— Никогда, — говорю я. — Я никогда тебя не брошу.
Он снова поднимает глаза:
— Я тоже.
— Обещаешь?
— Клянусь жизнью! — громко шепчет он, застенчиво улыбаясь.
— Я тоже обещаю, — с улыбкой отвечаю я. — Я больше никогда тя не брошу, Тодд Хьюитт!
Он смеется над моей неуклюжей попыткой изобразить его говор, но потом собирается с мыслями, как будто хочет поделиться чем-то важным, чем-то постыдным. Но прежде чем он это сделает, я должна все ему рассказать. Иначе он и дальше будет во мне сомневаться.
— Думаю, они где-то у океана, — говорю я. — Госпожа Койл перед побегом рассказывала мне о своей родной рыбацкой деревне. Возможно, так она пыталась намекнуть мне, куда они направляются.
Он поднимает глаза:
— Теперь только попробуй сказать, что я тебе не доверяю!
И тут я сознаю свою ошибку.
— Что такое? — удивляется он, видя мое лицо.
— Теперь это в твоем Шуме, — говорю я, вставая. — Тодд, слово «океан» повсюду в твоем Шуме!
— Я не нарочно, — говорит он, но постепенно его глаза распахиваются шире и шире.
Я вижу незапертую дверь в камере и человека, из головы которого летят вопросительные знаки…
— Ох, какой я тупица! — Тодд тоже вскакивает. — Клятый дурак! Нам надо бежать. Сейчас же!
— Тодд…
— Далеко этот океан?
— Два дня езды…
— Значит, четыре дня ходу. — Тодд принимается мерить шагами комнату. Всюду в его Шуме взрывается бомбами слово Океан. Он видит, как я смотрю на него во все глаза… — Я не шпион! — кричит он. — Клянусь, слышишь? Но мэр мог нарочно оставить дверь незапертой, чтобы я… — Он рвет на себе волосы. — Я все скрою. Вот увидишь, у меня получится. Я же смог наврать про Аарона, значит, и теперь навру…
У меня внутри все переворачивается. Я вспоминаю, что мэр говорил об Аароне.
— Но бежать надо в любом случае, — продолжает Тодд. — Ты можешь захватить еды?
— Попробую.
— Торопись!
Отвернувшись, я слышу свое имя в его Шуме. Виола, твердит он, и слово это сочится тревогой — за то, что нас подставили, что я его подозреваю, не верю ему… И я ничего не могу с этим поделать, только оборачиваюсь и думаю: Тодд.
Надеюсь, он меня понимает.
Я врываюсь в столовую и подбегаю к шкафам. Свет не включаю и стараюсь вытаскивать пайки и буханки хлеба как можно тише.
— Быстро же ты, — говорит Коринн.
Она сидит за столиком в дальнем темном углу и пьет кофе.
— Стоило твоему дружку показаться, как ты мигом решила сбежать. — Она встает и подходит ко мне.
— У меня нет выхода. Прости!
— Простить? — Коринн приподнимает брови. — А что будет с домом? Что станет с пациентками, которые в тебе нуждаются?
— Из меня никудышная целительница, Коринн, ты ведь знаешь. Я только купаю их и кормлю…
— Чтобы у меня было время их лечить.
— Коринн…
В ее глазах вспыхивает ярость.
— Госпожа Уайетт!
Я вздыхаю.
— Госпожа Уайетт, — говорю я, и тут мне приходит в голову мысль, которую я мигом выдаю: — Бежим с нами!
От удивления она вздрагивает — почти испуганно:
— Что?
— Неужели ты не видишь, к чему все идет? Женщин сажают в тюрьму, женщин пытают! Неужели ты не понимаешь, что лучше не станет?
— Пока бомбы будут взрываться, нет, не станет.
— Наш враг — президент, — говорю я.
Она скрещивает руки на груди:
— По-твоему, враг может быть только один?
— Коринн…
— Целительницы не должны отнимать жизни, — говорит она. — Это против их природы. Мы даем клятву не причинять вреда людям.
— Но взрывают только те места, где никого нет!
— Так уж и никого? — Она качает головой, и лицо у нее вдруг становится невозможно грустным. — Я знаю свое место, Виола. Мой долг — лечить больных.
— Если мы останемся, рано или поздно за нами придут.
— Если мы уйдем, больные умрут. — Коринн больше не злится, и от этого мне куда страшней.
— А когда заберут и тебя? — с вызовом спрашиваю я. — Кто станет их лечить?
— Я надеялась, что ты.
Секунду я молчу, раздумывая.
— Все не так просто.
— Для меня — более чем.
— Коринн, если мы сбежим, я смогу выйти на связь со своими…
— И что тогда? Им еще пять месяцев лететь. Пять месяцев — это очень большой срок.
Я отворачиваюсь к шкафам и продолжаю набивать мешок едой.
— Я должна попытаться. Должна что-то предпринять. Это мой долг. — Я вспоминаю о ждущем меня Тодде, и сердце начинает биться вдвое быстрей. — По крайней мере, сейчас.
Она молча смотрит на меня, а потом цитирует любимую фразу госпожи Койл:
— Мы сами творим свою судьбу.
До меня не сразу доходит, что это — прощание.
— Почему так долго? — спрашивает Тодд, с тревогой глядя в окно.
— Потом расскажу.
— Еду достала?
Показываю ему мешок.
— Что, опять пойдем вдоль реки?
— Похоже на то.
Он бросает на меня второй смущенный взгляд, старательно пряча улыбку:
— Знакомая история.
Меня захватывает какое-то странное чувство: я понимаю, что нам грозит страшная опасность, но я наконец-то счастлива, да-да, и он тоже. Мы беремся за руки, крепко стискиваем ладони друг друга, и в следующий миг Тодд встает на кровать, ставит ногу на подоконник и прыгает.
Я передаю ему мешок с едой и выбираюсь на улицу. Ноги с глухим стуком ударяются о твердую землю.
— Тодд, — шепчу я.
— Что?
— Мне говорили, за городом есть радиобашня. Она, скорей всего, окружена солдатами, но я подумала…
— Такая здоровенная железная штука? Выше деревьев?
Я удивленно моргаю:
— Ну да, наверно. — Распахиваю глаза. — Ты знаешь, где она?!
Тодд кивает:
— Каждый день мимо езжу.
— Правда?
— Да, правда. — И я вижу в его Шуме дорогу…
— Пожалуй, хватит, — говорит голос из темноты. Голос, хорошо знакомый нам обоим.
На свет выходит мэр, а за ним — отряд солдат.
— Добрый вечер, — говорит он.
Из его головы вырывается вспышка Шума.
И Тодд падает.
ТЯЖКИЙ ТРУД
[Тодд]
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…
Причем это слова.
Слова.
Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество, и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает…
Вспышка слов, и я — ничтожество.
Ничтожество.
Ты ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.
Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.
(заткнись, заткнись)
В соборе он снова привязывает меня к стулу.
И велит мистеру Коллинзу прогуляться.
А потом…
Не хочу об этом говорить.
Потомушто я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.
А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.
Но прежде всего — слушает мой Шум.
А я убеждаю себя, что кричу, воплю и молю с одной целью — скрыть в Шуме ее слова, уберечь ее, не открыть мэру самого главного. Я уговариваю себя кричать и молить как можно громче, чтобы он не услышал.
(заткнись)
Вот что я себе говорю.
И больше об этом — ни слова.
(черт, да заткнись же!)
Когда я возвращаюсь в башню, мэр Леджер не спит и ждет меня. Хотя я почти не соображаю, мне всетаки приходит в голову мысль, что без Леджера тут не обошлось. Но он так искренне взволнован и приходит в такой искренний ужас от моего вида, что я просто медленно оседаю на кровать и не знаю, что думать.
— Они даже входить не стали, — говорит он у меня за спиной. — Коллинз молча открыл дверь, быстро оглядел комнату и тут же запер меня снова. Как бутто знал.
— Да, — говорю я в подушку. — Конечно, знал.
— Я тут ни при чем, Тодд, — тут же добавляет он, читая мои мысли. — Клянусь! Я бы никогда не стал помогать этому человеку.
— Да оставьте меня в покое! — бормочу я.
И он оставляет.
Уснуть не получается.
Я горю.
Горю от понимания, как легко меня поймали в ловушку, как легко оказалось использовать Виолу против меня. Горю от стыда за то, что плакал под пытками (заткнись). Горю от боли новой разлуки, ведь мы поклялись друг другу не расставаться, и от ужаса перед неизвестностью — что с ней теперь будет?
Мне плевать, что будет со мной.
Наконец встает сонце, и я узнаю, какое мне назначили наказание.
— Вперед, ушлепок!
— Заткнись, Дейви.
Наша новая работа — сгонять спэклов в группы и отправлять на строительство новых зданий на территории бывшего монастыря. В этих зданиях они будут жить зимой.
Наказание заключается в том, что я работаю вместе с ними.
А Дейви всем заправляет.
И у него новенькая плетка.
— Давай! — кричит он, охаживая меня ею по плечам. — За работу!
Я резко оборачиваюсь — все тело болит и горит огнем.
— Еще раз ударишь меня этой штукой, глотку порву!
Он улыбается во все зубы, его Шум ликует.
— А ты попробуй, мистер Хьюитт!
И смеется, гад.
Я опять берусь за лопату. Спэклы в моей группе не сводят с меня глаз. Я не спал всю ночь, пальцы сводит от утренней стужи, и я, не выдержав, ору на них:
— За работу!
Они перецокиваются друг с другом и снова начинают копать землю голыми руками.
Все, кроме одного, который смотрит на меня чуть дольше остальных.
В ответ я смотрю на него, мой Шум клокочет и шипит от ярости. Он не обращает на это внимания, изо рта поднимается пар, в глазах вызов. Он показывает мне запястье, как бы представляясь — можно подумать, я не знаю, кто он, — и продолжает неспешно работать.
1017-й — единственный, кто нас не боится.
Я беру лопату и со всех сил вонзаю в землю.
— Ну что, нравится? — окликает меня Дейви.
Я вставляю в свой Шум пару ласковых.
— О, моя мать давнымдавно умерла, — отвечает он. — Как и твоя. — Грубый смех. — Интересно, в жизни она была такой же болтуньей, как и в своем дурацком дневничке?
Я выпрямляюсь, мой Шум полыхает красным.
— Дейви…
— А то в дневничке прям несет!
— Когда-нибудь, Дейви, — выплевываю я, чувствуя, как от моего раскаленного Шума почти дрожит воздух, — я с тобой такое сделаю…
— Что же, мальчик мой? — спрашивает мэр, въезжая в ворота на Морпете. — Вашу ругань с дороги слышно. — Он поворачивается к Дейви: — А ругаться — не работать.
— Они у меня работают, па! Еще как работают! — Дейви кивает на участки.
Это правда. Всех спэклов поделили на несколько команд по десять и двадцать человек и равномерно распределили по монастырским владениям — кто-то разбирает внутренние каменные перегородки, кто-то копает землю. Остальные разносят выкопанное по другим участкам. Моя группа уже почти закончила рыть траншею под фундамент первого здания. Я работаю лопатой. Спэклам приходится копать голыми руками.
— Неплохо, — говорит мэр. — Очень хорошо.
Шум Дейви так раздувается от гордости, что мне за него стыдно. Никто на него не смотрит.
— А ты как, Тодд? Как идет твое утро?
— Умоляю, не трогайте ее, — говорю я.
— Умоляю, не трогайте ее! — передразнивает меня Дейви.
— Последний раз повторяю, Тодд, — говорит мэр, — я не собираюсь причинять ей вред. Я только хочу поговорить с ней. И планирую сделать это прямо сейчас.
Мое сердце чуть не выпрыгивает из груди, Шум вскидывается.
— О, ему не нравится, па! — говорит Дейви.
— Тихо, — осаживает его мэр. — Тодд, ты еще не захотел мне что-нибудь рассказать? Чтобы мой визит к Виоле прошел как можно быстрее и безболезненней для всех?
Я сглатываю.
А мэр просто смотрит на меня, смотрит в мой Шум, и у меня в голове складываются слова «Прошу, не трогайте ее», сказанные моим и его голосом одновременно. Они пролезают во все щели, суются туда, куда не просят, пытаются открыть запертые двери, перевернуть все камни и пролить свет на то, что должно оставаться в тени, прошу, не трогайте ее, — снова и снова, такшто в конце концов меня прямо подмывает сказать (океан), я уже сам хочу отпереть эти двери (океан), хочу выполнить все его требования, потомушто он прав, прав по всем статьям, и кто я такой, чтобы сопротивляться…
— Она ничего не знает, — дрожащим голосом повторяю я, почти задыхаясь.
Мэр выгибает бровь:
— Ты чем-то взволнован, Тодд? — Он подъезжает поближе. Сдавайся, говорит Морпет. Дейви видит, что все внимание мэра обращено на меня, и даже издалека я слышу ревность в его Шуме. — У меня есть одно верное средство от волнений, Тодд.
Он смотрит мне в глаза.
Я — круг, круг — это я.
Эти слова извиваются в моем мозгу, бутто червяки в яблоке.
Снова и снова, прямо внутри меня.
— Что это значит? — еле выговариваю я, потомушто от тяжести этих слов мне трудно даже пошевелить губами.
А потом раздается звук.
Какой-то вой в воздухе, высокий гул, непохожий на Шум, а похожий на жужжание огромной пурпурной пчелы, которая хочет тебя ужалить.
— Что за… — роняет Дейви.
И мы все оборачиваемся, глядя в дальний конец монастырских владений, поверх стены…
Бззззз…
Звук летит с неба как бутто по дуге, высокий и пронзительный, из леса за монастырем, а за ним вьется дым. Вой становится громче, а дым — гуще и черней.
Мэр вытаскивает из нагрудного кармана бинокль Виолы и смотрит вдаль.
Я пялюсь на бинокль, Шум клокочет вопросами, на которые мэр не обращает внимания.
Видать, Дейви нашел их на холме и принес отцу.
Я стискиваю кулаки.
— Не знаю, что это, — говорит Дейви, — но оно летит к нам.
Оглядываюсь. Штуковина достигла высшей точки дуги и устремилась вниз.
К монастырю.
Бззззз…
— Надо убираться отсюда, — говорит мэр. — Это бомба.
Бросив плетку, Дейви кидается к воротам. Солдаты на стене начинают спрыгивать на землю. Мэр готовит коня, но поводья пока не дергает — хочет посмотреть, куда именно упадет бомба.
— Трассирующая, — с интересом и удивлением говорит он. — Устаревший и почти бесполезный снаряд. Использовался на войне со спэклами.
Бзззз становится громче. Бомба падает, постепенно набирая скорость.
— Мэр Прентисс?
— Президент, — поправляет он меня, как завороженный глядя в бинокль. — Громкий и заметный снаряд. Слишком заметный для тайных диверсий.
— Мэр Прентисс!!! — Мой Шум от страха ревет все громче.
— Раньше в городе взрывали только фугасы, так почему…
— БЕГИТЕ! — ору я.
Морпет трогается, а мэр удивленно смотрит на меня.
Но я не к нему обращаюсь.
— БЕГИТЕ!!! — воплю я и машу рукой и лопатой на ближайших спэклов, спэклов с моего участка.
Участка, на который скоро упадет бомба.
Бззззз…
Ничего не понимая, они молча глядят на падающий снаряд.
— БЕГИТЕ! — продолжаю орать я, рисуя в Шуме взрывы, огонь, кровь и кишки — пытаясь показать, что случится, когда бомба упадет. — HET, ДА БЕГИТЕ ЖЕ!!!
Наконец до них доходит, и спэклы понемногу начинают разбегаться в стороны — может, их просто напугали мои крики и лопата, но главное — они уходят, а я бегаю за ними с лопатой. Солдаты тоже несутся по стенам, кто-то спрыгивает на землю. Мэр подъехал к воротам и готов умчаться в любую минуту.
Но пока он наблюдает за мной.
— БЕГИТЕ! — кричу я, разгоняя спэклов с центра поля.
Наконец последние перебираются через внутреннюю перегородку, я прыгаю следом и оборачиваюсь, чтобы посмотреть на взрыв…
Но вижу 1017-го, он все еще стоит посреди участка и непонимающе глядит в небо.
Бомба летит ровнехонько в него.
Не успев даже подумать, я одним махом одолеваю перегородку и…
Ноги сами несут меня по траве…
Перепрыгивают через траншеи…
А бомба все воет…
Все громче и ниже…
1017-й заслоняет глаза от сонца…
Почему он не бежит?..
Бух-бух топают по земле мои ноги…
А сам я приговариваю: «Черт, черт, черт…»
БЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ
1017-й не смотрит на меня, не видит меня…
Я врезаюсь в него со всего разбега, сбиваю с ног и чувствую, как воздух вышибает у него из легких; мы летим над травой, катимся кубарем по земле и падаем в неглубокую канаву, когда невероятный, неописуемый, титанический…
БУМ
съедает в один звуковой присест всю планету
уничтожая любой намек на мысль или Шум
хватая твой мозг и разбивая его вдребезги
высасывая весь воздух и унося его прочь
швыряя в нас тяжелые твердые комья грязи
заполняя легкие дымом
А потом — тишина.
Оглушительная тишина.
— Ты ранен? — доносится до меня крик мэра — как бутто издалека и из-под толщи воды.
Я сажусь и вижу огромный дымящийся кратер посреди участка, дым уже рассеивается, потомушто гореть нечему, а из-за перегородок на все это глазеют спэклы.
Я дышу, но не слышу своего дыхания.
Поворачиваюсь к 1017-му — он все еще лежит подо мной и пытается выбраться. Я открываю рот и хочу спросить, цел ли он, хотя ответа все равно не получу…
И в этот миг он влепляет мне пощечину, раздирая когтями лицо.
— Эй! — воплю я и сам себя не слышу.
Он извивается подо мной, стараясь выбраться, и я протягиваю руку…
А он впивается в нее зубами…
Отдергиваю руку — из ранок тотчас выступает кровь…
Я замахиваюсь, мне хочется ударить его, врезать ему…
Но он выпрыгивает и несется через кратер к остальным спэклам…
— Эй! — Мой Шум краснеет.
1017-й бежит и оглядывается, остальные спэклы тоже смотрят на меня — на их глупых молчаливых лицах нет никакого выражения, овцы и то поумней глядят, по руке течет кровь, в ушах звенит, лицо жжет от царапин — я спас ему жизнь, и вот его «спасибо»?
Звери, думаю я. Тупые никчемные клятые животные.
— Тодд? — снова спрашивает мэр, подъезжая ближе. — Ты ранен?
Я поворачиваю голову, даже не зная, смогу ли ответить, но стоит мне открыть рот…
…как земля вздымается.
Слух еще не вернулся, поэтому я скорее чувствую это, чем слышу, — дрожь земли, три мощные волны в воздухе, одна за другой, — и мэр вдруг поворачивается в сторону города, Дейви и все спэклы — тоже.
Еще одна бомба.
Где-то далеко, рядом с городом, взорвалась самая большая бомба в истории этого мира.
ЖИТЬ И БОРОТЬСЯ
[Виола]
После того как мэр и его солдаты уводят Тодда, меня начинает бить такая истерика, что Коринн в итоге приходится вколоть мне успокоительное — правда, я почти не чувствую ни укола, ни ее рук на своей спине. Коринн не пытается приласкать меня или утешить, она просто крепко прижимает меня к земле.
Жаль, благодарности я не чувствую.
Когда я наконец прихожу в себя, за окном начинает брезжить рассвет — солнце еще не вышло из-за горизонта, и все тонет в утренних сумерках.
Рядом с кроватью сидит Коринн.
— Тебе сейчас лучше выспаться, — говорит она, — но я понимаю, что это невозможно.
Я сгибаюсь почти вдвое: в груди застрял такой тяжелый ком, что меня как будто тянет к земле.
— Да, — шепчу я, — да.
Я даже не знаю, почему Тодд упал. Он был не в себе, почти без сознания, изо рта шла пена… А потом солдаты подняли его и куда-то унесли.
— Они придут и за мной, — говорю я, пытаясь проглотить ком. — Когда закончат с Тоддом.
— Скорей всего, — просто отвечает Коринн, глядя на свои руки — пальцы в белесых мозолях и серую кожу, шелушащуюся от постоянных стирок и мытья посуды.
Утро выдалось удивительно морозное. Хотя окно закрыто, я все равно чувствую снаружи холод. Обхватываю себя руками.
Его нет.
Его нет.
И я понятия не имею, что будет дальше.
— Я выросла в деревушке под названием Кентишгейт, — вдруг заговаривает Коринн, не глядя на меня, — на краю огромного леса.
Я поднимаю голову:
— Что?
— Мой отец погиб на войне со спэклами, — продолжает она, — а мама выжила. Я стала работать с ней на огородах, как только научилась ходить: собирала яблоки, хохлатые ананасы и ройзин…
Я удивленно глазею на Коринн: к чему эта история?
— В награду за труд мама после сбора урожая брала меня с собой в поход: мы забирались далеко-далеко в лес, насколько отваживались, и разбивали там лагерь. — Она смотрит в окно на занимающуюся зарю. — На свете столько жизни, Виола. Она в каждом уголке каждого леса, в каждом ручье, в каждой реке, на каждой горе. Эта планета буквально гудит жизнью. — Она пробегает кончиком пальца по мозолям. — Последний раз, когда мы ходили в лес, мне было восемь. Мы шли на юг целых три дня — подарок в честь моего взросления. Бог знает, сколько миль мы прошагали, но главное, что мы были вдвоем, все остальное для меня не имело значения.
Коринн делает долгую паузу. Я не нарушаю тишины.
— Когда мама ополаскивала ноги в ручье, ее укусила красная полосатая змея. — Она снова растирает свои руки. — Укус красной полосатой смертелен, но смерть наступает очень медленно.
— Ах, Коринн! — еле слышно выдавливаю я.
Она вдруг встает, как будто мое сочувствие ее обижает. Подходит к окну.
— Мама умирала семнадцать часов, — продолжает она, не глядя на меня. — Это было ужасно, она мучилась от страшной боли и ослепла, а потом вцепилась в меня и стала умолять спасти ей жизнь.
Я молчу.
— А потом стало известно — ученые выяснили, — что я могла запросто спасти маме жизнь: надо было просто напоить ее отваром ксантуса. — Она скрещивает руки. — Его в лесу хоть отбавляй.
Вместе с солнцем начинает подниматься и РЁВ Нью-Прентисстауна. Из-за горизонта пробиваются первые лучи, но мы храним молчание.
— Какой ужас, Коринн, — говорю я. — Это так…
— Каждая пациентка нашего дома — чья-то дочь. Каждый солдат — чей-то сын. Единственное преступление — единственное, слышишь? — это отнять у человека жизнь. Все остальное — ерунда.
— Поэтому ты не борешься, — говорю я.
Коринн резко оборачивается:
— Жить — значит бороться. Спасать жизни — значит бороться со всем, что делает человек. — Она яростно фыркает. — А теперь еще эта, с бомбами! Я борюсь с ними всякий раз, когда перевязываю женщине подбитый глаз или вынимаю шрапнель из раны солдата. — Эти слова она произносит громко и с жаром, но потом опять переходит на шепот: — Вот моя война. Вот с чем я борюсь…
Коринн подходит к стулу и берет с пола лежащий рядом сверток.
— И потому, — говорит она, — ты должна надеть вот это.
Она не дает мне шанса поспорить или хотя бы спросить, что у нее на уме. Просто забирает у меня застиранную одежду и форму ученицы, а вместо них протягивает какие-то лохмотья — кофту с длинными рукавами, длинную юбку и платок на голову, полностью закрывающий волосы.
— Коринн, — говорю я, повязывая платок.
— Молчи и пошевеливайся.
Я переодеваюсь, и Коринн ведет меня по длинному коридору к дверям, выходящим к реке. На полу стоит тяжелый мешок с лекарствами и перевязочными материалами. Она дает его мне со словами напутствия:
— Прислушивайся к крикам. Ты сразу поймешь, когда услышишь.
— Коринн…
— Знай: шансы твои невелики. — Она смотрит мне прямо в глаза. — Но если ты все-таки доберешься до их логова, используй эти запасы для лечения, хорошо? Слушай сердце, оно подскажет тебе, что и как делать.
От страха я еле дышу, но все-таки поднимаю глаза и выдавливаю:
— Да, госпожа.
— Так-то лучше. — Сквозь дверное стекло Коринн выглядывает на улицу. На углу лечебного дома стоит единственный солдат, от скуки ковыряющий в носу. — А теперь ударь меня.
Я моргаю:
— Чего?
— Ударь меня! — повторяет она. — Постарайся разбить нос или хотя бы губу.
— Коринн…
— Быстрей, а то улицы скоро будут кишеть солдатами.
— Я не хочу тебя бить!
Она хватает меня за руку — так крепко, что я отшатываюсь.
— Ты в самом деле думаешь, что выживешь после допроса президента? Он уже пытался выудить из тебя правду — сначала ласковыми расспросами, потом разлукой с другом. Неужели ты станешь испытывать терпение такого человека?
— Коринн…
— Рано или поздно он с тобой расправится, — продолжает она. — Если ты откажешься ему помогать, он тебя убьет.
— Но я же ничего не знаю…
— Да ему плевать, что ты не знаешь! — шипит она. — Если в моих силах спасти чью-то жизнь, я это сделаю. Даже если это жизнь такой бестолковой девчонки, как ты.
— Больно, — тихо говорю я. Пальцы Коринн все сильнее впиваются в мои руки.
— Вот и хорошо. Проще будет меня ударить.
— Но зачем…
— Бей! — кричит она.
Я набираю побольше воздуха в легкие и со всех сил бью ее по лицу.
А потом долго жду под дверью, не сводя глаз с солдата на углу. Шаги Коринн стихают в коридоре: она убегает в регистратуру. Жду и жду. Солдат — из тех, у кого отобрали лекарство (их становится больше с каждым днем), поэтому в относительной тишине раннего утра я слышу его мысли. Ему скучно, он вспоминает вторжение армии Прентисстауна в его родную деревню и как потом пришлось записываться в добровольцы.
Вспоминает свою погибшую девушку.
И тут у главного входа в лечебный дом раздается вопль Коринн. Она расскажет охране, что ночью «Ответ» пробрался в дом, избил ее до полусмерти и похитил меня. Она даже покажет, в каком направлении скрылись целительницы, а я побегу в обратном.
История, конечно, бредовая. Кто поверит, что «Ответу» удалось проникнуть в охраняемый солдатами дом?
Но я знаю, на что она рассчитывает. На слухи. У «Ответа» уже есть репутация.
Удается же им незаметно подкладывать бомбы.
Как? Почему их никто не видит?
Если они способны на это, то могут и мимо вооруженной охраны пробраться, верно?
Они что, невидимые?
Эти мысли проносятся в голове солдата, когда он вскидывает голову на крик Коринн, и звучат все громче, когда он бросается на помощь и скрывается за углом.
Пора.
Я закидываю мешок с лекарствами за спину.
Открываю дверь.
И бегу.
Я бегу к деревьям на берегу реки. Вдоль него идет тропинка, но я стараюсь не выходить из леса. Мешок бьет по плечам и спине острыми уголками коробок, и я невольно вспоминаю, как мы с Тоддом бежали вдоль этой самой реки, по этому же берегу — бежали от армии.
Мне надо добраться до океана.
Мой единственный шанс спасти Тодда — сначала найти «Ответ».
И тогда я вернусь за ним.
Обязательно.
(«Я больше никогда тя не брошу, Тодд Хьюитт»)
Сердце обливается кровью.
Я нарушила свое обещание.
(держись, Тодд)
(только живи)
Я бегу.
Я двигаюсь вдоль реки, прячась от патрулей, срезая путь через огороды, пробегая за заборами и держась как можно дальше от домов и бараков.
Долина вновь начинает сужаться. Холмы подбираются ближе к дороге, а дома редеют. В какой-то миг, заслышав поблизости марш, я падаю в подлесок и лежу затаив дыхание, пока в воздухе не остается одно птичье пение (Где мой дом? Где безопасно?) и теперь уж совсем далекий РЁВ города. Наконец я поднимаю голову и смотрю на дорогу.
Река уходит вниз, а дорога теряется за холмами и лесами. Здесь, вдали от города, на пологих склонах расположились фермерские дома и земли. Прямо напротив меня начинается короткая дорожка, ведущая к дому — фасад прячется за аккуратными деревьями. Справа расстилаются поля, но сзади к дому уже подступает густой лес. Если я смогу подняться по дорожке, там будет безопаснее всего — можно и наступления ночи дождаться, чтобы дальше бежать в темноте.
Я снова осматриваю дорогу: не слышно ли где марша, отдельного Шума, скрипа телеги?
Делаю глубокий вдох.
И бросаюсь через дорогу.
Я не свожу глаз с фермерского дома, мешок бьет по спине, руки качают воздух, легкие сжимаются, а я бегу все быстрей и быстрей…
По дорожке…