В крестьянском представлении существовало разграничение понятий «преступление» и «грех» в отличие от уголовного права Российской империи. Крестьяне каждый поступок разграничивали и уже после этого применяли наказание к виновному.
В крестьянской среде не осуждались имущественные преступления против «богачей» (барина, священника). А вот преступления, совершенные против бедных, карались всегда весьма строго. К квалифицированным преступлениям крестьяне относили и те преступления против личности, в которых потерпевшими оказывались лица, состоящие с виновными в особых отношениях. В сельской среде сурово наказывались деяния, нарушившие особые известные нравственные обязанности. Так, оскорбление сыном отца считалось крестьянами более греховным и преступным, чем лица постороннего; изнасилование опекаемой опекуном каралось строже, чем то же преступление, совершенное лицом посторонним.
В крестьянской общине не считались преступными действия, обусловленные чрезвычайными обстоятельствами («Нужда закона не знает»). Так, крестьяне могли оправдать вора и освободить его от наказания ввиду его голода. Преступления данного рода в представлении крестьянства находили свое оправдание: «Не умереть же ему с голоду, не есть же ему своих детей, ведь никто не назовется ему хлебом, быть и украсть»; «Ныне не евши, завтра не евши, тоже за живот возьмешься, пойдешь и украдешь и греха не побоишься». Историки отмечают, что крестьяне, в голодный год, взяв чужие копны, оставляли записку, что ими было взято из крайней нужды. А на следующий год крестьяне все возвращали обратно. Из этого следует вывод, что крестьяне понимающе относились к кражам, обусловленным крайним голодом.
Не считалось преступлением воровство плодов, овощей в крестьянских садах и огородах. «Репа да горох сеются для воров», – гласит народная пословица. На срывание плодов и хищение овощей сельской молодежью местные жители смотрели как на «шалости», «баловство». О краже яблок в садах орловские крестьяне говорили: «Кабы люди не крали яблок в чужих садах, может быть, и Бог не зарождал столько плодов». Не считалось предосудительным сорвать плоды в чужом саду для собственного потребления или в качестве гостинца детям. Однако, если огород, в котором росли овощи, был огорожен, то рвать там огурцы считалось кражей. В селах Ростовского уезда Ярославской губернии за кражу с огородов репы штрафовали: взрослых – рублём, несовершеннолетних – полтинником.
Крестьяне не воспринимали как преступление кражу у помещика копны ржи или овса, порубку десятка дубков в господском лесу. По понятиям крестьян, воровство у помещика грехом не являлось[29].
В деревне все проступки, прежде всего, получали моральную оценку. Если с точки зрения формального права многое нравственное может быть преступным, и не все, что преступно должно быть безнравственным, с точки зрения жителей деревни, все преступное обязательно безнравственно, а все, что нравственно, не может быть преступным[30]. Данное противоречие, между обычаем и законом, выражалось в крестьянской повседневности.
Так, например не считалось преступлением покос травы на чужом лугу, но жатва хлеба на чужой полосе, считалась кражей. О рыбе, пойманной в чужих реках, крестьяне рассуждали так: «он на нее овса и муки не истратил, поить не поил, ухаживать не ухаживал, а всеми делами управляет Бог, Его и рыба вся, знать, можно ловить каждому». О потраве лугов говорили примерно тоже: «Он не пахал, не сеял траву, стало быть, нет тут никакого греха, покормить лошадь».
Также в крестьянском восприятии преступные деяния могли быть результатом действий «от лукавого». Именно поэтому в деревне говорили, что его «бес попутал», «нечистый подтолкнул», если человек впервые совершил преступление. А вот про детей, которые воспитывались в семье воров и пошедших по стопам родителей, говорили: «яблоко от яблони далеко не падет». Однако зачастую преступник вызывал сочувствие у крестьян, потому что осужден людским судом, а значит, его уже постигла кара за совершенное злодеяние. Он лишен свободы и поэтому не опасен, и теперь он вызывает не страх, а жалость.
Согласно нормам обычного права, наиболее тяжкими преступлениями в деревне являлись конокрадство, поджог, воровство. Кража считалась более вредным и опасным преступлением, нежели преступления против веры, личности, семейного союза и чистоты нравов.
В представлении крестьян кража зерна или коня рассматривалась как покушение на самого потерпевшего. Этим оно отличалось от официального закона, который иначе трактовал такого рода преступление.
Самым тяжким имущественным преступлением в деревне считалось конокрадство. По мнению крестьян, конокрадство - преступление более опасное, чем воровство, исключая кражи церковных денег и утвари. По сообщению из Тверской губернии: «На конокрадство смотрит народ как на тяжкое преступление, потому что лошадь для крестьянина настолько необходима, что без нее он пропадет». В Калужской губернии крестьяне считали, что «без лошади и мужик не хозяин, поэтому в случаях угона лошади они принимали все меры к розыску похищенного животного и наказанию виновного»[31].
Крестьяне понимали, что нельзя сидеть без лошади, необходимо принимать меры. Мужик полагал, что если преступление направлено против него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут, конокрады умело скрывались, и волостные власти чаще всего не могли своими силами справиться с этим бедствием.
Таким образом, у крестьян существовала своя классификация понятия «преступления» в отличие от официального закона. Тяжесть преступления определялась нормами обычного права. Совершенное преступление, в первую очередь, получало моральную оценку, а затем избиралась мера наказания.
В пореформенные годы в русской деревне продолжала функционировать система неформального сельского суда. Она была представлена сельским сходом, судом стариков, семейным судом, судом сельского старосты, судом соседей и самосудом. Зарудный М. И. в своем исследовании отмечал, что крестьянин во всех своих сомнениях и спорах обращался к миру, оберегающему хозяйственные интересы каждого общинника для собственной пользы. «Как мир решит, - говорил крестьянин, - я миру не противник». Все решения мира были основаны на применении обычного права. Разумеется, крестьяне подчинялись суду своих односельчан, который зачастую не имел ничего общего с государственным судом. Однако своему суду крестьяне доверяли, ведь он вполне удовлетворял совести и экономическим понятиям сельского обывателя.
В обыденных спорах применялась одна из простых форм общинного суда – это суд старосты. Именно к старосте обращались крестьяне, чтобы тот их рассудил и примирил. Сельский староста, как представитель местного самоуправления, отстаивал интересы деревенских жителей. Нравственные качества человека во многом определяли отношение к своим обязанностям и отношение односельчан. Двойственность положение старост заключалось в том что, с одной стороны, они являлись выразителем воли мира, а с другой, – проводниками распоряжений вышестоящего начальства[32].
Традиционной формой крестьянского управления был сельский сход, который обладал судебными функциями. На сходах община решала вопросы в интересах крестьян, насколько это было можно в конкретных социально-политических условиях. При этом ей нужно было учитывать и интересы отдельного хозяйства и всей общины в целом[33].
Главным субъектом обычного права в деревне была признана община (сельское общество), которая получила следующие права: внутридеревенское распоряжение землей, принадлежащей крестьянам на правах собственности; контроль за целостностью межевых знаков на крестьянских землях; увольнение из своей среды порочных членов и многое другое. Сохранение и законодательное закрепление коллективной общинной собственности на землю ограничивало право крестьян быть полновластными участниками гражданских правоотношений. Правоспособность крестьян была существенно ограничена и в других отраслях права[34].
В крестьянской повседневности часто возникали самосуды. Крестьянское общество считало, что имеет полное право совершать самосуд. При таких расправах часто преступника убивали, однако это не считалось грехом. Убитого самосудом крестьяне тайком хоронили, при этом убитый зачислялся в список без вести пропавших. Узнав о самосуде, судебная власть пыталась его расследовать, однако розыск преступника оканчивался неудачей. Полиция не могла выяснить все обстоятельства произошедшего, так как на все на все вопросы следователя каждый крестьянин отвечал, что «били всем миром» или говорили: «Да мы легонько его, только поучить хотели. Это он больше с испугу умер»[35].
Решение о самосуде принималось, как правило, на сходе, домохозяевами 35-40 лет во главе со старостой. Крестьяне не желали, чтобы местная власть вмешивалась в их решения, потому приговор выносился втайне. В основном, уличенного вора ждала смерть. Так, крестьяне деревни Григорьевской Самарской губернии 3 декабря 1872 г. собрались на сходку и порешили поймать Василия Андронова, обвиняемого в конокрадстве и поджоге, и разобраться с ним. Под предводительством старосты он был найден и убит. В Казанской губернии крупный вор по общему согласию крестьян был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок. Не менее жестоко в деревне расправлялись и с поджигателями. Пожар для деревянных строений села был поистине страшным бедствием. Последствием огненной стихии являлось полное разорение крестьянского хозяйства. Поэтому жители села не церемонились с теми, кто пускал «красного петуха». Если поджигателя задерживали на месте преступления, то его жестоко избивали так, что он умирал. По сообщению корреспондента «Тамбовских губернских ведомостей» (1884 г.), в селе Коровине Тамбовского уезда крестьянина, заподозренного в поджоге, привязали к хвосту лошади, которую затем несколько часов гоняли по полю.
Дореволюционный исследователь Жбанков Д. Н. приводит пример (1900 г.) самосуда местных жителей над поджигателем в д. Лепеши Гродненской губернии. Он в частности пишет, что толпа во время пожара схватила заподозренного в поджоге и подвергла его страшным истязаниям: раскаленным железом ему выжгли глаза и жгли все тело, а один из крестьян взял топор и отрубил ему голову. В самосуде принимали участие все члены общины, а не только один потерпевший. В жестокой самочинной расправе соединялись воедино чувства мести, злобы и страха. Именно страх превращал деревню в коллективного убийцу. Другой причиной было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низовом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи самоуправства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам, с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь»[36].
Крестьянский самосуд являлся строгим. Опасный преступник, застигнутый на месте преступления, подвергался истязаниям, которые часто заканчивались его смертью. Строгость наказания при самосуде вызывалась иногда безвыходностью положения, в которое были поставлены не только отдельные лица, но и целые сельские общества. Уездная полиция, при малом ее составе и при огромных пространствах, на которых ей приходилось действовать, не в силах была оградить крестьян ни от воровства, ни от грабежей[37].
Менее тяжкие преступления (кража обуви, одежды, пищи) предусматривали «посрамление». Воров срамили перед всем обществом, при этом унижая его честь и достоинство. Конечно, такого вида наказания официальный закон не знал. Однако крестьяне считали, что такой вид наказания действенен, ибо «сраму и огласки более всего боятся».
Таким образом, в крестьянской среде все конфликты разрешались путем сельского схода, решение которого обязательно подлежало исполнению. Все решения основывались на нравственных началах и силой общественного мнения. Крестьяне не особо доверяли официальному закону, и не всегда мера наказания по закону соответствовала крестьянскому пониманию данного преступления. Именно поэтому крестьяне зачастую устраивали самосуд.