При Преосвященном Израиле и по его поручению я должен был в 1885 году встречать в селе Боборовском Устюжского уезда Великого Князя Владимира Александровича и в его присутствии отслужить в местной церкви литургию. То и другое исполнить удалось мне благополучно. Служить только пришлось мне не литургию 9 июля, как предполагалось по маршруту, а всенощное бдение в 6 часов вечера 8 июля. Состав духовенства для соборного служения был сформирован мною достаточный и приличный из священников, отцов диаконов и псаломщиков округа, утварь и ризница взята была от церквей достаточных. Всем и каждому разъяснены были личные и общие обязанности. Духовенство, приглашенное в Боборовское заблаговременно, явилось своевременно. Встреча, проводы, служба, чтение, пение - все это прорепетировано и, таким образом, прошло все благополучно. Великий Князь, видимо, остался всем доволен, что, жалуя мне и местному священнику о. Феодору Васильевичу Колпакову по кабинетной фотографической карточке, и изволил выразить словами: "Благодарю за отличное принятие ваше и за таковую же пристань". Подробное описание этого события желающие могут читать в №№ 6 и 9 Вологодских Епархиальных Ведомостей за 1909 год в статье прот. А. Попова "Село Бобровское и его Августейшие Посетители".
В этом же году праздновался 50-летний юбилей заслуженного священника о. Иоанна Варфоломеевича Дроздова, 24 года бывшего притом окружным благочинным. В соборном служении участвовал, кроме меня и юбиляра, Благовещенской Близгородной церкви священник о. Павел Александрович Дмитриев, а зять о. Дроздова, недавно умерший в сане протоиерея, Устюжский священник о. Александр Дмитриевич Жуков, прибыл только к молебну, если не ошибаюсь. Прихожан за литургиею было так много, что от сгустившегося воздуха свечи в церкви гасли. Но никакой депутации от них для поздравления юбиляра не было и поднесений юбиляру, кроме иконы от окружного духовенства, приобретенной на средства его по инициативе благочинного. При поднесении перед молебном этой иконы Спасителя в серебряной золоченой ризе отцу Иоанну я сказал небольшую, приличную случаю речь, в доме его были прочтены приветствия от священника Городищенской Богоявленской церкви, ныне протоиерея о. Иоанна Александровича Коржавина, да несколько приветствий от детей его, - и только. А затем угощены мы были там и хлебом-солью. Была за столом водка, наливка, даже тенерифу бутылка. Угощая нас, маститый юбиляр пояснил, что один из сыновей его, петербургский доктор и доцент Медицинской академии Виктор Иванович Дроздов, после какой-то болезни прописал ему пить тенериф, несомненно хороший. А он, желая исполнить рецепт сына-врача и покупая какую-то дрянь по 40 копеек бутылку, изволил лечить себя этим вином и угощать нас на своем торжестве. Интересно при этом и то, что, когда я, испрашивая разрешения на празднование его юбилея, ходатайствовать о возведении маститого юбиляра в сан протоиерея, секретарь Консистории написал мне записку, в которой было сказано: "Не хлопочите, рекомендуемого знаем, он очень скуп..."
А в следующем 1886 году мне суждено было отпраздновать по церковному чину 50-летний юбилей службы церкви Божией моего родителя, Луженгской Николаевской церкви Устюжского уезда псаломщика Алексея Андреевича Попова. Из семи человек детей на юбилейное торжество его прибыли только два сына и две, помнится, дочери; третий сын, священствующий и ныне благополучно в селе Нименьге Онежского уезда Архангельской епархии о. Виталий Алексеевич Попов, не прибыл к родителям по отдаленности расстояния, а дочери - по домашним обстоятельствам. Тем не менее, это церковное празднование 50-летнего юбилея службы сельского причетника, устроенное детьми его - местным благочинным и бывшим священником Пятницкой Погореловской церкви о. Николаем Алексеевичем Поповым --было так утешительно для наших родителей, что ныне, спустя 24 года и 5 месяцев, я не в силах описать радости и благодарений Господу Богу моих родителей, едва слышавших о таких праздниках и не смевших мечтать о том, что они увидят всех сыновей своих священниками, из коих один уже был благочинным и носил камилавку. При участии местного причта 3 сентября совершены были богослужения утреннее и литургийное с благодарным Господу молебствием. Выходя же на молебен, я сказал следующую речь: "Достопочтимый юбиляр, возлюбленный родитель мой, Алексей Андреевич! Бывают дни, а иногда и недели, когда с утра до вечера - все непогода, дождь и туман, ветер и холод - света Божьего не видно. Но вот наконец стихает ветер, проясняется небо и проглядывает всеоживляющий луч солнца, обещая тихий, теплый, благоухающий вечер. С таким состоянием погоды, мне кажется, позволительно сравнить всю вашу долголетнюю прошлую жизнь. Шестьдесят восемь лет прожили вы на свете, пятьдесят лет из них состоите на службе, а много ли безоблачных дней - разумею, бедность и скорби - помните вы в жизни? Зато нужды, неприятностей, печали на всю вашу долю выпало немало. Еще в детстве, в дошкольный период, узнали вы горе, скитаясь бездомным горемыкой по деревням и чужим людям по причине несчастия, постигшего вашего родителя и всю его семью17. А в самостоятельной жизни в целый век неустанно боролись с нуждою, в поте лица с необычайным трудом содержали большую вашу семью, но никого из нас не пустили вы по миру, всех воспитали и прилично устроили. Только тот, кто не имеет детей, не поймет разве всей жгучести и глубины тех скорбей и забот, коими сопровождает сердце родителей каждый шаг в жизни детей. И в то же время сколько перенесли вы разнороднейших несправедливостей, обид, притеснений и наказаний! И как будто всего этого было еще мало. В конце концов, когда вы, уже на старости лет, приобрели собственный домик, Богу угодно было и самый дом ваш со всем скарбом, до последней нитки, истребить пожаром. Да! Трудно и тяжело протекла вся ваша жизнь до последнего времени. Плохо жилось вам на свете, так плохо, как немногим... Новы знали, что на небесах есть Бог, Отец щедрот и всякие утехи, знали и замечательно терпеливо несли свою тяжкую долю. И "с высших презираяй, убогия приемля", Господь видел все это. Он видел ваши попечения о родителях, которых приютили и покоили вы до часа смертного во время беспомощной их старости. Он видел труды и заботы о судьбе детей ваших, которых хотелось вам видеть счастливыми. Господь слышал ваши вздохи и стенания от трудов непосильных при надвигавшейся старости и ваши вопли сердечные в бедах и напастях, - видел и наградил ваше терпение. Видите ли вы это? Но не видеть невозможно. Посмотрите! Много ли кругом вас таких родителей, которые, доживая до почтенной старости в благословенном супружестве, видят всех детей своих прилично устроенными и благополучно живущими уже своими семействами? Но это счастие вам даровано. Много ли людей нашего звания, доживающих в крепости сил телесных и душевных до единственного и редкого торжества в нашей жизни - до юбилейного дня 50-летнего служения церкви Божией? И это счастие вы теперь переживаете. Много ли, наконец, таких родителей, которые могли бы жить и служить на закате дней своих под кровом и ближашею властию детей своих? И где эти счастливцы? Но и это весьма редкое счастие вы имеете. И при таком-то необыкновенном сочетании счастливых обстоятельств, вам, окружаемому детьми и детьми детей ваших, судил Господь по неизреченной своей милости переживать теперь священные минуты великого дня 50-летнего юбилея вашего служения Господу в скромной, но почтенной доле церковного чтеца и певца. Воистину удивил Господь милость свою на нас, не по беззакониям нашим сотворив нам, ниже по грехам нашим воздав нам. Так, на старости лет пришли ваши светлые дни, при вечере жизни взошло ваше солнышко красное. Не погневайся на меня, ты, дорогая моя матушка, что до сего времени я говорил, обращаясь, по-видимому, только к родителю. Нет, многое из сказанного, и при том самое существенное, в равной мере, если еще не более, относится и к тебе. Мы не забыли твоих забот, твоих уроков и наставлений, твоих слез и молитв. Почтительно благодарим мы вас и низко кланяемся тому и другому, воздавая славу и благодарение за все, горькое и сладкое в жизни Господу Богу. Приидите же, поклонимся и припадем ко Христу в благодарной молитве! Спаси нас, Сыне Божий, человеколюбно вся строяй и полезное всем подаваяй! И юбиляра нашего, и супругу его, судьба коея неразрывно соединена с ним, соблюди и сохрани в мире, здравии и спасении еще на многая лета!"
В этой речи я слегка указал на понесенные моими родителями несправедливости, обиды и наказания. Что же такое было с ними? Было вот что: например, участвует молодой малограмотный причетник, по требованию священника, в повенчании в родстве брака и, не будучи в состоянии оправдаться, посылается вместе с священником в монастырь. Уходит он ранним утром в царский летний день за лошадью в лес в надежде успеть привести ее до молебна (литургий не служилось) и не успевает к молебну. В результате, донос и опять монастырь. О правильном разделе доходов и говорить не приходится. При трех священниках служил мой родитель в течение 50 лет и ни при одном из них не знал, как велика была братская кружка, хотя бы за один год. Кружки были, но в них опускались деньги только в церкви и то не все и не всегда и записи денежных доходов не было. Деньги оставались на руках священников, которые, сколько и когда изволили, столько и давали. Когда, ставши благочинным, я потребовал записи доходов в устроенные для того книги, то долго еще некоторые священники, даже бывшие благочинными, упирались, не давали подробных записей, а писали так: за месяц № разделено столько-то. А так как мой родитель не отличался грамотностию и каллиграфией, то за него писали книги и бумаги сами священники и, понятно, брали, что хотели. В молодые годы, помню, родители мои очень скорбели и волновались, а потом уже только и говорили: "Ну, Бог с ними! Мы прожили век, были сыты и одеты и теперь не хуже их живем. Что дадут, то и ладно". Судите же, с какими чувствами молились мы и наши родители в день юбилея моего родителя, скромно празднуя его в тесном кругу родной семьи. Буди имя Господне благословенно во веки!
Прошло 9 месяцев и 4 дня после 50-летнего юбилея моего родителя, как 17 июня 1887 года я имел честь получить из Вологодской духовной консистории указ от 6 июня 1887 года за № 3174, которым, по резолюции Преосвященного Израиля от 7 мая того же года, предложено было мне занятие настоятельского места при одном из городских соборов епархии. Хотя я и привык к предложениям городских мест и не раз уже был переводим на них и в Устюг, и в Вологду, но я смутился и не решался. Льстил мне сан протоиерейский, но я был связан словом пред моею паствою не уходить от нее по своей воле, да боялся и нужды. Я знал, что содержание многочисленного причта в этом соборе, без побочных средств, без казенных домов, неудовлетворительное. А от меня требовался отзыв. Подумав с неделю, отзыв, а не прошение и послал я епархиальному епископу, в котором, не просясь и не пререкая, я отдавал себя покорно во власть моего архипастыря и отца. Прошло два месяца. 18 августа 1887 года я получил из Консистории новый указ от 8 августа за № 4428 об определении меня на настоятельское место в городской собор с возведением в сан протоиерея 30 августа в Вологде. Узнавшие эту новость прихожане опять заволновались. Но я успокаивал их тем, что я пошел от них не по своей воле, а по воле начальства. И мне опять, как десять лет назад, очень жаль стало их, жаль было незаконченного переустройства церкви, жаль стало и своего дорого стоившего (до 2000 рублей) дома. Но дело было кончено. Колебаться уже не время. Кое-как покончив уборку с полей хлеба, к 30-му августа поспешил я прибыть в Вологду, где старший сын мой Сергей, кончивший курс семинарии, был уже псаломщиком и продолжал петь в архиерейском хоре. Здесь, представившись епископу, я услышал от него важное замечание, но не придал ему значения соответственного. "Едва ли не ошиблись мы с вами, - сказал мне покойный Владыка, - новое место ваше едва ли не хуже вашего прежнего". Если бы я до возведения в сан протоиерея отнесся внимательно к этому замечанию, то я еще мог бы упросить его вернуть меня на старое место, а потом уже было поздно. 30 августа я удостоился возведения в сан протоиерея и после обедни был приглашен в числе служащих собора к Преосвященному. Здесь в первый раз повстречался я с секретарем Консистории, А. Н. Малининым, который, подавши мне свою визитную карточку, любезно пригласил меня к себе вечером. Встреченный в передней им самим и женою необычайно любезно и угощенный чаем с каким-то нижегородским вареньем (он был родом из Нижегородской губернии), я должен был, по совету моих вологодских друзей, во избежание неприятностей, прилично отблагодарить любезных хозяев за угощение. А еще говорят, что это был человек с высшим будто бы образованием. Что же было тогда в канцелярии Консистории при таком начальнике ее? А вот что, например. Прихожу я к Преосвященному за получением грамоты и указа благочиннического, кажется. Преосвященный говорит, что он велел все приготовить и принести сюда, да вот нет. Сходите-ка сами, так скорее сделают. Прихожу и вижу, что дело мое лежит на столе у знакомого столоначальника. Он рассмеялся да тотчас же и в стол потянул дело. "Ну, вот что, А. Н-ч, - сказал я, - хочешь заработать рублевку, так делай сейчас, я пришел за указом, а не хочешь, так уйду и без него, пришлешь и по почте". "Ишь ты! Боек больно", - отвечал мой приятель и тотчас же распорядился писать указ, а я пока пождал в присутствии, приглашенный туда достопочтеннейшими отцами членами Консистории. От секретаря же канцелярии Его Преосвященства я отделался счастливо, не повстречавшись даже с ним. А этот господин, ставший известностью как епархиальная сила, приехал в Вологду в одном пальтишке со своим дядюшкой, в несколько лет нажил себе двухэтажный деревянный дом, женился и зажил, было, большим барином. Но как ни скромно наше вологодское духовенство, все-таки сумело сплавить этого язву-чиновника, который по распоряжению Центрального управления уволен был из Вологды и причислен к сверхштатным канцелярским чиновникам Синода около 1889 года; так, по крайней мере, гласила молва в объяснение факта удаления со службы знаменитого секретаря архиерейской канцелярии Ив. В. В-ова. Где он и что он теперь, не знаю.
Возвратившись на пароходе из Вологды в Е-у, я стал распродавать хлеб, скот, сани, телеги и все другие предметы сельскохозяйственного обихода, частию не нужные на новом месте службы, частию неудобные для перевозки за 320 верст по плохим грунтовым дорогам. И пошло все мое с трудом нажитое добро за бесценок от неумения ли моего торговать или от неуместной доверчивости людям, имевшим в виду обмануть меня, или от всего этого вместе, - объяснить затрудняюсь. А всего больнее было мне покинуть дом со службами, стоивший мне 2000 рублей. Прожил в нем я только 14 лет. С собой его не увезешь и продать некому. Церковь едва только погасила долги, для крестьян он не годился, а при продаже его на слом и сплав в город мне за него дали бы очень мало, так как погост находился от сплавной реки за полторы версты. Пришлось оставлять его запертым, по крайней мере, до прибытия нового священника, котороу спустя год и продал я свой дом из соснового семивершкового леса с мезонином на семи и пять сажен да с такою же еловою стайкою на пять и семь сажен, с двумя амбарами, погребом, банею и овином за 700 рублей, с уплатою денег в рассрочку, т. е. выручив 30 копеек вместо рубля. Ах, как мне было тогда прискорбно! Но что прикажете делать, если больше вам не дают, а ставят дилемму: или получайте 700 рублей, хотя бы и в рассрочку, или очищайте место! Замечательно, что мой приеемник, купивший мой дом и переместившийся потом на службу в Устюг, прожил в этом доме 21 год, продал его в церковную казну и взял за него 800 рублей и, конечно, еще не дорого. Не знаю, как для других, а для меня перемещение с одного места на другое, где на первом я должен бросить за бесценок свой хороший, с горем пополам нажитый дом, а на другом не было у меня никакого дома, - в смысле хозяйственном было разорительно, а в смысле нравственном - мучительно. Перемещение - это такая болезненная операция над сердцем пастыря и паствы, что я не сумею и описать ее, оглядываясь назад за 24 года! Преосвященный Израиль, благословляя меня на благополучную службу на новом месте, поручил мне поспешить переездом туда. "Там в соборе, - говорил мне епископ, - тянется одно некрасивое дело, надобно его поскорее прикончить, если возможно, добрым порядком". И я поспешил. 8 сентября 1887 года, в день праздника Рождества Пресвятой Богородицы было назначено мною прощальное богослужение, о котором не нужно было раздавать никаких повесток. С утра до вечера каждый день во множестве окружала меня моя добрая паства по делу и без дела, а так, чтобы только еще раз поговорить и проститься. А эти вопросы: "Зачем ты нас покидаешь? Ведь ты не хотел уходить от нас? Разве ты нами недоволен?" - не давали покоя моему бедному сердцу. Много было богомольцев 8 сентября уже за заутреней, которую отслужил однако я сравнительно спокойно. После нее набросал я небольшую прощальную речь. А когда в десятом часу утра пошел я в церковь, выстроенную при моей неумолимой настойчивости, большая церковная площадь была уже заполнена народом. Уже тесно было и в церкви. С особенным чувством умиления, славы и благодарения читал я входные молитвы, совершал проскомидию. Не раз за Божественною литургиею текли из глаз у меня слезы, слезы благодарности Господу Богу за все его щедрости, милости и утешения в минуты скорбей и малодушия, мне, из недостойнейших недостойнейшему. А когда на входах малом и великом я слышал стоны народа и слезы, текущие по его загрубевшим ланитам, у меня замирало сердце, не звучал голос, а текли, текли только слезы... Господи, помилуй! Да что же это такое? И сам я не знал, что так глубоко люблю я свою паству и даже не подозревал, хотя и видел в 1877 году уже на деле, что так беззаветно привязана ко мне моя паства. И за что же? За что так любить людям меня грешного? Но размышлять было некогда, нужно было в последний раз молиться с моею паствою, в последний раз в ее присутствии приносить бескровную жертву "о моих грехах и о людских невежествах". И я служил и молился, как мог, как побуждало меня мое сердце. Вот уже конец обедни близко, вот уже дважды пропет стих "буди имя Господне благословенно отныне и до века". Надо было идти на амвон и говорить прощальное последнее слово. Но я чувствую, что я нравственно обессилел. С молитвою в сердце стараюсь собраться с силами и не могу. Что слово, то и спазмы, что слово, то и слезы. Плачу я, плачет народ. Говорить не могу, а говорить надо. И я около получаса говорил и мог сказать только следующее: ""Ныне предаю вас, братие, Богови и слову благодати Его, могущему наздати и дати вам наследие во освященных всех" (Деян. 20, 32). Двадцать четыре с половиною года судил Господь мне священствовать здесь, служить Богу моему и Богу вашему, молиться Ему единому, в Троице славимому не о себе только, но с вами и о вас, прежде всего во святом храме сем, в домах ваших и на полях ваших, ради вашего блага и спасения. Четыре раза за это время я был вызываем вниманием моего начальства в город, на другие места служения и до последнего времени удерживаемый вашею любовию оставался неразлучно с вами. Но увы! Пришел и наступил все-таки последний день моей службы здесь, печальный час разлуки с вами! Пререкать воле начальства, выражающей собою волю Божию, уже более не смею. Пришла пора проститься с вами. Уже последняя Божественная литургия совершена мною в сем храме, где не только св. иконы, но самые стены говорят о наших взаимных думах, жертвах и трудах. Уже в последний раз недостойный пастырь ваш молится вместе с вами и о вас. Уже в последний раз беседую с вами с сего священного места, откуда хотя и не так часто, как следовало бы, но все же раздавалось по временам, живое слово вашего священника. И что скажу я ныне, в этот грустный час разлуки, обессиливаемый сердечною скорбию моею и вашею? Ныне предаю вас, братие, Господу Богу и слову благодати Его, Господь все может; Он и вразумит, и научит, и устроит, и подаст вам все, что нужно для жизни и спасения, - наследие во освященных всех.
Отпустите меня с миром, проводите с любовию и не забывайте меня в молитвах ваших. Если я погрешил пред вами и Богом, удаляясь от вас, то простите Господа ради эту вину мою. Но я думаю, по воле Божией в свое время был принят мною жребий служения спасению вашему, по той же воле Божией и ныне оставляю вас, друзья, и свою и вашу судьбу Богови и слову благодати Его.
Некратко было мое служение здесь. Немало было общих дел моих с вами. Мы, видимо, сроднились. Я полубил вас всею душою и не могу не видеть и не удивляться любви вашей. Скажу сильнее, я поражен, я обессилен вашею любовию. Все это обязывает меня поведать вам, что разлучаясь с вами телесно, не расстанусь с вами духом, не покину любовию, буду всегда молиться о вас, о детях ваших, о здравии и спасении вашем. Что удалось мне сделать доброго и полезного вместе с вами и для вас, воздадим за то славу и благодарение Господу Богу. А чего не успел или не мог сделать я, то пусть сделает другой, ваш будущий отец духовный вместе с вами. Постарайтесь полюбить его, как полюбили меня, тогда и он полюбит вас. А где любовь, там и Бог, там и милость Божия, там и успех в добрых делах несомненный. Все это вы уже испытали, видели на самом деле. Не охладевайте же в любви ко храму Божию, который (разумею холодную церковь) пора создать новый, больший и гораздо лучший. Не переставайте учить детей ваших грамотности, при помощи которой они лучше узнают и закон Божий, и правду Божию, и любовь Божию, спасающую всех - и пастырей, и пасомых. Не предлагая вам, возлюбленные, мое последнее пастрыское слово с сими советами, я чувствую сам, как человек многонемощный, нужду в испрошении у вас прощения. Простите мне, братие и сестры о Господе, всё и все, кого я имел несчастие оскорбить или соблазнить словом или делом или пред кем согрешил и помышлением! пРостите и не поминайте меня лихом! Что же касается меня, то оставляя вас, оставляю и прощаю в свою очередь все и всем, кому и чем случилось причинить мне скорбь или досаждение. Со многими из вас, без всякого сомнения я не встречусь больше не только в этом святом храме, но и нигде в здешней жизни. Но со всеми вами несомненно встречусь там, на том свете на страшном суде Христовом, во второе Его пришествие. Почему и прошу вас всех, от старого до малого, простив мне мои грехи пред вами здесь, не обвините меня и там, пред лицом Господа. И какая была бы блаженная участь наша, если бы Господь, всегда удивляющий милость свою на нас, грешных, даровал всем нам прощение, милость и человеколюбие Свое неизреченное тогда, если бы дано было дерзновение тогда сказать: "Господи! Се аз и дети мои, их же дал еси мне!" Тогда никакая власть, ни земная, ни небесная, не разлучила бы нас, соединенных в одну семью святою любовию вовеки. Об этом и станем заботиться, об этом и станем молиться всегда, - я о вас, а вы обо мне.
Итак, в последний раз призывая к попечению о спасении, ныне предаю вас, братие, Богови и слову благодати Его, могущему вразумить, и научить, и дать вам наследие во освящение всех.
Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое всегда, ныне и присно и во веки веков! Аминь".
Лишь только, поклонившись народу, хотел уйти я в алтарь, как увидел, что из-за тесной группы учеников училища протискивается к амвону человек с сумкою в руках. Это был учитель мною созданной и принятой на земские средства школы Николай Васильевич Ермолин. Я остановился, а он, став передо мною, заговорил следующее: "О, протоиерей! Бе светильник горячий и светяй. При горестном для нас и нежелательном расставании с вами, дорогой пастырь наш, слова эти невольно приходят на ум. И справедливо. Оне так приложимы к деятельности вашей, свыше 24-летней деятельности на пользу прихода нашего, что ими сказано все, и слабое слово мое не может сказать что-либо больше и лучше. Да, вы были ярким и теплым светильником своего прихода, освещающим путь к спасению, правде, чести, долгу. Чем только не обязан вам приход здешний? Всем. Кем сделано или приведено в действие все то, что мы видим хорошего, благочестивого, полезного здесь? Вами. Вы были действительно пастырь добрый, с силою раздавался голос ваш ради пользы и спасения нашего, и слушали его пасомые вами. Но... сбылись непреложные слова Спасителя: не скрывают светильника под спудом, но поставляют на свещнице, да светит всем... Ваша благотворная деятельность на общую пользу была замечена начальством, и оно ставит вас на более видный и важный пост, дает вам путь более широкий и деятельность, при вашей готовности к труду, более обширную. Жалеем и вместе радуемся, что вы получаете воздаяние за труды. Поминайте нас в ваших молитвах и в другом храме, среди других пасомых, но пред престолом того же Единого Бога, которому молились и здесь вместе с нами. Вспоминайте нас с любовию, извиняя, прощая и забывая огорчения, досады и неприятности, причиненные вам нами, по нашему неразумию и жестокосердию. А мы должны твердо запомнить слова апостола: поминайте наставники ваши, иже глаголаша вам слово Божие. Идите с миром, и да мир встретит вас. Примите от нас наше простое русское спасибо и земной поклон (и моментально последовал земной поклон всех молящихся в храме). Поклон и спасибо вам за все то добро и благо, которое сделано вами для нас. Не забывайте и меня как сослуживца вашего по школе, своим существованием и помещением обязанной вам, и простите, если чем-либо огорчил вас. Искренно сожалею о разлуке. Дай Бог вам и на новом месте службы встретить ту же любовь, то же уважение, которые мы питали и будем питать к вам. Но я уверен, что все это и там сторицею приложится к вам, так как вы вполне достойны этого. Прощайте! Простите и не забывайте нас!
8 сентября 1887 года учитель Е-го училища с учениками и прихожанами. Н. Ермолин".
И теперь, когда заносил я эту речь в мои воспоминания с подлинной рукописи покойного Н. В. Ермолина, из моих глаз катились слезы от нахлынувших воспоминаний незабвенного прошлого. А в свое время я переживал такие трогательные, неожиданные, поразительные минуты, минуты, не повторяющиеся в жизни, хотя и дважды так прощался я со своею паствою, что теперь, спустя 24 года, я уже не в состоянии припомнить подробностей и описать их. Помню хорошо только, что, когда вся моя паства, бывшая в церкви, вдруг, по одному слову оратора, совершенно для меня неожиданно поклонилась мне земно, я совершенно ошалел и один остался стоять, как пень или столб бесчувственный. Отказываюсь от дальнейшего описания прощания со мною моей возлюбленной паствы Е-ой, непрерывно продолжавшегося в течение четырех дней, проведенных мною частию в приготовлениях к отъезду на место первой моей службы, частию в ожидании моего преемника по должности благочинного о. Иоанна Александровича Коржавина. Эти дни истомили меня так, что я желал одного, чтобы поскорее уехать. И сдав ему, по указу консистории от 31 августа 1887 года за № 4949 все дела и деньги по церкви, попечительствам, церковно-приходскому и окружному и по благочинию, 13 сентября выехал я с семейством в Устюг, молился за службою в церкви духовного училища, где училось двое из моих сыновей, а 15 сентября в 10 часов вечера был уже в том городе, где служу и до сего времени, хотя в первое время и порывался уйти из него по скудости средств содержания.
Правда, с определением на должность настоятеля собора я в то же время по указу консистории от 31 августа 1887 года за № 4928 сделан был и благочинным градских церквей. Но так как в этом городе только четыре приходских церкви, то по этой службе благочиннической получался уже ничтожный плюс к моим средствам по должности настоятеля. Ознакомившись с делом по документам церковным и причтовым, а также и с незначительными доходами соборного братства, я вспомнил слова Преосвященного об ошибке перемещения, в смысле средств содержания, и поприуныл порядочно. И жить, казалось мне, будет трудно здесь и переезжать еще разорительно. С городскими прихожанами, из которых знали меня некоторые, я сошелся скоро. Все они мне очень понравились и, по-видимому, не противен им был и я, но приходские крестьяне меня едва совершенно от себя не оттолкнули своею равнодушною холодностью, нелюдимостью, даже нечистоплотностью. По-видимому скромные и тихие, мои прихожане казались мне лукавыми, фальшивыми, даже грубыми и, наконец, к добру и злу равнодушными. К церковным богослужениям они, правда, ходили и довольно усердно говели, хотя и не все и не каждогодно, а большинство через год, даже через два, но к духовенству, за малыми исключениями, относились официально, несердечно, по-казенному. Со славой за великие праздники примут, говорю о большинстве; 3 копейки, иногда 5 копеек отдадут, иногда и ничего не дадут, и до свиданья, хлебом - солью не попросят. А бывало много раз и много лет и так, что хозяин дома, работающий что-нибудь у себя на улице под окном, не хочет идти на молитву в свой дом со священником, отзываясь, что у него "там баба есть, отдаст, что надо". Со всякими требами они привыкли приглашать священника в дни праздников, даже великих, и до ранней и поздней обедни и во время их. А если священник пригласит просителя подождать до конца обедни, то они идут за распоряжением к благочинному, и если здесь будет сказано то же, то они идут с жалобой на духовенство к становому приставу. А обманывать свое духовенство в критическую минуту они так привыкли, что о честном слове и искреннем отноешнии к своему священнику и понятия как будто не имели. Однажды ранним утром в праздник св. Троицы приезжает за мной для напутствия заболевший внезапно будто бы его тещи один из порядочных прихожан. "Что так рано и в такой день приехал ты, Степан?" - спрашиваю. "Да вот что-то вдруг ухватило тещу", - отвечал он. "Врешь ведь ты, я знаю, она умерла". "Нет, нет, - крестится и божится человек, - от меня осталась она живою", - говорит. "Пусть так, но я ведь узнаю, а пока скажу, что нехорошо лишать меня возможности служить в такой праздник; до вашей деревни ведь десят верст. Успею ли я вернуться к обедне, Бог знает", - говорил я уже дорогой. Оказалось, что мой Степан хотел обмануть меня. Накануне была в деревне этой какая-то пирушка, на котрой подгуляла и старушка. Во время широкого разгула один из ее сыночков, конечно, невзначай, так удачно толкнул свою родительницу, что она тотчас же и душу Богу отдала, упавши на пол. Жили тогда близгородние крестьяне небедно, но довольно грязно. В комнатах нечистота, св. иконы на божницах ветхие и неукрашенные. Часто не было в домах иконы даже Спасителя, одевались плохо мужчины и женщины, отличавшиеся последние грязными подолами. Школ не было в деревнях, кроме одной земской во всех городских приходах. Церковные же школы только появлялись в округе, помещались кое-где и содержались кое-как. И в городе было одно только приходское училище. И мне казалось, что я переместился не из деревни в город, а наоборот. И вот опять начались старые заботы и труды на новом месте, только еще более в широком масштабе.