Воспоминания причетнического сына 14 глава




На колокольню же новые колокола были благополучно подняты тем же Иваном Андриановичем Тесаловским в день храмового праздника 1 октября того же 1877 года при множестве богомольцев.

XII

В 1877 году все необходимые работы по церкви закончены, школьное здание готово было еще ранее, а к 1882 году и все церковно-попечительские долги были уплачены. В этом направлении мои заботы, а они, признаюсь, были очень велики и слишком хлопотливы, можно признать, на некоторое время хотя законченными. Установилась так или иначе и правильная плата за труды духовенства, увеличились по количеству и качеству добровольные сборы, к которым однако же за всю мою долгую службу и жизнь, так и не смог я приучить себя относиться без нравственного страдания, без туги душевной. Обратите внимание, благосклонный читатель, на те явления в этом случае, на которые приходилось наталкиваться в первые годы моей службы, а многие еще наталкиваются и ныне. Вот я в деревне за сбором льна. Много мужичков сидит под окнами одного дома. Здороваюсь, сажусь к ним и говорю: "Кто, братцы, потрудился бы оповестить женщин, чтобы принесли мне лен?" "Ванька, бежи-ка по избам и скажи бабам, чтобы несли батьку лен", - обратились мои собеседники к мальчику лет десяти, а мне заметили, что прежде у них было не так, за льном ходил не поп, а попадья и ходила она сама в каждую избу. "Ну, я прошу принести мне сюда, кому не жалко, а по избам не пойду", - отвечал я. Между тем обежавший всю деревню мальчик на мой вопрос: "Ну, что?" - говорит: "Хотели принести, только Анюха Пронина сказала: а не велик и барин твой поп, и сам придет!" В другой деревне на мое замечание одному мужичку, принесшему повесм 5 - 6 самого дрянного льна, - где он и нашел такой дряни, - этот господин без стеснения мне отрубил: "А не самый же лучший отдам я тебе лен!" У множества баб была манера уходить из дома или спрятываться, чтобы только не отдать священнику, диакону или причетнику льну или Петровского. Находились и такие нахалки, что одна, например, принесшая мне пахтус сметаны во время сбора Петровского, на мой вопрос: "Что же ты не принесла мне яиц?" - уже слишком развязно отрезала: "А на что тебе и яица-то, батюшка, у тебя ведь есть?" Многие священники сообщали мне, что разобидевшиеся на них за что-либо прихожанки вкладывали внутрь пахтуса кусок смолы и таким образом, жестоко мстя за что-либо своему батюшке, портили у него все собранное масло. У меня этого не случалось, а бывало нечто другое, хотя и не менее злостное, но все же неприятное. Одна женщина при сборе Петровского подала мне довольно большой шарообразный пахтус. Обычно они делаются круглыми, толстыми или тонкими пластинками. Обратив на него внимание, я положил этот пахтус особо и, придя домой, разрезал его. В нем оказалось кислое молоко. Или при сборе руги сидишь в санях на морозе или при погоде ненастной и ждешь, терпеливо ждешь, когда изволят принести из всех домов большой деревни ругу по повестке. И вот пошли. Кто несет решето ячменя или овса хорошего качества, кто и два решета, но таких мало, а там дальше пошли мастера своего дела. Один из них несет чего-либо хотя и в решете, но в самом малом, подхвативши рукою под ослабшее днище его, отчего и кажется решето полным, другой в коренноватой, или деревянной, даже иногда поломанной чашке, кто несет, наконец, "охвостья", или "мышеедины", а иных не окажется и дома. "Уж не осуди, батюшка! Надо бы побольше или получше, да вот у самих-то мало..." И пойдут объяснения шаблонные и дутые, одни и те же на пространстве десятков лет. Курьезны эти объяснения в устах женщин, скупых на подачки, при сборе Петровского. Не принесшая яиц в свое извинение уверяет вас, что у нее "курицы парят", другая говорит, что кур ее "падина - коршун всех-таки так и прибил". А не принесшие пахтусов женщины уверяют, что у них по одной коровушке, да и те не доят - "переходницы"... слушаешь, слушаешь таких краснобаек, да иногда и подумаешь, нечего греха таить: "А вот сами-то вы, матушки, кажется, всегда не "переходницы", а или с молочком, или скоро отелитесь", - а сказать? Сохрани Бог! Прежние бабы наговорили бы вам сальностей, а нынешние, пожалуй, и в амбцию вломились бы. Кто не знает, что и ныне наше сельское духовенство живет теми же сборами, что и прежде, и ныне оно принуждено услаждаться теми же сборными прелестями, что и прежде, с тою лишь разницею, что ныне, вследствие отравы народного духа идеями безбожными и анархическими, в нашем народе увеличилось количество людей, равнодушных к церкви и духовенству, отчего и стало заметно повсюду каждогодное уменьшение доходов, называемых добровольными сборами. Случалось и так, что ездишь, ездишь целый день за сбором по приходу и никто нигде не предложит закусить или чайку напиться. Это тогда, когда хлебосольных хозяев не окажется дома, а другие покормить священника не считали своей обязанностью, хотя бы и заходили к ним в дом. При сборе льну и Петровского всегда сопутствовал мне один из церковных сторожей. "А что, Александр, - так звали одного из них, - покормят нас сегодня где-нибудь или нет?" - спрашиваешь, бывало его. "А вот в этой деревне, надо полагать, - отвечал он, - покормят". Зайдем в избу, посидим, пока несут нам лен или петровское. И вдруг хозяева дома и не подумали нас покормить, а кто-то сквозь зубы сказал только: "Поди-ко, батюшка, ты ести хочешь", - когда я уже собрался уходить. Тогда мой Александр, бывало, встает с лавки, молится Богу, забирает мешочки или бурачки и говорит: "Прощения просим, господа хозяева, спасибо за хлеб, за соль, ведь чуть не попотчевали!" После такой, правда, краткой, но слишком выразительной речи моего спутника мне уже не оставалось ничего говорить. А когда, хорошо узнавши всех моих прихожан, от старого до малого, я убедился, что все эти грустные явления объясняются не предубеждениями, не злою волею, а простым недоразумением или, если угодно, невежеством, тогда нашел без труда и средства для воздействия на них в желательном направлении.

Период изучения паствы закончился, пришло время вразумления. Я видел, что все это добрые люди, но почему-то недоверчиво и холодно относящиеся к священнику. Я позаботился сам стать к ним ближе, обо всем расспрашивал, во всем принимал участие, в одном отношении учился у них, а в другом начал учить их и словом, и делом, потому что без доброго дела доброе слово значит мало для слушателя, а говорящему может даже вредить, как человеку, который учит тому, что сам первый исполнить не хочет. А собственный пример на живом деле со стороны священника для его простодушной паствы поучительней многих проповедей, хотя бы и горячо сказанных. Нужно ли священнику вызвать и расположить прихожан на пожертвования в церковь - начинай первый жертвовать сам, сколько и чем можешь. Надобно ли расположить их к особенной молитве по тому или другому случаю - начинай эту молитву сам священник и так далее во всех добрых намерениях и делах пастырского служения. Тяжело у меня было на душе, когда я видел, как скудны были добровольные пожертвования прихожан на нужды церкви в первые годы ее устройства, несмотря на мои горячие призывы. А когда увидел народ, что и сам я, трудясь всеми силами для храма Божьего, в то же время еще и жертвую в пользу его, например, зерновым хлебом, при всей своей скудости, когда узнал этот народ, что их священник, чтобы сберечь и мирские гроши и рубли для нужд св. храма, решился устраивать дом себе, не беспокоя прихожан, не трогая церковной казны, а своим счетом, при посредстве займов и одолжений, - вот тогда-то и пожертвования потекли в церковь нескудно. Бесплодны были мои речи о необходимости молитвы при посеве в полях хлеба, а когда я стал молебствовать на своих полях, в присутствии моих прихожан, избравши для того воскресный день, тогда стали молебствовать на полях и прихожане, следуя, видимо, данному примеру. Пример послужил, таким образом, основанием доброго обычая, а обычай, расширяясь и укрепляясь с каждым годом, мало-помалу укоренился и стал всеобщим. Так необходимо поступать священнику и во всех других случаях пастырского служения, если хочет он, чтобы не напрасны были его заботы и труды о пользе и благе своей паствы, чтобы она его слушала и уважала (1 Тим. 4. 12). И, слава Богу, такие священники есть, - и их немало, - были и прежде, и, конечно, всегда будут. Знал и знаю я таких священников, которых весьма уважала и любила паства, знал и таких, которых она не любила, но уважала, и таких немногих, к счастию, которых плохо уважала. У одного священника, например, ни один прихожанин не смел, без благословения его, не только засватать невесту для своего сына, но и сварить пива для свадьбы. А когда придет, бывало, время для предложения вознаграждения за труды хотя бы также при свадьбе, то нуждающийся в трудах священника предлагал количество вознаграждения на его усмотрение. А священник уже знал, с кого и сколько взять и поступал, как ему угодно, без всяких возражений со стороны просителя. Легко понять, как много было силы воли и уменья у этого строгого священника, умевшего так поставить очень большой и распущенный до него приход. На погосте у него было волостное правление. Любил он заходить на дороге сюда, чтобы и здесь, в решении мирских дел, принимать негласное участие. Уважали его епископы и светское начальство, а умные из прихожан называли его заочно "Владыкою". И этот священник-Владыка был никто другой, как отец Александр Иоаннович Невенский, достойный настоятель Городищенской Богоявленской церкви Устюжского уезда, о котором вспоминать с любовию я уже имел случай. И по внешнему виду это был священник типичный. Высокого роста, хорошо сложенный, с высоким лбом, открытым взором, звучным голосом, хорошо образованный, мыслящий и говоривший стройно (из студентов семинарии сороковых годов прошлого века) он производил впечатление импонирующее. Во дни борьбы с грубостию и невежеством своего прихода он ел к цели в полном сознании пастырского достоинства, мужественно, твердо и стойко и любил на этот раз говорить пословицами: "суди меня губернская, а не баба деревенская" и "умру в поле, а не в яме", но пусть будет так, как должно быть. Другой же священник прошлого времени, не только уважаемый, но даже горячо любимый прихожанами обрисовывается несколько иначе. Веселый и добродушный, заботливый и хлебосольный, горячий и снисходительный - это мой бывший сосед по Е...ге отец Феодор Иоаннович Попов. Если кто досадит ему или оскорбит его так или иначе, то он так нашумит, так разнесет человека в ту же минуту, что не поймешь, глядя со стороны, как тут дело и уладиться. А мужичок или женщина стоят да помалчивают, пока "бурлит, шумит погодушка". Пройдет полчаса. И если не ушли эти люди, конечно, отлично его изучившие, то он непременно к ним снова придет, простит и благословит, а если что еще нужно, то и сделает, а иногда и по рюмке водки подаст. Мужичок или женщина между тем кланяются и благодарят: "Спасибо, поучил ты нас, батюшка! Так ведь и надо учить нас, дураков". За всем этим никогда и никого из нуждающихся не отпустит, бывало, без доброго совета или посильной помощи добрый отец Феодор. Тридцать лет, кажется, прослужил он в Благовещенском приходе и заслужил название "папаши", как величали даже заглазно его приходские почитатели. Тот и другой из этих священников нашего округа были законоучителями и учителями в министерских начальных училищах, помещавшихся в их домах, и умерли первый благочинным, а второй духовником окружного духовенства. Царство вам небесное, мои друзья, дорогие покойники! Большинство священников нашего округа и минувшего времени не выдавалось, конечно, как всякое большинство, ни умственными силами, ни энергиею, но по мере сил и разумения честно исполняло свой долг служебный по церкви и приходу. Если священники этого сорта не могли говорить своих проповедей с церковного амвона, то они читали поучения печатные с большим усердием, а простое доброе слово у них было всегда и везде на устах для своей паствы, практическими же уроками для нее служила трудовая, скромная и честная жизнь этих священников. И они вполне достойно пользовались уважением со стороны своей паствы. Простые и добрые люди были и те несчастные из нас, которые, по природной ли наклонности или вследствие вдовства, подвергшись известной слабости, теряли к себе уважение. И как было больно сердцу, когда трижды в жизни случилось мне услышать название священника полуименем, хотя и заочно! Не могу забыть этой дерзости, которая и наказана была мною как священником беспощадным выговором виновникам в двух случаях, а в третьем, имевшем место еще в дошкольный период моей жизни, говорить я не мог, но был удивлен - и вот 65 лет не забываю его. При таком природном настроении я не мог равнодушно относиться к тому, что казалось неправильным, плохим или беспорядочным в жизни моей паствы. А узнавши ее хорошие и слабые стороны, я заговорил тверже и стал настойчивее, требуя уже внимания и послушания, чтобы "жить и людей не смешить", а быть полезными друг другу. Как видите, благосклонный читатель, говоря о пастве, мне приводится говорить и о себе. Чувствую и сознаю неудобство своего положения. Меня могут желающие заподозрить и, пожалуй, обвинить в самохвальстве, но решительно недоумевая, как рассказать о жизни паствы, направляемой священником, и умолчать об этом последнем. Итак, судите, как хотите, а я продолжаю, как должен и как умею.

Выше уже было сказано, что поминовение усопших родителей среди Е...ой паствы было запущено, а о вселенских субботах она и понятия не имела. Все это было постепенно объяснено и предложено настойчиво иметь годовые поминовения за 30 коп. в год, а кто и этого уплатить не может, записывай и тот. "Денег не спрошу, - говорил я, - а поминать буду". "Что их трясти-то, - говорил Андрюша Комендант, - давно лежат в земле, облежались". "А вот когда умрешь, тогда узнаешь и ты, зачем нужно поминовение их, если теперь не веришь никому и ничему", - отвечал я этому странному человеку, хотя и не безбожнику, но почти все вышучивавшему. А в нарочитые дни поминовения усопших просил я прихожан приходить в церковь для молитвы за них. То и другое принято большинством и вошло со временем в обычай. Даровых поминовений не оказалось, но за 30 копеек годовой платы пришлось поминать усопших каждого хозяина в приходе, - бедного и богатого, - свыше двадцати лет. И только спустя 20 лет с лишком, когда окреп обычай и упрочился мой авторитет в приходе, решился я увеличить плату за годовое поминовение до 50 копеек с бедного и богатого. А уплату пятидесяти копеек за сведение о невесте и за заказные обедни равно и 1 рубля за венчание, так и не решился я увеличивать первую до 1 рубля, а последнюю до трех или двух рублей, как везде уже было в обычае по соседним приходам. Увеличил же плату я только в копеечных расчетах за славу и постную молитву с трех до пяти копеек, за молебны простые с пяти до десяти и за водосвятные с десяти до пятнадцати копеек. Не мог терпеть я и некоторых беспорядков в церкви за богослужениями и вне ее, после них. Пойдет, бывало, церковный староста в конце литургии собирать в казну и возглашает почти непрерывно: "Порадейте, православные, Матери Божией в казну". Народ заговорит с ним, женщины защебечут, а сторож закричит: "Бабы, тише!" Беспорядок полный. Старосте и сторожам было приказано делать свое дело молча, а народу объяснено, что такое церковь, и как надо вести себя в ней. Выйдешь из церкви после службы на ограду и улицу - там уже совершенный базар, и то деревенский, особенно летом. Шум и гам. Кто сидит, кто стоит или лежит, кто курит табак, кто в гармонию играет, а кто уже и спорит и вздорит. Немногие лишь снимут шапки, увидав выходящего из церкви священника, и обратятся лицом к нему. Большинство его не замечает. Посмотришь, вздохнешь, остановишься и заговоришь, не помышляя о гомилетике и ее правилах: "Здравствуйте, братцы! С праздником! Да шапки долой, лицом ко мне. Едва вышли вы из храма Божия, где стояли в действительном, хотя и невидимом присутствии Господа и Его святых ангелов, где все мы обвеяны были, как теплым воздухом, духом молитв Христовой церкви, где слышали и видели, как молились о себе, о вас и о всех православных христианах ваши священник и его сослужители, - и забывши так скоро все это, и старый и молодой отдались молве житейских попечений, а многие уже и удовольствиям с таким азартом и увлечением, что не замечаете, как идет из церкви тот, кто молился с вами за себя и за вас, не считаете нужным почтить его поклоном, даже оборотиться лицом к нему и снять шапку перед ним. Разве это христианский порядок? Разве так должно быть? Мне страшно, мне стыдно за вас!" и проч. и проч. И, поговоривши в таком роде, когда много, когда мало, но всегда горячо, наконец, скажешь: "помните и исправьтесь" или "до свиданья! Не осудите!". "Ну, что ты, батько, ты не осуди нас!

Спасибо, что учишь", - скажут, бывало, некоторые, а покойный диакон Димитрий Абрамович говаривал прямо: "Учи ты, учи нас, дураков", хотя и в другое время и при других обстоятельствах. Конечно, не вдруг и не с одного раза, но сравнительно легко и скоро удалось установить мне добрый порядок и тишину в церкви и вне ее, по крайней мере, пока не пройду домой из церкви, - и какой порядок! За церковными богослужениями знали все, когда, как и о чем надо молиться. Все это было объяснено, объяснены молитвы существенные, символ веры и заповеди, в чем много помогали мне школа и внебогослужебные беседы, начатые в церкви служащего духовенства, либо взглянуть было на Е...их прихожан, вся масса которых, как и ни велико было бы собрание, расступиться по сторонам, снимет шапки и кланяется. Духовенство проходит и поздравляет с праздником, также снимая шляпы или шапки. Ни гармоник, ни трубок, ни папирос уже ни у кого в руках не видно. Так хорошо было в этом отношении наконец, что приятно и спомнить. Неприятно далее было, когда назвали меня некоторые не батюшкой или не именем, а батьком или бачкой. Я дал понять это тем, кому находил нужным, и это изменение в обращении устроилось легко и скоро, меня стали называть, как должно, а когда стал я благочинным, то некоторые из стариков ухитрились придумать неслыханный титул "ваше благочинство". на этот раз уже переусердствовали мои добрые люди, которых и пришлось упрашивать называть меня попроще: "отец благочинный" или "отец Александр", например.

На свадебных пирах в деревнях я бывал не больше четырех-пяти раз, с включением сюда и свадеб трех моих сестер, выданных в замужество за крестьян. После свадебные столы проходили шумно и весело, но вообще прилично, кроме церемонии "умывания", происходившей на другой день венчания. И тут ничего дурного я не находил, кроме шалостей, количество которых находилось в зависимости от темперамента гостей и хозяев. А ночь накануне венчания в доме невесты проходила с вечера в слезах и причитаниях невесты, чередуясь с грустными песнями окружающих ее подруг, а с прибытием жениха - в более или менее широком пиру до рассвета. Не желая вдаваться в подробности описания пира этой ночи, как и других свадебных порядков в деревнях нашего края в последующие дни, что увлекло бы меня очень далеко, отмечу только кое-что. Несмотря на то, что давно уже знает жених невесту, что у него были уже формальные "смотры", по входе в дом ее в эту ночь, еще раз должен был поглядеть на нее со свечою даже в руках, хотя в комнате свету и было достаточно. Выведенная какою-нибудь почтенною тетушкою или бабушкою на средину избы перед жениха с его родителями и гостями невеста делала всем им несколько поясных поклонов, после чего жених брал со стола уже приготовленную и зажженную свечу, приближался к невесте и, водя свечою кругом лица, а иной и кругом всего корпуса, молча смотрел ей в глаза, а она должна была стоять неподвижно, как солдат в строю, и лишь по окончании такого осмотра, еще раз низко поклониться ему. Гости стояли и в глубоком молчании смотрели на эту процедуру. А жених, оставив невесту и поставив обратно на стол свечу, тихо разговаривал между тем о чем-то со своими родителями, а иногда уходил для этой беседы с ними даже в сени. Но вот совет кончен. Раздается голос свата: "Жених согласен, препятствий нет". "И мы согласны, - отвечает доверенное лицо со стороны невесты, - милости просим садиться". И помолившись Богу, с прочтением даже молитвы иногда, хозяева дома садят сначала в передний угол по святые иконы жениха и невесту на лавку, покрытую овчиной вверх шерстью, а затем и гостей жениха по чину и родству, а если позволяет место, то и гостей невесты. И начинает мало помалу разливаться пир горою, причем невеста, при подаче по крайней мере по первому стакану гостям водки, должна оставаться на ногах и каждого из них просить выкушать стакан поклоном. Медленно подаются на стол кушанья, гости угощаются водкой и пивом, начинается говор и оживление, а потом и песни вприпляску тут же за столом будто бы, чего однако я не видел. Что ни говорили бы про наш простой народ, но никто из него, кроме самых отпетых, не позволит себе лишнего в присутствии священника, по сану уже им уважаемого, помимо личных умственных и нравственных достоинств, которые ценит народ, умеет, пожалуй, лучше и вернее иных интеллигентов. Таким образом, не найдя ничего дикого и безобразного в свадебных обычаях и не тронул я их, а только ознакомившись с ними перестал назначать венчания по дням воскресным и праздничным. Пороптали, как было слышно, на меня мои прихожане, но рассудили, что, пожалуй, и ладно это, покорились и замолчали.

Труднее всего было убедить мою возлюбленную паству говеть каждогодно, приучить девиц ходить в воскресные и праздничные дни к церковным богослужениям, крестить младенцев в церкви и по пятницам великого поста, когда в последние годы бывало уже исповедников по 300 и более человек, не отвлекать меня от церковного служебного труда приглашениями в деревни для напутствования больных. "Может, - говорили мне на мои увещания, - заболел человек неожиданно, как тогда быть?" "Да, заболеть может каждый из нас, хотя и редко неожиданно и опасно, но на то и пост, чтобы все мы в церкви очищали себя покаянием и здесь приобщались Св. Христовых Таин. А если человек заболевает не внезапно, а постепенно, то надобно ехать за священником в четверг или в субботу, но никак не в пятницу отрывать его от трудной и продолжительной служебной обязанности по исповеди говеющих". Так всегда отвечал я возражающим и, несмотря на неоднократные попытки со стороны людей упрямых вынудить меня отказаться от моего требования, я был упрямее всех, продолжал требовать исполнения моих требований и тогда даже, когда уже приезжали за мной. Великий пост для каждого священника самое трудное и ответственное время. Мало ли его надобно для исповеди, например, 300, даже 200 человек, если исповедовать говеющих неспешно! А если священник будет спешить, то он начинает страдать нравственно, обличаемый в небрежности совести. И в такие дни, как великопостные пятницы, отнимать у священника дорогое время на поездку за 10-12 верст, хотя также для доброго дела, мне казалось бесчеловечным. Может быть, и грешил я и ошибался по расчетам самолюбия, но поступал решительно и добился того, что в эти дни перестали меня возить по деревням с требами, а с течением времени перестали и гневаться недовольные. Много сил было потрачено далее на то, чтобы убедить отцов и матерей отпускать своих дочерей-девиц по праздникам на погост к церковным службам. И каких только возражений мне не ставили эти бедные, темные люди! И обычая-то, мол, нет у нас, ведь и в других-то приходах не ходят девки в церковь (к сожалению, это была правда в отношении соседних приходов, но не более), и одеть у них нечего, и дома-то они нужны в праздники, "да ты послушал бы, батюшко, что говорит Марья Алексеевна, а она ведь старуха умная, да и чего ты убиваешься, что тебе надо?" "Мне надо, - отвечал я, - чтобы не только вы, но и дети ваши с малых лет ходили в церковь, учились здесь слушать церковное чтение и пение и молиться Богу. Разве это худо? Разве худого желаю вашим детям? Разве худому чему-либо учат вас в храмах Божиих? Почему же вы меня не слушаете? Скажите мне, а я скажу вам, почему я "убиваюсь", по вашим словам, призывая не вас одних, но и детей ваших к церковной молитве. На то я и священник, на тоя и поставлен, чтобы учить людей жить по-христиански. Скажите же мне, христианин ли тот, кто и в храм Божий не ходит, молитв церковных, слова Божьего не слышит, и понятия о христианском храме, о христианской жизни, о церковной молитве не имеет? Я должен возвещать вам волю Божию и если учу вас, то не заслуживаю ни похвалы, ни порицаний. Это моя обязанность. Но горе мне, если я молчу, хотя вижу, что все мы живем неладно. Я должен отвечать перед Богом за каждую душу. Надо, чтобы не погибла она для спасения. Ну, там и судите сами, как же я могу молчать! Вы говорите далее, - продолжал я, - что ваши дочери дома нужны. Положим так это. Но если бы их не было, тогда как? Не у всех ведь матерей есть дочери, но оне живут как-то да и с хозяйством справляются не хуже других. Или одеть нечего им для того, чтобы идти в церковь, говорите вы. Неправда, неверно. Ходят ваши дочери на всякую работу, на всякое гулянье разве не одетые? А на святочных игрищах, как мне сообщают добрые люди, оне отплясывают все, разодетые так, что не отличишь девицы бедной от богатой. Что, наконец, говорит вам Марья Алексеевна, я, конечно, не знаю, как не знаю и ее, она не моя прихожанка. Вижу, однако, что верите ей вы много, даже больше, чем мне, священнику и отцу вашему духовному. Хорошо. Постараюсь повидать умную и почтенную Марью Алексеевну, побеседую и с ней и посмотрю, умна ли она, и то ли заговорит вам потом, что говорила прежде!" Познакомившись с Марьей Алексеевной, жившей в деревне Чанькове, где были и мои прихожане, я увидел, что это действительно была женщина почтенная по возрасту, религиозности и очень не глупая, но остановившаяся на тех народных понятиях, какие господствовали еще во время ее молодости. Она легко и скоро поняла мои разъяснения и в конце концов дала слово, что будет направлять ко мне людей, нуждающихся в совете и успокоении, словом, стала мне полезною. Еще более полезною была для меня матушка учителя нашего Е...го училища, священническая вдова Марья Львовна Ермолина, родная сестра бывшего учителя Устюжского духовного училища Аристарха Львовича Попова. Это была женщина умная, грамотная, много на свете пожившая, много читавшая, много видевшая и испытавшая. Любили навещать ее мои пожилые прихожанки, которых и вразумляла, и просвещала она своими простыми, но теплыми, задушевными беседами, иллюстрируя их фактами - то ли из наличной жизни, то из житий святых. Много помогала мне эта достойная доброй и благодарной памяти матушка и в убеждении родителей обучать грамоте не одних сыновей, но и дочерей. Ныне от учащихся отбоя нет, все хотят учиться, а тогда было другое время, другие нравы, - нужно было настойчиво и горячо убеждать людей учить детей, особенно девушек. Старые понятия народа наконец были в приходе моем поколеблены. Запоявлялись девушки, конечно, сначала в незначительном количестве, в церкви и в школе, потом более и более, а теперь уже, по наведенным справкам, Е...я девушки постоянные богомолицы в церкви в воскресные и праздничные дни и постоянные ученицы в школе. Слава Богу! К каждогодному говению я начинал призывать свою паству каждогодно и начинал я с недели мытаря и фарисея. Говорил я о долге каждогодного говения и в церкви, и на домах, и в пути, при поездках в приходе с требами и, милостию Божиею, достигнул успеха. Нескоро и не без напряжения сил был достигнут и в этом случае успех, но о трудах и усилиях я говорить не стану. Кто же не знает, что в человеческой жизнедеятельности само собою ничего не бывает. Отмечу то, что одним из сильных побуждений народа к каждогодному исполнению долга говения служил решительный отказ мой от поездок в приход для напутствования больных по великопостным пятницам. Не скажу, чтобы каждогодно стали говеть уже все жители моего прихода, состоявшего из 3.400 душ обоего пола. Нет, оставались все еще люди, говевшие не каждогодно, но их уже было немного. В последние годы моей службы в Е...е количество говеющих там увеличилось так, что я должен был испросить словесное разрешение преосвященнейшего Израиля по четвергам великого поста служить обедни Златоустого для причастников, исповедовавшихся в среду. И мне стало легче, когда количество желающих исповедоваться на известной неделе вместо одного дня стало распадаться на два, а именно на среду и пятницу. в два дня недели 500 человек исповедать я еще мог, но в один день сделать это было бы невозможно. Остается заметить, что в делах пастырского служения, в области религиозной и нравственной, к посторонней помощи я никогда не прибегал, не желая обнаруживать слабости своих сил и веры в помощь Божию перед своею паствою. Несколько раньше мне удалось провести еще одну, очень важную меру в пастырской жизни священника, о которой и должен я сказать теперь несколько слов.

Когда учился я еще в богословском классе семинарии, мой товарищ по канцелярии семинарского Правления, известный уже читателям по моим воспоминаниям, отец Петр Михайлович Гвоздев, бывший священником очень большого прихода, писал мне, что "приходские требы решительно истребляют его". Жаль мне было этого умного и доброго человека, изнемогающего под бременем приходских требоисправлений, но я не понимал тогда всей силы и ужаса этого священнического вопля и не мог, кроме сочувствия, ничем успокоить его более или менее основательно. А вот когда и мне достался в удел большой и разбросанный на 25-верстном расстоянии приход, при невозможных путях сообщения, тогда я понял, что значат эти требы для священника, не желающего оставаться только требоисполнителем. Требы эти идут как-то беспорядочно, переливами: то несколько дней нет ни одной требы, то вдруг окажется 5 --10 треб в один день, да иногда в дополнение пригласят священника и ночью в темную осеннюю пору. Это уже действительно "истребление" священника. В приходе, изрезанном тремя речками и рекою Сухоной, при обледеневшей уже дороге, с покрывшимися льдом лывами, едешь, бывало, верхом на худой и, конечно, неподкованной лошади. Ноги у нее то скользит, то пробивают тонкий лед на замерзших лывах. И при всем этом "не видно не зги". Едешь и думаешь, вот-вот сейчас падет лошадка и раздавит или изуродует седока. И бывали такие сюрпризы. Однажды осенью при переезде через речку ночью, вода в которой была велика и быстра, споткнулась моя лошадка о подводный камень и упала. Привычный всадник, к счастью, не растерялся и, продолжая сидеть на ней, пока лошадь оправилась, на берег выехал и прибыл домой по горло мокрый. Приводилось, проходил через реку по лавам. А другой опасный случай был такой. Была весна. По совершении требы возвращался я домой верхом на лошади в седле, по обычаю, по под слуде5, у ее основания, по за грудами льда, от которого Сухона уже освободилась. День был солнечный, теплый. Вдруг с шумом рухнула в воду против меня куча льда, испуганная лошадь рванулась, а я лежал уже, выпавши из седла, на земле без сознания. А когда при усилиях испуганного проводника, я опомнился, то увидел, что лежал я на земле на спине между двумя большими камнями. А что было бы со мною, если бы я упал спиною или головою на эти камни? И еще вот случай, также бывший со мною. Ехал я по последнему пути за Сухону, обычно, верхом на лошади по льду. От берегов была уже вода, лед на реке поднялся высоко. Страшно было при всей известной народу неустрашимости духа, ехать мне в это время за реку по льду, но жаль было человека отпустить за священником в чужой приход за 10 верст от деревни по безобразной дороге. Я согласился съездить версты за 2 к нему сам. Выбравшись с берега уже водою на сухонский лед, я видел, что часто замечаются даже на дороге дыры, и вынул из стремян ноги про всякий случай. Передний путь сделал я благополучно, но на обратном пути, на самой средине Сухоны, моментально рухнул лед под моей лошадкой. Она вся уже была подо льдом, только губа, глаза и уши еще видны были из воды, и отважный седок лежал на правом боку на льду со стиснутым поводом в руке. "Где ты, Михайло", - спросил я проводника. "Здесь", - отвечал он. "Осмотри хорошенько место и отдерни меня поскорее от полыньи". Сказано и сделано. Когда встал я на крепком льду на ноги, то увидел, что правая нога моя по колено мокра, левая же совершенно суха, как и сам я. Схватившись за грудь, я почувствовал, что дароносица у меня тут, и убедился, кто так чудно спас меня и даже лошадь, которая при помощи сбежавшегося с досками из деревни народа, быстро и благополучно была извлечена из воды. А я пришел домой, славя в душе своей Бога. И вот, в виду таких случаев и множества треб, - а их бывало так много, что иногда, возвращаясь домой, по исполнении двух, находишь здесь снова 2 - 3 человек, ожидающих священника, и опять едешь и едешь, так что случалось сделать верхом на лошади верст по 60-ти в день в границах прихода, - задумал я сократить количество треб и стал убеждать крестить детей при церкви. Мои любезные прихожане не соглашались на это долго, но я потребовал и стал настаивать. Приедут и просят, а я отвечал: "Я вас и просил, и убеждал, долго убеждал, а теперь уже требую - пожалуйте для крещения младенцев в церковь". Поупрямятся, погрубят и принесут для крещения младенца в церковь. Но встречались и такие люди, которые не крестили детей дней по десяти. Я знал и молчал, не желая своими нуждами беспокоить начальство. Наконец шли все с новорожденными детьми в церковь, где и крестил я с любовью и, конечно, без требования какой-либо платы. И это мое желание осуществилось вполне и вошло в обычай, который стал всеобщим и поддерживается ныне уже епархиальным начальством. А для меня почти наполовину сократились разъезды по приходу с требами.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: