Злая Фея Статистики возьмет тебя за горло и рявкнет так, что будешь корчиться от боли.
Белые не способны заговаривать Фее Статистики зубы, и это делают евреи. И вам никогда не узнать, что…
…Нью-Йорк наводнен черными бандами. Москва умерла, раздавлена нашествием чужаков, оглушена звериным тарабарским наречием. В Тель-Авиве легально с молотка продают в рабство Белых женщин. В Париже скоро объявят конкурс: кто больше найдет на улице нечерных лиц. Победителю – бесплатную кофеварку.
Я вижу ошеломленное и испуганное лицо Светы. Ни о чем подобном она раньше не слышала. Когда она сидела рядом со мной, стараясь не пропустить ни слова из рассказа Генерала, я чувствовал ее напряжение. Судорогой от ужаса сведена ее душа.
Звоните прямо сейчас!
Всем миром дадим отпор подонкам! Ставьте подписи. Белые, пожалуйста к нам! Ставьте подписи и получайте ваши тридцать сребреников.
Ведь главное – мир и покой!
Не знаю, что делать, если с этой армянкой случится обморок. К нему она, похоже, подошла вплотную. Я спрашиваю, как у нее дела, а она мотает головой. То ли хорошо, то ли наоборот.
Остается времени четыре минуты. Пот впитывается в черную маску. Армянка громко и натужно сопит. Я – человек, захвативший заложника. Еще сегодня утром я не собирался никого захватывать, черт побери. Три минуты. Жду, когда завоют сирены.
Садись на табурет, говорю я заложнице, указав пистолетом. Она села на него своим широким задом, который свесился по обеим сторонам маленького сиденья. Привязывай себе ноги, велю я. Армянка глядит в провал дула – так в фильмах бывает – и, наверно, вспоминает всю свою конвульсивную жизнь. Да, настоящий ужас. Еврей психолог сказал бы, что я испытывал в тот момент лишь упоение властью. Замену оргазма. Что я ущербен, что я маньяк, обиженный с детства на весь мир.
Дерьмо собачье.
Мне жаль эту волосатую телушку. И ее, и ее мужа. Их двое, за их спинами стоят значительные силы, в том смысле, что приди сюда сильное подкрепление, нам с Колючкой пришлось бы рвать когти. Ни тощий еврей, ни его благоверная не попробовали даже сопротивляться. Они сильны лишь когда их много.
Сирен нет. Я устал. Женщина привязала сначала левую ногу, затем правую, выпрямилась, сделав вопросительную мину. Будто я вижу ее гримасу. Но свет немного падает на ее физиономию. Руки привязывай, отвечаю. Куда? Пришлось в дело включиться мне. Заматываю мясистые запястья скотчем, заложница сопит шумно, точно ветер дует в зарослях. Чтобы справиться с ее руками, приходится положить ПМ на пол возле себя.
Прошлый я протестует где-то в глубине, бьется в стену клетки, которую я собираюсь похоронить навсегда. То чудовище с моим лицом требует человеколюбия. Я почти поддаюсь. Нет, нет, нет, Стокгольмского синдрома мне не нужно. Сирены не звучат.
Если вдруг тощий еврей убежал, унося на себе табличку: «Пасобник оккупантов», мне придется выполнить обещание.
Снаружи раздаются свист и хохот. Армянка вскидывает голову, будто к ней пришло спасение. Я смотрю, как «пятерка» Колючки притормаживает у бровки тротуара. Еврей отчаянно дергает дверь. Он забыл, что нужно толкнуть ее от себя, там так и написано.
Я кричу ему, чтобы толкал. У него грязные ноги, грязное тело, грязное лицо, он – животное, сбежавшее из клетки. Даже в сумраке я вижу, что из правой ноги еврея идет кровь, по полу тянется темная полоса. Он наступил на стекло. Вероятно, когда крался по кустам, избегая людных мест. Кто-то его видел совсем близко. Машина Колючки мигнула фарами.
Тощий меня обманул.
– Не стреляйте, – говорит он, тоже глядя в бездну пистолетного дула. – Вы обещали.
Может, я и совершаю предательство, не нажимая на курок. Обещал ли я? Да, обещал.
Еврей запрокидывается и со всей силы ударяется затылком о стекло витрины с внутренней стороны. По стеклу идет трещина до самой металлической рамы наверху. Я вспоминаю драку с черными. Но череп тощего гораздо легче и мягче. Ударь я посильнее, его мозги вылетели бы наружу. Армянка бьется в темноте и мычит, стонет.
Выйдя из проклятого салона, я запрыгиваю в машину Колючки. Он едет без включенных фар. На улице какие-то люди, но они исчезают. Звонит ли кто-нибудь из них в милицию сейчас? Великан сам стаскивает шапку-маску с моей головы, потому что я забыл. Вынимает пистолет у меня из пальцев. Я не чувствую его в руке. Ладонь пахнет оружейной смазкой. Колючка уверяет, что все в порядке.
Почему-то мне приходит в голову спросить, где теперь наставник Колючки, чем он занимается. В эту минуту важно это знать.
– Его убили. Я видел, как ему размозжили голову ментовскими дубинками.
– За что? – спрашиваю.
– Они знали, кто он такой. Зачем тратить средства и силы на следствие, допросы, суд, зачем вся эта волокита, когда можно просто уничтожить врага?
Колючка хочет, чтобы и я смирился с этой мыслью.
Он говорит, что сегодня я могу поехать домой.
Могло быть так, что они все походили бы на меня. Они сидели бы вдоль стен на казенных стульях. Перевязанные, загипсованные, залепленные пластырями мумии представителей Белой расы. Лица, искореженные ссадинами, синяками размером с куриное яйцо, кровоподтеками, с переломанными скулами и носами. Это были бы следы битв.
Обыватели дерутся за каждый квадратный метр дворов и подъездов, на огромном театре военных действий разворачивается сражение, состоящее, как мозаика, из десятков тысяч микроскопических конфликтов. Эти люди сидели бы и смотрели на меня бешеными яростными глазами. В какой-то момент домохозяйки начинают точить ножи, чтобы использовать их не по прямому назначению. Теперь нож спрятан под юбкой. Старухи скрывают в палках длинные спицы. Бывшие алкаши готовят коктейли Молотова и заливают смесь в пустые бутылки из-под водки. Все заражены телепатией – достаточно беглого взгляда для установления контакта. Известен день и час генерального наступления. Утром за завтраком никто не говорит об этом. Мужчины отправляются на работу, а женщины принимаются гладить одежду, которая завтра или уже сегодня вечером будет залита кровью. За ужином никто не говорит об этом.
Они пришли бы сюда, к 14:00 рассказать о своей жизни. О своей собственной борьбе. Именно этого жаждет Генерал. Откровенности. Отказа от прошлого. Духовного экстремизма и разрушения основ. Света слушает внимательно. Происходит невероятное: самая красивая женщина из тех, каких я встречал, безоговорочно мне доверяет.
В общественном транспорте одни смотрят на меня как на чокнутого, другие с сочувствием, третьи совсем иначе. Эти, последние, понимают гораздо больше остальных. Нельзя выиграть боксерский поединок, ни разу не получив по морде. Некоторые люди кивают мне, по их губам пробегает призрачная усмешка. Света держит меня под руку, и от ее присутствия мое тело не так сильно болит. Гормоны играют, способствуя выделению внутренних обезболивающих средств. Недавно я понял, что забыл дома лекарство. Мое дыхание сиплое – то, что через нос. Дышать ртом долго невозможно – все внутри пересыхает.
В автобусе есть один черный. Мой взгляд натыкается на него, чтобы прожечь дыру в спине под голубой майкой. Черный сидит через четыре ряда сидений впереди. Вокруг него словно зачумленная зона, стоящие белые пассажиры соблюдают дистанцию, опасаясь запачкаться. На сиденье, развернутом спиной к водителю, женщина с маленькой дочерью. Они не сводят с черного глаз. Взгляд у них одинаковый. Чужак вдруг понимает: он привлекает к себе внимание. Но оборачивается, чтобы посмотреть прямо на меня. Ничего не стоит испугаться моего разбитого лица. Черный и правда испытывает страх, мой забитый нос улавливает то, насколько сильно он боится. И ты чувствуешь это не рецепторами, спрятанными в ноздрях, а нутром. Так вожак волчьей стаи узнает, что пора резать вконец доведенного до безумия оленя.
Света говорит, что черный выйдет на ближайшей остановке, и оказывается права. На залитом солнцем асфальте он кажется кляксой.
Света принимается рассказывать про свою мать. Месяц за месяцем та становится все хуже и требует к своей персоне больше внимания. Ее гнетет ужас перед будущей смертью. И еще мать Светы плачет навзрыд, когда видит ухоженных богатых стариков из бразильских сериалов. Ей хочется быть такой же. В том, что она не ухожена и не богата, виновна, разумеется, Света. Слушая, иногда я отключаюсь, анализируя боль в ноге, укушенной стаффордширским терьером. Раньше я не был таким безалаберным. Раньше я сразу пошел бы в больницу и получил курс уколов от бешенства. Я решил, пусть это будет вызов самому себе.
Я спрашиваю, не боится ли Света оставлять Рексу наедине с матерью. Как я и ожидал, девушка отчаянно боится. Сегодня утром – после прогулки и кормежки – Рекса, казалось, умоляла хозяйку: не уходи, не уходи, не уходи.
На новом месте все будет по-другому, сказал я.
Есть ли мне что рассказать взамен? Чтобы сблизиться, всегда необходим обмен информацией. Играешь сам с собой в психолога. Уверен, что умеешь сопоставлять и строить выводы лучше, чем кто бы то ни было. Ну, я и поведал, что мои родители умерли, один за другим. Мать – от осложнений на сердце после гриппа, а отец – от солнечного удара, вызвавшего инсульт. Дистанция между ними составила два года. Хочется думать, все прошло безболезненно. Для меня же было совсем наоборот. Нет, у нас в семье не было никакого понимания, мои родители походили на Светину мать. В войнах друг с другом они использовали меня в качестве связного. Я пробирался по минным полям, под бомбежками, под прицелами снайперов, всеми силами стараясь донести важный пакет, пусть даже в нем и содержалось нечто вроде: «Вынеси мусорное ведро». Никакой любви, хотя это неправильно. Мне было девять лет, и я пролил много слез – и никто из них потом не сказал мне даже спасибо. Перемирие наступало очень ненадолго.
Мальчик-миротворец с моим именем не в силах предотвратить новые витки конфликта. Не существует такого понятия, как Стол Переговоров. Мы – антисемья.
Мой отец настаивает, чтобы после школы я изучал сельское хозяйство, а мать – чтобы психологию. Я дезертирую с фронта и поступаю на филологический факультет. Меня забрасывают письмами, где предают анафеме. Сначала отец, потом мать. Мать однажды пишет, что я попусту потрачу пять лет, когда мог бы изучать медицину. Будто хотела этим намекнуть: кто будет лечить и кормить нас в старости? Мы были традиционной семьей, в которой положено обвинять друг друга за неудавшуюся жизнь, деградировать, теряя человеческий облик, изливать желчь по любому поводу. Отец не ушел к другой женщине лишь потому, что был ленив. Мать была одинока словно единственная рыбка в аквариуме. Им обоим жилось неплохо, если удавалось не соприкоснуться друг с другом. Если соприкосновение произошло, враг мгновенно получал солидную порцию тяжелых бомб и отравляющих веществ. Потом они жили без связного и тяжко страдали от необходимости время от времени разговаривать.
Мои родственники смотрят на меня косо. Им было бы легче, если бы оба родителя умерли на моих руках. Они полны ненависти. Мы – антисемья. Антирод.
***
Мы со Светой опережаем время. Я говорю:
– Давай выйдем на одну остановку раньше.
Она говорит:
– На улице жарко.
У нее что-то вроде приступа агорафобии. Дыхание учащенное, ноздри подрагивают, грудь резко поднимается и опускается. Света оставляет на моем предплечье следы от ногтей.
Мы выходим, и подбираемся к месту сбора словно разведчики. У меня такая привычка – туда, где я буду впервые, я иду пешком. Мне нужно осмотреться, изучить обстановку. Создается иллюзия, что я сумею в случае чего контролировать ситуацию – мать и отец сами того не зная приучили своего отпрыска отовсюду ждать неприятностей. Вероятно, подсознательно я ищу, какой дорогой бежать. На настоящей войне, подобное стремление весьма бы пригодилось.
Я думаю, что мог бы выступать в роли диверсанта.
Разведчика.
Снайпера.
Надо пройти через арку, чтобы попасть во двор. Я сверяю по памяти номер дома и подъезд. На месте подъезда – вход в магазин компьютерной техники. Сегодня закрытый. О нем и говорил Генерал. Возле пластиковых дверей, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, собираются люди. Они похожи на меня, да, но никто из них не напоминает зомби. Мужчины, женщины, дети. Света говорит, что приезжают семьями, указывая на стоявшую в стороне машину с открытыми дверцами. Внутри – отец, мать, сын и дочь, подростки.
Густо растущие деревья скрывают от остального двора этот уголок. Света сказала, что нам нужно устроиться где-нибудь в сторонке. У нее по-прежнему агорафобия. Вынув платок из сумочки, она вытирает им испарину с шеи. Потом проверяет свой внешний вид при помощи зеркальца.
Мы все присматриваемся друг к другу, кто-то пытается заводить знакомства. Уже слышны первые разговоры. Тихие и неуверенные. Мне не надо прислушиваться, о чем говорят две девушки, находящиеся в четырех метрах от нас. И так ясно.
Появляется машина. Колючка сразу привлекает мое внимание, он вырастает точно из-под земли, внимательно осматривая двор. Я ничего еще не знаю о том, что мы будем работать вместе.
Я не знаю ничего ни о чем.
Пока Генерал идет к двери, я испытываю нарастающее беспокойство. Есть третий – он уступает в росте моему будущему наставнику, однако такой же широкий в плечах. Тяжело выдержать его пронизывающий взгляд. Его зовут Резак. Его лицо точно грубо вырезанный из дерева славянский идол.
В нашей группе копится внутреннее электричество. Между нами проскакивают разряды.
Колючка плотно завернут в черный костюм, черную рубашку, черный галстук. Короткий ежик волос. Кажется, ни его, ни остальных двоих не смущает жара под тридцать градусов. Генерал и другой мужчина по прозвищу Резак похожи на черных воронов. Мы – поборники новой веры, высадившиеся на пустынном берегу неизвестного континента. Мы не имеем понятия, что с нами будет с этой минуты. Ведь даже самым сильным и твердым духом мужчинам нелегко, когда приходится отказываться от прежней жизни. Очень похожие на мой взгляды я улавливаю среди пришедших. Сначала их привлекают следы от ударов, а уже потом настороженное ожидание в моих глазах. Потому что очки я снял.
Наши со Светой места у стены небольшой комнатки, расположенной позади торгового зала. В зале компьютеры накрыты прозрачной пленкой, чтобы меньше собиралось пыли. Оргтехника – хороший источник дохода для подрывной деятельности, думаю я. Мою уверенность в том, что я связался с людьми, затеявшими революцию, ничто уже не могло поколебать. В комнате два письменных стола, поставленных боком друг к другу. За ними на стене висит написанный на белом шелковом полотнище слоган: «Если ты русский – будь русским». Похоже на рекламу. Но сегодня никто не понимает текстов, если они не облечены в до ужаса аскетичные формы. Хайку отдыхает. Поэзия отдыхает. Литература – кладбище надежд и фантазий. Сочини поэму в одну строку – и продашь самый неходкий товар. Нормально.
Правильно, говорит негромко Света, подхватывая мои мысли. Можно разрекламировать, что быть настоящим человеком – круто, и все начнут изменяться. Просто никто за это не берется.
Я смотрю на нее, не веря своим ушам.
Никто за это не берется. Кто может сказать точнее? В Свете я не ошибся. Я метал дротик находясь в темной комнате с завязанными глазами и попал в яблочко. Сколько в нашем городе женщин? Я выбрал ту, что живет в одном со мной подъезде. И еще в ней много того, что способно развиться и усовершенствоваться. На миг мне становится страшно.
Генерал стоит и взирает на нас, словно спрашивает, откуда мы все взялись. Резак и Колючка исчезают в боковой двери, ведущей в подсобку. Дети и подростки, приехавшие сюда по воле родителей, сидят тихо. Ощущение, что мы попали в плен. Власть Генерала очевидна.
– В ваш дом ворвались бандиты. Им нужно ограбить вас, – говорит он, – а потом, возможно, и убить. Смотрите криминальную хронику? Трупы, лежащие в нелепых позах, и все эти перерезанные горла, раскроенные черепа, вывернутые наружу внутренности.
Сразу же в зале шок. По спинам бежит холод. Голос Генерала звучит так, что ты сразу видишь картинку.
– Какая у вас будет реакция на чью-то попытку ограбить вас и убить? Уничтожить. Выключить из жизни. Вы! – Генерал указывает на женщину, сидевшую в третьем ряду. Женщина вздрагивает. – Пожалуйста, скажите, вы будете рады этому нашествию?
– Нет. Нет, конечно, не буду.
Женщина вытаращивает глаза. Ей совершенно неожиданно залезли под кожу, обрисовав малопривлекательную перспективу.
– Так почему же мы принимаем у себя убийц и бандитов, которые приезжают только для того, чтобы хорошо пожить за наш счет? В ваш дом врываются, а вы приглашаете чужаков пить чай, а не хватаете молоток, чтобы разбить им головы. Кое-кто говорит, что они бедны и несчастны. Будто это оправдывает не только само их никчемное существование, но и совершаемые преступления. Кое-кто врет нам в глаза, что именно подставлять себя под нож – это благородно, гуманно, справедливо. Что не убить врага, насилующего твою дочь, – это подвиг и даже просто достойный поступок. Не убить. Вы все делаете только одно – говорите дочери, как ей удобней устроиться, чтобы облегчить насильнику задачу!
Из легких женщины позади нас со Светой выходит долгий-долгий вздох. Где-то в животе у меня разрастается раскаленный шар ярости. Ногти Светы все сильнее вдавливаются в кожу на моем предплечье. При этом я испытываю легкость, словно ко мне привязали сотню наполненных гелием воздушных шаров.
– Повторяю, – говорит Генерал, – вы все так поступаете! Я не собираюсь щадить ваши уши и ваши нервы. В эту субботу вы выбрали не аквапарк или поездку за город. Вы всей семьей приняли приглашение. И вы здесь, чтобы я рассказал вам, насколько вы опустились!
Генерал говорит:
– Вы все – сборище потерявших разум скотов!
– Неправда! – Это горячится молодой парень из середины комнаты. В его сторону поворачиваются лица. – Мы не… То есть, нас бы тут не было!
– Да, – говорит Генерал, – для вас не все потеряно. Безнадежно больным мы не даем приглашения на беседу. Но многие из тех, что пришел, больше ни разу не посетят эту комнату или какую-нибудь другую, если встреча пройдет там. А оставшиеся попытаются стать другими.
Как и мне, многим речь кажется проповедью. Но на самом деле это гораздо больше.
– Обладать чувством расового достоинства – большая ответственность. Я знаю, что есть те, которым эта ноша не под силу. Их плечи и разум слабы. Из вас сделали животных, дали вам развлечения, дали возможность заработать. Вам дали иллюзию полной свободы. Таким образом вы свободны от расы, народа, к которому принадлежите, от семьи и традиции. От себя. От разума. От чести. От совести. Кто-то думает, что после встречи пойдет подавать на меня в суд за мои слова, но я его предупреждаю, чтобы он оставил этот бред. У нас надежная защита от русофобских законов. Вам оказана честь, вас признали Белыми людьми. Вам дали понять, что быть Белым – значит, занимать самое почетное место среди живущих. Это удача. Это благословение. Это торжественная миссия. Ничто не способно сравниться с этим. Поэтому если кто-то не согласен со мной – может уходить, потому что дальше он узнает гораздо более жестокие вещи.
Жестокие вещи? Я быстро поворачиваю голову к основной массе народа. Нет, переглядывание – не ответ на вопрос.
Генерал спрашивает:
– Есть такие? Я жду.
– Кто считает, – произносит он, – что Белые не имеют права на самозащиту – пусть катится отсюда ко всем чертям!
– Кто собирается аргументировано оспорить мои утверждения? – рычит он. – Имейте смелость!
Один находится.
– Но надо же жить мирно. Со всеми людьми. Мы же помним, как было в истории.
– Вы хотите сказать, что помните это как непосредственный свидетель? Вы можете рассказать больше того, что вы услышали по телевизору?
– Нет, но…
Естественно, аргументов у спорщика не находится. И даже просто выдержать взгляд Генерала трудно. Он разглядывает меня, мое похожее на подгоревшую картофелину лицо.
Он говорит:
– Белых заставили жить в иллюзорном мире, где извращения – это индивидуальность и потому должны уважаться. Десятилетия беспардонного вранья – и как результат – комплекс неполноценности у каждого Белого человека. Ему внушили, что каждое животное на двух ногах должно плевать ему на голову, а он обязан писаться от радости по этому поводу. Черный говорит: «Кукарекуй!» – и Белый спрашивает: «Как громко?» Вам говорят: «Смешивайтесь, потому что все равны!» В итоге – миллионы сумасшедших домов мире заполненные сотнями миллионов сумасшедших, которые не в силах справиться со своей дурной наследственностью. Среди вас есть здоровые мужчины, которые никогда не будут трахать козу или корову. И в мыслях нет, не правда ли? Но многие не прочь бы отхендожить негритянку. Почему вы думаете, что это разные вещи. С каких пор скотоложство стало нормой?
В комнате гул. Матери жалеют, что привели с собой детей. Дети слушают развесив уши и открыв рты. Для них Генерал с этой минуты гораздо круче любого мультсериала-анимэ или навороченного боевика. Мужчины, которые никогда не мечтали трахать коз и коров, но задумывались о негритянках, смотрят куда-то в сторону. Выступить и возмутиться означает признать, что Генерал попал в цель.
– Мир? Прекрасно. Но никто не знает, что это, никто из тех, кто призывает к лояльности и межрасовой интеграции. Для них – это простое отсутствия насилия. Но его все больше. Насилие будет множиться и нарастать, пока Белые и черные будут жить вместе, пока вам будут вдалбливать в головы, что неполноценные народы всего-навсего живут бедно – отсюда и их проблемы. По-настоящему проблема одна. Единственная проблема. Мира не будет, пока черные не займут отведенное им природой место. Пока мы не поставим раз и навсегда нерушимую границу. Уничтожьте в себе все иллюзии. Когда человек понимает, кто на самом деле его враг, он не может сидеть сложа руки. Гордость солдата, сражающегося за свою кровь, гораздо важнее гордости миротворца, того, кто во имя избежания конфликта предает собственных согенников. – Генерал выдерживает новую паузу, удостоверяясь, что возражений нет. Он хочет их услышать, но люди молчат. Большинству из них никогда не доводилось испытать на себе шоковую терапию. Эти люди здесь потому, что усомнились в правильности хода вещей. Им нужны подтверждения или опровержения, однако не каждый готов к такой порции правды.
По сути, Генерал еще не сказал ничего.
– Белое общество обязано стремиться к оздоровлению, а не к разведению неполноценных. Раса должна самоочищаться, нация укреплять генофонд. Запомните как дважды два! Как молитву, как мантру. Либеральная чума сравнима по действию со СПИДом, она уничтожает в Белых инстинкт самосохранения, необходимость самоидентификации и соблюдения гигиены. Сборища дворняг с непонятной наследственностью и извращенной психологией выходит на улицы, с пеной у рта требуя уничтожить и раздавить таких, как мы. Они стремятся жить в атмосфере разрушения. Метис гребет под себя, его никто и ничто больше не интересует. Ничего не вызывает у безродного пса такой жгучей ненависти, как животное чистой крепкой породы. Эта ненависть происходит из зависти. Это генная зависть. Стройте по-иному образ мысли, приучайте к нему своих белых детей. Гордитесь тем, что вы Белые, что вы русские. Держите дистанцию. Ваш нордический дух пробудится сам, только не мешайте ему, а кровь подскажет, как поступить в той или иной ситуации. Перестаньте думать, что биология – это грязно. Рассчитывайте, выбирайте. Не нужно приглашать в дом инородца лишь из вежливости. Отвечайте своим врагам жестко, бейте их собственным оружием. Вам не в чем оправдываться перед небелыми, вы ни в чем не виноваты. Сделайте ваш мир раз и навсегда этноцентричным. Дистанцируйтесь, соблюдая собственные интересы.
Света шепчет мне, что у нее кружится голова, а я ее слов почти не воспринимаю.
– Свобода может осуществиться только через расу. Свобода не как эгоизм. Свобода через обязанности и знания, а не только потому, что вам разрешили делать что угодно. Раса – это ответственность. Свобода – награда за осознание этой ответственности, – говорит Генерал.
Люди в комнате сливаются в единый организм, слова Генерала спокойно протекают через него, пробуждая и активируя секретные коды. На генном уровне включаются дремавшие до этого механизмы. И все это сопровождается болью, обидой, страхом. Люди задыхаются от отчаяния и ненавидят самих себя. И потом приходит очищение.
Я знаю, на что это похоже. Что делает Генерал.
Он просто выпорол нас всех тут сидящих. Его фразы – росчерки гибкого хлыста. Кровь на коже, вместе с кровью выходит яд. Бесплатный и жестокий курс оздоровления.
Генерал говорит, что сейчас он даст всем возможность немного поразмыслить и уйдет на пять минут. За это время, говорит он, вы должны либо уйти, либо остаться. Оставшись, вы подтвердите, что принимаете истину и готовы к трудностям. Я отвечу на ваши вопросы: каждый напишет свою мысль на листе бумаги и опустит в ящик, а я буду вынимать их по одному и отвечать. Имена не нужны. Анонимность поможет вам стать искренними. Я требую искренности.
Почему-то он кивает мне, словно я заговорщик или подсадная утка, внедренная в зрительный зал.
– Я не знаю, что писать, – говорит Света.
– Ты не хочешь уйти?
– Нет. Не хочу.
– А вот некоторые уходят.
Встали и направились к выходу трое. Они – женщина и двое не очень молодых мужчин – старались не смотреть в сторону появившегося в комнате Колючки. Великан в черном и вида не подал, что его хоть как-то эти типы интересуют.
Оставшиеся словно на неуправляемом плоту. Мы еще плывем, а до благословенного острова далеко.
Мои крылышки значительно высохли. Колючка проходит вдоль рядов, раздавая небольшого формата листы, спрашивает, нужны ли кому-нибудь ручки. Мы послушные ученики, мы пишем. Дети спрашивают у родителей, можно ли им. Родители спрашивают у Колючки, можно ли детям писать свои вопросы. Великан неразборчиво бубнит, но видимо, разрешает.
Генералу нужен полиграф – машинка для утилизации ненужных людей.
Но он не дурак и те, кто его окружают, кто выше его в невидимой организации, тоже. Иная реальность, вложенная внутрь той, которая нам известна. Полные ярости Белые люди, знающий, когда наступит час Х. Может быть, в эволюции они ушли дальше других и умеют читать мысли. Может быть, Генерал уже прочел мысли всех здесь сидящих.
В комнате нет видеокамер, по крайней мере тех, что на виду. Я обшариваю углы и стены взглядом. Сзади нас компьютерный салон, а значит, должны быть средства слежения. С сегодняшнего дня мы обязаны отказаться от части личной жизни во имя общего дела. Кто-то пожелает отказаться полностью и насовсем.
Мне ясен принцип отбора, согласно которому сюда приходят люди. Здесь нет даже темноволосых Белых. Позже я имею возможность познакомиться с пунктами инструкции для вербовщиков.
Рост не ниже ста шестидесяти сантиметров.
Нордическая внешность. Имеется в виду строение головы и тела (грациальное сложение).
Светлые волосы – от совсем белых до темно-русых.
Бело-розовая кожа.
Предпочтение северно-славянскому типу лица.
Глаза от бледно-серого до зеленого и ярко-голубого.
Если вы никогда не находились среди своих, вам не понять моих ощущений. К примеру, вас запирают на неделю в палату для психов, а потом выпускают в нормальный мир. То же самое внезапно испытываю и я. Только тогда соображаешь, что среди сдвинутых тебе делать нечего.
Пока мы слушаем Генерала, он опутывает нас невидимыми тенетами.
Сидящие пытаются отдышаться и привести в порядок мысли.
Колючка стоит перед нами и объявляет:
– Следующая встреча состоится через неделю, здесь же.
В комнату возвращается один из тех, кто недавно ушел. Видимо, решил не обижаться, что его разочаровали. В субботу в 14:00 он намеревался посетить необычную вечеринку
***
Кончик стержня неожиданно сохнет, когда я пытаюсь вывести на клочке бумаги слова. Пробую еще и еще. Света уже написала свой вопрос. Я спрашиваю, можно ли мне посмотреть. Конечно, смотри. «Как сильно ударит по нам война?» Нам, спрашиваю.
– Если мы установим свои правила игры здесь, понравится ли это всем другим? – сказала Света.
Женщины всегда боятся войны, и это весьма логично. Кому из них захочется рожать детей, если их потом отправят умирать.
Но ведь смотря за что умереть.
Каков же мой вопрос? Колючка уже начинает собирать листки с сообщениями в картонную коробку из-под каких-то расходных материалов.
«Кем мы должны стать?» Я пишу это Светиной ручкой.
Кем мы должны стать, чтобы о нас больше не думали, что мы прилипшее к ботинку дерьмо?
Кому мы должны вцепиться в горло, что нас стали уважать?
Когда мы выйдем из разряда современных среднестатистических неврастеников?
Генерал сказал, что ему нужен лишь один вопрос. Остальные я приберегаю для другого случая.
У меня снова болит лицо, но я заставляю боль отойти на задний план. Генерал вынимает из коробочки сложенные вдвое и вчетверо бумажки. Словно это лотерея. Каждому хочется, чтобы его мысль извлекли на свет как можно быстрее. Все смотрят на Генерала глазами проголодавшихся волчат. Он оседлал стул, разрушая ауру абсолютной недоступности.
Могу ли я быть наглым и отвечать черным тем же?
Да, разумеется. Признаки Белых людей – скромность, воспитанность взвешенный подход к проблеме, говорит он. Черные чувствуют свою ущербность и компенсируют ее развязностью и иллюзией открытости. Они признают лишь язык силы.