они жмутся к монастырской стене, прячутся за гниющими заборами, сидят кружками или стоят шеренгами.
Но все не сводят глаз с меня, безмолвные, как могильные плиты. Зато мой Шум брыжжет во все стороны.
— Он врет! — кричу я. — Все было не так! Все было не так!
Но как же тогда было? Как мне все объяснить?
Ведь я в самом деле убил его, верно?
Не так, как сказал Дейви, но все равно ужасно, и картина эта настолько ясно встает у меня перед глазами, что спрятать ее за стеной лжи, не думать о ней нет никакой возможности: на меня обращены сотни взглядов. Сотни лиц.
— Это вышло случайно, — говорю я и умолкаю, переводя взгляд с одного странного лица на другое, не слыша их Шума, не понимая их щелканья, не зная что происходит. — Я не хотел.
Но они молчат. Ничего не говорят, просто смотрят на меня.
Раздается скрип: ворота за нашими спинами снова открываются. Мы оборачиваемся.
Там стоит Иван из Фарбранча, присоединившийся к армии после сражения с мэром.
И какой правильный выбор он сделал! На нем офицерская форма, за спиной толпятся охранники.
— Мистер Прентисс-младший, — говорит он Дейви и кивает. Тот кивает в ответ. Иван поворачивается ко мне, но Шума у него нет, а по взгляду ничего не поймешь. — Рад видеть вас в добром здравии, мистер Хьюитт.
— Вы знакомы?! — вопрошает Дейви.
— Да, было дело, — все еще не сводя с меня глаз, отвечает Иван.
Я не говорю ни слова.
Я слишком занят разглядыванием картинок в своем Шуме.
Перед глазами у меня Фарбранч. Хильди, Тэм и Франсиа. Страшная резня. В которой Иван выжил.
По его лицу пробегает тень раздражения.
— Я заодно с теми, за кем сила, — говорит он. — Только так и можно выжить.
Я представляю себе горящий Фарбранч, мужчин, женщин и детей в огне.
Иван хмурится еще сильней:
— Эти ребята останутся здесь и будут вас охранять. Ваша задача — распределить спэков по участкам, кормить их и поить.
Дейви закатывает глаза:
— Как бутто мы сами не знали…
Но Иван уже отвернулся и идет к воротам, оставляя с нами десять вооруженных солдат. Они занимают позиции на каменной стене монастыря и начинают разматывать мотки колючей проволоки.
— Десять солдат с винтовками да нас двое — а спэков вон сколько, — бормочу я едва слышно, но мой Шум слышно за милю.
— Да ладно, не бойся, — говорит Дейви. Он наводит пистолет на ближайшего спэка — кажется, это женщина, потомушто на руках у нее крошечный спэк. Она закрывает его своим телом. — Они не умеют драться, в них это не заложено.
Я вижу лицо спэка, защищающего свое дитя.
Это лицо поверженного, думаю я. Они все сдались. И знают это.
Я понимаю, каково им.
— Эй, ушлепок, смотри сюда! — Дейви воздевает руки к небу, привлекая к себе внимание спэков, и орет: — Вы обречены-ы-ы!!!
А потом ржет, не затыкаясь.
Дейви решил, что его задача — надзирать за работой спэков на участках. Это значит, что мне придется их кормить: сыпать корм и подливать воду в корыта.
Но я привык к такой работе и не возражаю. Я каждый день занимался этим на ферме. Да еще и вечно ныл, дурень неблагодарный.
Я вытираю глаза и начинаю работать.
Спэки стараются ко мне не подходить. Я только «за», если честно.
Потомушто смотреть им в глаза невыносимо.
Мэр Прентисс сказал Дейви, что раньше спэки работали здесь слугами и поварами, но он первым делом приказал разогнать их по домам и запереть. Ночью, пока я спал, их всех перевезли сюда.
Одновременно с женщинами.
— Люди разрешали им жить у себя во дворе, представляешь? — говорит Дейви, наблюдая за тем, как я тружусь. Утро сменилось днем, и он приступил к обеду, который вапщето выдали на двоих. — Вот бред, а? Как бутто они члены семьи!
— Может, они и были членами семьи, — говорю я.
— Ну, а теперь перестали, — говорит Дейви, вставая и помахивая пистолетом. — Давай за работу.
Я высыпал в корыта уже почти весь корм со склада, но этого явно мало. К тому же несколько колонок с водой не работают, и до захода сонца мне удалось починить лишь одну.
— Нам пора, — говорит Дейви.
— Я не закончил.
— Прекрасно, — бросает он через плечо. — Тогда оставайся тут один.
Я оглядываюсь на спэков. Рабочий день на исходе, и они сгрудились у дальней стены, как можно дальше от ворот и солдат.
И от нас с Дейви.
Я лихорадочно перевожу взгляд с него на спэков и обратно. Им не хватает еды. И воды тоже. Им некуда ходить в туалет и совершенно негде спрятаться от непогоды.
Я развожу руками и показываю им пустые ладони, но разве делу этим поможешь? Они молча смотрят на меня, а я роняю руки и плетусь следом за Дейви.
— Так вот как ведут себя храбрецы, а? — говорит он, отвязывая своего коня, которого называет Ураганом, хотя откликается бедняга только на Желудя.
Я не обращаю на Дейви внимания, потомушто думаю только о спэках. Нет, о спэклах. О том, как хорошо я буду с ними обращаться. Честное слово! Я буду давать им вдоволь еды и воды, сделаю для них все что в моих силах.
Правда.
Я даю себе такое обещание.
Потомушто этого бы хотела она.
— О, я знаю, чего она хочет на самом деле, — ухмыляется Дейви.
И мы опять деремся.
К моему возвращению в башню там уже положили новую постель — матрас с простыней для меня и такой же для мэра Леджера. Он сидит на своем и жует мясо.
Вонь, кстати, исчезла.
— Ага, — говорит мэр Леджер. — И угадай — кому пришлось все тут мыть?
Оказывается, его назначили уборщиком.
— Честный труд, — говорит он мне, пожимая плечами. Но что-то в его Шуме подсказывает мне, что этот труд не кажется ему таким уж честным. — А что, весьма символично. Упал с самого верха на самое дно. Было бы смешно, если б не было так грустно.
У моей постели тоже стоит миска с едой, я беру ее, подхожу к окошку и смотрю на город.
Который начинает потихоньку жужжать.
Лекарство выводится из крови мужчин — и это слышно. Гул несется из домов и, построек, из переулков и садов.
В Нью-Прентисстаун возвращается Шум.
А теперь подумайте: я с трудом ходил даже по Прентисстауну, хотя там было всего сто сорок шесть жителей. В Нью-Прентисстауне их в десять раз больше.
Не представляю, как я это вынесу.
— Со временем привыкнешь, — говорит мэр Леджер, доев свое мясо. — Помни, я прожил здесь двадцать лет, пока не изобрели лекарство.
Я закрываю глаза и вижу перед собой только стадо спэков, буравящих меня взглядом.
Осуждающих меня.
Мэр Леджер хлопает меня по плечу и показывает на мою тарелку с мясом:
— Ты же больше не хочешь?
А ночью мне снится…
Она…
Сонце так ярко светит за ее спиной, что лица не видно. Мы стоим на склоне холма, и она что-то говорит, но через рев водопада ни слова не разобрать. Я все спрашиваю: «Что? Что?», а когда пытаюсь до нее дотронуться, ничего не выходит, и рука вся покрывается кровью…
— Виола! — кричу я и резко сажусь в кровати, тяжело дыша в темноту.
Кошусь на мэра Леджера. Он лежит на своем матрасе лицом к стенке, но Шум у него не спящий — такой же сероватый, как днем.
— Вы не спите.
— Ну и громкие сны тебе снятся, — бурчит мэр в стенку. — Она так тебе дорога?
— Вам-то какое дело?
— Надо просто перетерпеть, Тодд, — говорит он. — Больше ничего не остается. Только жить и терпеть.
Я отворачиваюсь к стене.
Я ничего не могу сделать. Пока она у них, не могу. Пока я не знаю, что с ней.
Пока они по-прежнему могут причинить ей боль. Жить и терпеть, думаю я.
А где-то там она…
И я шепчу, шепчу ей, где бы она ни была сейчас: «Только терпи и живи, прошу тебя».
Только живи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЛЕЧЕБНЫЙ ДОМ. ВЧЕРА
ВИОЛА ПРИХОДИТ В СЕБЯ
[Виола]
Успокойся, дитя.
Голос…
Голос из света.
Я открываю глаза и часто-часто моргаю. Все вокруг такое ослепительно-белоснежное, что цвет почти переходит в звук. Из него доносится тихий голос, в голове у меня вязкая каша, бок болит, и вокруг слишком светло, слишком…
Погодите…
Стоп-стоп…
Он нес меня по холму…
Ведь это было только сейчас, мы спустились в Хейвен сразу после того как…
— Тодд? — хриплю я. В горло словно набили мокрой ваты, но я гоню это слово наружу, в яркий ослепительный свет: — ТОДД?!
— Я сказала: успокойся. Сейчас же.
Мне незнаком этот голос, женский голос…
Женский.
— Кто вы? — спрашиваю я, пытаясь встать, щупая руками вокруг себя, чувствуя свежесть и прохладу…
…постели?
Во мне поднимается паника.
— Где он?! — кричу я. — ТОДД!
— Я не знаю никакого Тодда, дитя мое, — говорит голос. Из яркого света постепенно начинают проступать контуры и силуэты. — Зато я знаю, что ты сейчас не в том состоянии, чтобы о чем-либо расспрашивать.
— В тебя стреляли? — поясняет второй голос, моложе первого, справа от меня.
— Закрой рот. Мадлен Пул, — говорит первая женщина.
— Слушаюсь, госпожа Койл…
Я продолжаю моргать, и наконец картинка перед глазами начинает проясняться: я лежу на узкой белой койке в узкой белой комнате. На мне тонкая белая рубаха с завязками на спине. Прямо передо мной стоит высокая пухлая женщина в белом халате с вышивкой; протянутая синяя рука. У женщины тонкие губы и серьезное выражение лица. Госпожа Койл. За ней, в дверях, стоит девушка чуть постарше меня, в руках у которой тазик с горячей водой.
— Меня зовут Мэдди, — говорит она, тайком посылая мне улыбку.
— Вон, — даже не оборачиваясь, приказывает госпожа Койл.
Мэдди переглядывается со мной и напоследок снова улыбается.
— Где я? — спрашиваю я строгую госпожу, все еще задыхаясь.
— Ты имеешь в виду здание? Или город? — Она не сводит с меня взгляда. — А может, планету?
— Пожалуйста, — выдавливаю я, и мои глаза вдруг наполняются слезами, я страшно злюсь на себя, но продолжаю говорить: — Со мной был мальчик…
Она вздыхает и на секунду отводит глаза, а потом поджимает губы и садится в кресло рядом с моей койкой. Лицо у нее строгое, а волосы убраны в такие тугие косы, что по ним впору лазать. Тело крепкое, большое — с ней шутки явно плохи.
— Прости, — почти с нежностью говорит госпожа Койл. Но только почти. — Я ничего не знаю о мальчике. — Она хмурится. — Боюсь, я вообще мало что знаю — тебя просто принесли в наш лечебный дом вчера утром. Ты была при смерти, и я не знала, сможем ли мы тебя выходить, хотя нам недвусмысленно намекнули, что от твоего выживания напрямую зависит наше.
Она умолкает и смотрит на мою реакцию.
А я понятия не имею, как реагировать.
Где он? Что с ним сделали?
Я отворачиваюсь и пытаюсь думать, но меня так крепко перетянули бинтами, что и сесть-то не получается.
Госпожа Койл проводит пальцами по лбу.
— Теперь ты очнулась, — говорит она, — но вряд ли станешь благодарить нас за мир, в который мы тебя вернули.
Она рассказывает мне, как на волне слухов об армии — огромной и сокрушительной армии, которой ничего не стоит смести их город с лица земли, да что там город — спалить целый мир, — в Хейвен прискакал мэр Прентисстауна. Мэр Леджер решил сдаться и обругал всех, кто призывал дать врагу бой. Жители Хейвена почти единодушно согласились вручить город Прентиссу на блюдечке с голубой каемочкой.
— А потом лечебные дома, — сказала госпожа Койл с неподдельной яростью в голосе, — вдруг превратились в женские тюрьмы!
— Выходит, вы доктор? — спрашиваю я, но в груди у меня все обрывается, меня словно придавливает сверху огромным валуном: мы проиграли, наше бегство от армии оказалось совершенно бессмысленным.
Губы госпожи Койл растягиваются в едва заметной улыбке — затаенной, как будто я о чем-то проболталась, но беззлобной. Я замечаю, что уже почти не боюсь ее, куда меньше боюсь за себя, но гораздо сильней боюсь за него.
— Нет, дитя мое, — говорит она, склонив голову набок. — А ведь ты должна знать, что в этом мире нет докторов женского пола. Я — целительница.
— Разве это не одно и то же?
Она снова проводит рукой по лбу:
— И впрямь. — Она кладет руки на колени и смотрит на них. — Хоть мы тут и взаперти сидим, кое-какие слухи до нас доходят. Слухи о разделении мужчин и женщин, об армии, которая явится сюда со дня на день, о резне, которую устроят солдаты, как бы мирно мы ни сдались … — Она переводит на меня решительный взгляд: — И вдруг появляешься ты, дитя мое.
Я отвожу глаза:
— И что? Я самая обычная девочка.
— Неужели? — Она явно мне не верит. — Девочка, ради прибытия которой очистили весь город? Девочка, чью жизнь мне приказали спасти ценой собственной? Девочка, — она подается вперед, чтобы лучше донести мысль, — прилетевшая из бескрайней черноты?
Я на миг затаиваю дыхание: надеюсь, госпожа Койл этого не заметила.
— Откуда вы все это взяли?
Она снова улыбается — по-прежнему беззлобно:
— Я целительница. Первым делом я всегда вижу кожу, а кожа способна рассказать о человеке очень многое — откуда он, кто он, чем питается. У тебя, дитя, вид потрепанный, но сама кожа мягкая и белая — на планете фермеров такой не встретишь. — Я все еще прячу от нее глаза. — Ну, и потом есть слухи — куда без них! Беженцы поговаривают, что на нашу планету скоро высадятся новые переселенцы. Тысячи людей!
— Прошу вас, — тихо говорю я, и глаза мои вновь наполняются слезами, как бы я ни пыталась взять себя в руки.
— К тому же ни одна здешняя девочка не назовет женщину доктором, — добавляет госпожа Койл.
Я проглатываю слезы. Закрываю рот ладонью. Где он? Плевать я хотела на все это, главное — где он?!
— Я знаю, что тебе страшно, — говорит госпожа Койл, — но мы все здесь объяты страхом, ничего не поделаешь. — Она кладет шершавую руку на мою ладонь. — А вот ты, вероятно, сможешь помочь нам.
Я опять проглатываю слезы, но молчу.
Только один человек на этом свете заслуживает моего доверия.
И его здесь нет.
Госпожа Койл снова откидывается в кресле.
— Все-таки мы спасли тебе жизнь, дитя, — говорит она. — Даже такое маленькое знание может принести большое утешение.
Я глубоко дышу и оглядываюсь по сторонам: из окна струится солнечный свет, а снаружи виднеются деревья и река, река — та самая, вдоль которой мы бежали навстречу надежде. Кажется, что в такой погожий день вообще не может происходить ничего плохого: за углами не таятся враги, и никакой армии нет на свете.
Но армия есть, и она близко.
Близко.
Для госпожи Койл они такие же враги, как для меня… В груди больно тянет.
Но я набираю побольше воздуха…
И начинаю говорить:
— Меня зовут Виола Ид.
— Так значит, к нам летят новые переселенцы? — с улыбкой спрашивает Мэдди.
Я лежу на боку, а она разматывает длинный бинт, которым меня перевязали. Внутри все в крови, а кожа пыльная и какого-то ржавого цвета. В животе у меня маленькая дырочка, зашитая тонкой ниткой.
— Почему мне не больно? — спрашиваю я.
— Повязка с настоем корня Джефферса, — отвечает Мэдди. — Это природный опиат. Боли ты чувствовать не будешь, но и в туалет сама ходить не сможешь около месяца. А примерно через пять минут крепко уснешь.
Я осторожно, очень осторожно щупаю кожу вокруг раны. На спине с другой стороны точно такое же отверстие.
— Почему я не умерла?
— А хотела бы? — Мэдди снова улыбается, но потом улыбка сменяется самым хмурым выражением лица, какое мне приходилось видеть. — Напрасно я шучу. Госпожа Койл всегда говорит, что я никогда не стану настоящей целительницей, если и дальше буду такой несерьезной. — Она окунает тряпочку в таз с горячей водой и начинает протирать мои раны. — Ты не умерла только потому, что госпожа Койл — самая лучшая целительница в Хейвене, лучше всех так называемых докторов. Даже злодеи это знают. Почему, думаешь, тебя принесли сюда, а не в клинику?
На ней такой же белый халат, как на госпоже Койл, а на голове белая шапочка с вышитой синим рукой — Мэдди сказала, что так одеваются все ученики. Она почти моя ровесница, может, на пару лет старше, как бы на этой планете ни измеряли возраст, но руки у нее уверенные и нежные одновременно.
— Расскажи, — говорит она с напускной беззаботностью, — эти злодеи и впрямь так уж злы?