Он говорит «чудом удалось сбежать» таким тоном, словно имеет в виду вовсе не это, словно она с самого начала планировала побег.
— Может, это все вранье, — говорю я. — Может, это только слухи.
Мэр Леджер пожимает плечами:
— Ну да. Я слышал это от одного из солдат, охранявших лечебный дом.
— Нет, — говорю я, сам не понимая, что несу, — нет.
— Ты так в ней уверен? — спрашивает мэр.
— Молчите!
Я тяжело дышу, грудь поднимается и опускается.
Это ведь хорошо, что она сбежала, да?
Да?
Ей грозила страшная опасность, и…
(но)
(но неужели она взорвала башню?)
(почему она мне не сказала, что собирается это сделать?)
(она соврала мне?)
Я не должен так думать, не должен, но вот оно, само приходит в голову…
Она обещала.
И бросила меня.
Бросила меня.
(Виола?)
МИНА
[Виола]
Я открываю глаза под звуки хлопающих крыльев из-за двери. За эти несколько дней я уже успела привыкнуть к ним: это значит, что летучие мыши вернулись в пещеру после ночной охоты и скоро взойдет солнце. То есть пора вставать.
Некоторые женщины тоже начинают ворочаться на своих койках. Остальные еще безразличны к миру: храпят, пускают газы, парят в пустоте снов.
В первую секунду мне тоже хочется туда.
Общая спальня представляет собой барак с выметенным земляным полом, дощатыми стенами, дощатой дверью и практически без окон. В центре стоит единственная печка, тепла которой на всех не хватает. Все пространство занимают койки со спящими на них женщинами.
Как новенькая, я лежу в самом конце.
И наблюдаю за хозяйкой другой койки — в противоположном конце спальни. Она садится, как штык, полностью владея своим телом, словно и не спала вовсе, а просто поставила себя на паузу, чтобы потом вновь приняться за работу.
Госпожа Койл опускает ноги на пол и смотрит поверх спящих прямо на меня.
Первым делом проверяет.
Мало ли, вдруг я среди ночи убежала к Тодду?
Я не верю, что он умер. И что сказал мэру про океан, тоже не верю.
Тут что-то другое.
Я вновь смотрю на неподвижную госпожу Койл.
До не сбежала я. Пока.
Но лишь потому, что еще не знаю, где нахожусь.
Мы не на берегу океана. Даже не близко. Больше мне сказать нечего, потому что в этом лагере все помешались на секретности. Никто тебе ничего не скажет, если в этом нет острой необходимости. А необходимость наступит только в том случае, если кого-то схватят во время очередной диверсии или вылазки за продуктами — запасы еды и лекарств у «Ответа» начали подходить к концу.
Госпожа Койл бережет информацию как зеницу ока.
Я только знаю, что лагерь разбит возле старой шахты, которую первые переселенцы вырыли в надежде на новую жизнь — как и многое в этом мире, — но через несколько лет забросили. Вокруг ям, ведущих в глубокие пещеры, стоит несколько бараков — одни новые, другие сохранились еще с той поры, когда здесь что-то добывали. В бараках спят, проводят собрания, едят и все прочее.
Пещеры — те, где нет летучих мышей, — служат складами для хранения продуктов и прочих припасов. Все это на исходе и яростно охраняется госпожой Лоусон: она по-прежнему тревожится за брошенных детей и свою боль вымещает на любом, кто попросит второе одеяло.
Еще глубже под землей начинаются шахты, изначально вырытые для добычи угля и соли; когда этого не нашли, стали искать золото и алмазы, но и их в породе не оказалось. Можно подумать, в этом мире от них был бы какой-то прок! В шахтах теперь хранятся боеприпасы и взрывчатка. Я не знаю, как они сюда попали и откуда взялись, но если лагерь обнаружат враги — все это взорвется и сотрет нас с лица Нового света.
Но пока это лагерь, разбитый посреди леса и неподалеку от родника. Попасть сюда можно только по той дорожке, которой привез нас Уилф. Она такая крутая и скалистая, что нежданных гостей можно услышать задолго до их появления в лагере.
— А они непременно явятся, — говорит мне госпожа Койл в первый же день. — Главное — быть готовыми к их приходу.
— Странно, что до сих пор не явились. Про эти шахты должны знать многие.
Госпожа Койл только подмигивает и подносит к губам указательный палец.
— И как это понимать? — вопрошаю я.
Но ответа, разумеется, не получаю, ведь информацию надо беречь как зеницу ока, не так ли?
За завтраком Тея и остальные ученицы устраивают мне уже привычный бойкот: все по-прежнему винят меня в смерти Мэдди и дружбе с мэром, а может, даже в начале этой войны, будь она неладна.
А мне все равно.
Просто плевать.
Я выхожу из столовой и несу свою тарелку с серой овсянкой на большие камни возле входа в пещеру. Пока я ем, лагерь вокруг начинает потихоньку просыпаться и приступать к повседневным делам террористов.
Больше всего меня удивляет, как мало здесь народу. Человек сто от силы. Вот вам и могучий «Ответ», с которым не может справиться армия Нью-Прентисстауна. Сто человек. Целительницы и их ученицы, бывшие пациенты и еще несколько человек, которые уходят ночью, а возвращаются утром, — кто-то поддерживает жизнь лагеря, пока никого нет, кто-то ухаживает за считаными лошадьми и быками — словом, дел тут миллион.
Но человек-то всего сто. И если армия мэра все-таки пойдет на лагерь, никто не услышит нашей молитвы.
— Как жиссь, Хильди?
— Привет, Уилф! — отвечаю я.
Старик идет к камням — тоже с тарелкой овсяной каши. Я немного двигаюсь, и он садится рядышком. Ничего не говорит, молча ест кашу и дает спокойно поесть мне.
— Уилф? — доносится до нас женский голос. Это Джейн, жена Уилфа, идет к нам с двумя дымящимися чашками.
Она с трудом пробирается между скал и один раз чуть не падает, расплескивая кофе. Уилф бросается было на помощь, но Джейн успевает сама восстанавить равновесие.
— Нукась, держите! — вопит она, вручая нам чашки.
— Спасибо! — благодарю я, принимая кофе.
Она прячет руки под мышками и улыбается, окидывая нас искательным взглядом широко распахнутых глаз — кажется, будто она ими ест.
— Холодина жуткая, а вы на улице завтракаете! — говорит она, явно требуя объяснений.
— Да уж, — кивает Уилф и продолжает жевать.
— Да ладно, нормально! — говорю я и тоже принимаюсь за завтрак.
— Слыхали, ночью зерновой амбар ограбили? — спрашивает Джейн шепотом, но все равно получается очень громко. — Хлебушком полакомимся!
— Да уж, — повторяет Уилф.
— Любишь хлеб? — спрашивает меня Джейн.
— Люблю.
— Скоро получишь! — говорит она земле, небу и камням. — Скоро получишь!
А потом, не сказав больше ни слова, возвращается в столовую. Уилфу как будто все равно, он даже не замечает. Но я-то знаю, наверняка знаю, что ясный и размеренный шум Уилфа, его молчаливость и кажущаяся пустота — все это напускное, а на самом деле он другой.
Уилф и Джейн стали беженцами: они удрали в Хейвен прямо из-под носа у армии Прентисстауна и подобрали нас неподалеку от Карбонел-даунс, когда Тодда била лихорадка. По дороге Джейн разболелась, и Уилф, наведя справки, отвез ее прямиком в лечебный дом госпожи Форт, где та и лежала во время вторжения армии в город. Уилфа приняли за идиота и даже позволили ему навещать жену, хотя всем остальным это было строго запрещено.
Когда женщины решили сбежать, он им помогал. Я спросила его почему, а он только пожал плечами и ответил: «Иначе бы у меня забрали Джейн». Больных он прятал в своей телеге, а для других приспособил тайник под днищем, чтобы возить их на задания и обратно. Солдаты полагали, что балбес с таким прозрачным Шумом не может ничего скрыть, поэтому Уилф вот уже несколько недель, рискуя собственной жизнью, перевозил туда-сюда целительниц.
Все это ужасно поразило «Ответ».
Но не меня.
Однажды Уилф уже спас нас с Тоддом, хотя и не обязан был, а потом снова спас Тодда, когда им грозила еще большая опасность. В первую же ночь, когда я только прибыла в лагерь «Ответа», Уилф даже предложил мне вернуться в город за Тоддом, но теперь, когда его увидел и приказал арестовать сам сержант Хаммар, это было бы самоубийством.
Я собираю в ложку остатки каши и со вздохом запихиваю в рот. У меня много причин, чтобы вздыхать: холод, невкусная каша, безделье.
Но каким-то чудом Уилф все понимает. Уилф всегда все понимает.
— Да цел он, Хильди, — говорит он, доедая свою кашу. — Наш Тодд спасется как пить дать!
Я гляжу на холодное утреннее солнце и сглатываю, хотя каша уже давно проглочена.
— Крепись, — вставая, говорит Уилф. — Крепись и готовься.
Я удивленно моргаю.
— К чему? — бросаю я ему вслед, но он уходит, молча попивая кофе.
Я тоже пью кофе, растирая руки и обещая себе, что уж сегодня-то я подойду к госпоже Койл и потребую взять меня с собой на новое задание. Мне нужно узнать…
— Ты что же, совсем одна тут сидишь?
Я поднимаю голову. Это Ли, белобрысый солдатик, стоит и улыбается мне широченной улыбкой.
У меня тут же начинают гореть щеки.
— Нет-нет!
Я вскакиваю, отворачиваюсь от него и поднимаю тарелку.
— Не уходи…
— Да я уже закончила.
— Виола…
— Освобождаю место.
— Да я не к тому…
Но я уже топаю прочь, проклиная себя за пунцовые щеки.
Ли здесь — не единственный мужчина. Ну, то есть его вообще сложно назвать мужчиной, но вы меня поняли. Как и Уилфу, им с Магнусом больше нельзя возвращаться в город: их уже видели.
Но есть другие, которым можно. И это — самая большая тайна «Ответа».
Примерно треть обитателей лагеря — мужчины. Они добровольно вступили в армию, чтобы помогать женщинам выбираться из города, а госпоже Койл — планировать диверсии. Это мужчины, знающие толк во взрывчатке, мужчины, истово верящие в свое дело, мужчины, которые хотят бороться с мэром и всем, за что он ратует, до победного конца.
Это мужчины, потерявшие своих жен, дочерей и матерей, которые борются за их спасение или отмщение.
В основном — за отмщение.
Наверное, это хорошо, что в сплетнях об «Ответе» речь идет только о женщинах — это дает больше свободы мужчинам, даже если мэр догадывается что к чему (иначе бы он не отбирал лекарство у стольких своих солдат). Однако пополнять запасы лекарства становится для «Ответа» все трудней и трудней.
Я быстро оглядываюсь на Ли.
Интересно — почему он здесь?
У меня еще не было случая…
Я еще не успела его расспросить.
Я иду в столовую, не глядя на дверь: она открывается еще до того, как я хватаюсь за ручку.
Прямо передо мной стоит госпожа Койл.
Я даже не здороваюсь.
— Возьмите меня с собой в следующий рейд.
Она ничуть не меняется в лице.
— Ты прекрасно знаешь, почему это невозможно.
— Тодд перейдет на нашу сторону, — говорю я. — Сразу же!
— Остальные думают иначе, дитя. — Я открываю рот, чтобы возразить, но она меня перебивает: — Если он вообще жив. Но даже это не имеет значения, потому что главное для нас — ты. Мы не позволим мэру тебя схватить. Ты — наш самый главный козырь. Девочка, которая должна помочь президенту встретить корабли.
— Я…
Она поднимает руку:
— Ссориться с тобой я не намерена. У нас слишком много важной работы.
Лагерь погрузился в тишину. Люди в столовой замерли на местах и глазеют на меня, не решаясь попросить госпожу Койл отойти в сторонку и выпустить их на улицу. Даже госпожа Форт и госпожа Надари терпеливо дожидаются, пока она уйдет. Как и Тея, они почти не разговаривают со мной — все эти собачонки госпожи Койл, которые никогда бы не посмели заговорить с ней тоном, который позволяю себе я.
Мне кажется, они меня побаиваются.
И, как ни странно, это приятно.
Я смотрю ей в глаза — непоколебимые, суровые.
— Я вам никогда этого не прощу, — тихо говорю я, словно бы только ей. — Никогда. Ни сегодня, ни потом, слышите?
— Пусть не простишь, — так же тихо отвечает госпожа Койл, — но однажды поймешь. — И потом, сверкнув глазами, она растягивает губы в улыбке: — А знаешь, пора придумать тебе какое-нибудь занятие.
Й
[Тодд]
— Шевелитесь, клятые твари!
Четыре спэкла, стоящие ближе всего ко мне, шарахаются в стороны, хотя я даже не орал.
— Вперед!
И, как обычно, ни тебе Шума, ни мыслей, ни звуков.
Лекарство они могут получать только с кормом, который я рассыпаю по кормушкам, но зачем? Почему им можно, когда всем остальным нельзя? Это превращает их в море безгласных, тупо цокающих зверей: белые спины, которыми они загораживаются от ледяного ветра, белые рты, выпускающие облака пара, белые руки, таскающие землю… Поглядеть на них сверху, так все эти белые тела за работой жутко походят на стадо овец.
Хотя если приглядеться, то можно различить семьи: мужей, жен, отцов и сыновей. Старики загребают меньше земли и работают медленней. Те, что помоложе, им помогают, пытаясь скрыть от нас, что старики не годятся для тяжелого труда. Иногда можно увидеть младенца, привязанного платком к материнской груди. Один высокий самец подгоняет других, а одна маленькая самка обкладывает целебной грязью загноившуюся рану вокруг клейма другой самки, покрупней. Они работают в группах, не поднимая голов, стараясь не попадаться на глаза мне, Дейви и стражникам на стенах.
Все это можно увидеть, если приглядеться.
Но проще не приглядываться.
Лопат мы им дать не можем, понятное дело. Из лопат получается прекрасное оружие, а стражники на стенах начинают нервничать, стоит какому-нибудь спэклу слишком высоко поднять руку. Такшто они роют, носят камни и страдают молча — безгласные, как облака.
А у меня, кстати, есть оружие. Мне вернули винтовку.
Потомушто бежать-то мне теперь некуда.
Виолы нет.
— Живо, живо! — ору я на спэклов. Мой Шум краснеет при мысли о ней.
Я замечаю, что Дейви косится на меня с удивленной ухмылкой. Отворачиваюсь и иду на другой конец участка. На полпути меня останавливает громкое цоканье.
Оглядываюсь по сторонам.
Ну понятно, так я и думал.
Опять 1017-й, стоит и смотрит на меня странным взглядом. Смотрит на мои руки.
Я опускаю глаза и замечаю, что обеими руками крепко вцепился в винтовку.
Когда я вапще успел снять ее со спины?
Хотя спэклской рабочей силы у нас немерено, все равно на строительство такого большого здания — уж не знаю, для чего оно, — уйдет пару месяцев. К тому времени будет разгар зимы, а бараков, которые спэклы должны были строить для себя, никто за них не построил. Вапщето они любят жить под открытым небом, но в зимнюю стужу и спэклам нужно где-то укрываться. Лично я не слышал, чтобы для них приспасобили какое-то другое помещение.
Как бы то ни было, за неделю мы снесли все внутренние перегородки (на два дня опередили график), и ни один спэкл не погиб, правда, без поломанных рук не обошлось. Травмированных сразу куда-то уводили.
Больше их никто не видел.
К концу второй недели после падения башни мы выкопали почти все нужные траншеи и котлованы для закладки будущего фундамента — мы с Дейви должны будем руководить работой спэклов, хотя ни черта в этом деле не понимаем.
— Па говорит, они сами все отлично умеют, потомушто им пришлось перестраивать город после войны. По этим мордам не скажешь, а?
Он грызет семечки и сплевывает на землю шелуху. С едой последнее время у нас туго — «Ответ» теперь не только взрывает, но еще и грабит склады, — однако Дейви всегда удается что-нибудь раздобыть. Мы сидим на груде камней и смотрим на раскинувшийся под нами большой участок с квадратными ямами, траншеями и грудами камней. Для спэклов свободного места почти не осталось.
Поэтому они жмутся к краям и друг к другу. Но возмущаться не думают.
Дейви сплевывает шелуху:
— Ты что, говорить разучился?
— С чего бы? — выдавливаю я.
— Да ты целыми днями только орешь на рабочих и ворчишь на меня. Так не годится. — Он делает плевок на дальность и точность, попадая аккурат в голову ближайшего спэкла. Тот молча смахивает шелуху и продолжает рыть траншею. — Она тя бросила, — говорит Дейви. — Смирись и живи дальше.
Мой Шум вскидывается.
— Заткнись!
— Да я же в хорошем смысле.
От удивления у меня чуть глаза на лоб не лезут.
— А что? — спрашивает он. — Я просто так сказал… Она же ушла, а не померла или еще чего. — Плевок. — Насколько я помню, она девка боевая, умеет за себя постоять.
В его Шуме всплывает воспоминание о том, как его прошили током на берегу реки. Мне бы улыбнуться, но я не улыбаюсь, потомушто вот она, прямо у него и у меня перед глазами.
Здесь — и не здесь.
(где она?)
(черт, где она?)
Мэр Леджер рассказал, что сразу после падения башни армия двинулась прямиком к океану — якобы по чьей-то наводке.
(по моей? неужели он меня услышал? Я весь горю от этой мысли…)
Но мистер Хаммар и его люди ничего там не нашли — лишь несколько ветхих домов да утлых лодчонок.
Потомушто наводка оказалась ложной.
И от этого я тоже весь горю.
(она мне соврала?)
(нарочно?)
— Господи, ушлепок! — Дейви снова сплевывает. — Да тут ни у кого подружек нет. Они либо в тюрьме сидят, либо раз в неделю бомбы взрывают, либо ходят такими большими группами, что подойти страшно.
— Она мне не подружка, — говорю я.
— Неважно. Я только хотел сказать, что тут все без баб. Смирись уже.
Внезапно в его Шуме поднимается мощная волна какого-то чувства, но он тут же ее смахивает, не дав мне вглядеться.
— Чего уставился? — рявкает он.
— Да ничего…
— Ну и все тогда! — Дейви встает, подбирает с камня винтовку и топает обратно на участок.
Не знаю почему, но 1017-й в конце дня всегда оказывается рядом со мной. Я обычно работаю где-нибудь в дальнем уголке, заканчиваю траншеи. Дейви — ближе к переднему краю, следит за возведением дощатой опалубки для будущего фундамента. Этим должен заниматься и 1017-й, но почему-то, стоит мне поднять голову, он всегда оказывается неподалеку. Сколько раз я уже отсылал его подальше…
Нет, он не отлынивает: исправно роет землю или складывает ее ровными рядками, — но при этом неотрывно пялится на меня, норовя поймать мой взгляд.
И цокает.
Я подхожу к нему, держа руку на прикладе винтовки. Над нашими головами собираются серые тучи.
— Тебе было велено работать у Дейви! — рявкаю я. — Что ты тут делаешь?
Дейви, услышав свое имя, кричит с дальнего участка:
— Что?
Я ору в ответ:
— Почему ты все время пересылаешь его ко мне?
— Ты сдурел? — огрызается Дейви. — Они же все одинаковые!
— Это 1017-й!
Дейви картинно пожимает плечами:
— Ну и?!.
За моей спиной раздается громкое язвительное цоканье.
Я поворачиваюсь и… клянусь, 1017-й улыбается.
— Ах ты кусок… — начинаю я, перенося винтовку вперед.
Но тут до меня долетает яркая вспышка Шума.
Она идет от 1017-го.
Едва ощутимая, но ясная как день: я стою перед ним и тянусь за винтовкой. Просто картинка происходящего с его точки зрения.
А в следующую долю секунды он выхватывает у меня винтовку…
И наваждение рассеивается.
Винтовка все еще у меня в руках, 1017-й стоит по колено в траншее.
Никакого Шума у него нет.
Я оглядываю его с головы до ног. Он заметно похудел — впрочем, как и остальные спэклы, — корма на всех не хватает, а 1017-й как бутто вапще не ест.
Значит, и лекарства не получает.
— Ты что задумал? — спрашиваю я.
Но он уже вернулся к работе и вовсю загребает руками землю. Ребра торчат из-под белой-белой кожи.
1017-й молчит.
— Почему никому не дают лекарство, а спэклам дают?
Настал следующий день, мы обедаем. Небо затянуло тяжелыми тучами, и скоро наверняка пойдет дождь: первый настоящий дождь за долгое время. Он, конечно, будет холодный, но нам приказано работать в любую погоду, такшто мы продолжаем следить за тем, как спэклы выливают первый бетон из бетономешалки.
Иван привез ее только севодня утром. Нога у него почти срослась, но он еще прихрамывает, и Шум его полыхает. Интересно, что он теперь думает о тех, за кем сила.
— Как же, это не дает им сговариваться и строить планы, — отвечает Дейви. — Мало ли какие подлые мыслишки у них водятся…
— Но они ведь и с помощью цоканья могут общаться. — Я задумываюсь. — Разве нет?
Дейви только пожимает плечами, как бы говоря: «Да мне плевать, ушлепок».
— Еще сэндвич есть?
Я отдаю ему свой, не сводя глаз со спэклов.
— Разве не лучше знать, о чем они думают? — спрашиваю я. — Разве так не безопасней?
Я смотрю на другой конец участка, где работает 1017-й, а он, понятное дело, смотрит на меня.
Плюх. Первая капля дождя падает на мои ресницы.
— Вот дерьмо! — шипит Дейви, поднимая голову к небу.
Дождь льет три дня без остановки. Строительная площадка становится все грязней и грязней, но мэр не дает нам передышки, поэтому все три дня мы месим ногами и руками коричневую жижу и накрываем траншеи брезентом.
Дейви работает под этими навесами: следит за спэклами, расставляющими новые каркасы для брезента. Я большую часть времени мокну под дождем, придавливая края брезента тяжелыми камнями.
Что за идиотское занятие!..
— Живее! — ору я на спэкла, который помогает мне прижать к земле последний кусок брезента.
Пальцы заледенели и почти не двигаются, потомушто перчаток нам никто не дал, а мэр к нам сто лет не наведывался, такшто и спросить некого.
— Ай! — Черт, в миллионный раз ободрал кожу на костяшках. Прижимаю ссадину к губам.
Спэкл продолжает наваливать камни, не обращая внимания на дождь — это хорошо, потомушто под брезентом на всех места нет.
— Эй! — Я повышаю голос. — За краем смотри! За кра…
Порыв ветра в секунду сдирает кусок брезента, который мы так долго пришпиливали. Спэкл не выпускает его из рук и летит следом. Я бросаюсь за брезентом, скользящим по грязи на небольшое возвышение, и…
Поскальзываюсь, начинаю съезжать по склону…
И тут понимаю, куда меня тащит…
Прямиком в выгребную яму.
Я пытаюсь ухватиться за жидкую грязь, но ничего не выходит, и я громко шлепаюсь в мерзкую жижу.
— Фу!!! — ору я, пытаясь выкарабкаться. Я почти по живот стою в засыпанном известью спэчьем дерьме, от жуткой вони тут же начинает тошнить…
И вдруг — опять вспышка Шума.
Я стою в выгребной яме.
А спэкл — надо мной.
Поднимаю голову.
И в первом же ряду.
Он, 1017-й.
Надо мной.
С огромным камнем в руках.
Он стоит молча и неподвижно, но если решит бросить в меня этим камнем и попадет, мало мне не покажется.
— Значит, вот как? — кричу я ему. — Вот чего ты хочешь?
1017-й молча пялит на меня глаза.
Я медленно тянусь за винтовкой.
— А теперь что скажешь? — спрашиваю я, и он видит, как решительно я настроен.
Я готов дать отпор, готов, как никогда.
Готов хоть сейчас…
Приклад винтовки уже под моей рукой.
Но 1017-й просто смотрит.
А потом бросает камень на землю и возвращается к своему куску брезента. Я провожаю его взглядом: пять шагов, десять., уф, ушел. Я немного обмякаю.
Начинаю выбираться из ямы и тут… слышу это.
Цоканье.
Наглое мерзкое цоканье.
И все, меня не остановить.
Я бросаюсь за ним и ору сам не знаю что и Дейви в ужасе оборачивается но я уже вбегаю под брезент за 1017-м держа винтовку над головой как сумасшедший ей богу как дикарь какой-то и 1017-й оборачивается но я не даю ему шанса закрыться и с размаху впечатываю приклад ему в лицо и он падает а я снова заношу винтовку и опускаю ее и он пытается защититься но я бью еще и еще…
По рукам…
По лицу…
По тонким губам…
Шум ревет…
Я бью…
И бью…
И бью…
И ору…
Я ору…
ПОЧЕМУ ТЫУШЛА?
ПОЧЕМУ ТЫМЕНЯ БРОСИЛА?
И тут отчетливо хрустит сломанная кость.
Звук этот наполняет воздух, он громче чем дождь и ветер, вместе взятые, нутро у меня сжимается, в горле встает липкий ком.
Я замираю как вкопанный.
Дейви пялится на меня с разинутым ртом.
Спэклы испуганно разбегаются.
А с земли на меня смотрит 1017-й, кровь хлещет из его странного носа и из уголков слишком высоко поставленных глаз, но сам он не издает ни звука, ни Шума, ничего…
(мы в лагере на земле лежит мертвый спэкл и Виола так напугана она пятится и всюду кровь я опять это сделал я опять… ох черт побери Виола зачем ты ушла…)
1017-й просто смотрит.
И клянусь, в его глазах — ликование.
ЧТО-ТО БУДЕТ
[Виола]
— Насос как новенький. Хильди!
— Спасибо, Уилф. — Я вручаю ему поднос с горячим свежим хлебом, от него так и пышет жаром. — Отнесешь это Джейн? Она накрывает стол к завтраку.
Он берет поднос — в Шуме звучит незамысловатая мелодия — и выходит из кухни с криком:
— Жена!
— Почему он зовет тебя Хильди? — спрашивает Ли, возникая на пороге с полной корзиной муки. На нем рубашка без рукавов, а руки по самые локти покрыты мукой.
Секунду я смотрю на них и тут же отвожу взгляд.
С тех пор как Ли попался на глаза сержанту Хаммару и больше не может ездить в город, госпожа Койл ставит нас работать вместе.
Нет, я никогда ее не прощу.
— Так звали одну женщину, которая выручила нас из беды, — отвечаю я. — Для меня это большая честь.
— А под «нами» ты имеешь в виду…
— Нас с Тоддом, да. — Я забираю у него корзину и с грохотом ставлю на стол.
Наступает тишина — как всегда, стоит упомянуть Тодда.
— Никто его не видел, Виола, — осторожно говорит Ли. — Но наши-то в основном по ночам в городе бывают, так что…
— Даже если б она его увидела, мне бы все равно не сказала. — Я начинаю рассыпать муку по мискам. — А вообще она думает, что он давно умер.
Ли переступаете ноги на ногу:
— Но ты с ней не согласна.
Я смотрю на него. Он улыбается, и я ничего не могу с собой поделать — улыбаюсь в ответ:
— И ты мне веришь, так?
Он пожимает плечами:
— Уилф верит. А ты даже представить себе не можешь, какой вес тут имеет слово Уилфа.
— Да уж. — Я выглядываю в окно на улицу, куда недавно ушел Уилф. — Не могу.
День проходит без толку, как и все остальные, но мы хотя бы готовим. Да, это наше с Ли новое задание — стряпать на весь лагерь. Мы научились не только печь хлеб, но и молоть муку. Мы мастерски снимаем шкуру с белок, панцири с черепах и в два счета разделываем рыбу. Мы знаем, сколько продуктов нужно для супа на сто человек. Картошку и груши, подозреваю, мы чистим быстрее всех на этой дурацкой планете.
Госпожа Койл утверждает, что именно так выигрываются войны.
— Я не совсем за этим пришел в «Ответ», — говорит Ли, ощипывая шестнадцатую за день птицу.
— Но ты хотя бы пришел сам, — отвечаю я, принимаясь за следующую тушку. Перья в воздухе похожи на липких мух, пристающих ко всему подряд. Пучки зеленого пуха застряли у меня под ногтями, в сгибах локтей, в уголках глаз.
Я это знаю, потому что вижу Ли: его длинные светлые волосы и такие же золотистые волосы на руках — все в перьях.
Я снова заливаюсь краской и в сердцах продолжаю драть перья.
Проходит день, второй, третий, неделя… Потом еще одна и еще, а я стряпаю — с Ли, стираю — с Ли, безвылазно торчу три дня дома (потомушто за окном непрерывно льет дождь) — тоже с Ли.
И все же. И все же.
Что-то готовится, что-то будет, но никто не говорит мне что.
А я застряла здесь.
Ли швыряет ощипанную тушку на стол и берет следующую:
— Такими темпами этот вид скоро вымрет.
— Магнусу удается подстрелить только этих. Остальные слишком проворны.
— Да уж, целый птичий вид вымрет, только потому что в «Ответе» не нашлось толкового глазного врача.
Я смеюсь — чересчур громко. Сердито закатываю глаза — ну что за дура!
Ощипав одну птицу, я принимаюсь за вторую.
— Пока ты ощипываешь двух, я успеваю справиться с тремя, — говорю я. — И хлеба я больше испекла, и…
— Ага, только половину булок спалила.
— Потому что ты слишком сильно растопил печь!
— Я родился не для того, чтобы возиться на кухне, — улыбается Ли. — Я рожден воевать.
Я охаю:
— То есть это я рождена возиться на кухне!
Но он только хохочет — и заливается еще громче, когда я швыряю в него горсть мокрых перьев и случайно попадаю рукой в глаз.
— Ого! — Он отирает лицо. — Вот это меткость! Тебе бы дать ружье в руки… — Я опускаю глаза на миллионную по счету тушку. — Или не стоит, — тут же добавляет он.
— Ты когда-нибудь… — Я умолкаю.
— Что?
Я облизываю губы, и напрасно, в рот мигом набивается пух, так что, когда мне наконец удается отплеваться и задать вопрос, получается уж совсем отчаянно.