Воспоминания причетнического сына 2 глава




- Так вот, когда эта тройка могучих басов запоет что-нибудь в церкви о празднике, - так рассказывали мне при случае впоследствии времени павловские старички, - слышно было к нам в деревню.

- Да это что! Когда разойдется один Афанасий Алексеевич, читая шестопсалмие или Апостол в церкви, то и одного его хорошо было слышно в нашу деревню.

А мой предшественник по службе благочинного рассказывал, что один из преосвященных вологодских, епископ Феогност (Лебедев), умерший епископом Псковским, ревизуя духовенство в проезде по епархии, обратил внимание на дьячка Кичанова, человека большого роста, крепкого сложения, с лицом ярко-румяным и с длинною полуседою бородою.

- Ну-ка, этот Геркулес пусть что-нибудь прочитает, - обратившись к благочинному сказал владыка.

- Я приготовил общую минею, - говорил благочинный. А Кичанов между тем, не торопясь, достал очки из кармана и спокойно устраивал их на своем носу. Приготовившись, он спросил тихо меня: "Что прикажете?" Я указал на паремию. И вдруг раздался в комнате (это происходило в Устюжском Архангельском монастыре, в квартире настоятеля) такое оглушительное "Причтей чтение", что владыка вздрогнул, улыбнулся и сказал: "Довольно". Да, такие голоса ныне можно слышать только разве в столицах.

Чтение в церквах везде было псалмодическое. Утрени служились не рано, а между утреней и литургией обыкновенно бывал часовой и более перерыв, так что обедня кончалась обычно не раньше полудня. И вот, помнится мне, что между утреней и обедней, при старом священнике*, на моей родине что-то происходило вроде внебогослужебных собеседований. После утрени вскоре выходил из алтаря в трапезу священник, где, поздоровавшись с прихожанами, садился около стола на скамью, стоявшую у южной церковной стены. Садились на скамьях и прихожане. И начиналась беседа с вопросов как будто хозяйственных или по поводу прочитанного по Четии Минеи жития того или другого святого, каким-либо книжником из прихожан. А эти книжники были серьезные по-видимому. Так думаю я потому, что беседы не всегда проходили спокойно и не всегда кончались благополучно. Прения оживлялись, спорящие стороны горячились, священник как будто не всегда выдерживал натиск совопросников, горячился и наконец объявлял: "Вы меня расстроили, возмутили, оскорбили, служить не могу, обедни не будет". И действительно уходил домой священник, расходились по домам и прихожане. Но так бывало не часто. Обыкновенно в след за беседою служилась обедня, за которою читались иногда и проповеди, - какие, не знаю, - на славянском языке. С переменою же священников, когда старый из них вышел за штат и поступил на место его новый, со взятием за себя его дочери, внебогослужебные собеседования совершенно прекратились, а во всем остальном и церковно-приходская служба и хозяйственная жизнь духовенства шла по-старому. Старинные обычаи крещения младенцев на домах, молебствий в известные праздники в деревнях и хождения со славой за праздники Рождества Христова и Пасхи остались не поколебленными. Не измененным остался и порядок испрашивания пономарем благословения священника на благовест к заутрене и получения от него церковного ключа. Это происходило так. Когда наставало время благовеста к заутрене, пономарь должен был явиться в дом священника за ключом и принять от него благословение. Пономарь приходит, но дом заперт. Он стучит, но осторожно, чтобы не обеспокоить семью. Летом еще ничего не если и долгонько случится ему постоять у дверей или под окнами священнического дома, но зимой, когда стены трещат от мороза, положение пономарей было не завидное. Но вот наконец раздались шаги, скрипнула дверь, ключ подан и сказано редко самим священником, а кем-нибудь из семьи: "Благовести!" И пономарь идет в сторожку, берет огня и сторожей и отпирает церковь. А за тем уже, разложивши горно для угольев в кадило, идет и с молитвою на устах ударяет в великое било, а когда будет шествовать в храм настоятель его, то и во все кампаны. О молебствиях в деревнях, совершаемых и ныне, как прежде, особенного сказать нечего. Отметить нужно только то, что хлебосольство крестьян прежде было искренне и шире. В приглашении к празднику, кроме служащего духовенства, матушки, дьячицы и пономарицы, даже просфорни звучало непритворное радушие и угощение было самое искреннее. И это не у одного только хозяина, у которого был официальный обед для духовенства, а у всех домохозяев. Пожалуйте ко всем, если угодно, и покушайте, чего только угодно. Помолятся, угостятся и песенок, бывало, попоют, а вечерком по домам, в числе других гостей, и духовенство со своими женами обычно идет пешком. Молебствия эти бывали и ныне бывают в летние праздники. В приходах небольших и неразбросанных эти путешествия были, конечно, приятной прогулкой, тем более, что каждая деревня молебствовала одна в избранный ею праздник. Но что не нравилось причетникам, так это то, что священнику, приглашаемому в деревню, особенно отдаленную, для крещения младенцев, в летнее время подавалась лошадь, хотя и верховая и без седла, а причетник должен был сопутствовать ему пешком с кисою на плечах. Не нравилось им и то, что предбрачные гостинцы в виде пива и водки подавались одному священнику, как и подарки полотном в количестве 10 аршин, а дьячку и пономарю дарили только по полотенцу. Горечь младших чинов причта усиливалась еще и тем, что им казалось, что они обижены и в разделе земли полевой, сенокосной и даже подлесной. И они были правы. Нужно сознаться, что стремление к захвату излишнего со стороны священников и покровительствовавших им отцов благочинных, за счет дьячков и пономарей, в прежнее время имело место в значительной части сельского духовенства епархии. Обидели этих несчастных некоторые священники даже в разделе кружечных доходов, даже в разделе печеного хлеба. Здесь заключается причина, почему моя покойная матушка, провожая меня впоследствии времени в училище и в семинарию, настойчиво твердила мне: "Учись, дитятко, учись хорошенько! Но когда будешь попом, не обижай бедных причетников". Незабвенные, святые слова! Всю жизнь мою долгую я старался их помнить и осуществлять на деле, и ныне, во имя их, я беспощадно отмечаю горькую правду.

Приглашалось в старину сельское духовенство и на свадебные пиры и с женами также, но я лично никогда на них не бывал и непосредственно об этих пирах ничего не знаю. А по рассказам, слишком разнообразным, описывать их не решаюсь. Другое дело "слава". Со славой я в детстве и о святках езжал, и о Пасхе бывал многократно. Меня со славой брали охотно: священник потому, ч тоя рано научился петь и помогал уже причту, и батюшка потому, что мне в каждом доме особый пирог подавали. за праздник Рождества Христова, в первый же день его, объявив прихожанам, когда и в какие деревни причт пойдет со славой, и разговевшись дома, каждый из членов его запрягал свою лошадь, устанавливал в санях короба и ехал славить вместе с сослуживцами, от Девы Марии Родшегося Господа священник, конечно, брал с собою крест и епитрахиль. Пели тропарь и кондак праздника, возглашался малый праздничный отпуст с целованием креста - вот в чем состояла слава. У святых икон обыкновенно горело несколько свечей. На столе постлана была чистая скатерть и на ней лежало пять пирогов яшных или пшеничных. Тотчас после славы носильщик священника брал со стола три пирога, а причетники по пирогу, а мне любезные хозяйки, по приказанию иногда главы дома, преподносили пирог особо, за что и научен я был благодарить добрых людей словом и поклоном. Слава таким образом шла быстра. Самоваров, отнимающих ныне немало времени у трудящихся людей, в приходе нашем тогда еще не было, кроме домов священника и помощника волостного писаря Е. М. Лоскутова. На этом я и кончил бы речь о Рождественской славе, если бы не припомнились два экстраординарных случая. Однажды в первый день праздника, переходя из одного дома в другой, в одной из деревень прихода, все мы видим, что в другой деревне у богатого мужичка курится (работает) дегтярный завод. Священник отмечает пред своими сослуживцами этот факт с неудовольствием. Спустя некоторое время встречается нам в той же деревне хозяин завода.

- Здравствуй, Иов Онисимович. С праздником. Что это, не забыл ли ты, что сегодня праздник Рождества Христова, - говорит ему священник.

- Нет, не забыл, - отвечает мужичок, принимая благословение.

- Так почему же у тебя работает завод?

- Да так, надо прикончить дело.

- А ну, если завод сгорит у тебя.

- Нет, если завод сгорит, то у тебя попадья сдурит, - дерзко отвечал упрямый богач и пошел прочь.

- Вот и учи тут наш народ, - с грустью заметил священник и пошел с нами в следующий дом. Не помню, сколько было мне тогда лет, но эта сцена произвела на меня отвратительное впечатление, которое живо до сего времени. Другой случай был следующий. Заканчивая славу в большой и богатой деревне, мы раз порядочно позапоздали и ходили со славой уже при огнях. Войдя в один дом, мы нашли его переполненным молодежью того и другого пола. Шла вовсю пляска с песнями, было так называемое настоящее игрище. Опнувшись на мгновение у порога, видимо, в некотором недоумении, священник с причтом и мною однако смело двинулся в передний угол к святым иконам. Молодежь затихла моментально и расступилась; явились хозяева. Слава пропета. Причту хозяин радушно предложил угощение. Предложение принято. Уселись мы на заднюю лавку под полати, а молодежь, образовав круг, снова пела и плясала. Нужно сказать, что состав причта был очень молодой. И старшему из членов его было не больше 35 лет. Смотрю, священник и один причетник сидят и угощаются водочкой. А где же другой? Оказалось, что этот другой великолепно отхватывает в девичьем кругу трепака. Не утомила, видно, добра молодца слава! Никто его, конечно, не осудил, и я не для осуждения или осмеяния, а только для характеристики нравов доброго времени упоминаю об этом случае.

Пасхальная слава происходила гораздо торжественнее, чем слава Рождественская. Но прежде, чем говорить о ней, необходимо, хотя и кратко, сказать о том, как совершалось богослужение в седмицу страстную и в первый день Св. Пасхи. Если в течение великого поста церковное богослужение тогда было совершаемо только по пятницам, субботам и воскресеньям, то справедливость требует отметить, что на страстной неделе все богослужения отправляемы были каждодневно. В первые три дня совершаемы были преждеосвященные обедни, с прочтением по уставу полностью Евангелия всех четырех евангелистов. Странно одно, что в Великий Пяток вечерня соединялась с часами и выноса плащаницы на ней не совершалось. В великую субботу утренняя и литургийная службы отправлялись в свое время, в строгом согласии с церковным уставом. Но вот и вечер на кануне Пасхи. Благословение на чтение "Деяний" отдавалось священником в сумерках. Часов для определения времени ни в церкви, ни у священника не было. Полночь определялась по пению петухов. И вот как запоют в первый раз ночью петухи, начинался благовест к заутрени, продолжавшийся около часу. Полунощница и утреня шла медленно. Ирмосы и тропари выпевались столько, сколько положено по уставу. Но все-таки утреня кончалась задолго до восхода солнца, раньше чего настоятель не благословлял благовестить к обедне. И вот этот длинный промежуток времени между утреней и обедней, без всякой нужды, ослабляя светлое настроение празднующих, вынуждал их или отдаваться празднословию или спать, где попало, даже на полу церковном. Спал и священник, будто бы дома. Но все приходит и все проходит. Заалел небосклон, засияло солнце, будят колокола: идет уже обедня. Но при дневном свете и праздничное освещение храма, впрочем очень скудное, не усиливает святых минут светоносного праздника. Утреннее богослужение производило на всех гораздо сильнейшее впечатление и по существу и по обстановке. Кончилась и обедня. Но чудное дело! Никак не могу припомнить, чтобы наши священники ходили со славой к младшим членам причта. А если они действительно не ходили, то это уже более чем странно, даже необъяснимо. Но хорошо помню, что я лично не бывал с моим батюшкой ни о Рождестве, ни о Пасхе со славой ни в доме священника, ни в домах пономаря и просфорни. Как бы то ни было, но настала пора идти со славой в деревню, туда, куда распорядился идти священник. Взяты крест запрестольный и запрестольная же икона Божией Матери с рукоятию. А крест и евангелие напрестольные несет в сумке с ризою и епитрахилью один из причетников. А я, и матушки попадьи, старая и молодая, и моя матушка идем с причтом. Пономарицы нет, а почему - не знаю. Деревня от церкви в полуверсте. Вот мы и в деревне и в том доме, куда принесены крест запрестольный и икона Божией Матери, поставленная в переднем углу в чаше с пшеницей. По всей лицевой стороне избы поставлены покрытые скатертями столы и на них наставлены мяса различные, холодные и жаркие, яйца, яичницы, кисели и каши, обязательно же сыр, приготовляемый хозяйками из молока, сметаны, масла и яиц. И тут же на первом столе положены три ковриги хлеба и пять пирогов. Это и предназначено за славу причту в благодарность, причем уже денежной платы не полагалось ни много, ни мало. Священник надевает епитрахиль и ризу и служит пасхальный молебен, по окончании коего пропеваются и стихиры Пасхи. По окончании молебна и славы духовенство с супругами и гости усаживаются за столы и угощаются весьма радушно вином и кушанием всяким. Отказаться будто бы значило обидеть хозяев. На пять - десять минут сесть за стол признавалось необходимым, хотя бы вы ни пить, ни есть не только не хотели, но и не могли. И не угодно ли вам целый то день с утра до вечера выдерживать такое испытание, а человеку, выпивающему водку или пиво (а это все было в каждом почти доме), пить и не охмелеть. Скажете, охмеление духовенства не ставилось в вину ему. Правда. Но ведь тому же духовенству все-таки нужно было делать свое святое дело по крайней мере бессоблазненно, терпимо. И это продолжалось сегодня, завтра и так далее целую неделю. Вот почему в таком маленьком приходе, какой был на моей родине, предусмотрительные батюшки раскладывали пасхальную славу на целую неделю, тогда как при других порядках и другим людям легко можно было закончить ее в два или три дня. Некоторые из пожилых священников, особенно любимых за добродушие прихожанами, преспокойно там и отдыхали у них, приказавши приготовить постельку в другой избе или в чулане, где почувствуют, бывало, себя уставшими. И никто никогда не роптал на них за это, но даже тщательно оберегали прихожане покой своего отдыхавшего "духовного батюшки". Но большинство духовенства хотя и любило угощение, пило пиво и вино, но, ясное дело, умело пить и не напиваться, не говоря уже о совершенно ничего не пьющих. А ведь были и такие. Я знал священников, которые вместо пива и вина, пили сусло и молоко, приговаривая, - "ходи коровушка по двору и давай молочка по ведру". Но так или иначе угощение священником принято от радушных прихожан, которые и оставались за то довольными и благодарными. Но вот первый день Светлого Праздника кончается. Солнце уже низко. Пора идти духовенству домой, пора служить вечерню. "Богоносцы" (так назывались люди, взявшие на себя обязанность, по усердию, пронести крест запрестольный и икону Богоматери по всему приходу) уступали свое право девушкам, которые всегда в большой группе и в праздничном наряде с восторгом приближались к христианской святыне, с крестом на челе принимали ее на свои девственные руки и, чередуясь, несли ее в храм Божий, при колокольном звоне. За ними же шло духовенство и толпы боголюбцев. Много ходило в прежнее время в общественных кругах (городских впрочем, а не сельских) некрасивых рассказов о соблазнительном будто бы отправлении духовенством вечерни в первый день Св. Пасхи. Может быть, что-нибудь где-нибудь и случалось со стороны духовенства неприличное и соблазнительное в этом случае. Пусть и говорят об этом те, кто знают. А я ничего подобного утверждать не могу, ибо не знаю. Сохранилась в моей памяти одна особенность в службе этой вечерни. С соизволения настоятеля. за вечернею все клирошанки и другие женщины, умеющие петь недурно, вставали на левый клирос и пропевали там вечерню, чередуясь с клиросом правым. Выходили ли эти импровизированные иногда певицы на середину церкви для совокупного пения стихир Пасхальных, - никак не могу припомнить. Меня занимали тогда их праздничные красные сарафаны да на головах их кокошники и шапки. Не могу сказать я и того. худо или хорошо пели в церкви эти певицы, помню только, что они пели, потому что это допускалось, видимо, как некоторая вольность, только однажды в течение целого года. На следующий день в свое время отправлялась заутреня и обедня, последняя даже с крестным хождением кругом храма, после часов со свечами и пением при этом Пасхального молебна. Остановка делалась у алтаря, где и прочитывалось Евангелие. А потом, после обедни опять приходская слава. Нужно сказать, что женщины духовенства ходили не каждый день при этой славе и нецелые дни, а только по нескольку часов иногда. Не всегда церковная служба бывала в третий день пасхи, а в остальные дни Пасхальной недели не было ее уже совершенно. Все время отдавалось молитве внецерковной, хождению по деревням со славой. Замечательно, что где было духовенство со славой, там был и народ того и другого пола, очевидно, не работавший всю неделю. Ночевать же духовенство, за исключением двух отдаленных деревень, возвращалось домой. И вот случилось однажды нечто особенное. Ранним утром, когда я еще спал, приходит неожиданно к отцу моему священник, вызывает его в сени и затем уходят куда-то тот и другой.

- Что случилось? - спрашивает матушка моего родителя по возвращении его домой.

- Погоди. Уж не знаю, и говорить ли! Но ребята еще спят, так слушай. Знаешь, жила у попа и у нас великим постом Устюжская швейка? Она вчера весь день ходила с нами "за Богоматерью" и была немножко выпивши. Мы пошли вечером домой, а она осталась там в деревне. Попадья сегодня почему-то встала рано и пошла на колодец за водой, где и нашла эту швейку мертвою. Сама ли она убилась, упавши, например, с лестницы, или какие-то негодяи убили ее, кто знает! Но ночью принесли ее к нам и уложили у колодца, потому, конечно, что она жила постом у нас: хитрецы разбойники! Но почему не бросили в воду? Ведь речка теперь из берегов вышла.

Что же было делать. Батюшка один ни на что не решился, а пономаря, как простофилю, не захотел призвать к участию, остановился на мне. Но куда мы с покойницей? Похоронить ее опасно да и хлопотливо, а объявить полиции, - тут делу и конца не будет, да чем оно еще и кончится, Бог один знает. И вот мы, ладно ли не ладно, решили снести ее под гору и бросить в воду, решили и сделали. Далеко ли только она уплывет. вода-то в речке очень уж велика, того и смотри, выбросит куда-нибудь, на грех к нам же на пожню. Не помню, как взглянула на это обстоятельство моя матушка. Но брошенная священником и дьячком в воду покойница, едва ли не на Страстной неделе говевшая и вообще бывшая православной христианкой, на отца духовного прогневалась и не поплыла далеко, а остановилась на священнической пожне. Здесь ее и нашли - объявили полиции, закопали временно в землю. Началось следствие. Виновников смерти ее не оказалось. Но покойница не была покойна и не давала покоя священнику за то, что он не схоронил ее по-христиански. Она каждую ночь виделась священнику во сне, требовала объяснения и успокоилась только тогда, когда священник с моим родителем, уславши куда-то церковных сторожей и пономаря, отпели ее по чину, в пустом храме, в отсутствии ее тела.

Но вот прошла и светлая неделя. Началось буднее, рабочее время с воскресными днями и нечастыми праздниками, о чем уже и было говорено в своем месте. Теперь я должен коснуться тех обстоятельств, которые так или иначе разнообразили и оживляли монотонную и трудовую жизнь сельского духовенства. Купит ли богатый мужик самовар, - погост волнуется, оживает, идет смотреть обнову и кушает там чай, где, скажу кстати, и автору этих воспоминаний в первый раз в жизни пришлось увидеть самовар, чай и сахар и в первый раз в жизни, неумело пользуясь самоваром, пить чай. Проедет ли по погосту зимою торгующий рыбою с воза крестьянин, крикнув под окнами: "Рыбы не надо ли? Всякая есть...", - опять оживление. Весь причт окружает торговца. Смотрят, нюхают треску, сайду и сельди покупают - кто бочку сельдей, кто 10-15 фунтов трески, а больше всего покупают сайду, которая продавалась тогда чуть ли не по копейке фунт. Даже рассыльный от благочинного составлял нечто значительное. Его нужно было прилично принять, напоить и накормить и проводить на лошади или дать ему двугривенный вместо подводы. И половину этой повинности нес священник, а другую, по четвертям, несли причетники. Но самую наибольшую сенсацию и оживление в сельском духовенстве производили консисторские сторожа, развозившие на лошадях белые метрические книги, исповедные листы, разрешительные молитвы и венчики. Этих людей сельское духовенство принимало как самых желанных гостей, угощало их всячески, посылало даже, как на моей родине, за полштофом водки для них за пять верст. А они, как некоторым образом агенты епархиальной власти, не без сознания своего достоинства принимали угощение, сообщали, на свой страх, губернские и консисторские новости, мешая были с небылицей, получали всегда уже с некоторым плюсом таксированное по-видимому вознаграждение и уезжали, рассыпаясь в благодарностях перед хлебосольнейшим и простодушнейшим сельским духовенством. Не помню я уже того, отпускал ли от себя этих гостей дорогих священник к причетникам на содержание их, с лошадями, но знаю, что за принятие и угощение их высчитывал с них, сколько казалось ему справедливым в свою пользу из кружечных скудных доходов. А доходы кружечные на моей родине были так скудны, что, за разными вычетами, то в пользу благочинного, то за письмоводство*, то на сторожей и рассыльных, моему батюшке в среднем расчете едва приходилось по рублю в месяц. Но об этом мимоходом. Возвращаюсь к прерванной нити рассказа. Архиерейских ревизий нашей церкви, удаленной от почтового тракта и находящейся притом за большою рекою, никогда не бывало. В каком состоянии содержалась церковь и как жило духовенство, об этом знал один местный благочинный. Для священников это был, конечно, свой человек, всегда мирволивший им, как сам он, в последствии времени, когда я стал благочинным его, откровенно сознавался мне. Но для причетников - это был начальник не из тех, кто умеет щадить человеческие немощи и прекращать дрязги в начале. Не мудрено, что его боялись, но не любили. Его прибытие на ревизию ожидалось причетниками с трепетом, хотя и бывало торжественно только зимою, но не летом, по местным условиям. Летом он или не заезжал к нашей церкви, а вызывал причт к церкви соседней, верст за семь, или приезжал верхом без седла, бывал даже и пешком, верст пять от реки до церкви. Случалось, что, прибыв к церкви, он не находил на погосте ни души. Священник, причетники и сторожа - все "прячут новинки". Тогда он идет к церкви, берет в руки бечевку, один конец которой привязан к языку большого колокола на церковной колокольне, а другой, через блок, спущен на землю для благовеста в потребных случаях и вообще для благовеста с земли к церковным службам, - берет бечевку и начинает благовестить*. "А! Значит благочинный приехал", - догадывается духовенство, бросает работу, идет домой, умывается, одевается, извиняется и представляется. Окончив осмотр церкви, благочинный идет к священнику, кушает чай, иногда и закусывает и, если нет жалоб, уезжает скоро с тем из членов причта, которого значится очередь. А если очередь священника, то благочинного увозит церковный сторож. Словесных жалоб, правда, благочинный не принимал во внимание, требуя жалобы письменной, которую однако же сам он не рассматривал, а посылал к епископу, откуда и возвращалась она к нему снова для дознания, и, в результате, посылался грешник в монастырь за такое иногда ничтожное дело, которое можно было кончить на месте словами: "Прошу не ссориться и не кляузничать, если хотите, чтобы я уважал вас. Виновный, извинись и впредь не дури!" Но у всякого барона, изволите видеть, своя фантазия. и вот, руководясь этой фантазией, отец благочинный, о котором идет речь, зимою вознаграждал себя за скромную ревизию летом. Во всякое время дня и ночи зимою он приезжал по ревизии прямо в церковь. Здесь один из церковных сторожей должен был оповестить причт о прибытии благочинного, а другой - принести от священника ключ отпереть церковь и засветить налепки. А пока одевался и приходил в церковь причт, отец благочинный сидел или лежал у церковной печи. Духовенство явилось. Здороваются. Причетники, принявши благословение, начинают петь входное "достойно есть!", отец благочинный надевает рясу, идет в алтарь, осматривает антиминс, престол, святые дары, святое миро, богослужебные сосуды и т. д., иногда еще что-нибудь прикажет пропеть, а иногда заставит читать которого-нибудь из причетников ставленную грамоту, которую надо, мол, знать на память. И затем удаляется в дом священника, куда следуют за ним и младшие члены причта, если только таковое следование почему-либо не отклоняется. Здесь отцу благочинному выдается гонорар, по усмотрению настоятеля, который, понятное дело, старался соразмерить степень вознаграждения отца благочинного со степенью своих слабостей и тех или других служебных упущений. А отсюда уже понятным становится и то, что чем слабее был священник, тем приятнее он был для отца благочинного как платежная единица, которая однако же не стеснялась раскладывать свои щедрые гонорары и на младших членов причта. А гонорары эти в нашем округе, не знаю только, как они были велики, преподносились отцу благочинному четырежды в течение года, дважды при ревизиях и по однажды при сдаче исповедных ведомостей в октябре и при сдаче отчетов в январе. Но довольно об этом. Отец благочинный, напившись чаю и закусивши, уезжал обычно дальше. А я между тем припоминаю еще одно обстоятельство, оживляющее серую, трудовую жизнь сельского духовенства в половине прошлого века. То был приезд в наше захолустье вязниковцев*, торговавших красным товаром и сукном с возов. Вязниковцы останавливались обыкновенно в лучших домах больших деревень, что скоро делалось известным и на погосте, который окружали на расстоянии одной версты 6 деревень. Шли туда с погоста частию поглазеть, а иногда и купить что-нибудь для себя или для своего семейства мужчины и женщины. Зайдем-ка и мы туда, дорогой читатель. В первом же ложке на пути от церкви к деревне мы видим семилетнего ребенка, коленопреклоненно и горячо молящегося Богу. Что это значит? А это значит, что отец его, местный дьячок, довольный успехами сына в славянской и русской грамоте, сидя у вязниковцев, надумал в качестве награды купить сыну-первенцу ситцу на рубашку и послать его домой за матерью и за деньгами. Обрадованный ребенок молится за родителей, благодаря за все Бога. Но вот и деревня, где торгует бойкий вязниковец. Перед окнами одного из лучших домов в деревне стоит большой воз с товаром, развязанный, но закрытый черною кожей. Торговля идет в избе, где хозяин и его прислуга, изба переполнена людьми. А торговец со своим подручным, раскидав товары по столам, поставленным рядом по лицевой стороне избы, стоит за ним, как за прилавком, и расхваливая качество товара, веселый и довольный бойко торгует. "Купите! Товар прекрасный, платочек детский, ситец аглецкий, сукну веку не будет! Поносите, полюбуйтесь, помянете и спасибо скажете, милая барыня", - обращается ловкий торговец к деревенским покупательницам. Бабы ухмыляются, мужики хохочут и покупают. Здесь куплена была и дьяческому сыну первая ситцевая рубашка, розовая с горошинками, долго приводившая его в неизъяснимый восторг.

Из этого периода времени припоминаются мне две грозные тучи с градом, пронесшиеся над моей родиной в июле месяце, но в котором именно году, сказать не могу, в недельный между ними срок. Первая туча с ветром была особенно страшна и губительна. Град был неправильной формы, в виде больших кусков сахара, даже сросшихся вместе. Он избил стены деревянных построек, подобно тупым железным прутьям, сбил всю окраску с каменных стен церковных, сровнял с землею все хлебные растения в трех деревнях прихода и у духовенства, так что и косить потом его было нелегко, а жать было нечего. Бурею же раскрыло дома, сорвало церковную крышу и раскидало доски по полям на расстоянии полуверсты, как листья бумаги. Об окнах и говорить не приходится. Они были выбиты совершенно, да с какою силою! Градины, выбивая стекла и рамы, от силы ветра стремительно падали на пол, а отсюда разбрасывались во все стороны, летели на печи и полати. Трудно было в избах спасаться от ушибов. Я помню, как мой дед - старец, стоя на коленях на голбце, молился Богу и говорил, что во всю жизнь свою не видел такой беды. О гибели скота однако ничего не было слышно. Но замечательно вот что. Когда в последующие дни прихожане закрывали временно кое-чем церковь, то серьезно или шуточно жители пощаженных бурею деревень оскорбляли пострадавших укорами в беззакониях таких, в каких, мол, мы не повинны, почему и помилованы Богом. Если это были и шутки, то шутки неуместные и весьма оскорбительные для потерпевших. Но эти несчастные не оправдывались. За них сказал, также бурею, слово божественной правды сам Господь. Ровно через неделю прошла такая же грозовая туча и над деревнями, пощаженными первою бурею, и у них пораскрыла дома, повалила огороды и стога сена и уничтожила на полях хлеб. Не судите да не судимы будете. Ах, если бы мы всегда помнили эти великие святые слова вечной правды Божией!

Надобно сказать наконец несколько слов и о страшном биче тогдашнего времени - холере, свирепствовавшей в нашем уезде, кажется, в 1848 году с особенною силою, если еще не раньше. Лето было чрезвычайно жаркое. Еще с весны понеслись в народе страшные слухи: идет холера. И она пришла, нежеланная. Человек, по утру совершенно здоровый и молодой, вдруг заболевал тяжко и через несколько часов умирал в мучениях страшных. Напутствовать больных большею частию не удавалось. Болезнь эта разгоралась особенно сильно в больших деревнях. Вымирала в них половина жителей, а в некоторых семьях не оставалось в живых ни одного человека. У людей опустились руки. Никто не мог работать. Выздоравливающих не было. Стоило заболеть человеку, сейчас же нужно было и гроб ему делать. О медицинской помощи люди того времени не имели понятия. но искать помощи в беде людям так естественно. И выдумали наши старики какой-то особенный, так называемый "деревянный огонь", долженствующий очищать воздух и потому гореть непрерывно день и ночь. Раскладывали его в деревнях в нескольких местах, горел этот огонь и у нас на погосте. Для меня же лично было большим удовольствием скакать через него, что не только мне не возбранялось, но даже поощрялось. И возрастным людям старики советовали несколько раз в день шагать через него. Для того же, чтобы огонь не гаснул, а горел и дымил непрерывно, он обкладывался кругом навозом. Интересно, как этот огонь доставался. Два человека брали сухую плаху березовой лучины и, взявшись за концы ее, начинали срединою ее тереть усиленно по какой-нибудь сухой доске, поставленной или положенной ребром, и терли до тех пор, пока не загорало то или другое дерево. Появившийся огонь и был огонь деревянный. От этого же огня рекомендовалось брать огонь и для домашних надобностей, например, для топки печи в избах и в банях. НО были и такие люди, которые думали и говорили, что холеру разносят враги народа и для этого, мол, между прочим отравляют воду в реках и колодцах. Много жертв унесла тогда холера в могилу, но долго ли она свирепствовала, сказать не могу. Не помню.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: