Незаметно проходят в далеком пути последние версты, незаметно мелькают последние минуты счастия, незаметно прошли и последние дни школьной моей жизни в Устюге. Наступили экзамены, уже переводные в семинарию. Они продолжались недолго, прошли благополучно. Из Устюжского духовного училища в 1856 году было переведено в семинарию 50 человек, из коих первые три ученика: Александр Иванович Дементьев, Александр Тимофеевич Скворцов (сын о. ректора) и Алексей Алексеевич Попов удостоены были редкой в то время в нашем училище награды - Святым Евангелием на русском и славянском языке "за отличные успехи и благонравное поведение" за подписью о. ректора, протоиерея Т. А. Скворцова и инспектора А. И. Дмитриева. Происходило это так. По окончании наших экзаменов нам было объявлено, что мы теперь свободны и обязаны явиться в известный день только для прослушания молебна и переводных списков. Настал и этот день и этот час последний. После молебна собрались мы уже, действительно, как ученики в последний раз в своем классе училища, где увидели, к удивлению, кроме учительского кресла еще несколько стульев. Обычного шума уже нет. Разговоры идут тихо. Отворяются двери. Входят о. ректор, инспектор и все господа наставники, у которых мы учились. Прочитана молитва. Начальники и наставники садятся. Садимся и мы. Читается переводной список. Чтение кончено. Дементьев, Скворцов и Попов вызываются к столу, где им и выдаются в награду Св. Евангелия с советом и дальше быть также трудолюбивыми и благонравными. Вслед за этим после общего приветствия всех нас с окончанием училищного курса, о. ректор встает и говорит: "С Богом! Теперь по домам, а к первому сентября уже в Вологду на приемные экзамены для поступления в семинарию отправляйтесь". И затем уходит. Также простились мы и с другими учителями, услышав от каждого из них по несколько теплых слов. Еще раз перекрестились, взглянув на св. икону Спасителя, и разошлись, чтобы немедленно убираться в родные гнезда на отдых "по образу пешего хождения". Прощай же, дорогое училище, где заложено основание для дальнейшего образования! Если ты и забудешь меня как ничего не значащую единицу из твоих многочисленных питомцев, то я не забуду тебя до могилы! Прощай!
В то время, о котором идет речь, существовали два способа передвижения семинаристов из Устюга в Вологду, на расстоянии более 450 верст: горами на лошадях и водою в лодке. Первый из них был значительно успешнее, но почти вдвое дороже, а последний был гораздо медленнее, особенно при малой воде в Сухоне, зато дешевле. И мы разделились. Одни из нас, дети состоятельных родителей, решили ехать на конях числа 21 - 22 августа, а мы, бедняки, обязательно водою, хотя бы вода в Сухоне оказалась самою малою. А для этого нами последними решено было собраться в Устюге не позже 10 августа, нанять лодку на 20 - 25 человек, крытую, и выехать из Устюга не позже 13 августа. А к тем из нас, родина которых была на Сухоне, хотя бы даже и на значительном расстоянии от нее, добрые товарищи обещались зайти заблаговременно. С таким решением и разошлись мы по домам. Вот и я дома.
- Ну, что? Как? Кончил? Переведен? - спрашивали меня родители.
- Да, кончил хорошо и переведен я в семинарию высоко, - отвечал я. - Дайте отдохнуть и пустите меня в семинарию.
- А не будет ли учиться-то? Ведь содержать тебя там нам будет не по силам, понадобится много денег, а у нас их нет, ведь вот и одежда понадобится там другая, - продолжал возражать мой любезный батюшка.
Но я не унывал. Матушка хотя и молчала, но я, зная ее сладкую мечту видеть сына своего попом, надеялся, что за время каникул успеет уломать она не в меру уже, казалось мне, экономного родителя. Так и вышло. Батюшка, наконец, согласился хотя на год, а там, мол, видно будет. И то хорошо. Я успокоился и лихо распевал со своими сестрами-подростками песни, когда в тихие августовские вечера жали мы хлеб на полосах. Эх, какие это были счастливые дни, какие веселые вечера! Запоем мы, дети (и мне было только 15 лет), пристанет к нам матушка, запоет и батюшка, а петь они были мастера, и не видаем, как по суслончику нажнем. Ни скуки, ни устатка, а работа двигалась и двигалась вперед успешно и легко. Сегодня дело, завтра тоже или другое дело, дальше праздник или день воскресный с церковной службой, а там опять работа. Таким образом, дни моего отдыха промелькнули, как сладкий сон, приятно и незаметно. Пришли товарищи с известием, что наша лодка идет уже близко и что вода в Сухоне очень мала. Хорошо еще то, что близгородные товарищи наши наняли лодку заблаговременно, на что, впрочем, и дано им было право своевременно, и все товарищи собрались в Устюг аккуратно, вследствие чего и получилась возможность выехать оттуда раньше, чем предполагалось.
Вот и я, снабженный пятью рублями и, кроме моего коричневого халата и кушака, катаниками и дубленым тулупом для зимы, поехал уже в Вологду учиться. Вот я принят и на лодку, которую на лошади догнали мы верст за 10 выше моей родины по течению Сухоны. Это была так называемая дымковская лодка. Принадлежала она мещанину Макарову, длиною была аршин пятнадцати, покрыта тонким тесом со скалою с оставлением, однако, двухаршинного пространства, не покрытым на носу и на корме для свободы действий ее администрации. Диаметр же лодки в центре был около сажени, а в концах несколько меньше. Пассажиров было в ней человек 26. Как же они устроились в ней со своим багажом, состоявшим из сундучков, коробков, подушек и постелек? Сундучки установлены были в правильном порядке на дне лодки, имевшем, конечно, внутренний тесовый подбой, на них разостланы наши постельки, к бортам приставлены коробья, а к ним положены подушки. Сидеть можно было или полулежа, или по-турецки, но спать было очень удобно при своеобразном, однако, размещении. Частию для соблюдения равновесия в такой небольшой и не плоскодонной лодке, частию для выигрыша в свободе размещения, ложились мы, конечно, правильными рядами поперек лодки, но не с одной стороны головами, а по-свинячьи, встречным порядком, у ног моего визави была моя голова, а у моей головы - его ноги. Комично, но удобно. Для входа в лодку на средине ее с одной стороны было единственное отверстие, или окно, называемое "льяло"; это льяло, если не было дождя, днем было открыто, а ночью закрывалось ставнем. Лодку нашу тянули бичевою 2 лошади, которых и кормили через каждые 5 - 6 часов, независимо от того, какое прошли мы пространство. На привале разводили огонь, на котором варил себе в котелке щи или кашу наш хозяин, научивший и нас варить и яйца, и кашу, например, сухарную, из домашнего разнородного печенья, с маслом. Но вода была так мала в реке, что наша лодка часто вставала на мель, да нередко и коновод переезжал на своих лошадях в брод с одного берега реки на другой. Случалось и так, что при выходе с лодки всех пассажиров на берег, она, с одним багажом, не могла двинуться вперед по тонкому слою воды даже в фарватере. Тогда Макаров обращался уже к живым силам своих пассажиров, которые, снявши с себя нижнее белье, лезли в холодную воду и соединенными силами (лошадиными и человеческими) едва-едва проталкивали лодку вперед, пока не достигали до необходимой глубины воды. Комичен был наш Макаров, когда шел он на своей ладье по мелким местам при неправильном фарватере между подводными камнями. Коновода его звали Васильем, который, к сожалению, был кривой, да подручного человека, заменявшего иногда у руля Макарова, или служившего в другое время под бечевою для ссаривания, т. е. для сбрасывания бечевы с кустов, звали также Васильем. В такие критические моменты сам Макаров с шестом в руках обычно вертелся в носовой части лодки, а на корме у руля был его подручный. Положение дела требовало то ускорить ход лодки, то замедлить, то быстро повернуть вправо, то исподволь направить влево. Слышим, Макаров уже волнуется. И скоро, вслед за тем, раздается громко его скрипучий голос: "Васька, кривой, оловянный глаз, наряжай!". Момент. "Васька, тише!". Затем безостановочно и многократно: "Васька, тише! Васька, пуще! Васька, вправо! Васька, влево! Леший! Говорил, что вправо!". Затем следовал ряд крылатых фраз, а наша лодка, уже стоявшая на мели, оглашалась гомерическим хохотом. С такими приключениями лодка двигалась в нижней Сухоне не больше 20-ти верст в день, в среднем расчете, а в верхней, т. е. в Сухоне выше Тотьмы, где она глубже и тише, мы пошли уже нормальным ходом от 3 1/2 до 4 верст в час. На полпути между Устюгом и Вологдой, как известно, находится город Тотьма, не произведшая на нас никакого особенно впечатления за исключением загородного Спасо-Суморина монастыря с высокою колокольнею, где в первый раз в жизни я увидел открыто почивающими мощи преподобного Феодосия, Тотемского чудотворца и, не без трепета и благоговения, удостоился поклониться ему и облобызать руку угодника. Не могу молчаливо пройти и мимо села Шуйского с двумя храмами, расположенного по обоим берегам реки Сухоны и находящегося уже только в 90 верстах от Вологды. Здесь в дни оны в верхней части села, на левом берегу реки по течению, стоял небольшой домик вдовы Ирины, у которой, как на этот раз, так и потом, всегда мы останавливались, чтобы и чайку напиться и закусить по-домашнему. Принимала она нас и предшественников наших охотно, поила и кормила хорошо и цену брала за все весьма умеренную. За то и возвеличивали мы ее в последующее время всегда нарочитой песнею, причаливая лодочку к берегу под окнами ее домика, куда бы ни ехали - в Вологду или из Вологды: "Приворачивай, ребята, - пели мы, - ко крутому бережочку, ко крутому бережочку, ко Аринину подворью", - на голос песни "Вниз по матушке по Волге", а может быть, даже и эту самую, только приспособленную к интересующему нам лицу, уже хорошо не помню. "Еще 20 верст, - и будет неважный погост Наремы. А там еще 42 - 43 версты по Сухоне да верст 27-28 по реке Вологде, при совершенно незаметном течении воды в реках - той и другой, особенно при низком ее уровне*, и мы будем в Вологде уже скоро", - успокаивал нас Макаров. То же говорила нам и тетушка Арина, к которой, по рекомендации ее старшими семинаристами, относились мы с полным доверием. Прошу и меня удостоить вашим доверием, дорогой читатель, если я скажу, что дальнейшее наше путешествие не имело никаких приключений, не представляло собою особого интереса и закончилось своевременно и благополучно.
VI
Сравнительно скоро и благополучно прошли мы в нашей ладье последние 90 верст и утром 30 августа были уже в предместье Вологды, селе Турундаеве, т. е. в двадцатый день по выходе из Устюга. С согласия и за ответственностью Макарова, оставив в его лодке наш багаж, все мы пошли в Вологду приискивать квартиры. Счастливы были те из нас, кому указаны были родственниками или хорошими знакомыми подходящие квартиры, а у кого никаких не было сведений и знакомств, для тех большой город, хотя и украшенный церквами, казался не веселее темного леса. Ко мне присоединился один из моих товарищей, также причетнический сын и почти такой же бедняк, как и я. Это был Дмитрий Васильевич Попов, сын многосемейного пономаря Пушемской Николаевской церкви Никольского уезда. С ним суждено было вместе начать мне трудную семинарскую жизнь в смысле бытовом, с ним и окончить ее. Взял нас на квартиру сын известного дьячка Стреленской Богоявленской церкви Устюжского уезда Афанасья Алексеевича Кичанова, следовательно мой двоюродный брат, причетник Казанской, что внутри града церкви Яков Афанасьевич Кичанов, за пять рублей в год с человека. А о содержании мы не задумывались. На кислое молоко наживем денег - хорошо; найдутся на крупянку копейки - хорошо дважды. А если у нас не хватит финансов ни на то, ни на другое - и то не беда. Посоленный ломоть хлеба да ковш с холодною водою - разве это не кусок насущного хлеба, разве не молодецкое блюдо, названное нами потом "холостою студенью"? Уприютивший нас хозяин жил в сторожке Казанской церкви, имеющей одну квартиру с одним окном на Казанскую площадь да во всю комнату темные полати, где зато было так высоко, что человек среднего роста мог стоять во весь рост на ногах. Пока ходили мы в Турундаево за своим багажом, который привезли на извозчике, наш заботливый хозяин заказал, чтобы знакомый ему мукомол привез нам муки. Так счастливо и скоро устроились мы на квартире и приобрели себе кусок хлеба. 31 августа сдали мы в правление семинарии билеты, где и получили приказание явиться 1 сентября своевременно в семинарию. Теперь все думы наши устремились в одну сторону, в сторону поверочных экзаменов. Строги ли будут экзамены? Кто будет экзаменовать? Ужели по предметам всего училищного курса будут спрашивать? И что. Если о том и спросят, что я плоше всего знаю? Ах, эти мучительные вопросы несколько суток не давали нам покоя ни днем, ни ночью. Возмешь ту или другую книжку поглядишь, поперелистываешь да и махнешь иногда рукою. Ну, что будет, то и будь! Твори, Господи, волю свою! И вот экзамены начались с Вологодского училища, в котором было два отделения. Экзаменационная комиссия состояла из двух учителей под председательством о. ректора семинарии архимандрита Ювеналия. Спрашивали без всяких билетов, а так просто, о чем вздумается или даже летучими вопросами, и не по всем предметам и не за весь школьный курс, даже как будто и не особенно строго, как казалось нам, по нашим наблюдениям сквозь дверную щелку из семинарского коридора.
Пришел день экзаменов и для учеников Устюжского духовного училища. Комиссию составляли о. ректор и гг. наставники Николай Иванович Суворов и Федор Павлович Исполинов. Меня спросили по русской истории о Лжедимитрии I, по географии названия и замечательности городов Турции на Балканском полуострове да в Португалии. Ответ удалось мне сделать отчетливый и услышать от о. ректора: "Довольно хорошо, я тебя помню". Удовлетворительно очень ответил и мой соквартирник и соратник по нищете Димитрий Васильевич. Оба оказались мы принятыми в семинарию в первом разряде, а я даже под № 3. Наконец, экзамены кончены, списки прочитаны, не принятых в семинарию оказалось человек 5 - 6. Прослушав в семинарской церкви молебен, принялись мы, в добрый час, за ученье. Но для того, чтобы учиться, нужны были книжки, необходимы учебники, которых было у нас немного: две книжки для переводов с греческого и латинского языка на русский, православное исповедание Петра Могилы, если не ошибаюсь, да какая-то не особенно толковая алгебра. А тут дальше и по словесности, и по истории, и слова нужно было писать и писать или покупать старые лекции у наших предшественников, в которых иногда трудно было доискаться смысла, до такой степени они были богаты ошибками и враньем. Но все ни почем, и трудное становится легким, когда человек хочет учиться. Весь семинарский курс, по действовавшему тогда уставу комиссии духовных училищ, делился на три двухгодичных класса, называвшихся отделениями низшим, средним и высшим, или иначе, классами риторическим, философским и богословским. В классах богословском и философском было по два отделения, а в риторике - три. Оба мы с товарищем поступили на третье отделение. Здесь наставниками были по истории, православному исповеданию и греческому языку Николай Иванович Суворов, доверивший мне, скажу кстати, вести список учеников, для отметки учеников, явившихся на урок; по алгебре и латинскому языку Иван Георгиевич Виноградов, а по словесности - была вакансия, которую и занимал временно профессор Павел Тимофеевич Суворов, человек болезненный в такой степени, по-видимому, что ему говорить уже было трудно. Новыми науками мы, конечно, заинтересовались и занялись ими с любовью, занялись и я зыками, а изучение православного исповедания веры, составлявшего, по нашему мнению, перифраз катехизиса Филарета, нам уже претило как ненужное дело, бесцельно отнимающее у нас дорогое время. Так смотрел, казалось нам, на этот предмет и наш учитель Николай Иванович Суворов, остававшийся довольным и в том случае, когда спрошенный ученик давал удовлетворительные ответы, вместо текста "исповедания" по тексту катехизиса или, еще лучше, своими словами, разумеется, с необходимыми доказательствами из священного писания. Такая уступка со стороны нашего доброго и благоразумного, всегда спокойного и уравновешенного, а для меня лично незабвенного, Николая Ивановича Суворова, был первым обстоятельством, расположившим наш класс в его пользу. Иван Георгиевич Виноградов, совершенно молодой, перед началом уроков алгебры прочитал нам по тетради большую академическую лекцию о значении математики в ряду других наук. Эта первая его лекция была для нас невразумительна. Ничего из нее я не понял, ничего и не помню. А когда началось изучение алгебры, то наш высокопарящий математик тотчас стал в уровень с обыкновенными преподавателями и даже едва ли хорошо сам знал и любил свою науку. Дело пошло вяло, сухо, шаблонно, но пошло потому, что нельзя было изучать дальнейших математических наук
без знания алгебры, как эту последнюю невозможно изучать без знания арифметики. Некоторые из нас в то же время, т. е. с начала курса, занялись и изучением новейших языков: немецкого или французского - которые преподавались тогда в семинарии только для желающих. Ну и пусть их изучают те, думал я, кто хочет и имеет возможность учиться в высших учебных заведениях, а мне надобно думать лишь о том, чтобы окончить курс в семинарии. И изучать новейшие языки я не стал, посвящая все время изучению предметов обязательных. А так как, несмотря на порядочное количество дела, осложнявшегося списыванием лекций и слов греческих и латинских, все же оставались время от времени и часы досуга, то, пользуясь им, я займусь описанием других сторон семинарской жизни тогдашнего времени. Считаю при этом себя обязанным отметить и то впечатление, какое произвела на меня Вологда, при первом на нее взгляде. Большой город со множеством церквей и деревянных домов, с грязными улицами и площадями, река в нем с нетекущею водою, а приток ее Золотуха, с поросшими бурьяном берегами и грязным ложем, с специфическим болотным ароматом, при слабом движении людей на улицах, - все это, взятое вместе, не производило на свежего человека бодрящего впечатления. Даже невысокие храмы Божии с большими непозолоченными главами казались как будто к земле придавленными. Исключение в лучшую сторону составлял тогда грандиозный Софийский собор, большие главы которого, видимо, не подавляют его, а составляют величественное украшение. А главы эти так велики, что, по вычислению покойного Николая Ивановича Суворова, в срединной из них можно свободно поворотиться на тройке лошадей с экипажем. Даже храм Спасителя тогда был не этих как будто размеров и далеко не так хорошо украшен, как ныне. Иоанно-Предтеченская церковь, ныне одна из благоустроенных, была мала и ничтожна. А о Свято-Духовском монастыре и говорить нечего. Храмы Божии были хотя и каменные, но очень малы, а корпуса братские, не исключая и настоятельского, деревянные, ветхие и малопоместительные. Здесь царила бедность вопиющая. Магазинов в городе не было, да и в светлых рядах, за исключением торговых дней, казалось пусто. Гостиниц было четыре около каменного моста за речку Золотуху и назывались они "Петербург", "Москва", "Вена", "Париж" да пятая гостиница, помещавшаяся в северо-западном конце светлых рядов и называвшаяся "Светлорядскою". Отмечу, кстати, и то, что сюда обычно приглашали сельское духовенство канцелярских чинов покушать чайку, когда нуждалось в их тех или других советах и услугах. Здесь же далее, по линии женской гимназии, находился и театр - это ветхое, безобразное деревянное здание, напоминавшее скотский двор неряхи-хозяина. Гулять-то пойдете - осенью всюду встречаются козы и козлы, а весною и летом - лягушки и лягушки. Не знаю, где ныне любит прогуливаться вологодская публика, а в наше время излюбленным местом для прогулок был старый бульвар, устроенный в память посещения Вологды в 25 году императором Александром I, да соборная горка. Спасовсеградская площадь была самая грязная, Брызгаловского дома не существовало, здание присутственных мест только строилось. Здания мужской и женской гимназий были очень скромные, Реального училища также еще не было. Здание же духовной семинарии было двухэтажное, по двум линиям: от плацпарадного места к реке тянулся и ныне существующий старый корпус Ювеналиевский (т. е. построенный при ректоре семинарии архим. Ювеналии Знаменском). Во втором этаже, там, где теперь находится квартира о. ректора семинарии, была столовая, а внизу - кухня и больница, дальше по левой стороне этого корпуса вверху были устроены ученические спальни с надписью "дортуары", а внизу - квартира эконома, а по правую сторону коридора, почти до самого среднего подъезда, вверху и внизу комнаты или пустовали, или были в них устроены какие-то кладовые. Со среднего же подъезда, бывшего парадным, был вход в квартиру о. ректора и в правление семинарии, находившееся во втором этаже между угловою актовою залою и квартирою о. ректора с правой стороны коридора, а по левой стороне все шли спальные комнаты, а внизу помещалась умывальня, квартира помощника инспектора, обязанного смотреть за поведением козеннокоштных воспитанников и, наконец, комната для господ наставников, куда был уже особый вход, составлявший третий подъезд. В новом же корпусе вверху помещались классы богословский и философский, занятые комнаты казеннокоштных воспитанников и капитальная библиотека, а внизу - три отделения риторические, да здесь же с течением времени устроена была и квартира для о. инспектора, иеромонаха Григория Воинова. И за всем этим еще было несколько комнат пустовавших.
Из вышесказанного уже несколько раз видно, что во главе семинарии в то время стоял о. ректор ее, настоятель Вологодского Спасоприлуцкого монастыря архимандрит Ювеналий, по фамилии Знаменский. Он был сын одного из московских протоиереев, кончивший курс в родной академии со степенью магистра вместе с Сергием Ляпидевским, если не ошибаюсь, бывшим потом ректором Московской духовной академии и умершим в сане московского митрополита. Не знаю, когда принято было монашество о. Ювеналием, но женат он не был и отличался строгостию своей жизни, по рассказам вологжан. Наушничанья он не любил, не спешил он на заключения о том или другом человеке, старался спокойно убеждаться сам во всем непосредственно, и когда так или иначе он убеждался в чем-либо, то разубеждать его было делом неблагодарным и бесполезным. Никому он уже не поверит и на какие угодно наветы на человека не обратит внимания. Говорю это я не зря, а на основании моих личных наблюдений за ним и за самим собою, о чем речь будет впереди. Это был человек с хорошим, положительным характером, но, по стечению неблагоприятных обстоятельств, так и кончивший свою незавидную карьеру в сане архимандрита в одном из монастырей Крыма. Инспектором семинарии был настоятель Вологодского Святодуховского монастыря, кандидат Московской духовной академии архимандрит Дионисий Аннинский, лет уже по 60. Это была святая простота, добрейшей души человек. Он готов был сделать и делал все возможное для юных грешников семинарии, только не запоздай явиться к нему с головою повинною. Третьим членом правления семинарии был учитель богословских наук Павел Михайлович Добряков, кандидат, кажется, Санкт-Петербургской духовной академии. Это был серьезный человек, с характером строго выдержанным, корректный, деликатный и тоже добрый, не до слабости. Секретарем же Семинарского правления был тогда кандидат Санкт-Петербургской духовной академии Хергозерский, славившийся уже и в наше время как хороший знаток священного писания и как несравненный преподаватель, умевший привлекать внимание к своим урокам ленивых и рассеянных учеников. И все шутками. Бывало, если заметит Алексий Никитич, что кто-нибудь не слушает его беседы с спрошенным учеником, а эта беседа была всегда разнообразною, живою и полезною, читает ли книжку свою или просто сидит рассеянный, сейчас же скажет отвечающему ученику: "Говорите, пожалуйста, потише, чтобы не помешать г-ну N, - он занят своим делом и, по-видимому, серьезно". Ну, и счастлив ученик, не слушавший учителя, если он, будучи спрошен, сдаст урок удовлетворительно. А если нет, то придется ему и покраснеть, и побледнеть от шуточек Алексея Никитича. Некто Добряков, один из учеников Алексея Никитича, обратил на себя внимание этого последнего тем, что иногда запаздывал и приходил на урок, когда учитель уже был на классном уроке. И вот, как только входит в класс Добряков, Алексей Никитич серьезно возглашает: "Господа, нам надобно поспешать с делом. Господин Добряков уже изволили пожаловать, значит, сейчас звонок, и мы должны будем кончить занятия", - так раз, два, а дальше уже берегись шуточек Алексея Никитича, они будут уже поострее. Ну, и были всегда и все его слушатели на стороже. Все это я отметил относительно преподавания только так, как-то случайно и не совсем кстати. Необходимо заметить, что семинарская администрация нашего времени состояла еще из двух помощников инспектора квартирных, из преподавателей семинарии и различных старших из учеников ее, благонравнейших богословов. Квартирными помощниками инспектора были учителя Николай Иванович Суворов и Федор Павлович Исполинов, если не ошибаюсь в последнем. А старшие были назначаемы о. инспектором по участкам в несколько городских кварталов для наблюдения за поведением учеников, квартирующих в городе, казеннокоштных. В числе последних один назывался главным, другой коридорным, третий номерным, по кругу своих обязанностей возложенных на них старцев инспектором, которому и предъявляли они свои журналы каждую неделю, если дело шло нормально, установившимся порядком. А если случалось что-нибудь особенное, то каждый из них должен был докладывать о случившемся прежде своему участковому помощнику, а за тем и о. инспектору, если нельзя было погасить случившееся в первой инстанции. Моим квартирным старшим был Степан Иванович Белянкин, отец известного Ивана Степановича Белянкина. Раз он побывал у меня на квартире, поговорил о кое о чем, спросил между прочим о том, куда буду ходить в праздники к богослужениям, и больше уже не беспокоил визитами ни себя, ни меня.
Я уже имел случай выше заметить, что у нас, на третьем отделении в риторике, не было наставника по предмету словесности, но не удалось сказать мне до сего времени, что не было в Вологде и епископа. Преосвященный Феогност Лебедев, переведенный во Псков, выехал из Вологды 29 августа, а вновь назначенный на архиерейскую кафедру в Вологде из петербургских викариев преосвященный Христофор Еммаусский все еще не прибыл. Ждали в Вологде епископа нового, кажется, до ноября месяца, да не раньше прибыл и наш новый профессор, только что окончивший в 1856 году курс в Московской духовной академии со степенью магистра, Анемподист Ионич Малевинский. По происхождению последний был Вологодской епархии Тотемского уезда Стрелицкой Спасопреображенской церкви диаконский сын. А откуда был по происхождению преосвященный Христофор, не помню. По возрасту он был лет 60-ти, а по образованию - кандидат Петербургской духовной академии. Этот Вологодский владыка любил благовест к обедням долгий, не менее часу, служил неспешно, но и не тянул, проповеди говорил по тетради, но молитву о пастве: "Призри с небесе, Боже! И виждь, и посети виноград сей, и утверди и, его же насади десница твоя!" - произносил с таким глубоким чувством, так просто и выразительно, как никто из слышанных мною епископов. С прибытием нового профессора (пора хотя теперь пояснить, что преподавателю семинарии со степенью магистра было официально усвоено звание профессора, а со степенью кандидата - учителя, как и начальникам духовных училищ со степенью магистра - наименование ректора, а со степенью кандидата - смотрителя), преподавание нашей словесности оживилось. Появились новые записки, хотя и не особенно важные, стали изучаться литературные образцы, рекомендоваться чтение и указываться подходящие книги, ну, словом, мы ожили и стали развиваться и пописывать маленькие изложеньица, описательные и повествовательные. А то надоело уже нам составлять скучные шаблонные периоды и хрии, которыми угощал нас почтеннейший Павел Тимофеевич. Нам стали завидовать наши товарищи, ученики первого и второго отделений риторики, где господа преподаватели словесности о. Фавст Александрович Ржаницын и Алексей Иванович Попов (по происхождению зырянин), кандидаты Московской духовной академии, также давали уроки русского языка с его литературой схоластично и мертво, по запискам "времен Очаковских и покоренья Крыма". А мы, ликуя, с замиранием сердца слушали уроки своего нового профессора, читали и писали. Да, Анемподист Ионич быстро двинул наше развитие. перед святками в наше время производились экзамены, и мы готовились блеснуть на них своими успехами по словесности. Не помню, в какой мере это нам удалось, во всяком случае мы не посрамили ни себя, ни своего любимого профессора. Но до святок было сделано преосвященным Христофором посещение семинарии, которое и последовало в нашем отделении на уроке Анемподиста Ионича. Владыка вошел в наш класс, как и все другие, в сопровождении о. о. ректора и инспектора. В ответ на архипастырское благословение мы очень плохо и в низком тоне пропели "ис полла эти, деспота", почему владыка и отозвался о нас: "О, какие здесь певцы! Они напоминают мне митрополичьих певчих старого времени". За первой партой стояли ученики, занимавшие места и здесь, как в училищах, по успехам, в порядке списка Евграф Ливерьевич Прозоровский, Димитрий Александрович Олехов, Алексей Алексеевич Попов, Александр Димитриевич Тюрнин, Павел Александрович Кратиров. Один из них, именно Попов, стоял в дубленом тулупе, одетом в халат, подпоясанный кушаком. К нему и удостоил подойти владыка, взял за кушак, посмотрел на тулуп и сказал: "Уж надо бы иметь одежду здесь иную, почище! А урок знаешь? Расскажи". Удостоенный архипастырского внимания ученик, без всякого смущения, стал рассказывать свой урок и заслужил одобрение. Потом по поводу урока предложено было вопроса по два отрывочно, другим двум ученикам из лучших, ответами которых также остался доволен владыка и, благословив класс общим благословением, удалился. А мы опять в тот же тон и также неумело затянули "ис полла"...не взыщите, мол, владыка, лучше не умеем, чем богаты, тем и рады.