На каждом углу стоят солдаты с винтовками наперевес.
Звякает дверной колокольчик: из магазина вылетает Коринн с дюжиной пакетов в руках и багровым от гнева лицом. За ней семенит Тея.
— Хозяин магазина сказал, что о спэклах ни слуху ни духу с того дня, как их забрали! — восклицает Коринн, с размаху ставя сумки мне на колени.
— Коринн и ее ненаглядные спэки, — язвительно говорит Тея, закатывая глаза и вручая мне второй пакет.
— Не смей их так называть, они спэклы! — осаживает ее Коринн. — Если даже мы не в состоянии хорошо с ними обращаться, то чего ждать от него?
— Прости, Коринн, — говорит Мэдди, прежде чем я успеваю вставить свой вопрос, — но тебе не кажется, что разумнее сейчас беспокоиться за себя? — Краем глаза она следит за солдатами, которые явно заметили повышенный тон Коринн, но пока ничего не предпринимают — так и стоят, облокотившись на перила продуктового магазина.
Стоят и смотрят.
— Мы поступили с ними не по-людски, — говорит Коринн.
— Да, но они ведь и не люди, — шепотом возражает Тея, тоже поглядывая на солдат.
— Тея Риз! — На лбу Коринн выступает синяя венка. — Да разве может целительница позволять себе подобные…
— Да, да, ты права, — пытается успокоить ее Мэдди. — Мы ужасно с ними обошлись, я согласна. Все согласны, но что мы могли поделать?
— Да о чем вы говорите? — наконец вставляю я. — Что значит «ужасно обошлись»?
— Лекарство, — выплевывает Коринн, словно это ругательство.
Мэдди с досадой вздыхает и поворачивается ко мне:
— Благодаря спэклам мы узнали, что лекарство действует.
— Вот-вот. Его на них тестировали, — добавляет Коринн.
— Только для них это вовсе не лекарство, — продолжает Мэдди. — Спэклы не умеют говорить, понимаешь? Они иногда цокают языками, но это примерно то же самое, что наш щелчок пальцами.
— Шум был их единственным способом общения, — добавляет Тея.
— И тут выяснилось, что они могут прекрасно понимать наши приказы и без Шума. — Коринн опять повышает голос. — Кому какое дело, что они не смогут общаться между собой?
Я начинаю понимать:
— И лекарство…
Тея кивает:
— Оно делает их покорнее.
— Лучше рабов и пожелать нельзя, — с горечью добавляет Коринн.
От удивления я разеваю рот.
— Они были рабами?!
— Ш-ш-ш… — резко осаживает меня Мэдди, бросив взгляд на солдат. Из-за тишины, окружающей их во всеобщем РЕВЕ они кажутся зловеще пустыми.
— Мы фактически отрезали им языки, — продолжает Коринн уже тише, но все еще негодуя.
Мэдди уводит нас по улице, то и дело оглядываясь на солдат.
Те тоже провожают нас взглядами.
Мы молча возвращаемся к лечебному дому и входим в двери, над которыми нарисована протянутая синяя рука. Когда Коринн и Тея проходят внутрь. Мэдди хватает меня за руку и задерживает на пороге.
Минуту-другую она молчит, глядя в пол, и на лбу у нее появляется тревожная морщинка.
— Видела, как на нас смотрели солдаты? — спрашивает она.
— Да.
Она скрещивает руки на груди и содрогается:
— Не знаю… что-то мне не очень по душе такой мир.
— Мне тоже, — тихо говорю я.
Помолчав. Мэдди поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза:
— Твои люди смогли бы нам помочь? Смогли бы это остановить?
— Понятия не имею, но мы должны выйти с ними на связь. Это лучше, чем сидеть сложа руки и готовиться к худшему.
Мэдди оглядывается, проверяя, не подслушивают ли нас.
— Госпожа Койл очень умна, — говорит она. — Но иногда она слышит и слушает только себя. — Мэдди опять умолкает и закусывает нижнюю губу.
— И?..
— Надо быть начеку, — наконец выговаривает она.
— Для чего?
— Если наступит подходящий момент… Поняла? Если он наступит, — она вновь озирается по сторонам, — тогда мы попробуем связаться с твоими кораблями.
НОВАЯ УЧЕНИЦА
[Виола]
— Но ведь рабство — это очень плохо, — говорю я, складывая повязку пополам.
— Целительницы всегда были против. — Госпожа Койл ставит очередную галочку в своем списке. — Даже после войны мы считали такое обращение со спэклами бесчеловечным.
— Что же вы не вмешались?
— Если ты когда-нибудь попадешь на войну, — отвечает госпожа Койл, не отрываясь от блокнота, — ты поймешь, что она несет лишь разрушение. Война не щадит никого — даже тех, кто выжил. Ты молча сносишь все, что раньше тебя ужасало, просто потому, что жизнь на какое-то время теряет всякий смысл.
— Война превращает людей в чудовищ, — говорю я, вспоминая слова Бена той ночью, когда мы вышли на странное место, где жители Нового света хоронили мертвых.
— Да, и мужчин, и женщин, — добавляет госпожа Койл и пересчитывает коробки со шприцами.
— Но ведь война со спэклами закончилась давным-давно, разве нет?
— Тринадцать лет назад.
— За эти тринадцать лет вы все могли исправить.
Наконец госпожа Койл обращает взгляд на меня:
— Жизнь кажется простой только в детстве.
— Но ведь вы были у власти! — не унимаюсь я. — Вы могли хоть что-то изменить.
— А кто тебе сказал, что я была у власти?
— Коринн говорит…
— Ах, Коринн… — Госпожа Койл снова принимается за списки. — Девочка изо всех сил старается любить меня, несмотря ни на что.
Я открываю еще один пакет с покупками.
— Но раз вы были председателем этого… Совета, — продолжаю я, — вы могли что-то сделать для спэклов.
— Порой, дитя, — отвечает она с недовольством, — людей удается вести в нужном направлении, даже если они того не хотят. Но чаще — нет. Никто не согласился бы дать спэклам полную свободу — такая кровопролитная война, столько сил потрачено на то, чтобы все перестроить и восстановить… Нет, освободить мы их не могли, но обращаться с ними по-человечески можно было. Мы ограничили им рабочие часы, кормили, разрешили жить семьями. Все эти права отстаивала я, Виола.
Она все яростней строчит в блокноте. Секунду-другую я молча наблюдаю.
— Коринн говорит, вас выгнали из Совета за то, что вы спасли кому-то жизнь.
Она не отвечает, только откладывает блокнот и заглядывает на верхнюю полку. Тянется, достает оттуда халат с шапочкой ученицы и бросает их мне.
— Для кого они? — поймав, спрашиваю я.
— Хочешь узнать, каково управлять людьми? Тогда сделай первый шаг на этом пути.
Я смотрю ей в глаза.
Смотрю на шапочку и халат.
И с этой минуты у меня становится столько дел, что даже поесть некогда.
На следующий день после того, как женщинам разрешили выходить из дома, в лечебный дом поступило восемнадцать новых пациентов — все женщины, все с серьезными заболеваниями и травмами: аппендицит, сердечные боли, недолеченный рак, переломы. Все они на много дней оказались взаперти, да еще без помощи мужей и сыновей. Через день поступило еще одиннадцать больных. Госпожа Лоусон умчалась в детский лечебный дом, как только представилась такая возможность, а госпожи Койл, Ваггонер и Надари носятся по палатам, выкрикивая распоряжения и спасая жизни. Все работают не покладая рук и почти без перерывов на сон и еду.
Разумеется, нам с Мэдди не до «подходящих моментов», я даже не успеваю беспокоиться, почему мэр так и не приходит меня навестить. Я ношусь по лечебному дому, путаясь под ногами целительниц, стараюсь хоть чем-то им помогать и успевать учиться.
А целительница из меня никудышная.
— Я никогда этому не научусь! — Мне в очередной раз не удалось измерить давление очаровательной старушки по имени миссис Фокс.
— Похоже на то, — говорит Коринн, поглядывая на часы.
— Терпение, девонька, — успокаивает меня миссис Фокс. — Если чему-то надо учиться, то учиться надо хорошо.
— Тут вы правы, миссис Фокс. — Коринн переводит взгляд на меня. — Попробуй еще.
Я накачиваю манжету воздухом и, глядя на стрелку манометра, внимательно прислушиваюсь к характерным звукам в стетоскопе.
— Шестьдесят на двадцать? — жалобно выдавливаю я.
— Что ж, давай проверим, — говорит Коринн. — Миссис Фокс, вы, случайно, утром не умерли?
— Ох, силы небесные, нет!
— Значит, не шестьдесят на двадцать.
— Я же всего три дня этим занимаюсь… — пытаюсь оправдаться я.
— Вот именно, а я шесть лет, — отрезает Коринн. — И тут вдруг явилась какая-то неумеха и сразу стала такой же ученицей, как я! Странно мир устроен…
— У тебя прекрасно получается, милая, — говорит мне миссис Фокс.
— Неправда, миссис Фокс, — возражает Коринн. — Вы уж простите, что я вам перечу, но для некоторых врачевание — святой долг.
— Для меня тоже, — почти машинально отвечаю я.
И напрасно.
— Врачевание — не просто работа, дитя, — говорит Коринн. Слово «дитя» она произносит таким ядовитым тоном, словно это самое страшное оскорбление. — Нет ничего важней на свете, чем спасать жизни. Мы делаем Божье дело. Не то что твой приятель тиран!
— Он не мой прия…
— Приносить страдания людям, да кому угодно — самый страшный грех!
— Коринн…
— Ты ничего не понимаешь! — в сердцах продолжает она. — Ты только притворяешься, а на самом деле тебе плевать!
Мы с миссис Фокс обе съеживаемся и едва не проваливаемся под землю.
Коринн переводит взгляд с меня на нее, поправляет шапочку и халат, разминает затекшую шею и делает глубокий вдох:
— Ну, давай еще раз.
— В чем разница между больницей и лечебным домом? — спрашивает госпожа Койл, отмечая галочками правильные ответы.
— Главная разница заключается в том, что в больницах доктора — мужчины, а в лечебных домах работают женщины, — наизусть отвечаю я, раскладывая таблетки по стаканчикам.
— Почему?
— Пациент, будь то мужчина или женщина, должен иметь право выбора, читать мысли врача или нет.
Она приподнимает бровь:
— А настоящая причина?
— Политика, — отвечаю я, как меня учили.
— Верно. — Госпожа Койл ставит последнюю галочку и передает мне бумаги. — Отнеси это и лекарства Мэдди, пожалуйста.
Она уходит, а я продолжаю раскладывать таблетки. Когда я выхожу из кабинета с подносом в руках, в конце коридора мелькает госпожа Койл: она быстро проходит мимо госпожи Надари и…
Клянусь, она передает ей записку! Не останавливаясь, прямо на ходу, чтобы никто не заметил.
Обе делают вид, что ничего не произошло.
Нам по-прежнему разрешают выходить на улицу не больше чем на час, группами по четыре человека, но даже за это время мы успеваем заметить, как Нью-Прентисстаун приходит в себя. Когда первая неделя моего ученичества подходит к концу, до нас доползает слух, что некоторых женщин даже начали выводить на полевые работы — большими группами, конечно.
Еще мы узнаем, что всех спэклов держат в загоне где-то на краю города — там они дожидаются «обработки», что бы это ни значило.
Старый мэр, говорят, работает уборщиком.
А про мальчика ни слова.
— Я пропустила его день рождения, — говорю я Мэдди, накладывая повязку на резиновую ногу. Она настолько похожа на настоящую, что ей даже дали имя — Руби. — Четыре дня назад ему исполнилось тринадцать. Я потеряла счет дням, пока лежала без сознания, и…
Слова застревают у меня в горле. Я затягиваю узел на повязке потуже…
И вспоминаю, как он перевязывал мне раны…
А я перевязывала ему…
— Уверена, он жив и здоров, — говорит Мэдди.
— Ни в чем ты не уверена.
— Правда. — Она смотрит в окно на дорогу. — Но несмотря ни на что, в городе все спокойно. Войны нет. Несмотря ни на что, мы еще живы и работаем. Вполне возможно, что Тодд тоже жив и здоров.
Я затягиваю узел еще туже:
— Ты что-нибудь знаешь про синюю «О»?
Она переводит взгляд на меня:
— Синюю «О»? Что это?
Я пожимаю плечами:
— Да так… увидела в блокноте госпожи Койл.
— Первый раз слышу. — Мэдди отворачивается к окну.
— Что ты там высматриваешь?
— Считаю солдат, — отвечает она и снова бросает взгляд на нас с Руби. — Отличная повязка. — Она улыбается, и я даже готова ей поверить.
Я иду по главному коридору, зажав под мышкой Руби: буду учиться делать внутримышечные инъекции. Мне заранее жаль ту женщину, чьей ягодице достанется мой первый настоящий укол.
Повернув за угол — коридор здесь доходит до центра здания и поворачивает на девяноста градусов в другое крыло, — я едва не врезаюсь в группу целительниц. Увидев меня, они замирают на месте как вкопанные.
За госпожой Койл толпится пять — нет, даже шесть целительниц! Я узнаю госпожу Надари и госпожу Ваггонер, госпожа Лоусон тоже здесь, но остальных трех я вижу впервые. Когда они успели прийти?
— У тебя что, нет работы? — спрашивает госпожа Койл с легкой досадой в голосе.
— В-вот, Руби. — Я виновато показываю ей ногу.
— Это она? — спрашивает незнакомая мне целительница.
И госпожа Койл, даже не представив нас, отвечает:
— Да, это та самая девочка.
С Мэдди мне удается переговорить только в конце дня, но не успеваю я и рта раскрыть, как она выпаливает:
— Я все просчитала!
— Ты не заметила, у одной из них был шрам над верхней губой? — шепчет Мэдди в темноте.
Уже глубокая ночь, свет везде погасили, а мы давно должны были разойтись по комнатам.
— Кажется, был, — шепчу я в ответ. — Они почти сразу ушли.
По дороге мимо лечебного дома проходит еще двое солдат. Согласно расчетам Мэдди, ждать осталось ровно три минуты.
— Тогда это госпожа Баркер, а остальные две — госпожа Брэтит и госпожа Форт. — Она снова выглядывает в окно. — Мы ненормальные, ей-богу! Если она нас поймает, ох нам и влетит!..
— Вряд ли она тебя уволит… учитывая обстоятельства.
Мэдди о чем-то задумывается.
— А ты слышала их разговор?
— Нет, они как воды в рот набрали, как только меня завидели.
— Но назвали тебя «той самой девочкой»?
— Да. И госпожа Койл потом весь день меня сторонилась.
— Госпожа Баркер… — задумчиво протягивает Мэдди. — Но чего они хотят этим добиться?
— В смысле? — не понимаю я.
— Эти целительницы входили в Городской совет, когда председателем была госпожа Койл. А Баркер до сих пор в нем состоит. То есть состояла, пока город не захватили. Но с чего они… — Мэдди умолкает и припадает к окну. — Последняя четверка пошла!
Я выглядываю: по дороге маршируют четыре солдата.
Если Мэдди не ошибается, идти надо сейчас.
Если не ошибается.
— Готова? — шепчу я.
— Конечно нет! — с испуганной улыбкой отвечает Мэдди. — Но все равно пойду.
Она разминает руки, чтобы они не так сильно дрожали.
— Мы только посмотрим, — говорю я. — Глянем одним глазком и тут же вернемся обратно — сама не заметишь.
Мэдди все еще выглядит ужасно напуганной, но кивает:
— Я в жизни ничего подобного не делала!
— Не волнуйся, — говорю я, поднимая окно. — Я на этом собаку съела.
РЁВ города, даром что спящего, прекрасно заглушает звук наших шагов: мы неслышно крадемся по лужайке. В ярком свете двух лун над нашими головами, кажется, можно читать.
Мы пробираемся к придорожной канаве и прячемся в кустах.
— Теперь что? — шепотом спрашивает Мэдди.
— Ты сказала, что через две минуты пойдет следующая пара.
Мэдди кивает:
— Да, а потом еще один семиминутный перерыв.
В это время мы с ней начнем двигаться вдоль дороги, стараясь не отходить далеко от кустов, — посмотрим, насколько близко нам удастся подойти к радиобашне. Если это вообще радиобашня.
А там будем ориентироваться по ситуации.
— Ты как, нормально? — шепчу я.
— Да, — отвечает Мэдди. — Мне страшно, но весело!
Я ее понимаю. Мы сидим в канаве среди ночи, это безумие, это очень опасно, но я чувствую, что наконец-то занята делом, что моя жизнь — в моих руках. Я чувствую это впервые с тех пор, как выбралась из больничной койки.
Наконец я делаю что-то для Тодда.
С дороги раздается хруст гравия, и мы пригибаемся еще ниже: мимо проходит двое солдат.
— Вперед! — шепчу я.
Мы распрямляемся, насколько хватает храбрости, и быстро бежим вдоль канавы — прочь от города.
— Ay тебя остались какие-нибудь родственники на кораблях? — шепчет Мэдди. — Кроме мамы с папой?
Я слегка морщусь — лучше б она помалкивала, но так ей, видимо, проще справиться со страхом.
— Нет, но я многих знаю. Брэдли Тенча — он главный хранитель на «Бете», и Симону Уоткин с «Гаммы» — она умница.
Дорога плавно поворачивает, и канава вместе с ней — впереди показывается перекресток.
Мэдди прибавляет шагу:
— Значит, ты хочешь связаться с Симо…
— Ш-ш! — Кажется, я слышу какой-то звук.
Мэдди подходит и вплотную прижимается ко мне. Она вся дрожит от страха и часто-часто дышит. Сегодня я без ее помощи не справлюсь — только она знает, где находится башня, — но в следующий раз уж точно пойду одна.
Потому что если вдруг что-то случится…
— Ладно, все нормально, — говорю я.
Мы медленно выходим из канавы и переходим дорогу, все время озираясь по сторонам и как можно мягче ступая по гравию.
— Куда это мы собрались? — раздается голос.
Мэдди охает у меня за спиной. У дерева, беззаботно прислонившись к стволу и скрестив ноги, стоит солдат.
Даже в темноте я вижу, что одной рукой он лениво держит винтовку.
— Не поздновато для прогулок, а?
— Мы заблудились, — выдавливаю я. — Отстали от своих…
— Ну-ну. Так и я подумал.
Он чиркает спичкой о молнию на бушлате. В свете пламени я успеваю разглядеть имя, вышитое на грудном кармане: «Сержант Хаммар». Он закуривает.
Курение запрещено приказом мэра Прентисса.
Но на офицеров запрет, похоже, не распространяется.
К тому же любой офицер без Шума может запросто спрятаться в темноте.
Он делает шаг вперед, и мы видим его лицо. За сигаретой — безобразная широкая ухмылка, противней я в жизни не видела.
— Ты? — В его голосе слышится узнавание. Сержант поднимает винтовку. — Та самая девчонка! — выплевывает он.
— Виола? — шепчет Мэдди, прячась за моей спиной.
— Мэр Прентисс меня знает, — говорю я. — Вы не посмеете меня тронуть!
Он затягивается сигаретой: вокруг так темно, что от огонька у меня перед глазами остается яркий след.
— Президент Прентисс тебя знает, — уточняет сержант. Затем переводит взгляд и дуло винтовки на Мэдди: — А вот тебя — вряд ли.
И тут, не успеваю я и слова вымолвить…
Без всякого предупреждения…
Словно для него это так же естественно, как дышать…
Сержант Хаммар спускает курок.
ВОЙНЕ КОНЕЦ
[Тодд]
— Севодня твоя очередь засыпать яму, — говорит Дейви, бросая мне канистру с известью.
При нас спэки никогда выгребной ямой не пользуются, но с каждым днем она растет и воняет все сильней — приходится засыпать ее известью, чтобы бороться с запахом и инфекцыями.
Надеюсь, с инфекцыями она борется лучше, чем с запахом.
— Когда уже будет твоя очередь? Почему опять я?
— Потомушто у па ты любимчик, но главным он все равно назначил меня! — Дейви мерзко ухмыляется.
Я плетусь к яме.
Дни проходят один за другим: двух недель уже как не бывало.
А я до сих пор живой и вапще все довольно сносно.
(а она?)
(как она?)
Мы с Дейви каждое утро ходим к монастырю, где он «следит» за работой спэклов — они сносят заборы и выпалывают кусты ежевики, а я целыми днями подсыпаю им корм, которого все равно недостаточно, без толку чиню колонки и заваливаю известью выгребную яму.
Спэклы молчат и ничего не делают, чтобы спастись. Их полторы тысячи — мы наконец пересчитали, — а в загоне, где они живут, не поместилось бы и двухсот овец. Охраны стало больше: солдаты стоят на каменной стене, целясь между рядами колючей проволоки, — но спэклы даже не думают устраивать бунт.
Они терпят. Они выживают.
Как и весь Нью-Прентисстаун.
Каждый день мэр Леджер рассказывает мне, что видит в городе, пока собирает мусор. Мужчины и женщины пока живут раздельно, налоги выросли, появились новые указы о том, как надо выглядеть, какие книги жители обязаны немедленно сдать и сжечь. В церковь теперь тоже ходить обязательно — но не в собор, понятное дело.
И всетаки жизнь в городе понемногу налаживается. Открылись магазины, по улицам снова ездят повозки и ядерные мопеды — я даже видел парочку ядерных автомобилей. Мужчины работают. Плотники плотничают, пекари пекут, фермеры вазделывают землю, дровосеки заготавливают лес, кто-то даже добровольно вступает в армию — новых солдат легко отличить по Шуму, потомушто им еще не дают лекарство.
— Знаешь… — сказал мэр Леджер однажды вечером, и я заранее увидел, о чем он думает — мне эта мысль раньше не приходила в голову, я попросту ее не допускал. — Все не так уж плохо. Я-то готовился к резне. Думал, меня убьют, а потом сожгут и весь город. Капитуляция — не самое благородное решение, но Прентисс, видать, не соврал. — Он встал и поглядел на Нью-Прентисстаун. — Быть может, война в самом деле закончилась.
— Ай!!!
Не успеваю я дойти до ямы, как раздается визг Дейви. Оборачиваюсь. К сынку мэра подошел спэкл.
Он тянет вверх длинные белые руки и начинает цокать, показывая на место, где его собратья только что снесли забор. Он цокает и цокает, показывая на пустые поилки, но понять его нельзя — Шума-то больше нет.
Дейви подходит ближе, тараща глаза и сочувственно кивая. Губы растянуты в зловещей улыбке.
— Да-да, понимаю, вы хорошо поработали и хотите пить. Конечно, конечно, спасибо, что обратили на это мое внимание, большое спасибо, весьма признателен. И вот мой ответ!
Он с размаху бьет спэкла в лицо прикладом пистолета. Слышится хруст костей, и спэкл падает на землю, держась за подбородок, суча длинными ногами в воздухе.
Вокруг нас поднимается волна цоканья, а Дейви вскидывает пистолет и наводит его на толпу. Охрана на заборе тоже поднимает винтовки. Спэклы шарахаются назад, а раненый все еще извивается на траве.
— Знаешь что, Тодд? — спрашивает Дейви.
— Что? — Я не свожу глаз с раненого спэкла, мой Шум дрожит, точно лист на ветру.
Он оборачивается ко мне с пистолетом наготове:
— Хорошо быть главным!
Каждый божий день я готовлюсь к концу света.
И каждый божий день он не наступает.
И каждый божий день я ищу ее.
Я высматриваю Виолу с колокольни, но вижу внизу только марширующих солдат и работающих людей — ни одного знакомого лица, ни одной знакомой тишины. Высматриваю ее на улицах — по дороге в монастырь и обратно, — разглядываю окна домов в женском квартале, но ее нигде нет.
Честно говоря, я даже надеюсь увидеть ее в толпе спэклов: представляю, как она выскочит из-за чьей-нибудь спины, наорет на Дейви за то, что он их бьет, а мне скажет как ни в чем не бывало: «Привет, вот и я!»
Но ее нет.
Ее нет.
Я спрашиваю о ней мэра Прентисса всякий раз, когда мы видимся, но он твердит одно и то же: я должен ему доверять, мы не враги, если я ему доверюсь, все будет хорошо.
Но я продолжаю высматривать.
И ее нигде нет.
— Привет, девочка моя, — шепчу я на ухо Ангаррад, седлая ее в конце дня. Мы с ней здорово ладим: я уже гораздо лучше езжу, лучше разговариваю с ней, лучше угадываю ее настроения. Мне больше не страшно сидеть в седле, а ей не страшно меня возить. Утром я угостил ее яблоком, а она в ответ потрепала зубами мои волосы — как бутто я тоже лошадь.
Жеребенок, говорит она, когда я сажусь в седло. Мы с Дейви отправляемся в обратный путь.
— Ангаррад, — говорю я, подаваясь вперед в седле, потомушто лошадям, как я уже понял, это важно: постоянно чувствовать, что все на месте, что стадо рядом.
Больше всего на свете лошади не любят одиночество.
Жеребенок, повторяет она.
— Ангаррад, — повторяю я.
— Эй, ушлепок, хватит уже! Может, еще женишься на… — Он умолкает, а потом вдруг переходит на шепот: — Черт подери! Ты только глянь!
Я поднимаю голову.
Из магазина выходят женщины.
Их четверо, они идут тесной группой. Мы знаем, что им недавно разрешили выходить на улицу, но они выходят только днем, пока мы с Дейви работаем в монастыре, поэтому возвращаемся мы всегда в город мужчин, где от женщин остаются лишь воспоминания и сплетни.
Я давнымдавно не видел их вблизи — только в окнах или с колокольни.
Они в кофтах с длинными рукавами и длинных юбках — раньше вроде были покороче, — и волосы у всех убраны в одинаковые пучки. Они с тревогой поглядывают на солдат, выстроившихся вдоль улицы, и на нас с Дейви тоже, — мы все внимательно смотрим, как они спускаются по ступенькам магазина.
Они по-прежнему излучают тишину, от которой щемит в груди, и, пока Дейви не смотрит, я быстренько вытираю глаза.
Потомушто ее среди них нет.
— Опаздывают, — очень тихо говорит Дейви. Похоже, он тоже давнымдавно не видел женщин. — Им полагается быть дома до захода сонца.
Они проходят мимо, крепко прижимая к себе свертки, и уходят в сторону женского квартала. В груди у меня все сжимается, горло сдавливает.
Потомушто среди них нет ее.
И тут я снова понимаю…
С новой силой осознаю, насколько…
И мой Шум мигом превращается в кашу.
Мэр Прентисс использует ее, чтобы держать меня в узде. Ну конечно, это любому идиоту ясно! Если я не буду выполнять его приказы, он убьет ее. Если я попытаюсь сбежать, он убьет ее. Если я сделаю что-нибудь с Дейви, он убьет ее.
Если уже не убил.
Мой Шум чернеет.
Нет, она жива, надо верить.
Она могла быть здесь, идти по этой самой улице вместе с другими женщинами.
Только живи, думаю я. Пожалста, пожалста, пожалста, только живи.
Мы с мэром Леджером ужинаем. Я стою у узкого окошка в колокольне и высматриваю внизу Виолу, стараясь не обращать внимания на РЁВ.
Мэр Леджер был прав. В городе столько мужчин, что, как только лекарство прекратило действовать, различить Шум отдельных людей в общем грохоте стало нельзя. Это все равно что попытаться услышать каплю воды в бурной реке. Шум мужчин превратился в единую стену звука, где все так смешалось, что ничего нельзя не разобрать. Это сплошной
Но вапщето терпеть можно, если привыкнуть. Слова, мысли и чувства мэра Леджера в его собственном сером Шуме почему-то даже больше отвлекают.
— Совершенно верно, — говорит он, поглаживая живот. — Человек способен мыслить. Толпа — нет.
— Армия тоже способна.
— Только если у нее есть голова.
С этими словами мэр Леджер выглядывает в соседнее окно. По площади едет на коне мэр Прентисс, а за ним, внимательно слушая приказы, — мистер Хаммар, мистер Тейт, мистер Морган и мистер О’Хара.
— Пособнички, — говорит мэр Леджер.
В его Шуме даже как бутто проскальзывает нотка зависти.
Мэр Прентисс спешивается, отдает поводья мистеру Тейту и скрывается в соборе.
Не проходит и двух минут, как нашу дверь отпирают.
— Тебя ждет президент, — говорит мистер Коллинз.
— Одну минуту, Тодд. — Мэр открывает ящик и заглядывает внутрь.
Мы в подвале собора, куда мистер Коллинз тычками спустил меня по лестнице за главным залом. Я молча стою, гадая, какую часть моего ужина успеет съесть мэр Леджер, пока мы тут разговариваем.
Мэр Прентисс вскрывает новый ящик.
— Президент Прентисс, — поправляет он меня, не поднимая глаз. — Постарайся уже запомнить. — Он выпрямляется. — Раньше здесь хранили вино. Куда больше, чем необходимо для причастия.
Я все молчу. Он с удивлением смотрит на меня:
— Что же ты не спрашиваешь?
— О чем? — не понимаю я.
— Как же, о лекарстве, Тодд! — восклицает он, ударив по одному из ящиков кулаком. — Мои люди изъяли у горожан все запасы — до последней пилюли. И все это теперь здесь. — Он вынимает из ящика пузырек, открывает крышку и достает маленькую белую пилюлю. — Разве тебе никогда не хотелось узнать, почему я не даю лекарство ни тебе, ни Дэвиду?
Я переступаю с ноги на ногу:
— Это наказание?
Мэр качает головой.
— Мистер Леджер все еще нервничает?
Я пожимаю плечами:
— Немного. Иногда.
— Они изобрели лекарство, — говорит мэр, — а потом стали от него зависеть. — Он указывает на бесконечные ряды ящиков. — И если я отберу у них все, в чем они так нуждаются…
Он кладет пилюлю в карман и поворачивается ко мне почти полностью, широко улыбаясь.
— Вы что-то хотели? — бормочу я.
— Ты что же, в самом деле, забыл?
— О чем?
Помолчав, мэр говорит:
— С днем рождения, Тодд!
От удивления я разеваю рот. Все шире и шире.
— Ты родился четыре дня назад, — продолжает мэр. — И ни словом об этом не обмолвился. Я, признаться, удивлен.
Поверить не могу. Я начисто забыл о собственном дне рождении!
— Праздновать незачем, — говорит мэр, — ведь мы оба знаем, что ты уже стал мужчиной, не так ли?