Там во дворце со мной произошел казус, который мне, впрочем, простили. После исполнения каватины Фигаро по просьбе шаха меня подвели к Его Величеству. Он лестно отозвался и об исполнении каватины, и об исполнении неаполитанских песен (шах был любителем академического пения). Закончив вежливый разговор, я повернулся, чтобы отойти от шаха, и услышал в зале сдержанный гул... Оказалось, что я совершил страшную ошибку. Как мне объяснил секретарь шахини Фаррах, который прекрасно говорил по-русски, по этикету от шаха не уходят, а отходят от него, пятясь. Но меня никто об этом не предупредил, и я не знал, что к шаху нельзя поворачиваться спиной, так что моя оплошность была простительна. И потом, я не был его подданным, чтобы идти несколько метров задом наперед... Тем не менее в истории шахского дворца я, видимо, оказался первым, кто нарушил строгий этикет — показал владыке Ирана спину. До сих пор чувствую неловкость...
Потом меня подвели к сестре шахини. Оказалось, что родственница шаха была руководителем национального телевидения. Она предложила мне выступить у них. С собой я на всякий случай захватил оркестровые фонограммы, поэтому съемки удалось быстро организовать и получился музыкальный ролик минут на сорок. Мне вручили за выступление увесистый конверт, но я вежливо поблагодарил и отказался от денег: «У нас на Кавказе не принято брать деньги в гостях». Потом в Госконцерте, когда узнали о моем отказе, разозлились. Зато в Азербайджане были удовлетворены. «Киши! Мужчина! — сказали мне по приезде в Баку. — Деньги, особенно большие, это, конечно, хорошо, но наше кавказское достоинство и наши вековые традиции восточного гостеприимства — еще лучше».
В советском посольстве в Тегеране мне потом вручили от шаха официальный подарок — часы, ковер и шкатулку с именной надписью. Из посольства же и дали знать Госконцерту, что я отказался от денег, на которые так рассчитывали музыкальные чиновники, оформляя мою поездку в Иран. Не мог же я объяснять им, что приехал в гости к шаху, а не зарабатывать. Не брать же мне деньги у хозяина за то, что он меня пригласил, поил, кормил...
Работники нашего посольства весьма заинтересованно расспрашивали меня о дворце шаха: «Как там у них устроено? Какие апартаменты, ковры, фонтаны? Какие порядки, церемонии?» Оказалось, что в городской шахский дворец мало кого из иностранцев пускали. Не были там ни разу ни наши посольские, ни сам посол. Даже когда в Тегеран приезжал с визитом Председатель Совета Министров СССР А.Н.Косыгин, то его принимали в специальном Дворце приемов под Тегераном.
Что касается подарков шаха, то у меня с ними на нашей таможне возникли сложности. Когда мы улетали в Тегеран (смешно, но в Иран, до которого от Баку рукой подать, мы летели из Москвы), нас в аэропорту провожал советник иранского посольства. Он же встречал нас, когда мы вернулись, и был свидетелем сцены, разыгравшейся у таможенной стойки. Проверявшая наш багаж плотного телосложения дама, узнав меня, сказала: «А-а-а, Магомаев прилетел. Ну, показывайте, что у вас в чемодане. — А там у меня был сложен ковер, лежала шкатулка. — Ковер не разрешается ввозить. И шкатулка не оформлена декларацией». — «Насколько я понимаю, в декларацию вносят то, что вывозят, чтобы при возвращении было видно, что ты за границей ничего не продал. Я же все это ввожу, а не вывожу, делаю свою страну богаче. Это все — подарки шаха. Вон за вами в зале стоит советник иранского посольства, я сейчас все отдам ему и пусть он отправляет шаху назад все его подарки...»
Таможенница, озадаченная, пошла за старшим по смене. Он пришел, увидел меня, узнал: «Ладно, проходите...»
Получил я приглашение от шаха Ирана и на следующий год, но на этот раз меня не пустили: в идеологическом отделе ЦК КП Азербайджана решили: «Не надо ему ездить туда каждый год». Какие этому были тогда причины — политические или еще какие, — не знаю. Как раз в это время у нас намечался очередной правительственный концерт, и я должен был выступать на нем...
Потом уже приглашений не было... А через какое-то время в Иране не стало и шаха с шахиней...
ТРИУМВИРАТ
Та Декада азербайджанского искусства, о которой я уже рассказывал, стала вехой в моей творческой судьбе. Поступали многочисленные предложения выступить в лучших концертных залах, на телевидении, сделать записи на радио... Обратили на меня внимание и известные московские композиторы.
В один из дней мне позвонила Тереза Сократовна Бабаджанян. Самого Арно Арутюновича тогда не было в Москве, и она звонила по его поручению. Наговорила мне много комплиментов и от себя (Тереза была пианистка), и от Арно, а потом сказала, что Арно хотел бы записать со мной несколько своих песен. Встретились, чтобы все обсудить.
— С чего начнем? — спрашиваю.
— Мы были в Болгарии, и Арно написал песню под названием «София».
— «София»?
— С таким ударением говорят болгары. Арно уже записал эту песню с... — И она назвала имя какого-то певца. — Сейчас включу запись.
Но я не стал слушать: чужие записи меня отвлекают. Не люблю я и когда композиторы своими голосами начинают показывать, как надо петь. Я пою так, как сам понимаю. Мы продолжили работу над песней.
— Что будем делать с этим ударением в припеве? —спросила Тереза Сократовна.
А в чем здесь проблема? Не берите сильную долю, возьмите ее как слабую.. Сделайте ее восьмушкой, а не четвертью, вот так: восьмая пауза и раз — София...
Поехали на радио, где в это время для меня уже была подготовлена студия для записи неаполитанских песен с ансамблем Бориса Карамышева. Неаполитанские песни я записал с одного раза, время осталось и для песни Арно Бабаджаняна.
Потом на основе той моей записи неаполитанских песен сняли музыкальный фильм. Тогда уже было известно, что я поеду в Италию на стажировку, и создатели фильма придумали такой ход, будто бы я уже в Италии и посылаю любимой девушке музыкальные письма. В то время (когда я уже расстался с первой женой) у меня действительно была любимая девушка — певица Тата Шейхова, красавица. (Правда, серьезного романа у нас не получилось. У нее сейчас замечательная семья.)
Так вот, по сюжету фильма моя возлюбленная слушает письма-песни, которые я посылаю ей из Италии, и видит то море, то меня на лошади... Такая вот романтическая история. Фильм назвали «До новых встреч, Муслим». Снимали его у нас в Баку по заказу Центрального телевидения. Говорят, что Н.С.Хрущев посмотрел его с удовольствием, и не один раз. Хотя после встречи на заключительном концерте Декады азербайджанского искусства мы с ним больше не виделись, но я знал, что он продолжал относиться ко мне сердечно. До тех пор, пока я не исполнил твист Арно Бабаджаняна и Леонида Дербенева «Лучший город земли» («Ты никогда не бывал в нашем городе светлом...»). Окружение Хрущева, относившееся к современным ритмам подозрительно, оповестило его об этой «крамоле». Уже предубежденный против этой песни, он услышал ее по радиостанции «Юность».
— Что? Твист? О Москве?!! Снять!!!
А через некоторое время сняли Хрущева — отправили на пенсию «по собственному желанию». Леонид Дербенев пришел на радио и сказал шутливо в редакции:
— Ну вот, Магомаев сделал все, что мог. Хрущева сняли. Будете теперь давать нашу песню в эфир?
Цензура и при Хрущеве, и при Брежневе, и во время «перестройки» была порой за пределами разумного. Крамолу искали во всем: то ритм не тот, то стиль не тот, то слова на что-то или на кого-то намекают. А порой и имя автора становилось нежелательным. Евгений Евтушенко где-то не то сказал, а без вины виноватой оказалась песня на его стихи «Не спеши». Эту прекрасную песню нам с Арно Бабаджаняном приходилось потом пробивать.
— Вы наказываете поэта Евтушенко, — объясняли мы руководству радио. — Но чем песня-то виновата? Хорошая, лирическая песня.
Подумав, начальство все же ее разрешило...
Репертуар, с которым артисты выезжали на гастроли за границу, тщательно контролировался. Помню, как мне рекомендовалось за рубежом петь больше советских песен, таких, как «Бухенвальдский набат», «Хотят ли русские войны»... И это для иностранцев, которых интересовало совсем другое!.. Я соглашался: «Хорошо, буду петь то, что вы рекомендуете»... Уезжал и пел на своих концертах то, что нравилось публике. Не пошлют же со мной проверяющего товарища из соответствующего учреждения...
Как-то мы с Тамарой Синявской поехали на гастроли в Финляндию. Наш заключительный концерт по просьбе Общества дружбы проходил в большом зале. Среди публики — президент Финляндии, руководители республики, наш посол... Обстановка, в чем-то похожая на ту, что бывает на наших официальных мероприятиях. Мой репертуар был тот же, что и на предыдущих концертах. Спел я и отрывок из мюзикла композитора Германа «Хелло, Долли». Вдруг вижу, в зале стало происходить что-то не то — туда-сюда замелькали какие-то люди в черном... Потом в посольстве мне пришлось выслушать чуть ли не порицание — почему это я исполнил произведение американского композитора? Оказалось, что в то время в хельсинкском порту стоял пришедший с визитом корабль военно-морского флота США. Получалось, что я этим «Хелло, Долли» приветствовал американских военных моряков... А я и слыхом не слыхивал об этом корабле, просто пел то, что всегда пел в своих концертах, — джазовую классику...
Однажды во Дворце съездов, который тогда был второй сценической площадкой Большого театра, мы с Ниязи репетировали номера программы моего сольного концерта. Среди исполняемых произведений я должен был петь и арию князя Галицкого из «Князя Игоря» Бородина. В арии есть такие слова: «Пей, пей, гуляй!» И вот ко мне обратился тогдашний директор Дворца съездов П.Ф.Аболимов и предложил снять эту арию: «В Кремлевском Дворце съездов нельзя петь такие слова!» Это было задолго до «перестроечной» борьбы с пьянством и алкоголизмом. А уж когда началась антиалкогольная кампания, из радио- и телепередач исчезли все произведения, где было упоминание о веселящих душу напитках. Нельзя было исполнять ни знаменитую застольную из первого действия «Травиаты» Верди, ни сцену в корчме из «Бориса Годунова» Мусоргского, в которой выпивоха Варлаам поет: «Когда я пью, я трезвых не люблю». Но ведь какую оперу ни возьми, обязательно есть нечто подобное... По радио перестали звучать «Заздравная» Дунаевского, бетховенское «Бездельник, кто с нами не пьет»...
Удивительно, но тогда не рекомендовалось петь и знаменитую песню «Вдоль по Питерской». Именно с исполнением этой популярной народной песни у меня связан весьма смешной эпизод. К нам в Баку приехал главный инициатор антиалкогольной кампании член Политбюро Е.К.Лигачев. Как положено, состоялся правительственный концерт. Я собирался петь «Вдоль по Питерской», хотя наш министр культуры, интеллигентнейший Закир Нариманович Багиров всячески уговаривал меня не
делать этого. А у меня такой характер — если говорят, не делай, я буду делать. Затянул я песню, как положено, во весь голос, а там, где идут слова «Сладку водочку да наливочку», вдруг резко перешел на шепот, будто произносил что-то очень крамольное... Эффект, конечно, был противоположным — я привлек особое внимание именно к этим словам... Хотя внешне придраться было не к чему...
Возвращаюсь к тому времени, когда состоялось наше знакомство с Арно Бабаджаняном. Когда он вернулся в Москву, мы встретились с ним так, словно знали друг друга давно. Показали ему запись его «Софии». Он удивился тому, как просто и быстро удалось управиться с ударением. Сказал: «Лиха беда начало».
Первая песня, которую он написал для меня, была «Ожидание» на стихи Гарольда Регистана. Арно знал мою страсть к неаполитанской песне, так что песня получилась именно в таком распевном стиле, но и с ароматом Востока.
Я живу мечтой одной
Тебя увидеть вновь...
Я пел ее и под рояль Арно, и с эстрадными и симфоническими оркестрами. Она вошла в мои лучшие диски. Возможно, «Ожидание» не было шлягером. Но именно эта песня стала нашей совместной с Арно визитной карточкой.
Потом мы «ударили» с ним по твистам и шейкам — что поделаешь, у песен тоже своя мода. Первым твистом в нашей стране был «Черный кот» Юрия Саульского и Михаила Танича. И надо заметить, «цензурные уши», увлекшись «погоней» за несчастным черным котом, прослушали наши с Бабаджаняном твисты.
У Арно был редкий дар — он умудрялся, услышав популярную тему и взяв какие-то стилистические элементы, переплавить в золото собственной мелодии. Так, «настроив слух» на твист Адриано Челентано «Двадцать четыре тысячи поцелуев», написал свой твист «Лучший город земли».
Для Арно главным в момент создания песни была музыка, а не слова. Когда он писал «Королеву красоты», то говорил: «Хочу такую... пахучую песню...» Ему хотелось, чтобы песня была в стиле: «А ты ушла, моя Маруся...» Может быть, песня такой бы и получилась, с неким душком, если бы не стихи Анатодия Горохова, который додумался до королевы красоты (хотя тогда у нас никаких королев еще не было), до лета, которое бродит по переулкам.
«Королева красоты» по итогам конкурса «Лучшая песня 1965 года» оказалась в ряду победителей. В газете «Вечерняя Москва» в статье «Экспромт сердца» на вопрос: «Что определило успех вашей песни?», Арно ответил так:
— Когда я писал «Королеву», то думал о Муслиме Магомаеве, представлял, как он будет ее исполнять...
С Анатолием Гороховым, певцом и поэтом, у меня связана одна удивительная история. Точнее сказать, не столько с ним самим, сколько с его соседями по дому. У меня был сольный концерт в зале имени Чайковского с прямой трансляцией по телевидению. Сразу же после его окончания, не переодевшись, я отправился к Анатолию Горохову, жившему в нескольких минутах езды от концертного зала.
Подъехал к его дому, поднимаюсь на лифте. Но я ошибся и нажал не на ту кнопку — лифт привез меня на другой этаж. Не подозревая о своей ошибке, я вышел и привычно направился к нужной мне двери. Позвонил, жду и вдруг слышу за дверью женский голос: «А вот и Магомаев к нам пожаловал». Дверь открывается, и я вижу перед собой незнакомую женщину, с которой вдруг делается плохо. Было такое ощущение, что она увидела перед собой не живого человека, а привидение...
Я извинился, поняв, что позвонил не в. ту квартиру, поднялся к Гороховым, которые меня уже ждали. Сидим за столом, разговариваем... Через какое-то время раздается звонок в дверь — это пришла их соседка снизу. Немного оправившись от потрясения, она захотела убедиться, что это не мистика, что ей ничего не привиделось, а это действительно был я. Дело в том, что я позвонил в их квартиру буквально через полчаса после окончания трансляции концерта, когда они еще не закончили обсуждать мое выступление, делились впечатлениями, и мое имя постоянно звучало в их разговоре. Вот и получилось у них — разговаривают о Магомаеве, а он собственной персоной заявляется в их квартиру. Это было настолько неожиданно, настолько невероятно, что бедная женщина решила, будто с ней что-то не в порядке...
Приехав с конкурса в Праге, я привез запомнившуюся мне песню Карела Готта, распевную, голосовую. И попросил Бабаджаняна написать что-нибудь для меня в таком же стиле. Через день раздался звонок: «Муслим, приходи, по-моему, что-то получилось». Он начал играть, и я удивился: «Вроде бы то же, что в песне Карела Готта, но и не то!» Арно точно уловил интонацию песни, привезенной мною, что-то развернул, повернул по-своему, и вот, пожалуйста, получилась его песня. Это была «Моя судьба» («Ты судьба, и я без милости и щедрости твоей»).
Не зря говорится, что наши недостатки — это продолжение наших достоинств. Темперамент Арно, его спешка в самовыражении граничили с тем, что можно назвать сочинительской жадностью. И при этом он словно обкрадывал себя, опережая события. Поэтому он «утопил» немало хороших своих песен: едва родившись, они оставались за бортом популярности.
С Николаем Добронравовым они написали песню «Гордость» («Пришел конец печальной повести»). Песня получилась очень красивая, она могла бы стать шлягером, нужно было только время, чтобы, как теперь говорят, «раскрутить» ее. Я спел эту песню несколько раз, и тут Бабаджанян, который, как всегда, спешил, «задавил» ее: выдал очередную прекрасную песню «Благодарю тебя». Она стала суперпопулярной, и получилось, что один шлягер убил другой, потенциальный шлягер. Такая же судьба у чудесной песни «В нежданный час» («Как долго шли друг к другу») — ей «дала подножку» песня «Не спеши». Даже «Чертову колесу» Арно не дал раскрутиться в полную меру: не дождался, когда она достигнет пика своей популярности, и тут же «выдал» «Свадьбу».
Нетерпеливый талант Бабаджаняна как бы сам себе наступал на пятки. Мелодии «поджимали» его, рождаясь одна за другой. Арно смотрел на меня из-под кустистых бровей «домиком» и с наивностью гения-подростка объяснял:
— Понимаешь, старик, я взял и написал другую мелодию. И она — лучше! Ведь лучше?..
Всякий раз он считал, что именно она-то и есть его бессмертная мелодия. А старую тему, которая и молодой-то не успевала побыть, он оставлял без присмотра. Конечно, все это не вина его, а скорее беда, связанная с отсутствием в тогдашней нашей индустрии популярной музыки школы продюсеров. На Западе это давно вовсю процветало, а у нас еще собиралось взойти...
Мне трудно сейчас сказать, отчего творческая судьба Бабаджаняна сложилась так, а не иначе. Массовому слушателю он известен как блистательный песенник, знатокам серьезной музыки — как автор академических произведений. Я всегда чувствовал, что ему хочется писать серьезную музыку. И он писал ее по мере возможности. Например, для Мстислава Ростроповича он сочинил прекрасный Виолончельный концерт...
И еще был он олицетворением фантастического пианизма: и по тому, что он писал для фортепиано, и по тому, как он сам это исполнял. Он написал для одного из конкурсов имени Чайковского в качестве обязательного произведения «Поэму» для фортепиано. Конкурсанты, талантливые молодые пианисты из разных стран мира, спотыкались на виртуозных пассажах «Поэмы». На банкете, устроенном после окончания конкурса, к Арно Арутюновичу подошли «жертвы» его сочинения:
— Маэстро, а как вы сами исполняете «Поэму»? — Вопрос был явно с подковыркой: мол, написать-то можно все, а вот сыграть...
Бабаджанян сел за рояль и блистательно исполнил свое произведение.
И все-таки душа его цвела в мелодии. Иногда про кого-то говорят, что он человек-оркестр. Про Бабаджаняна можно сказать, что это был человек-мелодия. У его песен ярко выраженный мелодический характер. Его мелодии не просто красивы — они чувственны. Веселость их зажигательна, а грусть пронзительна. Возможно, песни-то и сбили его с «истинного» пути — они стали для него искушением. Но и в песнях он оставался композитором масштабным. Когда он исполнял их на рояле, из-под рук его звучал целый оркестр. Слушая же его песни в оркестровом варианте, я говорил себе: «А у Арно на рояле было гуще, напористее».
Проходит время. Или лучше так: приходит время такое... Что-то случается с людьми. Или просто человек, замыкая круг жизни, начинает особо остро ощущать себя отцом. Сын Бабаджаняна Араик был не бесталанным человеком — он удачно снялся в фильме «Невеста Севера» и для него открывались горизонты кино. Но Арно решил, что Араик — певец и что надо писать песни для сына. Я понимал его как отца. Кому же, как не ему, и помогать сыну? Для меня он стал писать меньше. Правда, к тому времени у меня в репертуаре было много что исполнять. И когда бы и что бы я ни пел — самыми любимыми для меня оставались неаполитанские песни и классика.
Когда-то у нас была первая песня, ставшая нашей общей с Арно визитной карточкой. Пришло время и последней. Помню ее смутно — получилась она какая-то невзрачная. И название ее было «Вальс прощания». Не нужно мне было ее петь, но я не хотел обижать композитора. И почему-то в первый раз Арно не пошел со мной на запись, хотя обычно он болел за каждую нашу песню.
А тут еще в студии подошел наш инструментовщик Юра Якушев и спросил:
— Ты интервью Арно читал? Нет?.. На, почитай.
Интервью как интервью: Бабаджанян рассказывал про свое житье-бытье, про свое творчество. На вопрос: кто ему близок из певцов, исполняющих его песни, перечислил всех (от Кобзона до совершенно незнакомых имен). Всех, кроме меня.
Я нашел в себе силы записать его песню: не хлопнул дверью, не порвал ноты. Но звонить Бабаджаняну перестал. Позвонила Тереза. Оправдывалась:Ты знаешь, эти журналисты, идиоты. Что они себе позволяют!
Не думаю, что они такие уж негодяи. Да я ничего такого за собой и не знаю, за что бы журналисты меня так ненавидели. Если бы Арно меня просто упомянул среди прочих, они меня могли бы пропустить. Но я надеялся, что Арно скажет обо мне отдельно, хотя бы в две-три строчки. Как о друге-певце, который записал почти все его лучшие песни. Не думаю, что тогда журналист смог бы это пропустить...
Прощальный луч памяти...
Арно, сгорбившись, сидит за роялем... В зеркале открытой крышки, напоминающей крыло большой раненой птицы, двоится его портрет. Последнее произведение Бабаджаняна, память и прощание. Растянувшаяся на десять лет неизлечимая болезнь стоит за спиной, чтобы уступить место неизбежности. Сначала он писал эту прекрасную мелодию для балета и ни за что не поддавался на наши с Робертом уговоры сделать из этого песню,
говорил, что балет он пишет по заказу. Потом, уже после его смерти, Роберт Рождественский написал на эту музыку слова. Но они уже были ни при чем...
Вскоре ушла из жизни и жена Арно — Тереза Сократовна, кому был посвящен «Ноктюрн»...
После ухода Арно я спел в зале «Россия» сольный концерт «Воспоминание об Арно Бабаджаняне». А несколько месяцев спустя начался карабахский конфликт...
Писал он с разными поэтами, но надолго соединился только с одним — Робертом Рождественским. Так и сложился наш триумвират. Мы стали работать втроем. Роберт писал быстро. Он устраивал Арно по всем статьям.
Как-то я принес Роберту мелодию. Я уже знал, что должно быть в моей песне «Рапсодия любви». Это романтическая история девочки, моей поклонницы, которая каждую пятницу приносила мне гвоздики. Я ее никогда не видел, да она и не пыталась со мной познакомиться. Просто приносила цветы к двери и быстро убегала. Включив воображение, можно было написать прекрасную песню.
Мне казалось, что это был симпатичный сюжет не только для песни. Я рассказал об этом писателю Максуду Ибрагимбекову. Максуд нравится мне как писатель: он очень хороший рассказчик, удивительно образно может описать действие. И при этом у него замечательный юмор. Максуд написал на предложенный мною сюжет хороший сценарий, но когда появилась режиссерская разработка сюжета, исчез особый стиль писателя, вместо прекрасного языка остались одни диалоги... Я отказался сниматься в таком фильме...
А Роберта я попросил написать стихи на эту тему... Но не получилось у нас с «Рапсодией любви»: он придумал про другое.
Я сказал ему:
— Роберт, это не совсем то.
На что он с олимпийским спокойствием ответил:
— Ничего, старик, привыкнешь. — И, пошевелив своими крупными губами, добавил: — От своего отвыкнешь, к этому привыкнешь...
Тогда я недостаточно знал внутренний мир этого большого поэта. Анализировать его поэзию — не мое дело, я не литературный критик. Скажу о своем ощущении этого огромного таланта.
Роберт не был заказным поэтом — он верил в то, о чем писал, не пытаясь угодить сильным мира сего. Как-то с Юлием Паничем (актером, который потом много работал на радиостанции «Немецкая волна») Роберт пришел ко мне: они хотели написать для меня сценарий музыкального фильма. Мы сидели на кухне (любимом месте задушевных бесед тогдашней интеллигенции), выпили, как водится, начался разговор о нашем житье-бытье. Я к тому времени уже посмотрел, как живут люди за границей, мог сравнивать с нашей жизнью. Нет, я переживал не из-за себя: я жил вполне сносно — не роскошествовал, правда, но и не бедствовал. Мне было жалко наших людей, живших в путах ограничений: то нельзя, это нельзя, того нет, этого нет... Мы сказали Роберту:
— Зачем ты все это восхваляешь? Зачем пишешь? Ты что, не видишь, что вокруг творится? Сплошные нелепости! Ты посмотри, кто нами руководит, кто указывает
нам, что петь, что писать, вообще, как жить!..
Он взглянул на нас с каким-то снисходительным сочувствием:
— В семье не без урода. Уроды есть во всех странах. Да и не о них я пишу. Я пишу о людях, о героях.
Его стихи были о разном: он мог и оду написать, и реквием, и про двести десять шагов кремлевских часовых по брусчатке Красной площади к Мавзолею... Как ведущий телепрограммы «Документальный экран» воспевал стройки века, искренне разделяя официальный пафос. Но мог и о мерзостях нашей жизни так сказать, что от этих
его сатирических строчек-лесенок становилось неуютно... И при этом оставался человеком, убежденным в нашей правоте...
Много работал я и с Александрой Пахмутовой и Николаем Добронравовым: в моем репертуаре более двадцати их песен. Некоторые из них стали хитами, другие просто устойчиво популярны уже многие годы. Дуэт Пахмутова—Добронравов — это прежде всего душа. Красивая музыка, красивые слова... Их «Мелодию» с героем седой легенды, преданным Орфеем, слушатель принял сердцем. Мы записывали их песни и знали заранее, что это не для улицы, не для застолий.
Песня «Мелодия» появилась в то время, когда я переживал романтическую пору своей жизни (о знакомстве с Тамарой Синявской, об истории наших отношений, о своем втором браке я расскажу в одной из последующих глав). Тамара в то время находилась в Италии на стажировке в «Ла Скала», но мы почти каждый день разговаривали с ней по телефону. Я жил тогда в гостинице «Россия», поскольку своего дома в Москве у меня не было. Александра Николаевна и Николай Николаевич пришли в один из дней ко мне в номер и показали новую песню. Она понравилась мне сразу. Обычно при первом знакомстве с новой песней я просил композиторов тут что-нибудь изменить, там что-нибудь сделать по-иному, спорил, доказывал. А тут принял песню с самого начала. Буквально через несколько дней мы ее записали и я смог прокрутить ее Тамаре по телефону.
Спел я и другую песню Пахмутовой — «Нам не жить друг без друга», но песня «не пошла». Потом ее исполнил Лев Лещенко — уже в другой манере, в более свободной аранжировке. И песня получилась. То есть я хочу сказать, что у каждой песни должен быть свой адрес. Порой и прекрасная песня может тут же стать лишь прекрасным мгновением. Сама по себе песня не всегда сразу принимается публикой: надо знать, как, где и когда ее показать, как ее «одеть», в каком темпе, с какой интонацией... Когда А. Пахмутова предложила мне попробовать спеть ее песню «Поклонимся великим тем годам», я поблагодарил и возвратил клавир: «Лучше Иосифа песню никто не споет». Кобзон действительно поет эту песню потрясающе пронзительно: когда плачет мужчина — ком в горле...
Сколько за эти годы написано Александрой Николаевной! И не только песен! Пахмутова сама пишет партитуры (это ее огромный плюс), сама садится за рояль... Эта маленькая женщина — талантище! Есть у нее и еще один удивительный дар — умение слышать время, творческая способность откликаться на новое, оставаясь самой собой. В свое время она написала немало песен о комсомольцах, которых искренне любила. Тех, настоящих. И этой любви она не стыдится. Все это было, это наша история, это совпадение темперамента композитора и тогдашнего романтизма молодежи. И не важно, что от иных великих строек века осталось лишь эхо. Но ведь были же хорошие ребята и на Братской ГЭС, и в Усть-Илиме. Были и орлята, которые учились летать. Были и мужественные парни-работяги, которые вели «непростые линии» ЛЭП в полтыщи вольт...
Своими песнями одарил меня еще один давний друг — Оскар Борисович Фельцман. В том числе и такой чудесной, как «Возвращение романса». В его творчестве были переходы в новое качество. То писал вполне привычную популярную музыку, и вдруг — цикл песен «С любовью к женщине» на стихи Расула Гамзатова, «Колыбельная».
Когда Оскар Борисович показал мне их, а также песню «Одиночество женщины» на стихи И.Кохановского, то я увидел, что это другой Фельцман — так изменился его композиторский почерк. Помню, что я тогда пошутил: «Не сынок ли вам помогал? Уж больно современно». Сын Фельцмана, Володя, хороший пианист, лауреат международного конкурса, увлекался тогда популярными группами, слушал много серьезной эстрадной музыки. Оскар Борисович, человек мнительный, прямо-таки вздрогнул, услышав мой вопрос, замахал руками: мол, типун мне на язык. Хотя по сути-то шутка пришлась ему по душе — он ждал отклика. Путь к новому всегда тернист, и отзыв профессионалов и, главное, публики — поддержка автору.
Когда я с удовольствием записал цикл песен на стихи Гамзатова, то нам обоим понравилось: Фельцману — его музыка, а мне — мое исполнение. Впервые в жизни я сказал о себе: «Хоть это и нескромно, но все-таки здорово я умею петь». И как-то в разговоре со Святославом Бэлзой рассказал о том, как тогда похвалил себя прилюдно. На что он сказал: «Ничего. Пушкин тоже себя похвалил однажды, сказав: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!"»
КОНЦЕРТ ДЛЯ ОРКЕСТРА
Аккомпанементу я придаю особое значение — он может угробить песню, а может и вознести. Поэтому особая роль и у аранжировщиков. Вначале мне писал аранжировки Алексей Мажуков, музыкант изобретательный. Все у него было слаженно, функционально, целесообразно. Но Алексей пошел дальше — его интересовало свое творчество. У него были удачи — пьесы, песни... Какие-то вещи, обычно с более сложной, чем у песни, структурой, приближенной к классическому романсу, он просил спеть меня.