Александр Дьяк.
Ночь улыбается холодным оскалом. Заскорузлые, могучие ели изрезаны поперек тонкими лунными нитями. Лес возвышается к небесам. В небе ни звездочки.
Я мчусь, вгрызаясь ртом в стылый ночной воздух. Мчусь вместе с ветром. Мчусь как можно быстрее. Навсегда прочь из этого леса. Громоздкая, мешковатая сумка болтается за плечами. В бликах лунного света видно, как проносится вслед моя тень. Она летит рядом, подобно фрегату.
Шаг плавно ступает на проторенную волчьими следами дорогу. Провожу рукой по лунной дорожке. Ее серебристый купол нависает над обведшими кустарниками и рыхлыми оврагами. «Только бы успеть до рассвета. Только бы не сбиться с пути», — твержу себе постоянно.
Если верить подсчетам, через шесть часов беспрерывного бега я достигну конечной цели. Моя задача — не сворачивать с тропы Знойников. Сегодня у этих светящихся насекомых особая ночь: брачный период. В это время они сбиваются в гроздья. Со стороны похожи на мириады золотистых огней. Безумно красиво. Красиво и страшно. Страшно проделывать путь в одиночку. Я боюсь каждого шороха. Хруст сучьев под ногами сводит с ума. Озираясь по сторонам, я медленно-медленно сбавляю шаг. Дышу через рот. Часто, резко, до жжения в горле. Язык набекрень. Иду мелкими шажками. Слышу, как в пятке колотится сердце: бум-бум, бум-бум, бум-бум. Деревянная правая нога немного смещена влево. Я поправляю костыль. Стягиваю кожаными ремнями дубовую голень. Проверяю: не слабо ли, не туго. Тяну ремни, а сам вглядываюсь в ночную мглу. Знаю: зверь где-то там, впереди. Поджидает меня, затаившись в засаде.
К встрече с Волкодлаком я готовился несколько дней. Упорно собирал материал, общался с охотниками, изучал следы. Битые два часа хитрая зверина наблюдала из-за завесы ночи. Слежку я заметил не сразу. Потом потерял заразу, решив, что хитрюга отстал. Теперь понимаю, что недооценил монстра. Когда Волкодлаки охотятся, то заходят дальше тропы Знойников. Считают себя полноценными хозяевами здешних мест. Я останавливаюсь. Нет смысла двигаться дальше. Зверь перерезает мне путь. Глаза с запавшими, красноватыми белками, полны ярости — я улавливаю ее на себе. Идет борьба взглядами. Я не моргаю. Прямо в упор смотрю страшилище. Глаза хлопают, туловища не видно, скрывается под тенями ночи. — Ну, выходи, мохнатый, — говорю.—Я знаю, что это ты,— взгляд держу ровно, напряженно.Чувствую кожей дыхание зверя. Пупырышки по рукам. Рубаха вся мокрая. Пару Знойников плюхаются зверине на нос, отбрасывая по сторонам золотистый сноп искр. Из тьмы выступает могучая тень Волкодлака.
— Ну вон же ты, — указываю рукой, а сам стою чуть дыша.
Резцы сверкают, подобно звездам. Две красные огромные точки сменяются зеленым свечением. Я увлеченно наблюдаю за двумя зелеными огоньками. Он клацает челюстями. Парочка любопытных Знойников бьется в смятении, безнадежно мечась внутри пасти. Он размыкает клыки, и Знойники вылетают наружу, юркая назад к себе в строй. Зверюга подходит ближе.
— Ну вот, другое дело, — говорю.
Делаю земной поклон.
— Приветствую тебя, охотник одинокого племени.
Зверь насторожился.
— Я заметил тебя на повороте — говорю. — В зарослях тиса. Из-за спешки не мог поздороваться раньше. Иду ночью, как требует того указ самого Лорда Ламарда из секретариата по поимке особо опасных тварей.
— Ненавижу я этого Ламарда, — начинает хрипеть зверюга. — И весь его секретариат. И указ его — пустые слова.
Шерсть топорщится, отливает серебром. Лязгает пастью, извергая паровое облако. Подходит еще ближе. Я стою на месте. Бездыханно.
— Слова, может быть, и пустые, — говорю, — но закон есть закон. Указ подписан. Все монстры оповещены. Требуемо соблюсти. Ночью охота на людей запрещена. А днем вход для людей.
С каждым приближенным шагом зверюга вытесняет пространство и заодно мою личность. Мощная грудь вздымается над крошечным юным тельцем. Для одиннадцатилетнего паренька я прилично высок. Самый высокий мальчик среди всех ребятишек нашей деревни. Только худой. Я бы сказал, тощий. С костлявыми руками, узкими плечами да тонкими, как у сверчка ногами. Но по сравнению с этим чудовищем я кажусь махонькой неприметной лодочкой в бурлящей реке. Клыкастая, набитая слюнями пасть, клацает всякий раз, когда насекомые сгущаются в области носа и головы.
— А на меня его дурацкие законы не действую, — хрипит зверюга. — Я подчиняюсь самому себе. Где хочу, там и охочусь. И на кого хочу. Вот хоть на тебя.
Гортанный, гулкий рык прорезает тишину Мглистого Леса, словно взрыв грома. Слюни летят по сторонам. Я пячусь назад. Подтягиваю сумку к себе. Тяжеленная, зараза. Постоянно тереблю рукой волосы. Рыжие вьюны лезут в глаза. Не подаю вида, что поджилкитрясутся покруче, чем от мороза. Зверь — подобно человеку — передвигается на задних изогнутых мохнатых лапищах. Взгляд искрится вздымающим пламенем. Вытянув вверх шею, он затягивает протяжный вой. Признаюсь, произвело впечатление. Как бы вой не привлек остальных монстров леса. В ответ я выпрямляю спину. И так громко и гордо выдыхаю с паром слова:
— Меня есть нельзя-я-я! — разносит тройное «я» звонкое эхо. — Да и не человек я вовсе. Зубы поломаешь, да несварение желудка получишь. Придется пить отвар от запора и стоять на голове. А еще делать кучу разных приседаний.
Зверюга округляет флуоресцентные зрачки и почесывает лапой затылок. Такого исхода событий он явно не ожидал.
— Это еще почему есть нельзя?Что значит, не человек? — дивится.
Я прикусываю губу.
— А то и значит. Сделан я из дерева, — говорю. — С виду человек, а снаружи и внутри деревяшка.
То, что деревянный, я зверюге наврал со страху. С ходу. Никакой я не деревянный. А вот то, что протез из дерева имеется, «обрубок» — это правда. Заслуженная награда за частное непослушание отцу и старшим братьям. Мне тогда стукнуло семь. Ослушался батьку и тайно пошел вслед за старшим братцем в медвежью рощу. Вот и угодил в капкан по дурости. Батька сильно переживал. Не мудрено. Сам без двух пальцев родился. Не ступня, а один сплошной палец, и я тут еще со своей культяпкой ему на шею. Короче.
— Хочешь, — говорю, — покажу. Вот, смотри.
Я стучу кулаком по деревянной ноге: тук-тук. Волк раскрывает пасть. Вижу, что не понимает.
— Ну хорошо. Смотри дальше.
Я снимаю правый чобот и отделяю протез от культи.
— Вот, можешь потрогать, — передаю протез зверю. Тот уверено берет обрубок. — Даже можешь попробовать на зуб. Только не переломи.
Резцы впиваются в обрубок. Протез дубовый. Надежный.
— Тьфу, гадость тьмущая, — сплёвывает несколько раз. — И впрямь дерево, — он бросает обрубок мне под другую ногу.
— А я что говорю, — надеваю обратно. — Я весь деревянный. И ноги. И руки. Даже голова и та деревянная. Так что есть меня — себе вредить. Но знаешь, раз ты такой голодный, так уж и быть, — я сбрасываю сумку с плеча и открываю.
— Могу предложить тебе кусочек крушинового пирога.Зверюга мохнатая падает на четвереньки и ловко кружит вокруг меня. Болтает языком, как портянкой.
— Кусочек чего?
Слюни текут, облизывается. Взгляд смягчился и засветился теплом и переливами радужного блеска.
— Пирога, — говорю.
Я выуживаю из сумки пышный, испеченный из ржаного теста, покрытый румяной корочкой, пирог.
Начинил я его крушиной. Или как говорят у нас в народе «волчьей ягодой».
Вот, — протягиваю каравай. — Угощайся. Это лучше, чем слопать меня или кого-нибудь еще. Да и закон нарушать не придется.
Зверь водит носом. Берет лапами угощение. И в один мах, не жуя, опрокидывает все это дело внутрь. Поистине, зверский аппетит.
— Хочешь еще? — спрашиваю.
— А то! — срыгивает и виляет хвостом, как ручной пес.
Я выуживаю еще один пирог. Немного помялся, да и снизу слегка подгорел. Сойдет. Передаю зверю. На этот раз зверюга откусывает по чуть-чуть, смакуя.
— Давно не едал такой вкуснятины, — он чвакает и шумно проглатывает куски. —Лучше молодого кабанчика. Даже лучше лося.
Проживав спрашивает:
— А звать-то тебя как?
Я улыбаюсь. Вижу, что подобрел. Раз имя спросил.
— Вавула, — говорю, — младший. — Я из деревушки Гавран, что на востоке. Сын лекаря.
Тут я опять вспомнил батька. Четыре года миновало, как он исчез в здешних местах. Помню, больше месяца длились поиски. Но вскоре все осознали: искать бесполезно. Мглистый Лес не берет пленных. Я, было, хотел спросить у зверюги про то время (еще до соглашения лордом Ламордом о перемирие с монстрами). Почему днем пропадают люди чаще, чем ночью? В чем секрет, что ночь в таком месте — самое безопасное время суток? Но счел оставить вопрос закрытым. Зверь хоть и подобрел, но кто знает, надолго ли? Вон он какой огроменный. И вдруг моя тайна будет раскрыта. Вдруг чудище поймет, что никакой я не деревянный. Что я все это придумал. Что тогда? Конец, да и только.
— А лет тебе сколько? — дальше жует.
— Через неделю будет одиннадцать, — говорю. — Я в семье самый младший. Есть еще старшие братья.
— Тоже деревянные и рыжие? — смеется.
— Тоже.
Опять соврал. Братья у меня не рыжие и уж тем более не деревянные. Оба крепкие, статные мужчины. Светло-русые. Это я весь в деда уродился — рыжий и с веснушками. Помню, батек звал меня Вавой-Златовластом.
— А тебя как звать? — спрашиваю.
Все жует.
— Шила — говорит зверь и с упоением проглатывает кусок за куском.
Ну и имечко. Уж больно девчачье. Хотя какая мне разница. Я же спросил так, чисто от любопытства и из вежливости. По правде говоря, не думал, что у Волкодлаков есть имена.
— А чего здесь забыл? — спрашивает. — Ты что, не слыхал об этих местах? Дурында. Зверь вытягивает когти вперед и облизывает каждый палец. — Или слова Лорда чтишь больше, чем жизнь?
— Почему же, слыхал. Место опасное. Пахнет жжёной серой, сыростью и гнилью. Не так, как наши леса, — я вожу рукой у носа и постоянно стряхиваю кудри с глаз. — А еще, ну до указа Ламарда, здесь не раз пропадали люди. Да и к тому же я ведь не человек. Деревяшка, — говорю. — Зачем я монстрам? И через лес я иду по особому поручению.
Зверина приканчивает остатки второго пирога. Теплый свет Знойников заливает крошки на притоптанной траве.
— По какому такому поручению? — спрашивает.
Я говорю:
— По-собственному. Иду на юг. К землям короля Альтера Шоколотье Третьего. Слыхал о таком?
Волк закатывает глаза.
— А чего ж не слыхать. Слыхал. Идиотское имечко, — утирает нос лапой. — В здешних местах много кто о нем слыхал. Вместе с Ламардом указ этот дурацкий и создавали. А всех монстров, кто указ не чтил, изловили да в башню на две тысячи лет. Только это они думают, что всех изловили. Много нас еще, бунтарей, в этих лесах осталось. Знай, скоро объединимся, — смеется. — И тогда каждому несдобровать.
От этой исповеди леденею, скукоживаюсь как сухофрукт и пячусь чуть в сторону. На краю тропы, вдоль рваного склона, примечаю край бревна. Решаю присесть. Одна сторона запорошена опалыми ветвями и мокрой, гнилой листвой. Другая, кажется, намертво уходит под землю. Я сажусь. Понимаю, что времени в обрез. Вытягиваю вперед ногу и обрубок. Хрущу костями на кистях. А волк говорит:
— Да не бойся ты. Деревянные нам ни к чему.
Потом он принимается щелкать пальцами, и пританцовывать в такт.
Напевает:
«Лес Мглистый, лес черный — для жизни пригодный,
Живет здесь зверь тысячу лет.
Он воет, он бродит ночною порою,
Ждет друга себе на обед».
«Странная песенка», — думаю я. Надо сваливать по добру по здорову, пока не стал этим самым другом. Я поднимаюсь с бревна. Костяшки хрустят. Для отвода глаз решаю дать Шиле еще один пирог, чтоб наверняка подобрел — ненасытное брюхо. Он замолкает, выпячивает язык от радости и принимается уплетать. С набитой пастью снова продолжает петь свою дурацкую песню. Петь и плясать:
«А если чужак, да к тому же дурак
Осмелится в лес забрести,
Зверь свиснет губою, под зад двинет ногою
И путник собьется с пути.
И станет наградой, для зверя отрадой
Ведь путник — это еда.
Парам па-па, та-да».
Прерывается.
— Дальше еще не придумал, —– говорит. — Поэтому начну сначала. — Лес Мглистый, лес черный — для жизни пригодный…
Я говорю:
— Забавная песенка. Сам что ли придумал?
— Агась, — отвечает гордо.
Дожевав пирог, валится на траву передо мной, будто не желает, чтобы я уходил.
— Ох и натрескался я, — говорит. — Полежу минутку-другую. Брюхо подспущу. А ты что же, идти собираешься?
— Хотелось бы. До утра-то, немного осталось. Вон уже в небе просвет.
— Да, — говорит. — Утром лес замирает. Худо будет тому, кто днем здесь окажется. Днем даже монстры скрываются. Только знаешь, я так и не понял. С каким таким поручением ты к болвану Шоколотье идешь? Не в рыцари случайно метишь?
— В рыцари? Да какой из меня рыцарь? Кожа да кости. Нет. У меня особая цель. Единственная.
Я подхожу к сумке и продолжаю:
— Кулинаром мечтаю стать. Работать, как мой дед, при князе. Правда, дед был персональным княжным сапожником. Знатные сапоги мастерил. Да княжью дружину обувал. Ну а я кондитером буду. Фабрику личную открою. Торты буду печь. Беднякам бесплатно, а боярам скидки. А может вообще, благотворительный кондитерский фонд создам. Будут есть мои торты все, кто захочет. Хоть целый мир.
Шила поворачивается на спину и скрещивает лапы.
— Так к королю то тебе зачем, если у своего князя работать будешь?
— К европейскому королю иду, чтобы попросить у него немного семян шоколадного дерева. У нас на землях такие не растут. Я бы взял немного, да в деревни посадил бы.
Вижу, что Шила не совсем понимает, о чем я.
— Да, братец Шила. На короля ты озлоблен, а легенду так и не знаешь.
— Легенду? — чешет затылок.
— Мне отец еще ведал, что далеко-далеко на юге, там, где тепло, где спускаются в молочную реку медовые водопады, раз в год проходит праздник «шоколадное лето» и устраивает его король Шоколотье. Весь день народ отмечает шоколадом. А в конце дня король разрешает взять из мальвового сада аж две дюжины семян шоколадного дерева. В плодах такого дерева, — продолжаю я, — содержатся какао-бобы. И растут они только в садах короля. В нашей деревушке таких нет. А шоколад мне нужен для новых рецептов. К тому же хочу попробовать сделать шоколадный горячий напиток. Спорю, что никто еще до меня не делал такого. Вот и хочу поспеть к празднику.
Волк приподнимается. Распрямляется и таращится на меня сверху. Звуковые усилители и тонкость моего слуха дают четкое понимание того, что бурные газы в желудке Шилы — это не просто признаки несварения. Неужели опять проголодался? Прошло то пять минут.
— Это что ж получается. Ты сам все печешь? Сам все придумываешь?
— Угу!
— Молоток. Вправду молоток, — показывает большой палец.
От скромной похвалы по щекам и ушам расходится приятное тепло. Я закрываю сумку и взваливаю на плечо.
— А где научился?
— Чего?
— Где научился, говорю, такому ремеслу? Сам или кто подсказал? За тысячу лет не едал ничего подобного.
Я перешагиваю через кончик хвоста. Обхожу Шилу с другой стороны.
— Мама говорит, у меня дар. А братья смеются. Считаю, что я немного того, — кручу пальцем у виска. — Говорят, это не дар вовсе. Хотя пироги уминают за обе щеки.
— Ну так выходит, что дар? — спрашивает Шила.
— Да кто его лешего знает. Я вижу все рецепты во сне и помню их наизусть. Сначала я не придавал этим снам особого значения. Ну снятся и снятся. А потом… — я начинаю загибать пальцы на руке. — Ванильный бисквит – раз. Мягкие ароматные коржики – два. Белковые, заварные, сгущенные и сметанные крема - три. Шоколадная глазурь, политая брусничным сиропом. Воздушно ореховое безе. Тающая во рту, нежная, необычная тыквенная панна-котта.
— Чего-чего? — перебивает Шила.
— Панна-котта, — говорю. — А, — машу рукой, — потом расскажу. — Значит, продолжаю список дальше. Медовые оладья. Яблочная пастила. Сырные лепешки. Карамельные трюфеля. Банановое парфе.
— Чего-о-о?
— Да парфе. — улыбаюсь. — Все это вдруг как оживет. Как вырвется. Выльется на меня из снов.
Я изображаю образы, водя руками по воздуху.
— Говорить об этом можно часами. Да и пальцев на руках не хватит. И слов, чтобы передать все чарующие ароматы и всю красоту сочных яств. Да и чего говорить. Вот. У меня еще есть. Давай поедим, Шил. Наедимся, да так, чтобы вверх пузом. А потом я пойду.
— О! У тебя еще есть? — виляет хвостом. — А то от твоих рассказов и всех эти «котов» и «панов-манов» опять аппетит разыгрался.
Я угощаю Шилу последним крушиновым пирогом, а сам довольствуюсь сырной лепешкой.
— А знаешь, — говорит он, — я тебе помогу. Вижу, ты парень путевый. Не жадный. Да и не туповатый, хоть и деревянный. И не из трусливых. Уважаю.
Он опрокидывает пирог целиком. Рубиновая оболочка лобного, скрытого под шерстью глаза, озаряет вспышкой ночное марево. Плотный, струящийся луч вырывается на свободу. Стало светло, как днем.
— Идем! – говорит. Он хлопает пару раз пастью, пугая Знойников, и юркает в чащу. — Ну же!
Я не мешкая хватаю сумку и двигаю за ним.
— Так с тропы сходить нельзя, — шепчу.
Мохнатая грива топорщится.
— Вот ты, наивный дурачок. Веришь всем слухам.
Потом приподнимается на задние лапы.
–Это чужакам в чащу нельзя и с тропы сходить тоже. А ты со мной. Значит можно. Держись меня и не чего с тобой не случится. Так короче и веселее. Поспеем к утру к королю-дураку. О! Начало для новой песни.
Какое-то время мы бредем молча. Правда Шила что-то бормочет себе под нос. Песню, видимо, новую сочиняет. Лес в этой части заметно изменился. Вместо зеленых елей и пышных кустарников – засохлые, черные и искаженные набекрень деревья. Листья и сучья под ногами нервно потрескивают, шуршат, как призраки, перешёптываясь между собой.
Чтобы пробираться через увесистые, накрененные стволы черных деревьев и не в печататься лбом, Шиле приходится постоянно нагибаться. Он идет то на задних лапах, то на четвереньках, ярко освещая густые заросли третьем глазом. Я без устали волочусь за ним. Все думаю, спросить ли про батьку? А вдруг это не лес, не волшебный туман забрал его тогда? Вдруг это Шила его слопал? Да нет… Бредовые мысли. Не такой уж он и злой, как кажется на первый взгляд. Даже наоборот. Иногда смотрю на него: на повадки, глаза. И есть в нем что-то человечное, что-то родное. Наконец мы вышли из дебрей. Дошли до прогалины.
– Вот и пришли, – говорит он. – В конце этой поляны, сразу за темвереском, - показывает лапой, - кончается лес. Там и есть земли твоего короля. Тебе нужно поспешить. Уже расцветает и начинает сгущаться туман.
Я поправил сумку, подтянул ремни на деревянной голени и посмотрел на Шилу так, словно прощаюсь с близким для меня человеком. Странно, но почему то теперь, я больше не вижу в нем того страшного зверя, того монстра, каким считал в начале пути. Теперь он мой друг. Любитель пирогов и нелепых песенок. Зверь, который верит, что я сделан из дерева.
– Спасибо тебе братец Волкодлак.
Делаю земной поклон.
– Если бы не ты, не успел бы я вовремя.
Шила виляет хвостом.
– И тебе спасибо братец Вавула – говорит. – Не повстречал бы тебя. Видит лес, помер бы с голоду. Так что быть тебе Вава–Златовласт, самым лучшем кондитером – смеется. - А теперь и мне пора. Ты ступай. Ступай и прощай!
Через вершины елей прослеживаются первые лучи восходящего солнца. Туман прибывает, время не терпит. Я ступаю на вязкую землю, гнилая листва влажностью тронута, зыбун словно присоски. Дохожу до середины и вдруг, всплеск сердца. Кровь в венах сгущается. Оборачиваюсь, и как рвану обратно. Кричу!
– Стой Шила! Стой! Откуда ты знаешь про …
Щурюсь.
– …Златовласта?
Прибегаю на место. Пусто.
- Шила! Шила! – зову.
Тишина.
- Ну пожалуйста, ответь!
Смотрю по сторонам, хлюпая как девчонка, мечусь от куста к елям, рыдаю. Не удержавшись, падаю оземь, колочу липкую глину и вижу. Поодаль от меня, следы босых ног. Отпечатки взрослого человека. И на одном из них не хватает ровно двух пальцев.