Если я сам не сделаю себя, то кто сделает меня?
И если я буду делать себя, то кто я?
И если не сейчас, то когда?
Гиллель, «Речь отца»
Эта прогулка оказалась почти такой же долгой, как и предыдущая, но отправились мы в противоположном направлении. Часть пути мы прошли по длинной грязной дороге, проложенной фермерами Молокаи, поднялись почти на самый гребень горы, некоторое время спускались по крутой тропе, а потом опять начали взбираться вверх.
Каждый раз, когда Мама Чиа начинала тяжело дышать, я спрашивал, как она себя чувствует. После четвертого или пятого такого вопроса она обернулась. Я никогда еще не видел ее раздраженной до такой степени:
— Если ты еще раз спросишь, как я себя чувствую, я дам тебе пинка и отправлю домой. Понятно?
Когда мы начали последний подъем, уже смеркалось. Мама Чиа резко остановилась и придержала меня за плечо. Если бы не ее рука, я наверняка совершил бы продолжительный и последний в моей жизни полет — прямо у наших ног открывалось ущелье не меньше трехсот метров в глубину. Картина была фантастической и головокружительной: над сине-зеленым океаном ползли облака, а далеко под нами, над пенистым прибоем скользил альбатрос. Я следил за его полетом, пока не заметил что-то вроде деревушки, окруженной высокими пальмами.
— Калаупапа, — сказала Мама Чиа.
— Как же мы спустимся?
— Здесь есть лифт.
Мама Чиа взяла меня за руку, повернулась вправо и ступила вперед, в какую-то яму. Она потянула меня за собой, и мы оказались в чем-то вроде потайного, лестничного колодца, опускающегося вдоль стены пропасти. Лестница была очень крутой и темной. Мы молчали, и все наше внимание сосредоточилось на том, чтобы удержаться на узких ступенях.
Мы спускались вниз, и меня ослепила игра танцующих лучиков солнца, пробивающихся сквозь многочисленные дыры в стене пропасти. Наконец мы вышли на свет и спустились еще немного. Здесь, снаружи, в стене были сделаны специальные поручни, позволяющие избежать гибельной ошибки и падения на острые скалы внизу.
—Этой лестницей пользуются совсем немногие,—сказала Мама Чиа.
— Вполне понятно почему. Как вы себя... Она метнула в меня свирепый взгляд и оборвала мой вопрос:
— Здесь есть тропа, по которой можно спуститься даже на мулах, но на ней двадцать шесть поворотов. Спускаться по этой лестнице намного быстрее.
Она не произнесла больше ни слова. Спуск прекратился, тропа выровнялась, и, повернув за скалу, мы вышли в широкую долину, зажатую между высокими вершинами, ущельями и океаном. Селение впереди было с одной стороны ограждено буйной растительностью и рядами высоких деревьев, а с другой — песком и водой. Деревня представляла собой ровные ряды домиков, просторно рассыпанных по долине, простых, как бараки, а также несколько небольших коттеджей, выстроенных неподалеку от берега в тени пальм. Несмотря на укромное расположение и прекрасную природу вокруг, деревня была скорее спартанской, чем роскошной и больше напоминала военный лагерь, чем место отдыха в отпускной сезон.
Когда мы подошли ближе, я увидел рядом с домами людей. Несколько пожилых женщин работали на огородах. Мужчина, тоже пожилой, сидел на крыльце с каким-то устройством, похожим на ручную мельницу, — издалека его трудно было рассмотреть.
Мы вошли в деревню, и люди улыбались, заметив нас. Их лица выглядели очень дружелюбными, но почти у всех были обезображены шрамами. Большинство людей приветливо кивало Маме Чиа — по-видимому, здесь ее хорошо знали. Некоторые не отвлекались от своих занятий.
— Это поселок прокаженных острова Молокаи, — тихо прошептала Мама Чиа, и меня передернуло то ли от этих слов, то ли от капель заморосившего теплого дождя. — Испуганные и невежественные люди начали ссылать их сюда еще в 1866 году, оставляя здесь на произвол судьбы. В 1873 году на остров приехал Отец Дэмьен, основал эту колонию и помогал прокаженным, пока не умер шестьдесят лет спустя от этой же болезни.
— От проказы? Так она заразна?
— Да, но заразиться ею не так уж просто, так что можешь об этом не беспокоиться.
Несмотря на это утешение, я все-таки очень забеспокоился. Прокаженные! До сих пор я видел их только в фильмах на библейские сюжеты, в которых Христос являл на примере этой болезни чудесные исцеления. Вот Он мог позволить себе не беспокоиться о ее заразности, но Он был Сыном Божьим, а я — обыкновенный человек.
— Этим людям помогают обычные врачи, — продолжала рассказывать Мама Чиа, пока мы продолжали свой путь по деревне. —Хотя большинство обитателей деревни чистокровные гавайцы, но многие из них христиане и не доверяют медицине хуна. И все-таки есть несколько человек, с которыми я работаю. У каждого из них были необычные сновидения или странные события в жизни, а врачи традиционной школы не разбираются в подобных вещах.
Безобразие многих жителей колонии надолго приковывало мое внимание, и я постоянно спохватывался и напоминал себе о том, что смотреть на уродство так пристально слишком неприлично. Вот на крыльце сидит с книгой женщина, а вместо ноги у нее лишь небольшой обрубок. А вот мужчина, у которого нет обеих рук, но это не мешает ему достаточно ловко управляться с электрической мельницей.
— Он ювелир, — говорит Мама Чиа, — и делает прекрасных серебряных дельфинов.
Видимо, слух о нашем появлении распространялся достаточно быстро, потому что из бунгало выходило все больше и больше людей. Самому младшему из тех, кого я увидел, было около сорока — его голова была перевязана бинтами. К нам подошла женщина с очень редкими волосами и шрамами на лице. Ее улыбка демонстрировала отсутствие нескольких зубов.
— Алоха! — радостно поприветствовала она Маму Чиа, а потом меня. Несмотря на физические недостатки, она улыбалась очень заразительно, лукаво и с любопытством. Она показала на меня и спросила, перемежая английский гавайским, обращаясь к Маме Чиа: — Кто этот кане (мужчина)?
— Он пришел, чтобы дать вам кокуа (помощь), — ответила Мама Чиа на старательном ломаном английском. — Он моя рабочая лошадка, — гордо добавила она, бесцеремонно ткнула в меня пальцем и скорчив отвратительную старушечью ухмылку. — Может быть, я оставлю его у вас на пару дней, пусть поработает. Мне уже надоели все эти парни-очаровашки, — жеманно заявила она в довершение комедии. Женщина засмеялась и сказала что-то на гавайском. Мама Чиа вскинула брови и расхохоталась.
Происходящее все больше озадачивало меня, и я спросил у Мамы Чиа:
— Вы сказали, что мы останемся здесь на несколько дней? Я слышу об этом впервые.
— Немы, а ты!
— Вы хотите оставить меня здесь одного? Это что, необходимо?
Мама Чиа погрустнела и посмотрела на меня, но ничего не сказала. Мне стало стыдно, и все-таки у меня не было никакого желания оставаться здесь надолго.
— Я понимаю, что это пойдет мне на пользу и все такое, но есть люди, которые любят и умеют делать подобные вещи — например, Отец Дэмьен, — а я, по правде говоря, не имею никакого опыта в ухаживании за больными или в возне на кухне. Я очень уважаю тех, кто способен на это, но... это не мое призвание, понимаете?
Мама Чиа вновь наградила меня пристальным взглядом и молчаливым укором.
— Мама Чиа! — взмолился я. — Да я в ужасе убегу прочь, если только кто-то из них кашлянет в мою сторону. Мне не очень-то нравится риск подхватить эту заразу. Или вы хотите, чтобы я остался здесь навсегда, уже как член колонии прокаженных?
— Сейчас мне кажется, что это было бы неплохо, — заявила она, поджав губы, резко развернулась и направилась к коттеджам на берегу. Я поспешил за ней, и мы вошли в центральное строение, которое оказалось чем-то вроде общей столовой.
Прежде чем мы вошли, Мама Чиа сделала мне внушение:
— Кроме врачей и священников, здесь почти не бывает посетителей. Для всех этих людей твои глаза сейчас являются зеркалом, и они будут очень внимательны к твоему поведению. Если ты будешь смотреть на них со страхом и отвращением, они начнут относиться к самим себе точно так же. Ты понял, что я имею в виду?
Не успел я ответить, как нас окружила целая толпа радостных мужчин и женщин, вскочивших из-за своих столов, чтобы встретить Маму Чиа, которая взяла у меня из рук сумку и вынула из нее пакет с орехами и фруктовый пирог, испеченный, наверное, специально для этого визита.
— Это для Тиа, — объявила она. — Где Тиа? Люди подходили и ко мне:
— Алоха! — воскликнула какая-то женщина, похлопывая меня по плечу. Я едва удержался от того, чтобы не отпрянуть, и с облегчением заметил, что на ее руках нет язв.
— Алоха! — ответил я, напряженно улыбаясь в ответ.
Люди начали расступаться, пропуская вперед женщину. По сравнению со всеми остальными, она была очень молода — не старше тридцати пяти. Судя по внешнему виду, она была примерно на шестом месяце беременности. Зрелище будущей матери в этом месте и того, как сердечно развела руки Мама Чиа, увидев ее, было очень трогательным. Они обе улыбались и несколько раз осторожно обнялись.
Тиа была очень красивой, несмотря на искалеченную кисть руки и перевязанное плечо. Мама Чиа вручила ей пирог:
— Это тебе и малышу, — сказала она.
— Махало! — смеясь, воскликнула Тиа, а потом обратила внимание на меня. — Ваш новый парень? — подмигнув, спросила она у Мамы Чиа.
— Что ты! — рассмеялась Мама Чиа. — Ты же знаешь, что все мои парни симпатичные — да и помоложе. — Все присутствующие зашлись в хохоте.
— Он заставил меня привести его сюда. Хочет хоть несколько дней помочь вам с огородами. Он достаточно крепкий, не стесняйтесь нагружать его работой. Он был просто счастлив, когда узнал о здешнем правиле для добровольных помощников: работа до темноты. — Мама Чиа наградила меня очаровательной улыбкой и объявила: — Этого паренька зовут Дэн.
Тиа тепло пожала мне руку и снова обратилась к Маме Чиа:
— Я так рада снова вас видеть!
Они опять обнялись, и Тиа стала показывать пирог Мамы Чиа всем остальным.
Нас пригласили поужинать. Женщина, которая принесла нам поднос со свежими фруктами, двигалась удивительно грациозно, но, к моему огорчению, на месте одного глаза на ее лице была огромная впадина. Я был не очень голоден и собирался сказать ей об этом, поднял голову, посмотрел в ее единственный глаз и не мог отвести взгляда в течение нескольких
мгновений. Ее глаз был поразительно чистым и светлым, и мне показалось, что сейчас я смотрю прямо в ее душу — и эта душа очень похожа на мою. И я поблагодарил ее за еду, которую она мне предложила. «Махало!» — радостно сказал я.
На следующее утро, когда мы с Мамой Чиа остались одни и расположились на двух старых деревянных стульях, я спросил:
— Почему эта женщина, Тиа, была так благодарна вам за пирог?
— При чем же тут пирог? —засмеялась Мама Чиа. —Хотя пироги у меня прекрасные, не сомневайся! Она благодарна мне за то, что я нашла дом для ее ребенка.
— Что вы нашли?
Она посмотрела на меня, как на умственно отсталого, и объяснила, нарочито медленно и отчетливо выговаривая слова:
— Ты обратил внимание, что здесь совсем нет детей? Из-за болезни их запрещено рожать. На самом деле, дети прокаженных нечасто болеют этой болезнью от рождения, но для них опасность заразиться гораздо выше, поэтому им просто нельзя жить здесь. Наверное, это самая грустная тема в колонии, потому что эти люди испытывают особую привязанность к детям. За два месяца до рождения ребенка женщина должна покинуть колонию, родить где-нибудь вне ее, а потом вернуться.
— Вы имеете в виду, что Тиа никогда не увидит своего ребенка, что ей придется проститься с ним после родов?
— Да, но я смогла найти одну семью, которая живет неподалеку, и Тиа сможет навещать свое дитя — вот почему она так счастлива. — Мама Чиа резко поднялась со стула. — Мне нужно вернуться к своим пациентам и делам, а ты займись чем-нибудь. Увидимся.
— Подождите! Я ведь еще не ответил, останусь ли тут. Я пошел за ней.
— Хорошо. Так ты останешься?
Я заколебался. Мы молча прошли мимо бунгало и вышли на пляж. Я спросил:
— Вы приходите сюда, чтобы учить их?
— Чтобы учиться у них. — Она замолчала, словно подбирая слова. — Они нормальные люди, Дэн. Если бы не их болезнь, они бы работали на кукурузных полях, страховыми агентами, врачами, банковскими служащими — занимались бы обычными делами. Я не собираюсь идеализировать их —у них такие же проблемы и страхи, как и у всех остальных людей.
Но мужество подобно мускулам — оно развивается с упражнениями. Люди не подвергают испытаниям свой дух, пока не столкнутся с реальным противником. А эти люди столкнулись с одним из самых тяжелых эмоциональных и физических испытаний: отвергнутые перепуганным человечеством, они живут в изолированной колонии, не слыша смеха детей. Слово «прокаженный» стало синонимом слов «отверженный», «пария», «изгой». Они покинуты миром. Немногие могут перенести такое, и мало кто проявляет при этом подобную силу духа.
Меня привлекают все, кто обладает сильным духом. Вот почему эти люди мне особенно интересны — не как пациенты, а как друзья.
— И отвечают вам полной взаимностью.
— Да, — улыбнулась она. — Надеюсь, что так.
— Что ж, я тоже хотел бы иметь таких друзей. Я останусь, но только на несколько дней.
— Если ты проведешь их, стиснув зубы и с нетерпением ожидая, пока этот срок истечет, то лишь напрасно потратишь время. За эту неделю ты должен постараться раскрыть свое сердце так широко, как только сможешь.
— Неделя? Ведь вы говорили про пару дней!
—Алоха, — сказала она, сунула мне в руки флакон солнцезащитного лосьона и направилась в деревню. Покачав головой, я повернул в противоположную сторону и вернулся к ряду коттеджей, размышляя об испытании и о силе духа.
Я вошел в большой зал главного здания. Оно оказалось госпиталем и было наполнено странными запахами. На койках, прикрытых ширмами, лежали люди. Ко мне подошел очень худой, изможденный мужчина, схватил меня за руку и сказал:
— Пошли!
Когда мы вышли из госпиталя, он выпустил мою руку и жестом предложил мне следовать за ним. Потом он указал пальцем на другое большое здание.
— Там едят. Потом, — сказал он и ткнул ладонью себе в грудь. — Зовут — Маноа.
— Алоха, — сказал я. — Очень рад познакомиться, Маноа. — Я не был уверен в том, что он понял меня, поэтому приложил руку к груди и сказал: — Дэн.
Он протянул мне ладонь, на которой было только три пальца, и мы пожали друг другу руки. Я заколебался лишь на мгновение. Он тепло улыбнулся мне, покивал головой, словно прочитав мои мысли, а потом вновь пригласил меня за собой.
Мы подошли к большому полю, на котором работали несколько человек. Некоторые из них поздоровались со мной, кто-то вручил мне мотыгу и показал на мой участок. И я начал разрыхлять землю.
Остаток дня, до самых сумерек, я работал на огороде. Я чувствовал себя не совсем уверенно, поэтому был очень рад тому, что передо мной стояла ясная задача и при этом я действительно помогаю этим людям.
Маноа показал мне, где я буду спать. К счастью, мне выделили отдельную комнату. Я спал очень крепко и проснулся совершенно изголодавшимся.
В столовой я подсел за общий стол. Все приветливо улыбнулись мне, но говорили они, в основном, друг с другом, к тому же на гавайском с незначительными вкраплениями искаженных английских слов. И все-таки ко мне относились очень дружелюбно и так настойчиво предлагали разные блюда, что я испугался, что наемся до такой степени, что не смогу встать из-за стола.
В этот день мы — я и другие люди, работающие на поле, — здорово потрудились, разрыхлив огромный кусок огорода с помощью короткого ливня, который хорошо увлажнил почву. Я провел весь день под палящим солнцем и был очень рад тому, что предусмотрительно смазал кожу защитным лосьоном. Большую широкополую шляпу мне вручили еще с утра.
Первые дни были самыми трудными — я чувствовал себя посторонним и одиноким в этом странном мире. Его обитатели, казалось, понимали это, но не предпринимали особых шагов, чтобы облегчить мое напряжение. После третьего дня, проведенного на огороде, работа стала для меня привычной и давалась легко.
Хотя внешне ничего не менялось, что-то внутри меня сдвинулось. Как жители этой колонии смирились со своей судьбой, так и я принял их существование и начал относиться к ним не как к «прокаженным», а как к обычным людям. И тогда я перешел от позиции постороннего наблюдателя к ощущению своей принадлежности обществу. Мне удалось настроиться на его внутреннюю гармонию, возникшую в изоляции этой коммуны. И я понял, что их собственные страдания привели к тому, что у этих людей появилось глубочайшее сопереживание страданиям мира.
Пришло еще одно утро, и, возвращаясь из деревянного туалета, я увидел старика с искривленной ногой, который брел по поселку, опираясь на костыли. В этот момент один из деревянных костылей сломался, и старик упал на землю. Я подбежал и попытался помочь ему подняться, но он отмахнулся, что-то пробормотал, улыбнулся мне беззубым ртом и встал на ноги самостоятельно. Держа сломанный костыль в одной руке, он, прихрамывая и опираясь на второй, направился к госпиталю.
Работы в поле закончились до той поры, пока не прорастут семена, но я нашел себе новые занятия в больнице — и их было достаточно, чтобы заполнить весь мой день, с утра до вечера. Я носил воду и помогал врачам менять повязки. Один из больных попросил меня постричь ему волосы. Мне никогда не приходилось этого делать, поэтому стрижка вышла ужасной, но пациенту, казалось, было совершенно все равно, как он выглядит.
Все заботы оказались не такими уж трудными. Все вокруг меня шутили и смеялись, и мне было весело, несмотря на то, что я едва понимал половину того, что говорят жители колонии. Сейчас, когда я пишу эти строки, слезы наворачиваются мне на глаза — как ни странно, но дни, проведенные среди этих людей, оказались одними из самых счастливых в моей жизни. Эти дни были очень добрыми и человечными — простая помощь тем, кто в ней нуждался. И в те дни я был обычным человеком, одним из многих.
Чувство сострадания, подобного которому я никогда раньше не испытывал, возникло у меня на пятый день. В тот день я понял предназначение Мамы Чиа. Я перестал беспокоиться о том, что могу «подхватить» эту болезнь. И мне начало нравиться, я стал по-настоящему хотеть помогать другим, независимо от того, что именно нужно было для этого делать.
Мое сердце открывалось. Я уже искал любой возможности помочь кому-нибудь. Но я не мог обучать их гимнастике — жители поселка были слишком старыми для этого, — а других знаний или особых умений у меня просто не было.
Я гулял по пляжу, позади баков с пресной водой, и меня вдруг осенило: я сделаю им пруд! Я смогу оставить после себя долговечную красоту и пользу.
Одно лето я подрабатывал садовником, и за это время изучил основы изменения ландшафтов. Под большим тентом, игравшим в коммуне роль склада, нашлось несколько мешков с цементом и все необходимые инструменты. Образ бассейна уже сформировался у меня в голове: прекрасный, спокойный пруд, окруженный деревьями и скамейками, возле которого можно будет читать, медитировать или просто отдохнуть. Конечно, океан был всего лишь в нескольких десятках метров, но пруд — это нечто иное.
Я показал эскиз Маноа, а он — остальным. Все признали, что это хорошая идея, несколько мужчин вызвались мне помочь, и мы принялись копать.
На следующий день, когда мы уже закончили котлован и начали готовить раствор, за моей спиной неожиданно раздался знакомый голос:
— Да, Дэн, вижу, что неделя пролетела для тебя быстро. Надеюсь, ты здесь не шалил?
— Неужели прошла неделя? — спросил я.
—Да, и она тебе удалась, а теперь пора идти, — улыбнулась Мама Чиа.
— Ну уж, удалась... — смутился я..— Но пока я не могу уходить — видите ли, мы тут решили кое-что сделать. Вы не могли бы вернуться за мной через несколько дней?
— Не знаю, — задумчиво сказала она, покачивая головой. — У нас еще много дел. Твое обучение...
— Я понимаю, но мне действительно хочется закончить этот проект.
Мама Чиа вздохнула и пожала плечами:
— У нас не останется времени на изучение специальных методов, которые позволят тебе связаться с...
— Всего пару дней!
— Это твой выбор,—сказала она, развернулась и направилась к бунгало. Я успел увидеть выражение ее лица — на нем отражалось явное удовлетворение. Я на минуту задумался, а потом взялся за очередной мешок цемента.
Мама Чиа вернулась как раз тогда, когда мы заканчивали отделывать стены бассейна. Когда они были готовы, я понял, что пора уходить. Мужчины, с которыми я работал, окружили меня и радостно жали мне руку и похлопывали по плечу. Мы сделали этот пруд все вместе, объединенные общей целью, и это так сплотило и сдружило нас. Все мы испытывали ощущение, которое возникает у мужчин уже тысячи лет, — удовлетворение от хорошей работы.
Я знал, что буду очень скучать по этим людям. К этим отверженным я ощущал гораздо более сильную привязанность, чем к своим коллегам в Огайо, — возможно, потому, что сам всегда чувствовал себя изгоем. Это ощущение усиливалось к тому же нашим общим свершением, открытостью, прямотой и честностью жителей колонии. Им нечего было скрывать, они не пытались что-то из себя изображать и вести себя неискрен-не. Здесь никто не носил масок, и это позволило мне с облегчением сбросить свою маску, навязанную «цивилизованным» обществом.
Я сказал Маме Чиа, что готов отправляться. К нам подбежала Тиа и обняла нас обоих. Я нежно обнял ее в ответ, почувствовав ее отвагу и глубокую печаль — вскоре ей предстоит расстаться со своим ребенком.
Мы с Мамой Чиа неторопливо шли к берегу океана, и во мне возникли новые чувства — ко мне вернулись благодарность, печаль и любовь по отношению к Маме Чиа, которые я на десять дней отставил на задний план. Я остановился, положил руку ей на плечо и заглянул в ее ласковые глаза.
— Вы были так добры ко мне, — сказал я. — Мне очень хочется что-нибудь сделать для вас, как-нибудь помочь... —Я сделал медленный глубокий вдох, чтобы успокоить свою грусть. —Мама Чиа, вы удивительно добрый человек — таких просто не бывает! Мне кажется, что я недостоин всего этого — вашего времени, энергии, новой жизни, которую вы мне подарили. Как мне отблагодарить вас? Смогу ли я когда-нибудь это сделать?
В ответ Мама Чиа привлекла меня к себе и крепко обняла. Я подумал, что с Сократусом такое проявление чувств было бы просто невозможным, и разрыдался.
Отступив на шаг, она пристально смотрела на меня; ее лицо светилось от счастья:
—Я люблю то, что я делаю. Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду. И я делаю это не для тебя, и даже не для Сократуса, поэтому благодарности не нужны. Они просто неуместны. Я делаю то, что делаю, во имя большей цели, высшей миссии. Помогая тебе, я помогу многим другим, когда ты тоже начнешь это делать. Пойдем, — она мягко пожала мою руку, — пойдем погуляем по берегу.
Я оглянулся на поселок, который продолжал жить своей обычной жизнью, и ощутил прилив сил, особый дух «алоха», заключенный в каждом колонисте. Сейчас я смотрел на них иными глазами, совсем не так, как в тот день, когда впервые появился здесь. Любые воспоминания со временем бледнеют, но это осталось во мне на всю жизнь. И мне кажется, что с каждым днем оно, напротив, становится все ярче, живее и намного значительнее, чем любое просветление или мистическое видение.