Протоиерей Алексей Попов
Воспоминания причетнического сына:
Из жизни духовенства Вологодской епархии
Вологда
Типография Губернского правления
1913
Какие-то мягкие, теплые, искренние, родные движения Вашей души, незабвенный Архипастырь, с первой встречи с Вами пленили и покорили меня. Я пошел, куда Вам было угодно. По Вашему желанию, попробовав свои силы в мелких статьях для Вологодского "Церковного слова", с благословения Вашего Высокопреосвященства, я решился писать и "Воспоминания причетнического сына" о жизни духовенства Вологодской епархии за время с 1845 по 1890 год приблизительно. Прослушав первую главу, Вы милостиво благословили печатать их в Вологодских Епархиальных Ведомостях без цензуры. Не раз затем Вы удостаивали их доброго слова пред моими товарищами по Государственной Думе Анат. Арсеньевичем Кузьминым и Вас. Афиногеновичем Образцовым. Вам, Высокопреосвященнейший Владыка, как литературному вдохновителю и благосклонному ценителю, и осмеливаюсь почтительнейше поднести свое малое, скромное, ничтожное приношение. Не отвергните, Высокопреосвященнейший Владыка, бедного дара моего почтительнейшего усердия и сыновней преданности!
Вашего Высокопреосвященства Милостивейшего Архипастыря и Отца смиренный послушник Лальского Воскресенского собора Вологодской епархии настоятель, протоиерей Алексей Попов.
Воспоминания причетнического сына
Слава богу за все
(Златоуст)
I
Родился я в 1841 году 5 мая в одном из самых глухих, захолустных местечек Усюжского уезда Вологодской губернии, находящемся в 100 верстах от города уездного и в 350 верстах от г. губернского. Родитель мой был дьячком в приходе, где всего населения насчитывалось тогда около 350 душ мужеского пола. В составе причта было 3 члена, - священник, дьячок и пономарь. Для всех их на погосте было построено прихожанами 3 крестьяских простых черных избы, а для священника с холодною горенкою. Четвертое жилое помещение погоста - это маленькая хижина с тремя волоковыми окошечками, как у духовенства, для просфорни. Печи в них были глинобитные, без дымовых труб, с одним только кожухом сверху над устьем печи. Место между кожухом и устьем печи, долженствующим пропускать дым, называлось челом, было всегда покрыто сажею, которая и служила источником добывания огня. Делалось это так. Нуждающийся в огне шел к печи, брал здесь с верхней полки (по-местному "полицы") берестяную коробку, в которой хранилось огниво, кремень, трут и серные спицы (березовые, длиною вершка 3, 4) и начинал огнивом выбивать из кремня искры так, чтобы они падали на печное чело, покрытое сажей. Сажа, конечно, не воспламенялась, но искру легко воспринимала. Искра в саже так сказать реализировалась. К ней подносился тогда серный конец спицы, и получался огонь. Печи устраивались в избах в одном из задних углов, так что заднею частью она упиралась в одну стену, а боком прилегала к другой. С другой же стороны печи пристраивался голбец, ведущий в подполье, где хранились некоторые хозяйственные продукты и печеный хлеб. С другой же стороны избы параллельно с голбцем и печью устраивались палати на высоте приблизительно 2 аршина 6 вершков от пола. На этой же высоте устраивались по стенам для домашнего обихода и полицы, в некоторых местах нашей губернии называемые полавочниками, а затем для сидения и лавки. В переднем углу обыкновенно устраивалась божница, где помещались святые иконы. Здесь же стоял обычный кухонный белый стол, а перед ним скамьи. Стол, скамью и лавки заботливые хозяйки мыли каждую неделю, стены от лавок до полиц раз или два в год перед великими праздниками, пол также и в то же время, а стены выше полиц и самая подволока, набиравшаяся из толстых сосновых бревен, не мылись никогда, а только обметались, когда начинала уже висеть сажа. Несть нужды поэтому говорить о цвете подволок и стен выше полиц. Они были черны буквально как сажа, а полы были грязны и волнообразны от того, что когда покрывались они толстым слоем грязи, тогда их только смачивали водою и затем проскабливали лучевниками, тупицами и заступами. Понятно, что при такой операции вместе с грязью выскабливались год от года и мягкие части дерева, а более твердые, как сучья, те не уступали сокрушительному способу промывания и оставались, упрямо возвышаясь.
Святым украшением моей родины были два божьих храма, - один теплый, одноэтажный, каменный, правильно разделенный, кроме алтаря, на церковь, трапезу, с полукаменной колокольней, и холодный деревянный. Храмы Божии в конце первой половины девятнадцатого столетия обнесены были заплотиком, а позднее и деревянной приличной оградой. Посреди ограды между церквами стояла большая кудрявая береза. Кругом поля, за ними деревни, еще поля, а там и лес, и только лес, из которого вытекает одна ничтожная речка, впадающая в пяти верстах от церкви в одну из судоходных рек губернии. А за этою последнею был и ныне есть почтовый тракт, соединяющий между собою два уездных города.
Бедна была наша церковь, не имевшая ничего из благородных металлов, кроме единственных богослужебных сосудов серебряных, но не золоченых. Едва ли было три перемены самых дешевых, заношенных и уже порвавшихся священнических облачений. Причетнических стихарей не было совершенно. Купели для крещения младенцев тоже не имелось. За то, по мнению простодушнейших прихожан, был так хорош колокольный звон, что "лучше его не услышите нигде, хотя поезжайте до Москвы". Этот же несравненный звон состоял из пяти колоколов, которые все-то вместе едва достигали 40 пудов. Интересна была также купель для крещения детей. Из корней громадной сосны был выдолблен ковш, даже с ручкою, в который вливалось свободно 3 ведра воды. В этом ковше, конечно, не окрашенном ни в какой цвет, и крестили детей*.
Жизнь духовенства, по внешней обстановке более скудной, чем у большей части крестьян, вообще ничем не отличалась от жизни крестьянской.
Как крестьянин, так пономарь, дьячок и священник жили своим хозяйством, трудом, работою; занимались они скотоводством и земледелием, сеяли лен, приготовляли дрова, - сами пахали, сеяли, боронили, сами прятали навоз, сами жали, косили, молотили. А бывали между ними и такие, которые, за всем этим, умели сделать топором и стругом все, что угодно для хозяйства, - и борону сбить, и соху устроить, и ткацкий станок (кросна по-местному) соорудить.
"Одного я только не делывал, - любит говорить и ныне здравствующий один старец, священник о. А. Б...й, - что гробов. Почему? Да потому, что не было надобности, семья моя здравствует". С каким-то мягким, теплым чувством и мне вот припоминаются старые, родные картины из давнего прошлого. И чем отдаленнее оно от настоящего времени, тем оригинальнее и симпатичнее. Так они кажутся мне, по крайней мере. Но для полной точности я должен обозначить, что мои воспоминания начинаются, с достаточной отчетливостью, не раньше 1845 - 1846 годов. Позвольте, дорогой учитель, коснуться хотя некоторых из них в настоящем бледном, не искусном очерке.
Начало весны. Мартовское солнце по небу ходит уже выше светит ярче и теплее. В переднем углу дьяческой избы стоит уже не кухонный стол, а ткацкие кросна. Мать семьи сидит за ними за работой, а перед нею сбоку на лавке шестилетний ребенок с азбукою и неизбежною "указкой" в руках, изучая славянскую грамоту.
- Да разве жены причетников тогдашнего времени были грамотные? - спросите вы.
- Нет, - отвечаю.
- Так как же неграмотная мать учит ребенка грамоте.
Она знала названия славянских букв в их алфавитном порядке, хотя и не знала их очертания. Называя же буквы именем, следила глазами за указкою ребенка, долженствовавшего направить указку на называемую букву, и заключала отсюда, правильно ли знакомится с буквами ее ученик. Учила и училась. А где же отец семьи, хозяин дома? Великим постом, а это был он, обыкновенно как крестьяне, так и духовенство были в лесу, рубили дрова и лучину сначала в кряжи, а потом на поленья, кололи на плашки толстые, из них складывали поленницы. Если бы мы пошли за ними в лес, то увидели бы, как утомившись в тяжелой работе, священник, дьячок и пономарь уселись на кряжиках одних рубашках, сукманных шароварах да в таких же жилетах и разнюхивают из своих берестяных табакерочек табачок, угощая при этом один другого. Но вот и весна пришла. Снег уже стаял. Ручьи и речки пообмелели. Земля просохла. Сохи и бороны готовы. Начался посев ячменя, овса и пшеницы. Выйдите на церковное поле и увидите, что на одной полосе пашет причетник, а на другой священник в рубашке, но в жилете уже суконном. А спустя 4 - 5 часов там уже другая картина. На одной полосе сеет священник, на другой -пономарь, а на третьей - женщина. Эта женщина - жена дьячка, та самая, что, будучи неграмотною, умела обучать грамоте своего сына-первенца, - это была моя родимая матушка. И не это только она умела делать и делала, кроме женских работ. Она и сеяла, и веяла, и снопы на "кораса" подавала, и овины садила, и овины сушила, и сено в стоги метала не хуже любого мужчины. А дети духовенства подходящего возраста, кто бы они ни были - сыновья и дочери, уже боронять. И весна, и поле, и дело, и раздолье - о, как хорошо и весело было тогда нам, детворе сельского духовенства!
Вслед за весенними посевами хлеба следовала без промежутка другая, а там третья, четвертая и так далее работа за работой до поздней осени. На моей родине и тогда занималось и ныне занимается еще местное население посевом льна не на поля, а на лесные подсеки. И в этом промысле, дающем, при своем труде, хороший доход, не уступало крестьянам духовенство, нуждающееся в средствах при ничтожности доходов, получаемых от прихожан, хотя на производство льна и затрачивалось много времени и сил. Нужно в первой половине июня каждого года сделать такое количество лесных подсек, какое в силах обработать то или другое семейство в следующее лето. Нужно заготовить такое количество дров, которое в достаточной мере обеспечивало бы выпрятку, прожигание почвы на подсеках. Нужно заготовление льняного хорошего семени. Нужно в мае своевременно заняться "выпряткою" своих подсек тщательно, а не как-нибудь, так как чем лучше бывает прожжена почва и чем лучше она проборонена, тем лучше вырастает на ней лен, обыкновенно, при нормальном состоянии погоды, в конце июля. Нужно лен вырвать, высушить его сперва на "вешалах" в тех же подсеках, называемых то "льницами", то "новинками", то "кулижками", а потом на овинах; для того, чтобы легче отделить от льняных воложей "куглину", т. е. Головки с семенем. Нужно затем разостлать уже околоченный лен на скошенные пожни, в свое время снять, связавши в вязанки, потом опять высушить, обмять с него "костру", отрепать, вычесать, связать в кучки, повесм по 20 напр., и тогда уже продавать. И после таких разнообразных и многочисленных трудов, соединенных с льняным промыслом, и ныне радуется наш крестьянин, получивши рублей 8 за пуд хорошего льна. А как радовалось во дни оны наше горемычное сельское духовенство, когда, после множества личного труда всех членов семьи, от малого до старого, оно получит бывало рублей 10 за пуд льна ассигнациями, т. е., по нынешнему счету, 3 руб. за пуд, - я не сумею и выразить. Но какое горе бывало для него, когда, при всех этих трудах и заботах, лен выйдет, вследствие тех или других неблагоприятных обстоятельств, плохим! И весом-то в таком случае, при отсутствии "доброты", оказывалось льна у хозяина мало и цена на него уменьшалась наполовину. Кто из читателей имел случай хотя и не заниматься льноводством, как занимался я, а только присматриваться к нему, тот отлично поймет всю горькую правду моих слов, а тех, кто совершенно не знаком ни с этим промыслом, ни с жизнью сельского духовенства епархии за минувшее время, прошу верить честному слову причетнического сына, с семилетнего возраста призванного к физическому труду посильному и непосильному. Да, для меня как сына бедного сельского причетника, начавшего помогать в работах родителям с семилетнего возраста не все труды были посильными, не все и приятными. Любил я боронить, любил жать, рвать, стлать и снимать лен, но неприятно было рвать лен в дождливое время, неприятно было по требованию покойной моей матушки вставать по утрам рано и идти на работу, ту или другую. Но все это было посильно. Не по силам же было мне косить траву, не по силам и сносить на пожнях к стогу копны скошенного сена и подволакивать при той или другой надобности, жердье там, где батюшка не считал нужным запрягать лошадь. До сих пор я хорошо помню тот невыносимо жаркий летний день, во время сенокоса, когда и без работы человек задыхался от зноя, распрелая трава острию косы не уступала, матушка изнемогала, я обессилел, а батюшка косил и очень гневался, что ни мать, ни сын косить не могут (мне было тогда лет 9 -10, а матушке 29). Как ни боялся я родительского гнева, обнаружения которого могли быть печальными для меня и для матери, но, несмотря на это, я положил косу, ушел в траве за куст и горько заплакал, заплакал сознательно не столько о своем бессилии физическом, сколько о той несчастной доле духовенства, а особенно доле причетнической, в какой тогдашнее духовенство находилось. И тут же, подняв глаза к небу, перекрестился и дал себе клятву учиться и учиться, хотя бы пришлось питаться Христовым именем, как вскоре потом и случилось, лишь бы не надеть и мне на себя эту ужасную лямку труда и почти нищеты. При уборке на пожнях сена, высохшая трава загребалась в валы, из них она копнилась в небольшие копны, которые и сносились мало помалу туда, где было избрано место для стога. Пока стог был низок, батюшка метал сено один из тех копен, которые уже снесены им были к "стожью" с матушкою. А когда стог становился выше и не поддавался уже на верху его наблюдению, тогда обыкновенно матушка становилась на стог, принимала здесь с вил подающего граблями сено и укладывала пластами его равномерно и симметрично. И вот, когда стог становился высоким, слезать с него было уже неудобно для матушки, и принужден был я волей-неволей носить с моим родителем на носилках оставшиеся копны. Хотя он и делал все возможное для облегчения сравнительной тяжести, по отношению ко мне, копен сена, принимая как можно больше тяжести их на себя, но все-таки некоторые из них были так тяжелы, что у меня разжимались пальцы рук, а из глаз сыпались не слезы, нет, а какие-то разноцветные искры. Жерди же мне приходилось волочить, положивши тяжелый конец на плечо, обычно правое, причем легкий конец жерди одной или двух, что зависело от неравномерной тяжести их, скользил по земле. А так как эта гимнастика моя, по родительскому требованию, была очевидно не редкою, то последствием ее оказалось то, что правая плечная ключица стала несколько ниже, чем левая. Другое же свидетельство того, что все это было не во сне, а наяву пережито и переиспытно, при всякой даже легкой усталости давно уже болят у меня обыкновенно плечи и спина. А когда я был так юн, что не годился ни на какую работу, тогда мне, как старшему между детьми семьи, поручалось нянчится с ними, заведовать домом во время отлучки родителей на работу в поле или на сенокос, и в то же время приготовлять уроки по чтению. Пища, состоящая из хлеба и соли, оставлялась мне на столе, под покровом скатерти. И сидишь, бывало, целый летний красный день в грязной и душной избе со своими питомцами, одного из них качая в люльке и кормя молоком из рожка, а за другим, еще не твердо ходящим по полу, следя глазами, чтобы он гулял благополучно. Сидишь один. Жужжат да и кусают только злые мухи. Скучно очень, тянет на улицу, а колыбельный ребенок спит. Заплачешь, бывало, и ребятишки, точно из сочувствия своей няньке, закапризничают и заплачут. Слезами однако горю не поможешь, что, очевидно, я уже понимал. Надо поправлять дело иначе. Попоишь, покормишь ребятишек да и сам поешь. А потом, взявши маленького на руки, а того, который побольше, посадивши на плечи, выносишься с ними на улочку подышать и поосвежиться. А затем опять забираешься в свою убогую и скучную избушку. Однажды случилось, что родители мои, уйдя на целый день в лес на сенокос, по обычаю оставили мне с детишками хлеба и соли, но хлеба не нарезали и ножа не оставили. Пришла пора - захотелось Пришла пора – захотелось есть. Я к столу. Соль и каравай хлеба тут. Хлеба, однако, не нарезано, и ножа на столе нет. Как быть? Отломить из каравая хлеба я не мог, а грызть каравай – не берут зубы. Ищу ножа везде, а его нет. Наконец, увидел я рукоятку ножа на полице. Но это высоко. Встаю на лавку и достать нож никак не могу. Ести уже очень хочется. Отошел, посмотрел еще раз на желательный предмет издали и сообразил, что если я встану на лавку и подпрыгну, то, пожалуй, могу схватить с полицы нож. Иду и делаю. Но вышло что-то не то, что ожидалось. Подпрыгнувши с лавки вверх, я почувствовал, что только затронул пальцами нож, а схватить его не мог. Где же он? Его не видно более и на полице, да нет его и на полу, куда бы должен был он по крайней мере свалиться, не попавши мне в руки. Между тем начинаю чувствовать что-то теплое у себя на голове. Поднимаю руки и нахожу там воткнувшимся в самое темя головы моей нож. Ужасно сознавать это теперь, а тогда какие чувства волновали и волновали ли меня – уже не помню, кроме того, что, выдернув из головы нож, я облился кровью. Руки, лицо и рубашка у меня стали уже в крови, а это не порядок, думалось мне. Надо стало быть остановить течение крови, но чем и как? Кто же научит ребенка? Учителей не было, да и не нужно их. Мне мешала кровь. Я пошел в сени к кадке с водою, взял ковшик, зачерпнул воды и давай поливать голову водою. Кровь вскоре или не вскоре, также не помню, остановилась. Вымыл я нож, наколупал им из каравая хлеба, поел с детишками и успокоился. А когда пришли родители, я рассказал им подробно о своем приключении. Они осмотрели голову, перекрестились и сказали, что меня «спас Бог». Да, именно Бог, а потом многажды в последующей моей жизни спасавший от бед различных и смерти напрасной. Замечательно, что голова моя ни мало не болела, а глубока ли была на голове моей от ножа рана, я не знаю, мои родители ничего мне о том не сказали.
О таких работах духовенства, как пашня, бороньба, сенокос, жнитво, уборка в гумне с полей хлеба, я говорить не стану. За этими работами, кроме пашни, можно увидеть духовенство еще и ныне. А вот "прятка новинок", или иначе "каченье кулижек", как и "навозная прятка", заслуживают того, чтобы отметить их бытописателю. Для этих работ люди одеваются обыкновенно в самую плохую одежду и обуваются в лапти или кожаные ступни*, привязываемые к ногам ремни. Производятся работы - первые в мае, а последние в июне. Выбирается для первых ведряный день. Новинка срублена в прошлом году. Лес на ней высох. Дров навожено. Дрова - это длинные разных пород деревья. Они заваливаются в вал, который и зажигается для того, чтобы почва под ними прогорела. И этот вал постепенно перекатывается с одного места на другое, уголье подметается, дров прибавляется. Дым, жар от огня и солнца, а работать надо горячо, надо, чтобы лучше прожечь почву и не тратить напрасно дров. Людей, уже от грязи и сажи потерявших лик человеческий и забывших о пище, томит одна жажда. И они пьют и пьют воду, охлаждая ее притом снегом или льдом, взятым из погреба. Хорошо, кто с увлечением отдается этой тяжелой и опасной для здоровья работе. Утоление жажды холодною водою для них безвредно. Но горе ленивым. Опиваясь, они тотчас же заболевают и скоро умирают. На такой-то работе, в таком-то виде, любезный читатель, нашли бы вы и сельского батюшку, и супругу его с деточками - поповнами и поповичами, если бы могли войти в лесок, где, обливаясь потом и грязью, хуже всяких слез, ищут они себе средств пропитания. Но это для вас невозможно. Пусть так. Тогда пожалуйте в скотский двор или загляните сюда хотя издали. Здесь другая, тоже интересная, если угодно, картина, вызываемая тою же нуждою. Среди двора, в группе мужчин среднего возраста вообще грязно обутых и грязно одетых, стоит, опершись на вилы, священник в одной холщевой рубашке и таких же, но уже порядочно загрязненных, кальсонах. На голове у него необъяснимой формы шляпа, а на ногах - берестяные ступни. Пришла в телеге во двор лошадь. Заработали в руках людей вилы. А батюшка, как хозяин, стало быть человек преимущественно заинтересованный успехом работы, работает пуще всех. Детишки его ездят возчиками на конях. А матушка где? Она, господа, в поле, вся искусанная мошкою и паутами, работает тоже, не покладая рук, - она огребает с телеги там навоз, когда приезжают дети ее из двора с навозом в поле. А о причетниках уже и говорить не приходится. Эти несчастные парии, всеми забытые, если хотели сносно жить и питаться хотя сколько-нибудь по-человечески, работали буквально, ни днем, ни ночью не зная покоя. Покойного нашего поэта - народника тронула и вдохновила судьба "Русской женщины", порезавшей на работе косулею "ноженьку голую", и - написал он свое чудное стихотворение: "в полном разгаре страда деревенская..." Что написал бы он, если бы увидел то, что я видел, даже пережил непосредственно. Как вам нравятся эти темы для поэта или художника: "Девятилетний ребенок (сын причетника), горько плачущий на сенокосе от изнеможения", "семейство священника прячет навоз" или "матушка-попадья сгребает навоз с телеги в поле под тучею овода, который, жаля, кусая, жужжа, уже истерзал давно ее лицо, руки и ноги до крови..." Но Н. А. Некрасов не видал этих заурядных картин нашего прошлого, да и сами мы, угнетенные тяжкою долею, не понимали, что можно и должно бы лучше жить духовенству, пока не осветили дела некоторым вниманием добрые люди. Мы страдали и страдаем полезно, не помышляя даже о конце страдания, а мечтая лишь о его ослаблении.
Осень проходила у нашего сельского духовенства за обработкою льна, часть которого оставлялась для нужд семьи, а большая часть поступала в продажу. Зимою духовенству жилось легче, работы было меньше, чем летом, но все же работа была. Нужно было подвозить корм для скота, солому и сено, дрова и лучину для отопления и освещения. Но это считалось таким легким занятием, что не называлось даже работой, а было как бы развлечением. Но я не могу оставить без внимания таких зимних дней, когда бывали большие морозы. В самом начале моих воспоминаний я уже отметил, что избы у духовенства были черные, окна в них были волоковые с одним только окном в средине несколько побольше остальных двух с той же лицевой стороны и еще одного со стороны боковой. Кроме одних летних рам, и то почему-то обычно ветхих, с разбитыми стеклами, других не имелось. Для выхода из избы дыма во время топки печи, на один ряд ниже потолка или подволоки было в задней стене прорублено окно, замыкавшееся, по миновании в нем надобности, отрепьями. Когда зимою сравнительно была теплая погода, примерно не ниже 20 градусов, спальня духовенства устраивалась на полу быстро и просто. Приносились из холодных сеней ковры, связанные из пучков ржаной соломы, постилались они на пол среди избы, на них стлались войлока, сделанные местными мастерами из овечьей шерсти, в изголовье же сначала закладывалось по полену дров, а на них подушки с холщевыми наволочками, закрашенными в темный кубовый цвет*. Одеяла же заменяла всякая теплая обычная одежда, хотя у священника и зажиточных крестьян, как слыхал я, имелись и шубные одеяла в точном смысле, сшитые из простой русской овчины. На печи, или голбце, обычно покоились старички и старушки, если таковые были в семействе. А когда мороз усиливался, тогда спальня во всей своей красоте и убранстве переносилась с полу на палати, где, конечно, уже было теплее, чем на полу, а окна к ночи затыкались наглухо отрепьями. И ночь проводили мы тепло и покойно. Наставало утро. "Ой, ой, кажись, проспали, чуть ли не третьи петухи уже пропели", - обыкновенно, перекрестившись и вскакивая с постели, говорила моя матушка. Быстро, накинув на себя крашенинный набивной сарафан, она умывалась, молилась Богу, ходила к скоту и затопляла печь. Вот тут-то и начиналось наше детское страдание. Чем более разгорался в печи огонь, тем сильнее и больше наша избушка наполнялась холодом и дымом. На полатях, где нам было так хорошо, уже дышать стало нельзя, дым густым облаком ходит выше и ниже палатей. Надо спуститься на пол, где приготовлена рукою матери нам уже постелька экспромтом, и где уже распротранился уличный холод от растворенных широко дверей. Это для чего? А для того, чтобы усилисть движение в трубу дыма, который без побудительного движения холодного воздуха спустился бы до самого пола и вытеснил бы из избы все ее население. Хотя на полу на новой постели обыкновенно и берегли детишек, забрасывая их всяческим скарбом, но им тут уже не спалось, было неуютно и холодновато, тот тот, то другой из них срывался с постели и садился на шесток, чтобы тут он мог погреться. А родители наши ходили и сидели в это время не иначе как в шубной рабочей одежде, называвшейся "полушубками". Но вот изба протоплена, дыма в ней уже нет и обледеневшие за ночь двери затворены. Сейчас будет и дымовое окно закрыто отрепьями. Тогда в морозное время во всем нашем погосте начинался период угаров. Стоило только на полчаса замешкаться дома, чтобы угореть до смерти, что и случалось не однажды с моею покойной матушкой. А не спешить закрывать дымовое окно значило бы рисковать потерять часть с таким самоотвержением полученного тепла. И население погоста спасалось от угара в течение некоторого времени, по крайней мере до полудня, только в церкви, где к той поре и приурочивалась топка печей: сидело оно иногда и в церковной сторожке, смотря по тому, где было лучше в отношении тепла и угара. По приходе домой окна от отрепей освобождались на время, пока было светло, но скоро на стеклах оконных рам жестокий мороз начинал вырисовывать свои узоры, к ночи же окна опять закрывались отрепьями и т. д. Но когда с вечера было тепло, а под утро становилось холодно при незакрытых с вечера отрепьями окнах, тогда за ночь покрывались они таким толстым слоем льда и снега, что их проскабливали ножами, чтобы сделать возможным хотя некоторый доступ с улицы в избу дневного света. Так протекала из года в год хозяйственная жизнь сельского духовенства в половине, раньше ее и несколько позже половины прошлого века, по моим хотя и детским, но непосредственным наблюдениям. Заканчивая ее описание, я должен сказать, что кто из сельского духовенства так жил и работал, тот был сыт и одет не хуже по крайней мере среднего достатка крестьянина. У него и пища была сносной; в скоромные дни бывли и щи скоромные с забелой или свининой и молоко всякое, а в постное время редька с квасом, овсянка или горох, картофель в смысле пирожного. Что касается кушаний холодных и жарких, то это уже роскошные блюда, подавались только по великим праздникам, и состояли они - холодные из студени или телятины, из сайды или волнух (грузди росли не каждогодно, огурцы же не вырастали, не росла и капуста), а жаркое - из баранины или мороженой селедки. Делалась иногда и яичница, жарилась и картофель, даже варилась в великие праздники и каша пшенная. Имелась и одежда рабочая летняя и зимняя, у моего родителя было даже два подрясничка: из дешевой материи --воскресный, а из сукна, хотя и дешевого, уже праздничный. А у священника, при таком же гардеробе, имелась еще и ряса, которую и воздевал он на свои изнуренные работою рамена не больше раз трех в год, а именно в праздники Св. Пасхи, Рождества Христова и в храмовый, или престольный праздник. А у матушек - попадьи и моей родительницы, было даже по ситцевому сарафану, кроме сарафанов крашенинных из домашнего холста; о верхней женской одежде ничего сказать не могу, ничего об ней не помню и думаю, что таковой летней они не имели, а зимой, в случае надобности, одевали они какие-то странного покроя необъяснимые шубейки, которых уже я и описать не могу. На голову матушка-попадья, уже старуха в описываемое время, в торжественных случаях, например, прихода в церковь на молитву, одевала кокошник, а моя матушка, как женщина сравнительно молодая, кокошников уже не носила, а носила так называемую шапочку, но также старорусской известной формы. А кто из сельского духовенства не умел или не хотел так работать, как работало духовенство моей родины, тем жилось плохо, очень плохо. В этом я убедился тогда, когда, переходя или переезжая впоследствии времени с родины в училище и обратно на родину, останавливался и ночевал у того или другого из младших членов духовенства, находившихся на моем пути церквей.
На гумне - ни снопа,
В закромах - ни зерна,
На дворе, по траве
Хоть шаром покати.
И под лавкой сундук
Опрокинут лежит,
И, погнувшись, изба,
Как старушка, стоит.
Так, описывая ленивого мужика, покойный А. В. Кольцов в то же время близко к правде описал и ленивого пономаря доброго старого времени.
II
Перехожу в моих воспоминаниях к служебной стороне в жизни нашего сельского духовенства. В половине прошлого века в том благочинническом округе, где я родился, из 21 священника было 10 или 11 священников с полным семинарским образованием. Остальные священники были частью из не окончивших курс семинарского образования, частью из воспитанников духовного училища. Между ними доживали свой век и такие священники, которые удостоены священства были, без сомнения, за достаточные церковные познания и доброе поведение после причетнической службы более или менее продолжительной и с домашним образованием по сдаче экзамена в архиерейском доме. Так мой дед по батюшке, определенный на должность пономаря, если не ошибаюсь, в 1794 году в Опоцкой Николаевской церкви, после 25-ти-летней службы в этой должности на Опоке, рукоположен был в сан священника в Городищенской Всесвятской церкви того же уезда. А так как отец деда был взять на церковную службу из крестьян того же Опоцкого прихода деревни Нижней Тозьмы (из рода Беляевых), то он не только знал и любил крестьянское дело всякого рода, но, будучи пономарем, в то же время был и лоцманом на барках, весною каждого года отправляемых из Вологды в Архангельск. Делалось это просто. Стоило только подарить что-нибудь своему благочинному, бывшему настоятелем той же церкви, или таковой подарок сделать в Устюге в архиерейский дом, - и получался желаемый отпуск. Обычным подарком была хорошая белая рыба, которой в Сухоне тогда было весьма много. Но это между прочим. Возвращаюсь к делу. Всякого возраста и всякого образования духовенство того времени - церковную службу отправляло совершенно уставно. Случайные ошибки в этом отношении исправлялись тотчас же открыто и гласно: "Дьячок, что ты поешь? - или, - Батюшка, ты то ли евангелие читаешь?" Иногда случалось слышать такие возгласы то из алтаря, то с клироса - и эти возгласы, конечно, не часто имевшие место, никогда никого не смущали, а скорее делали честь духовенству: "О, у нас, брат, церковники знают свое дело твердо. Чуть что сейчас один другому скажут "стой, не ладно!"". Так обыкновенно при свидании прихожан одной церкви с прихожанами другой отзывались они о своем знающем устав церковный причте. Но не один устав отлично знало тогдашнее духовенство, оно знало хорошо и нотное цефаутное пение и многие старинные распевы. Пели и читали тогда неспешно. А когда в причте оказывались, как на моей родине или в Стрельне того же округа, все трое - священник и причетники - знающими пение и обладающими хорошими голосами, тогда человек, не лишенный вкуса к церковному пению, с восторгом послушал бы, как они догматик ли поют на память по нотам, или ирмосы, или "Преблагословенна еси..." старинного напева. Где услышите ныне вы такое пение? Разве только в захолустных монастырях, как замечает в Московском сборнике К. П. Победоносцев! А голоса-то какие имели эти люди! Боже, ты мой! Судите сами, Стреленская церковь двухэтажная стоит на горе, под горою - речка, а за речкой в полугоре на расстоянии версты от церкви находится деревня Павловское. Были в свое время здесь священником о. Лев Попов, дьячком Афанасий Алексеевич Кичанов и пономарем Василий Степанович Попов. Всех их я знал лично, а один из них был женат на родной сестре моего родителя, стало быть родственник, у которого я стал бывать с семилетнего возраста.