М.Е. Бурно
Одна из наших психотерапевтических пьес («Психотерапевтическаягостиная»)
Реалистический психотерапевтический театр-сообщество (далее - Театр), принадлежащий в своём уже сложившемся состоянии кафедре психотерапии и сексологии ФГБОУ ДПО «Российская медицинская академия последипломного образования» Минздрава России (далее – кафедра), Общероссийской психотерапевтической лиге (далее – Лига), ГБУЗ «Московский научно-практический центр наркологии(Филиал № 6 (Наркологический диспансер № 6))» ДЗМ, Независимой психиатрической ассоциации России, - существует более 20-лет. Руководителем Театра была до своего выхода на заслуженный отдых сотрудник кафедры, психотерапевт со средним медицинским образованием, Елизавета Юльевна Будницкая, а с 2009 г. – доцент кафедры и исполнительный директор Лиги Инга Юрьевна Калмыкова. Сам остаюсь консультантом Театра и одним из его психотерапевтических драматургов.
Наш Театр не Психодрама и не Драматерапия. Это часть отечественного клинико-психотерапевтического метода-школы Терапия творческим самовыражением (М.Е. Бурно). Пациенты-актёры, в сущности, играют здесь себя, заново проживают свойственные им переживания – психотерапевтически, для себя и зрителей.
Спектакль по пьесе «Психотерапевтическая гостиная» (с моими же примечаниями после пьесы) был поставлен Ингой Юрьевной Калмыковой. Спектакль не раз исполнялся с потаённым (как нам сообщали) психотерапевтическим успехом, благодаря работе Инги Юрьевны и пациентов-актёров. Исполнялся в психиатрических медицинских учреждениях. О подробности работы и жизни Театра см.: Бурно М.Е. Клинический театр-сообщество в психиатрии (М., Академический Проект; Альма Матер, 2009. – 719 с.); Калмыкова И.Ю. О сегодняшнем реалистическом психотерапевтическом театре-сообществе // Психотерапия расстройств шизофренического спектра / Сборник под. ред. Н.Л. Зуйковой (М., МАКС Пресс., сс. 30-31).
Психотерапевтическая гостиная
(пьеса в одном действии)
Действующие лица
Пациенты диспансера: Леокадия, 68 лет.
Евгения, ее дочь, 33 года.
Мария, 39 лет.
Галина, 37 лет.
Алексей, 44 года.
Никита, 35 лет.
Николай, 42 года.
Санитарка диспансера - Тамара Сидоровна, 60 лет.
Действие происходит в начале XXI века в психотерапевтической гостиной одного из московских психоневрологических диспансеров. Все действующие лица, кроме Тамары Сидоровны, на сцене. Пьют чай, лицом к зрителям, спиной к окну, за длинным столом с горящими свечами и самоваром. Справа от Никиты сидит Евгения, слева Мария. За окном, в лиловых сумерках, видятся снежные ветки деревьев, красное заходящее солнце. На подоконнике – домашние цветы в горшках. Слева от стола – магнитофон, справа – дверь.
Мария. Хорошо, что нам разрешают хотя бы раз в неделю побыть здесь вместе.
Николай. Без психиатров…
Алексей. А потом придет со своей шваброй Тамара Сидоровна, чтобы прогнать нас по домам.
Мария. Господа…
Леокадия. Ну какие тут тебе господа! Это всё нервные люди, не способные толком трудиться…
Алексей. Ну, так уж и не способные! Я иногда курьером разъезжаю. А Галя – вообще, в фирме...
Пауза.
Вы, Леокадия, опять в штанах из шкуры тигра…
Евгения. А я цветы дома выращиваю. Вот – на подоконнике. И продаю цветы у метро. Когда настроение получше.
Леокадия. Вот именно – когда настроение. А я каждодневно вкалываю.
Никита. Мне нравится – “господа”. Маша мне и на почтовых конвертах пишет: господину такому-то от госпожи такой-то.
Алексей. Господин – это тот, кто всегда нездоров своим внутренним протестом людской суете. Он всегда против.
Мария. А господин добр?
Николай. Конечно, добр.
Никита. Ничего не остается, как постоянно спрашивать свою душу-совесть: не жалко ли мне на этого человека сил и времени? Мне хорошо по пятницам с вами, хорошо думать о каждом из вас. Значит, я к вам добр. Но почему только к вам?
Алексей. Людоед всё не может заснуть. Ворочается и спрашивает жену: а может быть, мы с тобой, правда, не так живем, может быть, надо жить как-то по-другому. А она ему: говорила тебе, не ешь на ночь этого интеллигента.
Все смеются.
Пауза.
Евгения (достает из сумки сверток и разворачивает). Вот снова приготовила господам белый хлеб с медом. Разрезала мягкую буханку…
Алексей (рассматривая хлеб). Такой пышный, рыхлый, с таинственными пещерами, и мед так впитался чудесно… (Откусывает с наслаждением.) Ах!
Евгения. И антоновку в чай ломтиками порежу.
Мария. Ты умница, Женя. Оживляешь наши вялые чувства.
Николай. Вот и во мне уже что-то светлое зашевелилось.
Пауза.
Мария. Накопила денег и пошла в платную группу телесно-ориентированной психотерапии. Подумала: в духовке уже была, пойду-ка в телеску.
Алексей. Ну как там? Расскажи! Обнимались?
Николай. Там раздеваются?
Леокадия. Голяком?
Мария. Нет, в шортах и майках.
Алексей. Ну и что потом?
Мария. По парам распределились и стали танцевать под музыку Вивальди, как мы здесь. Потом остановились, обнявшись, и уже под какую-то особенную любовную музыку ждали, когда затеплится в нас чувство, чтобы прикоснуться щекой к щеке. У меня от этого только усилилась моя деревянность.
Алексей. Ну дальше, дальше…
Мария. Потом сидели на ковре и по команде гладили друг другу то плечо, то колено.
Никита. Я ученый-самоучка. У меня даже нет высшего образования. Но знаю: это теория Джеймса-Ланге – чувство происходит от движения, действия. Такая психотерапевтическая техника для здоровых мальчиков и девочек. Я читал.
Николай (МариИ). Ногу тебе гладил? Под коленкой?
Мария. Мой партнер мне сказал: у тебя, как у всех еврейских женщин, низкая посадка. Я так страдаю, оттого что еврейка. (Плачет.)
Галина. А почему страдаешь?
Мария. Потому что всё русское люблю: природу, историю, писателей, художников, композиторов. Мой прадед был аптекарем в русском селе.
Алексей (декламирует). Евреи евреи… Простить им нельзя – их юмор, их ум, их сутулость. И то, что еврейка стреляла в вождя, и то, что она промахнулась.
Смех.
Пауза.
Галина. У нас своя общая национальность – ранимо-тревожное переживание своей неполноценности, с чувством вины перед людьми и миром.
Мария. Как пришла туда со своим мертвым телом, так и ушла.
Николай. Да уж, такой здоровяк тебе, Маша, попался. Был бы я там – я бы ему врезал. (Отпивает блаженно из чашки чай с кусочками яблок.) Ммм-ы!
Евгения. Когда не можешь оживить близких тебе людей своею душой, то оживи хотя бы белым хлебом с медом.
Галина. Никакие лекарства, никакие психотерапевтические техники не помогают нам так, как мы сами душевно помогаем друг другу.
Алексей. Никита, тебя Женя с Леокадией каждый день такой вкуснятиной кормят?
Никита. Всякое пищевое для меня не так важно… Изучаю теперь книгу физиолога Ухтомского. Размышления, удивительно созвучные моим собственным.
Николай достает из кармана фотоаппарат, подходит к подоконнику и, не спеша, фотографирует цветы в горшках.
Алексей (шутливо). Женечка, Леокадия, возьмите меня тоже к себе. В прибавку к Никите. Никита теоретик, а я практик. Леокадия, я буду делать вместе с вами вашу целительную йоговскую гимнастику. Женя, я буду помогать тебе варить на кухне пшенную кашу с медом и абрикосами. Пожалейте меня, бедного. Живу вместе со своей старой глухой бабушкой. Она мне говорит, что я психанутенький, жить толком не умеешь, замучил меня. Недаром твоя покойная мать зачала тебя в хмельном беспамятстве, заснув в лесу, неизвестно от кого. Едим исключительно вермишель с сухарями и каплей кетчупа. А так будет у меня хоть какое-то чувство семьи. Возьмите меня, пожалуйста, к себе на денек-другой!
Леокадия. Почему же только на денек-другой?
Алексей. Соскучусь по вермишели с сухарями и кетчупом.
Евгения. И Коля у нас всего пять дней прожил и по маме соскучился.
Николай (продолжает еще несколько минут фотографировать цветы). Больше не смог. Мы же особенные. Мы друг без друга не можем, но и друг друга способны принимать лишь понемногу, а то тоска-раздражительность расходится… Еще загрызем друг друга.
Пауза.
Но пять волшебных дней у меня в душе. Женины цветы на подоконнике мне их так напоминают…
Алексей. Истинно так. Загрызем. Кто может долго терпеть нас, кроме наших родителей, бабушек, дедушек, сестер, братьев…
Леокадия. Я в молодости четыре раза выходила замуж. И все мужья меня раздражали до слез, до истерик. Кроме одного, но он пил…
Галина. Да, господа, иногда берут нас замуж. Мы внешне-то вон какими бываем пригожими. Но быстро люди разбираются в том, что не для близкой мы жизни с нашей раздражительностью-ранимостью, всякими спазмами-истериками, неспособностью жить как все, по здравому смыслу. Не для семейной мы жизни со своей зеленой тоской. И даже крохотную авторитарность мы терпеть не способны. Во какие! А многие из нас своей слабостью-вялостью и к ведению хозяйства совершенно непригодны.
Мария. Почему всё это так?
Галина. Потому что живем не для жизненных удовольствий, а способны лишь выживать, лечась особенной, оранжерейной, жизнью. И если жизнь не лечит, то совсем нам плохо.
Мария. Да, наша жизнь – это когда по пятницам вместе, как сейчас. Или когда в гостях друг у друга бываем, в музей пойдем, за город поедем грибы, цветы собирать…
Евгения. Никита потому у нас так долго живет, что сам по себе в своей комнате-кабинете существует, только к столу выходит да картошку, капусту из магазина приносит. А так всё читает, пишет, схемы рисует… И то иногда ему от нас с мамой влетает, когда, например, поймаем его со своим раздражением по дороге в ванную… Выгоняли даже. Да ему некуда идти.
Никита (передразнивает Евгению и Леокадию). Ты почему кашу не доел! Ты что нам душу мучаешь! А я юрк в дедушкин кабинет – и женщины замолчали.
Евгения. Это, конечно, не жизнь, а мучительное выживание. И начинается всё с самого утра, как просыпаешься.
Леокадия. Потому и не боимся смерти так сильно, как здоровяки. Пришла в поликлинику, а доктор говорит: ух, такая страшная была у вас операция и такие хорошие анализы; а впрочем, дескать, всегда так бывает – сначала анализы хорошие, а потом всё вниз. И спрашивает меня, верующая ли я. Верующим, дескать, легче: Бог дал жизнь, Бог взял. Здоровая женщина на моем месте как бы расстроилась! А я нет – потому что чем меньше жить осталось, тем даже лучше. (Улыбается.)
Пауза.
И вижу сбоку-то: доктор рада-радехонька, что не она этой женской болезнью заболела, а я.
Евгения. Сами не лучше здоровяков бываем. Семь лет назад мама меня с жуткой ангиной выталкивала из дома в магазин. Сама была тогда телом здоровая, а меня с лихорадкой, огненным горлом… (Леокадии.) У тебя, мама, по временам нет и в помине материнского тепла.
Леокадия. А у тебя дочернего. Никита, чужой человек, навещал меня в больнице, после операции, а ты…
Алексей. Ай-ай-ай, Женя, как же так! (Артистически-кривлячески декламирует.) Такая черствость! А я-то думал…
Евгения (плачет). Боялась я… что истерика-психотика там со мной случится и в психиатричку увезут.
Алексей продолжает кривляться.
Леокадия. Перестань, Алеша.
Пауза.
Замолчи. (Кричит.) Я тебе не позволю мою дорогую дочь обижать! (Визжит.) А-а-а-а!!!
Евгения, Мария, Галина бросаются успокаивать ее, обнимают, гладят. Алексей встает перед Леокадией на колени, картинно опустив голову.
Николай (Никите). Я тоже в школе физиологию, ботанику любил. И сейчас помню строение цветка, ствола дерева на разрезе, как устроено сердце лягушки. Оно трехкамерное.
Никита. Размышление об этом и есть смысл моей жизни. Оно оживляет душу. Я не могу сказать, что выживаю, нет. Я с радостью просыпаюсь и смотрю на свой письменный стол. (Николаю.) Хочешь, я дам тебе для углубленного размышления небольшую тему о дождевом черве?
Леокадия успокаивается. Мария включает магнитофон. Медленная танцевальная музыка.
Мария. Так бы и прижалась нежно к кому-нибудь. Кого-нибудь поцеловала бы… Но губы мертвые. (Приглашает танцевать Никиту.)
Алексей. А в самом деле, что же существует прежде – движение тела или движение души?
Никита. Я об этом сейчас думаю.
Алексей (приглашает танцевать Евгению). А по мне, первично движение души, а иначе целуются просто два скелета.
Мария. В группе телески говорят: сначала надо поддать техники – а там и душа затеплится.
Николай. Наверно, в этом что-то есть, только не со всяким человеком затеплится. (Галине.) Правда, Галь? (Кладет ей на плечо руку.)
Галина. Правда. (Обнимает крепко и нежно Николая.) Как ты меня сейчас чудесно согрел. Если бы ты еще размышлял, как Никита!
Мария. Не нашенское это все-таки дело – всякие техники. В первую голову, душа должна засветиться – от встречи с другой, созвучной ей душой.
Галина. Это, наверное, и есть влюбленность. (Приглашает танцевать Николая.)
Мария. Здоровякам, кстати, этих техник вполне довольно для жизни… если возникнет в их душе какой-то банальный неуют.
Алексей. Когда, например, машину невыгодно продал.
Евгения. Здоровякам нужны стандарты, правила. Им так легче.
Леокадия. Хочу быть стандартной дурой, только бы здоровой – без этих беспредметных страхов, навязчивостей, депрессивных истерик, химических лекарств в крови…
Галина. В этой фирме, где меня еще терпят, американцы только на техниках живут. Хай, бай. На две секунды включается улыбка, вспыхивает в глазах что-то вроде восторга, внимания к тебе – и снова уставшее, вялое, отрешенное, пустое лицо. Все там сердятся на меня за то, что другая я. Скоро, должно быть, выгонят.
Мария. Наверно, обижаешься на них частенько и ночами плачешь.
Галина. Это да.
Никита. Полагаю, что Россия, даже сегодняшняя, все же не по-западному сложна теплым духом. Мы нуждаемся не в техниках, не в стандартах, а в целительном живом переживании. Даже горьком.
Мария. И это есть влюбленность, любовь...
Леокадия (пьет за столом чай из блюдечка). Но и гимнастика необходима… И – купание в проруби, проросший овес на завтрак…
Николай. Когда недавно в храме принял Таинство Крещения, умер для жизни плотской, греховной и возродился в жизнь духовную, стало мне как-то необыкновенно волшебно-светло на душе. Будто бы обрел некий спокойный надежный стержень Добра в душе. Я понял: это Бог прикоснулся ко мне.
Галина. А ты нас после этого не станешь меньше любить? И считать бездуховными?
Алексей. Ничего там нет за нашей жизнью, кроме ледяной пропасти небытия.
Евгения. Я тоже в прошлом году, поругавшись с мамой из-за её гимнастики, крестилась в храме. Тоже в это время почувствовала Православие как свое, глубоко-родное, искрящееся, радостное. И как-то тепло ожила моя потаенная дружба с мамой. Мама ведь тоже крещеная.
Леокадия. Я этого не чувствую, забыла…
Евгения. Это религиозное чувство быстро прошло. Остались только вы все и моя тревога вас потерять.
Мария. И я бы покрестилась, да столько в душе грешных навязчивых фантазий, постыдных помыслов, а тело мертвое, на страсть неспособное. Лишь с вами здесь немного оживляюсь тихой лиричностью. Вот, кажется, и Никиту сейчас поцеловать могу с душой. (Целует.)
Никита. Спасибо, Маша.
Пауза.
И посадка у тебя никакая не низкая, а чудесная… И ноги трепетные…
Мария. Ты же их сейчас не видишь.
Алексей. Он их чувствует.
Леокадия. Всё равно без гимнастики не обойтись. Мне шестьдесят восемь лет, а я как скаковая лошадь. Все наши родственники поумирали от болезней сердца и диабета. А я живу и живу со своей вырезанной опухолью, потому что изобрела гимнастику, предупреждающую все эти болезни. Тебе, Женя, пора входить в эту гимнастику.
Евгения. Любила Колю, Никиту, а теперь люблю Алешу.
Алексей целует Евгению.
Галина. Лекарства притупляют страхи, острую тоску. Это, конечно, благо. Но лекарства не могут подарить любовь и смысл.
Леокадия (подходит робко к Алексею и Евгении). Потанцуйте теперь и со мною.
Алексей и Евгения берут Леокадию за руки и, обнявшись, танцуют втроем.
Алексей.Леокадия, вот вы говорили, что смерти не боитесь, а в то же время делаете гимнастику, чтобы долго жить…
Леокадия. Ну и что! Я хочу долго жить и не боюсь смерти. Я еще работаю по специальности, в библиотеке… Я общественно-полезная личность. А вы все… кроме Гали.
Николай. Где-то что-то подрабатываем. Вчера у соседа кран починил…
Евгения. Кажется, я больна множеством болезней. Это со стороны не известного мне отца и его родственников в меня вся их гниль пошла.
Мария. Просто мы не можем жить без целительных для нас переживаний, без глубоких книг, альбомов художников, выставок. А на это нужно много времени. Обычная жизнь своей механичностью выхолащивает нашу и так слабенькую душу. Государство некоторым из нас даже платит пособие для лечения духовной культурой. И в музеи поэтому пускает бесплатно – по инвалидной книжке. Таким образом государство сохраняет и приумножает культуру в обществе. Ведь так?
Никита. Все великие ученые и художники – душевнобольные люди. Они бы погибли, если бы не лечились духовной культурой, творчеством и работали на обычных механических работах. И если даже наш брат без таланта, всё равно он не может жить иначе.
Николай. А как это знать – есть талант или нет. Это нередко только после смерти выясняется. Главное – творить свое: писать, рисовать, фотографировать.
Галина. Я зацепилась за фирму только потому, что компьютер люблю, и он меня слушается. Но постоянно стремлюсь душою сюда, из бездуховного здорового стада. Здесь живу. Всех вас люблю, но особенно сейчас – Никиту. И если сама не могу творить, то хочу способствовать его творчеству.
Никита. В самом деле, может быть, только мы, тревожно-депрессивные люди с переживанием своей неполноценности, еще храним в себе российскую одухотворенность.
Николай (Галине). Приходите с Машей ко мне в гости. У меня есть музей старых вещей. Там зеленый карандаш, которым рисовал в детском саду, и плюшевый Медведь, который старше меня.
Танец кончается. Все рассаживаются за столом, как прежде, молча пьют чай.
Евгения (внезапно с надрывом). Никита, ты опять не замечаешь, что у меня чашка пустая?! Почему не участвуешь в моей жизни! Никому я не нужна! И Коля меня к себе в музей не зовет.
Алексей (услужливо подливая Евгении чай). Вот я теперь за тобой поухаживаю. Никита – теоретик. Он будет нам философскую химию рассказывать.
Пауза.
Думаю, у вас я буду лучше спать. А то всё во сне черный зубастый дьявол…
Евгения (Алексею). Ты тоже будешь у нас жить в своем замкнутом мире. А у меня всё время меняется настроение и нет кнопок включать другое. (Рыдает.)
Пауза.
Леокадия (задумчиво). Как же мне все-таки всерьез выдать Женьку замуж?
Галина. Зачем?
Леокадия. Выдать за кого-нибудь из наших милых слабых мальчиков? Но рядом с ними надо самой быть железной лошадью.
Галина. А рядом со стриженными затылками лучше и вовсе рядом не быть.
Евгения. Не хочу я замуж! Не хочу! Мне хорошо с вами. Сегодня больше с одним, завтра с другим. А любовное ложе внушает мне тихий ужас. Попробовала дважды и хватит. Только страхи и деперсонализация усилились. Оба раза крыша съехала и в психушке лечилась.
Алексей. А я такой страстный! Как Казанова. Но сил нет.
Мария. И мне хорошо, когда всё это происходит в безопасных мечтах. А в жизни это смешно и противно. Детей мне не нужно. Сама ребенок. Хочется какой-то другой любви, тоже по-своему чувственной, с нежными прикосновениями, заботой, но без этого дурацкого ложа. Хочется творчества, вдохновенного общения с природой, а это всё, вместе с моей влюбленностью, есть что-то целое, целокупное…
Леокадия. Как бы мне вырвать Женьку из вашей виртуальной компании. Ей нужно жить здоровой жизнью, как все живут. А вы погружаете ее в болезнь, в какую-то одухотворенную беспомощность, будто это, в самом деле, поднимает всех вас над здоровяками.
Евгения. Ну, а как жить? Как показывают по телевизору? В рекламах?
Леокадия. Да, броситься в обычную, сегодняшнюю жизнь с ее изощренным сексом, ложью, изменами, оскорблениями, пьянством, добычей денег… Только бы это была здоровая, живая жизнь, как у всех, а не хлеб с медом и нарезанными в чай яблоками, всякой философией, поэзией, тьфу. Я четыре раза ходила замуж.
Евгения. Да что же будет хорошего, мама, если крутой здоровяк-муж со стриженным затылком и голубой ванной в квартире станет меня унижать своими грубостями, изменами. Ты уже бросалась в эту здоровую жизнь…
Леокадия. Да, и тебя родила.
Пауза.
Подумаешь, изменит… Цыпа какая!
Алексей. Без измен, Женечка, не было бы всей нашей великой русской литературы.
Николай. Это как пить дать. Но большой грех.
Галина. Я думала раньше, что одна такая. А теперь, когда здесь собираемся, рассказываем друг другу о себе, мне легче. Нет уже чувства, что мне хуже, чем всем на свете.
Мария. Я так люблю мыться. Я чистюля. Но хорошее мыло дороговато.
Никита.Леокадия, вы же сами с презрением говорили о стриженных затылках. Это просто в вашей полифонической душе, матушка, намешаны куски разных характеров, они толпятся, и то один, то другой вылезает вперед. Я читал об этом. Впрочем, это, как и у всех нас, больше, меньше…
Леокадия. Конечно, дочка, я согласна: прежде чем выбраться отсюда, тебе надо окрепнуть.
Пауза.
В журнале «Здоровье» была статья о том, что морковь можно есть вареной. В вареной моркови витамины сохраняются. Но я всё думаю: ведь там есть еще и ферменты.
Никита. Ферменты при варке разрушаются.
Леокадия. Вот-вот. Поэтому гораздо лучше морковь есть все-таки сырую.
Алексей. Я буду есть сырую морковь… И делать с вами, Леокадия, гимнастику. Но только прошу выключить для меня из этой гимнастики упражнение для сохранения прозрачности хрусталика.
Никита. Зачем так старательно упражнять тело, если придет срок и оно все равно износится?
Леокадия. У меня не изнашивается. Я тюки с книгами у нас в библиотеке таскаю.
Евгения. А стихотворение написать не можешь.
Леокадия. Зачем мне это? Я пишу очередную статью в журнал «Будь здоров».
Мария. А я пишу ночами рассказ о любви. Большой получается, но сокращу. Там молодая женщина, танцуя в гостях, вот как у нас в гостиной, с мужчиной, вдруг начинает чувствовать то, чего никогда не чувствовала в общении с мужчинами прежде. Не просто нежность, а теплую убежденность в том, что он принадлежит ей, а она ему, и что это так и должно быть всегда – здесь и там, в вечности. И у него тоже возникает это прозрачно-сложное чувство-убежденность.
Евгения. Ну и они теперь поженятся?
Мария. Нет, зачем… Но с этих пор, встречаясь и трепетно прикасаясь друг к другу, они испытывают это святое, целомудренное чувство и всякий раз это чувство охватывает их как бы впервые.
Леокадия. Мой второй муж, отец Женьки, говорил, что я для него всякий раз перед близостью будто святая нетронутая девушка.
Мария. И почему же вы с ним расстались?
Леокадия. Пил страшно.
Евгения. Никита, почему так всё нелепо происходит в жизни?
Никита. Как я благодарен тебе и Леокадии, что могу жить у вас и заниматься в кабинете твоего покойного дедушки, изучать его книги по физиологии, биохимии. С тех пор как мой женившийся брат выгнал меня из нашей квартиры…
Леокадия. Но ведь выгнал только на медовый месяц?..
Никита. Мне бы еще изучить книги Введенского, Пенсфилда… Я не знал дедушку Жени, только на фотографию его смотрю в кабинете. Но он мне такой родной через его книги, кабинет, будто это мой дедушка.
Пауза.
И в городскую библиотеку ходить не надо.
Мария. Механически заниматься любовью, конечно, могу. Могу артистически изображать страсть… Удивительно – я наполнена чувственными желаниями, представлениями, а тело мертвое.
Евгения. Ты с виду горячая гречанка.
Мария. А внутри вареная.
Галина. Мой отец был хирург в поликлинике. Я как-то девочкой сидела у него в кабинете, и он сказал одной тревожной даме: «Я считаю, что такая интересная женщина должна жить без этой фибромки на носу». И удалил эту фибромку так, что никакого следа не осталось.
Леокадия. А моя мама была деревенской учительницей.
Галина. Но вот нет ни моего отца, ни вашей мамы. Скоро не останется и тех, кого они лечили, учили, а Никита, я убеждена, пишет то, что люди будут читать с восхищением и благодарностью к автору – и через тысячу лет. Даже убеждена в том, что эссе Никиты будут жить и после Человечества.
Николай. Все мы будем жить всегда. Только в другом измерении. Я в это верую.
Алексей. Сказки, господа. Существует только небытие. А бытие – случайная мелочь.
Евгения (Никите). Ты хочешь, чтобы только о тебе заботились, а мне даже сахару в чай не положишь.
Никита. Я думал, ты будешь пить чай с медом.
Евгения. Положил бы меду. Всё надо тебе объяснять. Побуждать, заставлять… Какой же ты вялый!
Никита (кладет Евгении мед в чай). Только движениями я вялый, Женя, а мысли у меня живые.
Алексей (Евгении). Буду предупреждать твои желания. Буду ухаживать даже за вашей кошкой. Есть у вас кошка?
Евгения (печально). Но ведь всего день-два…
Мария. И нас тоже скоро отсюда выгонят.
Никита вынимает записную книжку и быстро записывает что-то.
Алексей. Прошлым летом на улицах было необыкновенное разнообразие открытых девичьих пупков. Хотя встречались и старушечьи.
Евгения. Это мода такая.
Галина. Мы все вялые, но в то же время ранимые, так мучаемся от пустяковых прикосновений здоровяков. Я сама душой готова столько сделать, а энергии мало. Всю ночь проплачу о том, как меня сослуживица обидела, а она это свое слово и за обидное-то не посчитала. И не знает, как я мучаюсь. И вообще она пожилая дура, а одевается, как девочка.
Алексей. Должно быть и пупок у нее глупый.
Евгения. Все-таки чувство порождает действие или действие порождает чувство?
Алексей. Я убежден, что всё от чувства.
Евгения. А где его взять?
Мария. Как обрести живое тело? Напоенное духом.
Евгения. Хотя бы душевный покой?
Николай. В храм пойти.
Никита. Можно еще так сказать: постараться делать какое-то дело неповторимо по-своему. То есть – Божественно. И тогда полюбишь это дело.
Евгения. А как человека полюбить понежнее?
Никита. Посмотри на него тоже неповторимо по-своему и разволнуешься.
Николай. Потому что опять увидишь в нем и в себе Божественное, светлое, неповторимое.
Леокадия. Мудрено всё это.
Никита. Нисколько. Кто мучается, тот может увидеть неповторимо по-своему, а значит, одухотворенно, через Бога, и бабочку, и лист липы, и человека. Это лекарство от душевной муки. Здоровякам оно не дано. Им вдохновение не нужно. Они могут с удовольствием жить себе по стандарту, по моде, так сказать, механически.
Леокадия. Женя просит серенького котенка…
Алексей. Вот и буду гулять с ним. А уж насчет прикосновений, поцелуев… будьте покойны.
Евгения. Но всего день-два…
Никита (Евгении). Трансактный анализ провозглашает, что человек нуждается более в поглаживаниях, нежели в пинках. А от тебя мне только пинки.
Евгения. Зачем же ты живешь у нас?
Никита. Я не у вас живу, а в дедушкином кабинете. У нас с дедушкой глубокое духовное созвучие. Оно сильнее кровного родства.
Евгения. Не обижайся, Никитушка. Знаю – капризная я. Ну, хочешь, тебе между лопатками почешу, как ты любишь? Или, хочешь, Маша это сделает?
Никита. Пусть Маша.
Мария (некоторое время нежно чешет Никите между лопатками). Ты не сердись на Женю. Она не чувствует этой светлой прелести прикосновений, когда хоть немного оживает тело. Женя для этого слишком утонченная, прозрачная…
Евгения (глядя на Никиту, сквозь зубы). Шелудивый поросенок.
Алексей. Что ты, что ты! Он такой же чистюля, как я. Я три-четыре часа в день провожу в ванне с душистым шампунем, чтобы хоть немного себя собою чувствовать. Мне жить хочется всеми мясистыми радостями, как говорил Кола Брюньон, но нет во мне чувственного полнокровия, сил, а только слабость, противные ощущения во всем теле и вегетативная свистопляска. В одиночестве мерзко-трудно, но и среди самых близких людей через день-другой тошно.
Евгения. В нашем доме многие соседи всю жизнь друг с другом не здороваются и не знают, как кого зовут. Только потом удивляются: ах, тот умер! и эта тоже умерла? Страшно.
Алексей. Читать люблю, а не могу: приходит сразу противная дрожь, тошнота, усиливается деперсонализуха. Хайяма могу читать. Он, подозреваю, земные радости только умозрительно воспевал, тоскуя о них, но сам по-настоящему их не чувствовал, как и я. Чтобы чувствовать, надо полнокровным быть.
Мария (смотрит на свои ноги). Почему он сказал, что у меня низкая посадка? Ноги короткие, да?
Николай. У тебя трепетные ноги. Они меня волнуют. Хотя это и грех.
Мария. Всегда переживала, что родилась еврейкой. Только с вами чувствую себя своей, родной. А для многих здоровяков я чужая. Чеховский Иванов своей чахоточной жене в раздражении крикнул что-то такое: жидовка! ты скоро умрешь! мне доктор сказал. Вот и я всё время боюсь, что там, в этом жестоком мире здоровяков, мне кто-нибудь крикнет подобное.
Галина. Мы слабые, но одухотворенные люди. Читаем русскую классику девятнадцатого века вместо современной эротики, детективов. Пишем письма друг другу, как в старину.
Никита. Остались от дедушки такие добротные толстые тетради с лиловой обложкой. Конспектирую в них Менделеева, Бутлерова…
Галина. Никита так глубоко размышляет на полях этих тетрадей по поводу выписанного из книг. Его мысли о белках, жирах, рефлексах складываются в дивную гармонию-архитектуру… Я читала одну такую тетрадь. Какая красота мысли.
Мария. Никита, а как ты можешь без лаборатории ставить свои опыты?
Никита. Мне это не нужно. Я художник-теоретик.
Галина. Понимаете, прочитанное в книгах складывается в душе Никиты в таинственно-иероглифический узор из химических формул, нервных узлов, сплетений, витиеватых почечных сосудов, загадочных своими формами отверстий в черепе. Когда-то я немного училась в мединституте, и это помогает мне испытывать восторг перед никитиными конспектами. В них – красота жизненной правды. В студенческом общежитии под своей кроватью я держала ведро с водой, в котором плавала половина мозга от трупа. Старательно изучала мозг на разрезе. Нуклеус рубер! Корпус стриатум! Это же как картины Рериха, звездное небо, композиции Кандинского.
Николай. А если рядом с этим еще включить музыку Баха…
Алексей (смотрит на часы). Боже мой, скоро уже Тамара Сидоровна выметет нас отсюда своею шваброй.
Никита. Только освобожденная от плоти, искрящаяся, общечеловеческая, общемировая теория может раскрыть тайны раздражительности, депрессии, деперсонализации, вообще тайны человеческого духовного взаимопроникновения. Женя порою обрушивается на меня своей раздражительностью, Леокадия в своем старом розовом купальнике тянет меня делать гимнастику, а я размышляю, как всё это возможно постичь с точки зрения обмена сахарозы, фруктозы, запредельного торможения, цикла Крепса. Жаль только, что не всегда дают мне спокойно записывать мысли, вспыхивающие при этом в голове. Достают меня даже в дедушкином кабинете.
Леокадия. Никита, тебе же неплохо у нас. Я тебе рубашки стираю.
Никита. Конечно, мне у вас чудесно-тепло, милая Леокадия. Вы с Женей раздражаетесь, а я изучаю ваше раздражение.
Евгения. Как не раздражаться! У Никиты вдохновение, а я на диване депрессивно-застывшая, наполненная таблетками, чувством безысходности. Мама рядом в своей гимнастике поднимает к потолку старые ноги в венозных узлах. А я мучаюсь и прошу маму с Никитой разрешить взять в дом бездомного серого котенка.
Леокадия. А кто за ним убирать будет?
Алексей. Я буду.
Леокадия. День-два?
Евгения. Всю жизнь! С нежностью. Животные меня никогда не раздражали. Давали душе умиротворение, тихую радость.
Никита. Конечно, физиология, биохимия, анатомия, словом, природа каждого из нас сама знает, что ей помогает, и к этой помощи тянется. День за днем постигаю естественные науки и открываются искрящиеся перспективы. К примеру, размышляю о несдержанности, раздражении, исходя из учения Конрада Лоренца об агрессии. В любом раздражении живет хотя бы крошка агрессии, то есть напряженное чувство-суждение о том, что тот, на кого раздражаюсь, хуже меня, надо наказать его. Во всяком случае, здесь и сейчас хуже меня.
Алексей. Наше раздражение неотделимо от страха. Без всякого злого раздражения я прошел Чечню. Не сделался ни зверем, ни наркоманом. Ни одной царапины. А всё потому, что не было страха. Я пошел туда лечить смертельной опасностью больной страх общения с людьми, страх темноты, высоты, свою телесную слабость, разболтанную вегетатику. А случилось так, что страх больной и страх здоровый сложились в какой-то мертвый покой и я в этом покое механически убивал и убивал тех, кого совершенно не знал. Так Пушкин мог убить Вальтера Скотта, а Байрон Карамзина. Даже не познакомившись. В итоге я оказался безнравственником.
Никита вынимает записную книжку и записывает.
Леокадия. Но ты воевал с террористами…
Алексей. Мне с приятелями-ветеранами встречаться и неприятно, и невозможно. Они всё с жаром вспоминают, как воевали, и с гитарой об этом поют, наградами гордятся, водку пьют. А мне тягостно, что награжден за то, что убивал незнакомых людей – чеченцев, ведь тоже россиян, которые, может быть, получше меня. И еще – ветераны часто искалечены, руки, ноги нет, а то и обеих рук, ног. А я целехонький. Мне среди них неловко.
Николай. Ну, а как с навязчивостями?
Алексей. Навязчивости поначалу стихли, а как опасность ушла, снова разыгрались. Ещё хуже.
Николай. То, что ты там делал, не грех. Это по присяге…
Алексей.Деперсонализуха потом пошла такая черная, что вот пришел сюда, в диспансер, и дали группу инвалидности. И почему-то в этой деперсонализухе, в этом чувстве чужой души при собственных мыслях, еще острее захотелось жить чувственными радостями, на которые у меня совсем нет жизненных сил.
Пауза.
Вино бы пил, да такая наступает от глотка вина слабость, такое кипение в теле… Нет, Хайям не был пьяницей, только воспевал свою потерянную чувственность, пытаясь её оживить, как и я.
Евгения. Алеша, опять ты о войне… Успокойся, ни в чем ты не виноват. Ты чудесный. Позавчера я купила в секонд-хенде светлозеленую кофточку, не знала зачем, а теперь поняла – чтобы тебе в ней понравиться.
Никита (Алексею). Ты что же хочешь, такие глубокие философские стихи писать и не мучиться совестью, не страдать? Это, брат, против природы. Высокое творчество – всегда лечение, а лечение – там, где страдание, застенчивость, чувство вины. Поэтому тебе и места в вагоне метро не достается, когда все бросаются диваны занимать. Теперь – каждый за себя. А ты хочешь и сидеть удобно на диване, наслаждаться чувственной жизнью и вечные стихи писать?! Так не бывает.
Леокадия. Не вижу тут логики. Всё это чушь какая-то…
Мария. Я тоже в секонд-хенде одежду покупаю. И нет чувства брезгливости. Даже напротив – чувство своей причастности к человечеству.
Алексей (обнимает Евгению). Конечно, я виноват перед человечеством, и никто меня в этом не разубедит. Во мне сейчас затаился ужас беспомощности. Возьмите меня в ваш домашний санаторий на день-другой. Раздражайтесь там на меня сколько хотите, а я буду радоваться и любить вас. И, может быть, получится мне там у вас жить не «как бы», а по-настоящему.
Никита. Алеша мне не помешает. Я в дедушкином кабинете закроюсь.
Алексей. А я в другой комнате стану вас развлекать и после ванны йоговскую гимнастику делать в своих верблюжьих шароварах.
Леокадия. Я тебе рубашку постираю, будешь в магазин ходить.
Алексей. За медом, за антоновкой!
Леокадия. А проросший овес будешь есть?
Алексей. Конечно! С черным хлебом, солью и хреном.