Допустим, скажут читатели, что все это так и было, как утверждает автор, но как могла прийти такая крупная ломка вековых обычаев и приходских порядков безнаказанно, без жалоб прихожан на священника? Вот вопрос. Ответом на него теперь и займемся. Да, от народного самосуда меня Господь сохранил, одни из прихожан меня очень любили, а другие, пожалуй, и побаивались, зная мой открытый характер, смелый и настойчивый дух. Начальству наказывать меня было не за что, так как и рискованные мероприятия проходили благополучно. Что же касается неприятностей вообще, то оне были, но на мелкие из них не обращал я внимания, а крупные побеждал любовью. Для примера расскажу об одном крупном обстоятельстве, из числа самых для меня неприятных. В самый разгар моих церковно-приходских трудов, с удивлением узнал я, что мой церковный портной, уважаемый мною Максим Артемьевич Тесаловский на меня за что-то, - а за что и теперь не знаю, - очень гневается. Одно это было уже неприятно. Но я надеялся, что это не более, как раздутая молвою случайность, которая легко разъяснится при первом же свидании, и неприятность исчезнет сама собою. Между тем подошел один из двунадесятых праздников. Когда за утренним богослужением вышел я на литию, Максим Артемьевич оказался как раз за моею спиною. Пришло время перед известной молитвой преподать молящимся "мир". Когда для этого обратился я лицом на запад к народу со словами "мир всем" и поклоном, тотчас же Максим Артемьевич, отхаркнув, плюнул мне под ноги... Что это? Случайность или преднамеренность? Я содрогнулся, смутился, но не подал никакого вида о своем ужасе. Но этим дело не кончилось. Когда после заутрени выходил я иногда почему-либо домой, то присевшие около стен на скамьи богомольцы уже обязательно вставали и приветствовали меня поклоном. Не стал вставать после описанного случая один Максим Артемьевич. Тогда я понял, что рассказанное обстоятельство о плевке его в ответ на преподанный священником "мир всем" не было случайным. Тем больнее было моему сердцу, что считал этого человека за одного из лучших моих прихожан и не знал за собою никакой вины лично перед ним или перед его семейством. А между тем какая злоба! Время шло. Я скорбел и, молясь за него лично Богу, стал придумывать способы примириться с ним. Чем легче всего победить злобу? Конечно, любовью. Но как это сделать? И решил я поступить и поступил следующим образом. Пошел я по обычаю после одной воскресной заутрени домой. Прихожане все, за исключением одного Максима Артемьевича, встали со своих мест и приветствовали меня поклоном. Максим Артемьевич сидел один неподвижно на скамье в юго-западном углу. Не вон из храма, а кнему я и направился. Я уже близко, а он продолжает сидеть. Подойдя к нему, я поклонился и сказал: "Здравствуйте, Максим Артемьевич! С праздником!" Тогда он, быстро поднявшись с места, в ответ на мой поклон и приветствие несколько тревожно произнес: "Батюшко, благослови!" Благословляя его с радостию, я говорил: "Христос посреди нас был, есть и будет", - снова поклонился ему и пошел из храма. А народ стоял и смотрел, как священник, побеждая злобу, мирится с одним из своих прихожан. Не знаю, как чувствовал себя Максим в такие минуты, а у меня точно гора свалилась с плеч, так легко и приятно стало на душе. После этого Максим Артемьевич стал еще более преданным мне, чем было прежде, только в моем присутствии всегда уже несколько как будто смущался.
Во время этой неприятности между мною и Максимом Артемьевичем вспыхнуло и общее негодование моих прихожан, увлеченных людьми, лично недовольными мною за мою непреклонную настойчивость во исполнении пастырских требований, уже известных читателям. На одном из сельских сходов, - случайно или неслучайно, не знаю, - составившемся из большинства недовольных мною людей, шумно заговорили, что надо обуздать попа, зазнался-мол, надо составить приговор и послать архиерею, чтобы убирал его, куда знает и проч. и проч. А сельским писарем Ровдинского общества Страдной волости, где был сход, служил тогда некто Иван Александрович Манаков, из крестьян Удимской волости Устюжского уезда, ныне о. Юстиниан, иеромонах Соловецкой обители. Это был хороший человек и мой духовный сын. Увидев, что неудовольствие схода разгорается, уже начинают принципалы требовать составления приговора, несмотря на возражения сельского старосты и некоторых членов схода, Иван Александрович сделал перерыв схода под каким-то предлогом и тотчас же приехал ко мне, бледный и взволнованный. Сообщив, в чем дело, он спросил, что делать? "А в чем сход, на котором ведь целая треть людей иноприходных, изволит обвинять меня?" - спросил я. Обвинения вот: "поп замучил людей беспрерывными церковными постройками, поп разорил их раскладками, поп заставляет ходить всех на исповедь, поп не велит звать его с требами по великопостным пятницам, поп заставляет девок ходить в церковь, а малолетних учиться в школе, поп отказался крестить ребят на домах, зовет для этого в церковь, поп требует, чтобы церковные сторожа по зимам разгребали ему дорогу в церковь, поп читает проповеди не по книге, а по писанным листочкам, а то и прямо без книги и без листочка, поп во всем нас переучивает и делает, как ему надо". "Всё?" "Пожалуй, все", - отвечал Иван Александрович. "Ну, так слушай же, - сказал я ему, подумавши. - Если сход весь, не исключая и луженгских прихожан, требует составления приговора, то и состав по законной форме, но непременно перечисли все обвинения, какие сход заявит и обязательно в тех же выражениях, как бы они не были грубы и дерзки, в каких угодно будет сходу выражаться, наконец, чего бы сход ни вздумал просить относительно меня у епископа, пиши небоязненно. Вам со старостой бояться нечего, если будете правдивы, да не забудьте отметить, сколько человек подпишут приговор из числа Е...их и сколько из числа прихожан луженгских. Это интересно и важно". Сход не унялся, а только еще более распалился, узнав, что писарь к попу ездил. При неистовом крике волнующихся запевал схода мой обвинительный приговор был составлен буквально в тех же выражениях, какими угодно было им почтить меня, и заключен требованием моего удаления из Е...и "в зыряна". Можете представить, какой это чудный документ вышел! По красоте стиля и изяществу языка, думаю, позавидовал бы ему наш покойный Помяловский. Вологодским епископом, к которому направлялся этот, конечно, редкий документ, был тогда Феодосий Шаповаленко, по Киевской академии ученик знаменитого Иннокентия Борисова, человек с умом трезвым и характером в высокой степени положительным. Надеясь на его зоркий ум и доброе сердце, как ни в чем постыдном не обвиняемый, я перестал и думать о последовавшей на меня жалобе епископу. Так прошло недель шесть. Опять был день сельского схода. Я был немало удивлен, узнавши, что желают видеть меня пять человек, пришедших с сельского схода. Благословив их, спрашиваю: "Что угодно вам, братцы?" Вместо ответа они "бух мне в ноги". "Это что такое? Что вы делаете? Вставайте и говорите", - сказал я. А они, продолжая лежать на полу, только и твердят: "Батюшко, прости!" "Что за вздор! Если вы не будете говорить со мною толком, то я уйду, - вставайте же и говорите". Оказалось, что это была депутация от схода, жаловавшегося на меня епископу, в форме бездоказательного, странного, грубого и дерзкого приговора. Как таковой, этот приговор был препровожден епископом к начальнику губернии. А этот последний сделал распоряжение, чтобы виновный в оскорблении бумагою чести священника сельский сход испросил у него прощение, в противном же случае будет подвергнут наказанию по закону. Понятное дело, сделав внушительный выговор депутатам, простил я всех - своих и чужих - составителей обидного для меня приговора и, написав об этом бумагу, отпустил их с миром. После этого мой престиж поднялся довольно высоко и уже не в одном своем приходе, а и в приходах окрестных. Нельзя уже было не заметить, что все прихожане стали относиться со всем вниманием и очень многие мужчины и женщины с чувством сердечного расположения, которым дорожил я тогда и о котором и теперь вспоминаю с любовию. Во всем приходе, везде и всегда я был принят с почтением и был, как дома. Теперь после двенадцатилетней службы моей в Е...е никто не решился бы сказать, как в первые годы, что "не велик и барин поп, придет и сам", или завернуть кусок кислого молока в пахтус, как случилось однажды. Неудачный результат жалобы на меня со стороны моих недругов, которым я не подавал и вида, что они оскорбляют меня, как то вдруг примирил их со мною, а большую часть пристыдил. И я никогда никому, ни одним словом не напоминал об этом диком приговоре, как и тем женщинам, из которых одна как не барин хотела, чтобы за льном к ней пришел сам, а другая намешала в пахтус молока. Обе они вскоре в своей глупости извинились и были охотно прощены мною немедленно. Одна из них была вдова, которой потом помогал кое-чем, а другая была женщина замужняя. Спустя год после случая со мною, у нее были трудные роды, почему и пригласили меня напутствовать больную. Но она продолжала страдать трое суток и ждала уже смерти. И вот снова больная пожелала меня видеть. Я приехал. "Батюшко, - слабым голосом сказала она мне, - вот я умираю, а простилась с тобой худо; прости ты меня и благослови, - и, целуя мою руку, провела ею по своему животу. - Теперь, - добавила она, - мне будет легче". Больная лежала на голбце, около нее не было никакой женщины, детишки плачут, плачет и муж. Меня это крайне растрогало. Помолившись немного Богу, я присел, чтобы успокоить детей и отца. Через несколько минут услышали мы детский писк. Больная благополучно родила живого младенца и сама осталась живою, поправилась и жила до старости. Все это, конечно, многим стало известно и не могло быть истолковано в ущерб моей репутации в приходе. Когда одному из почтеннейших по возрасту, состоянию и благоразумию прихожан, приехавшему на одну из моих помочей, я заметил, что он уже очень поусердствовал, явившись сам на мою помочь, то он с обычною прямотою сказал мне: "Кабы ты был не поп, да не твоя любовь, где же бы я к тебе на помочь поехал!" Мне оставалось только благодарить, помнить да продолжать служить, как начал.
С первых дней моего священнического служения в Е...е, между другими многими работами, занимало меня и проповедническое дело. Учась в семинарии, я писал проповеди легко и удачно. Удачны были и те мои проповеди, которые произносил я по назначению в Устюжском Успенском соборе. Цензоровавшие их отец протоиерей Иоанн Васильевич Прокошев, уже известный читателям, и смотритель Устюжского духовного училища игумен Климент, отзывались о них очень одобрительно. Особенно первый, признавая мои проповеди умными и основательными, советовал заняться ими серьезно в надежде, что со временем выработается из меня проповедник "недюжинный". И что же? Как ни напишу я, бывало, в первые годы проповедь для моих прихожан, я начал любопытствовать, какие проповеди им больше нравятся, лучше доходят до сердца - печатные или рукописные? Из печатных тогда я читал поучения Путятина6, Стратилатова и Нордова. Они хвалили все, а рукописные даже больше, возможно, что и льстиво, догадываясь, что то были мои труды, но кончали тем, что они люди темные, слышат, что всякая проповедь учит добру, но ничего не понимают. Вот так проповедник, думал я о себе, - проповеди хвалят, и в то же время говорят прямо слушатели, что ничего в них не понимают! Печально! Очевидно, что тут что-то не так. Надо лучше узнать пастырю свою паству. Изучая же эту последнюю, я увидел, что в громадном большинстве мои слушатели не только не понимают церковного языка, не знают, что такое "благодать", "таинство", "церковь", но не умеют отличить Троицы от Богородицы, святых угодников от Спасителя. И меня охватил ужас. Что делать? Да надо начинать дело с азбуки, с самого начала, а для этого одной проповеди с церковной кафедры, хотя бы и простейшей и талантливой, мало. Нужны просто религиозные беседы, такие, например, какие с самого начала моей службы происходили со случайными посетителями в кухне моего дома. Их надобно перенести в церковь, поставить правильно, систематически, сделать общенародными и заняться этим трудом в праздничные дни между заутренями и литургиями, просто, спокойно, сидя. С чего же начинать? Как пионеру этого дела в Вологодской епархии посоветоваться было мне не с кем. Никаких образцов в печати еще не было. Это происходило в 1874 году, когда и во всей империи лишь кое-где эти беседы начинали появляться. Отец протоиерей Иоанн Васильевич Прокшев, незабвенный вдохновитель мой на все доброе и полезное в пастырском делании, был переведен из Устюга в Кадников, а сосед мой многоопытный отец Феодор Иоаннович Попов умер. Как в деле преподавания Закона Божия в училище, так и в этой форме церковного учительства я оставался без советников и руководителей. "А Божия-то помощь, - мелькнуло у меня в душе. - Разве ее не будет? Эх, маловерный, - упрекнул я себя, - принимайся смело за доброе дело! Помощник верен Бог. Надобно говорить за церковными богослужениями и поучения, но говорить необходимо просто, сильно, ясно непременно живым словом, и при том, поучения краткие, в виду неподготовленности народа к усвоению сложных мыслей и понятий нравственно-религиозного строя и характера. Что нужно в известное время, то и скажи, только не раскидываясь в развитие детальных мыслей далеко, но скажи убежденно, любовно, с силою и верою живою". Утвердившись в этих мыслях, я стал себя перерабатывать из проповедника-теоретика в церковного учителя, просто, как духовного отца. Что из этого вышло, судить, конечно, не мне, но как было дело - сказать считаю долгом.
Долго, мучительно долго боролся я сам с собою, приготовляясь к выступлению перед паствою с живым словом с церковной кафедры. Меня терзали с одной стороны сознание долга, а с другой неуверенность в своих силах и какая-то удивительная робость. И немудрено. Нас не учили ведь в свое время в семинарии говорить проповеди импровизацией. Дело было новое, неслыханное, а только виданное и слыханное. Мой бедный дух смущался. А что если я сробею и потеряю нить мыслей? И это в церкви, в священных одеждах, перед лицом настроенной к внимательному слушанию паствы! Сколько раз я приготовлялся, тщательно обдумывал поучения и, когда наступало время произнесения их, не смел взойти на амвон! Одним словом, я испытывал все те нравственные мучения, о которых ярко и откровенно говорил один из первых проповедников недавнего прошлого архиепископ Амвросий Ключарев в статье "Живое слово", напечатанной в свое время в харьковском журнале "Вера и Разум". А этот высокопреосвященный архипастырь, к голосу которого прислушивался иногда даже митрополит Филарет, по силе ума, ораторского таланта и архипастырской ревности был одним из тех, которые всегда считаются единицами. Но надобно же исполнять свой пастырский долг и людям с малыми силами и познаниями. Рассчитав, что на первое время мне легче будет справиться с историческим материалом, наконец, дрожащий и бледный, вышел я на "Буди имя Господне благословенно" за литургиею 15 августа (года не помню) и начал повествовать о кончине Богоматери. Начал и кончил благополучно, не умер, не упал, даже не растерялся, чего я так боялся уже, видимо, не в меру. А когда в один из следующих праздничных дней пришел в церковь во время произнесения мною проповеди и стал за колонною, откуда не видно проповедника, вновь прибывший учитель Е...го земского учителя Николай Васильевич Ермолин7, то он и не подумал, как говаривал не раз мне потом, что я говорю проповедь не по тетради. Познакомившись, я узнал, что он интересуется, кроме училища, и церковною проповедью, и поспешил отдать себя его критике и цензуре во всех отношениях, т. е. и со стороны выдержанности основной мысли, поучения, стройности ее развития, простоты и чистоты языка, силы и убедительности, не оставляя без внимания ни дикции, ни манер проповедника. Все неизбежные на первое время в данном случае промахи и недочеты проповедника этим полезным для меня человеком были подменены и мне переданы. Я нашел их справедливыми, постарался исправиться и стал наконец уже без смущения выходить на церковную проповедь живым словом, когда признавал нужным. С течением времени, бывая в разных городах и местах отечества, то по службе, то по личной надобности, я узнал, что проповеди живым словом составляются трояким способом. Одни проповедники накануне для произнесения поучения прочитывают раз или два подходящую проповедь из печатных и произносят ее живым словом уже как собственную. Другие составляют план или конспект и, руководствуясь им, произносят живое слово. А действительные импровизаторы более или менее быстро обдумывают все содержание проповеди по тому или другому случаю и произносят уже в точном смысле живым словом. Одна любознательность уже подстрекала меня испытать все эти виды проповедей живым словом, и все-таки как начал я, так и кончаю свои проповеднические труды импровизациями последнего вида. При некрепкой памяти чужую проповедь мне надо не читать, а заучивать для произнесения, а это занятие скучное. Если далее держаться строго хода мыслей и плана чужой проповеди, то теряется у меня всякое одушевление, которое заменяет одна лишь забота о том, чтобы не запутаться в мыслях, не у меня в голове возникших. Это, говоря образно, деревянная постройка из старого и то чужого материала, уже бывшего в здании. Нет сил у меня вложить душу живу в такую проповедь. Стесняет меня и писаный конспект проповеди. Это рамки и заграждения, вехи и столбы, наставленные самим для себя путешественником, чтобы, как автомат, он двигался в известном направлении, с известной скоростью, не сбиваясь с пути. И в этом случае не могу я, живой, ясно сознающий и горячо чувствующий человек, не могу свободно отдаться выражению мыслей и чувств, возбужденных во мне тем или другим церковным событием, хорошим или дурным явлением в жизни моей паствы. Мое поучение, таким образом, будет, хотя и логичное, но едва ли сильное по мысли и чувству. Так по крайней мере мне казалось прежде, да также думаю и ныне. При том же необходимо заметить, что бывают случаи, когда нет времени священнику не только составить конспект проповеди, а нет даже нескольких минут в его распоряжении для того, чтобы сколько-нибудь сообразить ее содержание. В таком положении бывал я несколько раз в своей жизни.
Расскажу про один случай. Это было в 1885 или в 1887 году, когда я был уже несколько лет благочинным I округа Устюжского уезда. Ехал по почтовому тракту из Вологды в Великий Устюг и далее по ревизии церквей преосвященный Израиль, любивший при этом говорить народу архипастырские поучения, но затруднявшийся в живом слове излагать свои мысли просто и вразумительно. При первой же церкви моего округа - Городищенской Богоявленской - обревизовав документы и осмотрев алтарь, он стал говорить с церковного амвона поучение. Народа в храме было немало. Местные священники (их там два, отец Иоанн Александрович Коржавин, ныне протоиерей, и отец Андрей Петрович Нифонтов) стояли перед Владыкою с одной стороны, а я с другой. Поучение шло не особенно стройно, так что нелегко было уловить основную мысль проповедника, желавшего внушить городищенской пастве. Народ держался рассеянно. Отец настоятель и я повесили головы. Почувствовав руку Владыки на своем плече, я поднял голову и взглянул на него. А он, прекратив поучение, говорит мне: "Продолжайте поучение, меня не понимают". Скажите, благосклонный читатель, что мне было делать? Отказаться - стыдно, а взяться за исполнение поручения рискованно. Владыка этот был взыскательный. Но раздумывать было некогда. Мгновенно оправившись от неожиданности и недоумения, я сделал ему поклон и попросил благословения. Благословение преподано, нужно было говорить. И я заговорил, стоя на том же месте, где был, но, понятно, обратившись лицом народу. Что и как я говорил, уже не помню, но помню, что не робко, даже с достоинством. Народ сосредоточился и стал слушать меня, поняв в чем дело. Тогда Преосвященный, снова положив мне руку на мое плечо, сказал: "Довольно", - и заключил поучение сам. Без всякого сомнения это смешанное поучение, в котором начало и конец принадлежали епископу, а средина благочинному, было не особенно поучительно, но все же выслушано со вниманием, таким образом, ближайшая цель его была достигнута, и проповедник, по приказанию, выговора не получил от начальника, а со стороны слушателей удостоен был внимания. А что стал бы я делать в данном случае, если бы не имел навыка к проповеди импровизацией, без всяких планов и подготовки! Мне, как студенту и благочинному, было бы очень стыдно, если бы я от импровизации отказался, и еще хуже, если бы оскандалился, взявшись за дело и не справившись с ним.
Возвращаюсь к прерванной речи о внебогослужебных собеседованиях. Сознав нужду во внебогослужебных собеседованиях, я задумал их вести в церкви между заутреней и обедней, сидя за молебенным столиком среди церкви. Мне хотелось, чтобы сидели в это время и слушатели. Для этого сделано было много скамей, окрашенных в однообразный цвет со скамьями, постоянно имевшимися в церкви для старых и немощных богомольцев. Новые скамьи должны были выноситься из церкви тотчас по миновании в них надобности и храниться вне храма в свободном помещении. Приходское население оповещено заблаговременно об этих беседах и о времени ведения их. А для записи того, когда, кто и о чем вел беседу, устроен специальный журнал, который, по моей мысли, должен был каждомесячно подписываться всеми членами причта, а местному благочинному предъявляться пополугодно на свидетельство. Желанный день настал. Это было в 1875 году, когда я прослужил благополучно священником 12 лет. В один из воскресных дней, отслужив заутреню, к которой пришло богомольцев более обыкновенного, распорядился я поставить посреди церкви, но близ солеи, молебенный столик, взял малое Евангелие на всякий случай для справок и, выйдя сюда, сказал перед началом беседы маленькую речь. Затем пригласил слушателей садиться, сел и сам на табурет у стола с Евангелием и повел беседу вступительную тем простым языком, которым говорил в училище с детьми на уроках закона Божия и который не особенно нравился одному из инспекторов, находившему чуть не вульгарным. Предоставив слушателям право спрашивать меня, о чем угодно по содержанию беседы, я говорил сначала о том, что побудило меня устроить эти беседы, как я об этом новом, почти никем не испытанным способе церковного учительства додумался, и чего мне хотелось бы достигнуть. Первая беседа эта, прослушанная со всем вниманием моими прихожанами, под конец оживилась особенно. Меня начали спрашивать о своих недоумениях мужчины и женщины, я отвечал и разъяснял и обещал разъяснить им многое и постарался со временем исполнить обещанное. На этих собеседованиях я рассказал им всю священную историю того и другого завета, сообщил необходимые сведения по катехизису, объяснил церковное богослужение и церковные праздники, - последние по святым иконам с необходимыми рассказами из церковной или священной истории, наконец, и нравственное богословие по протоиерею Е. А. Попову, т. е. со стороны греха, - отрицательной. А больше сделать не успел. На первой же беседе были заняты все места слушателями. А когда стало известно в приходе от очевидцев, что такое эти церковные беседы, то число слушателей увеличилось в такой степени, что никакого количества скамей уже недоставало. Значительная часть садилась, не церемонясь, на пол. Были иногда и остающиеся на ногах, но они приглашались стоять назади, чтобы не заслонять от меня сидящих на скамьях и на полу. Немало рассчитывал я на значение для народа внебогослужебных собеседований, но такого интереса к ним в пастве своей предполагать я не мог. Шли на них из дальних деревень с пирогом за пазухой, чтобы не отощать на обратном пути, старики и дети, мужчины и женщины, даже одинокие, удивляя меня своим усердием. И долго не понимал, как последние могли исправиться по хозяйству дома и успеть прийти на беседу. Оказалось, что, истопив печь и обрядив скот ранним утром, эти женщины оставляли даже стряпню, несмотря на праздник (см. об этом "Странник" и Волог. Епарх Ведомости за 1877 год). Справедливость требует однако сказать, что "в семье не без урода", и в данном случае обнаружились люди, не желавшие слушать священника на этих собеседованиях, хотя и появлялись на них они на первых порах в церкви. Почему раз навсегда и было предложено собеседникам лучше уходить им из церкви во время собеседований, чем скучать и перешептываться, препятствуя только другим желающим слушать. И они ушли, беседуя о своих делах зимою в церковной сторожке, а летом на вольном воздухе около лавки А. А. Мизгирева. На этих беседах по тому или иному поводу, так сказать, не в очередь я любил указывать на те пороки, ошибки, заблуждения, суеверия, предрассудки и приметы из числа местных, которые бросались мне в глаза. О пороках говорить было легко, так как и сам народ сознавал их таковыми. Нравственные ошибки, когда человек ничего не значащее обстоятельство или маловажное считает за грех, а на действительный грех смотрит снисходительно, даже безразлично, раскрывать было труднее. Приходилось встречаться здесь с крепко установившимися понятиями темной массы, с народными суевериями, предрассудками, дурными привычками, и бороться с ними долго и упорно, не покладая рук, а искоренить их все-таки не удалось, за исключением самых нелепых. Так, по понятиям народным, прибитая к полу у порога дома, внутри его, железная подкова устраняла доступ в этот дом лихорадки, вересовое прутье, замкнутое под матицу избы, обещало благополучие коров и в частности хорошие удои молока; соль, поставленная в великий четверг на божницу к св. иконам, признавалась целительною для того же скота едва ли не во всех болезнях; яйца, испеченные и закрашенные в тот или другой цвет, быв положены в радоницу на божницу, означали акт христосования живых людей с покойниками. А для того, чтобы у хозяина дома не оскудевало богатство, он должен был в великий четверг до заутрени сосчитать непременно на решете свои деньги. А если заботливой хозяйке дома хотелось, чтобы летней порою коровы приходили домой из лесу сами, не дожидаясь прихода человека за ними и не нуждаясь в пастухе, то в тот же великий четверг и также ранним утром, непременно до заутрени, она должна выйти из деревни в поле, стать на огороде и кричать громко: "Коровы-то дома!" На Иванов день 24 июня обязательно топились бани, заготовлялись свежие веники с какими-то травами, которыми и должны были париться в бане все от старого до малого, чтобы круглый год здравствовать. А Димитриев день 26 октября считался днем именин овинов, почему заботливые хозяйки в этот день и пекли, как в праздник, лакомые пироги и ходили с ними к овину. Здесь открывали окно в него; человек, посланный для поздравления именинника со свежими пирогами, ставил деревянную тарелку с ними на окно и, кланяясь, но не крестясь, просил овин покушать угощенья, а самовольно хлеба хозяина не сожигать и самому ему выражал пожелание долго здравствовать. С такою важною миссиею во дни своего детства бывал посылан к овину и автор этих грустных воспоминаний. О других более мелких и менее диких обычаях, имевших место и среди моей паствы говорить не хочется, как не хочется говорить и о святочных игрищах, гаданиях и о каких-то "куляшах", гуляющих будто бы по белому свету с 1 января до навечерия Богоявления, т. е. до момента освящения воды, когда они уже исчезают. Все эти суеверия так странны, наивны и дики, что могут показаться сказочными или легендарными, но оне были на самом деле, ими жили и руководились бедные темные люди долгое время. Долгом священника являлась нужда осветить этот ужасный мрак народного невежества светом Христовым, светом православной веры и церкви. И в этом случае дорогую услугу оказали мне внебогослужебные беседы, веденные, конечно, всегда простым живым словом.
По поводу суеверий немало было и недоумений со стороны слушателей, как же, мол, так это? Веки вечные так думали их деды и отцы, научившие и их так думать и так верить, и вдруг священник говорит не то. А он ведь человек еще молодой, - не сам ли он ошибается. Эти недоумения мучили моих слушателей, это я понимал, видел и просил высказываться совершенно откровенно. И они высказывались, но принуждены были уступить перед правдою разъяснений священника. Ставилось последнее возражение, что умные старухи говорят не то. Пришлось священнику перезнакомиться с умными старухами, разъяснять и им дело, которое оне, как умные, но не фанатичные, поняли скорее, чем заурядные женщины, и перестали вмешиваться в дела той области, в которой они не компетентны. Но на это нужно было немалое время. Гораздо приятнее слушателям бесед были рассказы из Священной Истории. Они их особенно любили. Не все легко понималось ими в объяснении богослужений, но за то, как радовались они, узнавши, например, что значит "миром Господу помолимся", "паки и паки", "вонмем", "премудрость, прости, услышим св. Евангелия" и проч. и проч. - это нужно было видеть, чтобы понимать их душевное удовлетворение. Легко и приятно было трудиться. Случалось, что иногда придет в голову мысль полениться. "Не буду сегодня беседовать", - подумаешь. Но лишь только взглянешь на эту массу людей, ожидающих от священника доброго слова, называемого беседой, станет стыдно, и пойдешь беседовать, а за беседою и сам утешишься, и людей утешишь. Да, любил народ эти беседы. Не любил их почему-то только мой тогдашний благочинный отец Григорий Васильевич Старостин. "Что это вы опять тут выдумали? И о чем будете говорить тогда, когда кончите это?" - говорил он обычно, когда я докладывал о своих беседах с просьбою посмотреть и засвидетельствовать мой журнал. Журнал оне смотрели нехотя, небрежно и никогда не свидетельствовал, пока в 1877 году не заговорили о них в духовных журналах и некоторых светских газетах. Не дождавшись внимания ближайшего начальства, я решился наконец сам отдать отчет о своих трудах печатно. Последователем моему примеру в скором времени оказался покойный отец Михаил Петрович Образцов, священник Спасо-Угольской церкви Вологодского уезда, а за ним и другие. А потом, уже спустя некоторое время, последовало распоряжение начальства и о повсеместном ведении внебогослужебных собеседований в сельских церквах или церковных школах.