[88]
Как оценить достижения устной истории? Перебрать имена корифеев из ее долгого прошлого: Геродот, Беда, Кларендон, Скотт, Мишле, Мэйхью?.. Или руководствоваться ее нынешними амбициями и разнообразием? Невозможно четко идентифицировать деятельность движения, собирающего вместе столько разных специалистов. Устно-исторический метод используется и многими учеными, особенно социологами и антропологами, не считающими себя специалистами по устной истории. Это относится и к журналистам. Тем не менее все они, возможно, пишут историю и уж, несомненно, помогают ее написанию. Что касается профессиональных историков, то они по разным причинам вряд ли назовут свою работу «устной историей». И будут правы, ведь предметом их исследований является конкретная научная проблема, а не методы ее решения; они, как правило, используют устные источники наряду с другими, а не по отдельности. Сам термин «устная история» только усиливает эту путаницу:
...он предусматривает ложную аналогию с уже выделившимися областями исторической науки — историей экономики, сельского хозяйства, медицины, права и т.д. Но устная история не может быть полноправным «разделом» в рамках исторической науки — это методика, которую можно использовать в любой ее отрасли. В самом термине заложен и даже предполагается элемент отпочкования, тогда как на самом деле каждому, кто хоть сколько-нибудь занимался полевыми устно-историческими исследованиями, очевидно, что поиски устных источников — это деятельность, указывающая на взаимосвязь всех областей исторической науки, а не на различия между ними[1].
[89]
Если потенциал устной истории будет реализован полностью, то результатом станет не конкретный список названий в одном из разделов научной библиографии, а коренное изменение способа написания и изучения истории, вопросов и суждений, а также самой структуры исторической науки. Далее мы ограничимся обсуждением лишь одного аспекта устной истории — воздействия новых устных источников на существующие области исторических исследований, и приводимые примеры намеренно отобраны только из современных трудов. Но и в этих рамках непросто сделать правильный, сбалансированный выбор между значительным числом коротких статей, особенно о промежуточных результатах незавершенных исследований, известных благодаря непосредственной публикации в журналах и библиографических сборниках «чистого» устно-исторического движения, и бесконечным множеством часто важных публикаций по социологии, антропологии, фольклору, современной истории, политике и биографических трудов, лежащих за его пределами. Полный поочередный обзор каждой области исторической науки оказался бы невероятно длинным, так что наше обсуждение будет носить только иллюстративный характер.
Начнем с истории экономики. Мало кто способен на такую же отвагу — во всех смыслах, — что проявили исследователи доколониальной Центральной Африки вроде Роберта Хармса, обшарившего притоки реки Конго на собственном каное и по крупицам собравшего картину возникновения производства, торговли и рынков в регионе почти исключительно на основе изучения деревенской и семейной устной традиции. Роль устных источников в экономической истории, как правило, была относительно скромной: использовались они, во-первых, для корректировки и дополнения известных источников, а во-вторых — при выявлении новых проблем для исследования. По некоторым направлениям экономической истории, таким, как государственная политика, внешняя торговля, банковское и страховое дело, существует изобилие документальных материалов, хотя они порой касаются довольно узкой проблематики. Но отдельные общие показатели исторической статистики, например об уровне реальной зарплаты, продолжительности рабочего дня и производительности труда, представляют собой компиляцию, основанную в весьма значительной мере либо на недостаточной документальной базе, либо на чисто гипотетических, несмотря на уверенный тон, с каким они обычно преподносятся, предположениях. Именно на их базе, в частности, ведется широкомасштабная полемика об уровне жизни в Британии индустриальной эпохи, но Элизабет Роберте на примере интервью, взятых в рабочих семьях из двух ланкаширских городков, продемонстрировала, сколько
[90]
факторов было неправильно истолковано или вообще осталось за рамками исчисления статистических показателей уровня жизни. Подобной же неадекватностью отличаются и источники, по которым изучается история многих крупных отраслей промышленности. Возьмем, к примеру, угольную отрасль: Кристофер Сторм-Кларк показал, что существующие архивные документы недостаточны ни по объему, ни по достоверности. До конца XIX в. угольная промышленность состояла в основном из маленьких, неглубоких и зачастую недолго эксплуатировавшихся местных шахт; однако сохранившиеся об этом материалы отличаются не только скудностью и фрагментарностью, но и содержат значительные искажения — они касаются прежде всего нетипичных крупных капиталоемких шахт и поселков при них. Закрытие шахт, а затем и уничтожение их архивов в ходе депрессии межвоенного периода, нежелание владельцев допустить к ним исследователей, а затем и аналогичные опасения со стороны Национального управления угольной промышленности не способствовали ни росту доступности этих источников, ни улучшению их информационного содержания. Поэтому в своих исследованиях Сторм-Кларк частично использовал интервью для сбора базовой информации о технологии и организации производства в той категории шахт, архивы которых не сохранились. Кроме того, интервью дают куда более полные данные о процессах вербовки рабочих на шахты и миграции в угледобывающие районы, чем архивы любых предприятий. Но особенно потрясает, пожалуй, значение интервью для прояснения и корректировки информации, содержащейся в статистических сводках о зарплате и рабочем дне в угольной промышленности. Интервью показывают, что для отдельного шахтера рабочий график оставался весьма гибким, а система сдельных платежей, распределяемых между бригадами шахтеров, была столь сложной и разнообразной, что сама концепция уровня зарплаты для периода до 1914 г. «практически лишена смысла»[2].
Подобные аргументы в пользу особой ценности устных источников по сравнению с документальными можно привести и в отношении других отраслей промышленности. Так, фундаментальный труд Аллана Невинса, своего рода «социально-отраслевая биография» Генри Форда, его компании и автомобильной промышленности, показывает, как устные источники позволяют гораздо ярче, чем документы, раскрыть методы работы великого новатора. Да и для нашей книги «Жизнь и рыболовство» — об отрасли с преобладанием маленьких фирм и сезонного труда — интервью оказались самым быстрым методом для построения общей картины экономической истории каждого поселка и каждого семейного предприятия, а также помогли выявить
[91]
ряд ошибок в обильном массиве государственных документов и статистики, где отразились местные амбиции, уклончивость или прожектерство при предоставлении информации для официальных цепей, но, что еще важнее, они дали нам важнейшую информацию о контрастах в предпринимательской культуре разных рыболовецких поселков и семейных предприятий, помогли объяснить, почему одни из них угасли, а другие продолжали развиваться. Действительно, даже в более общем плане нам важно понять не только историю выдающихся деловых успехов, но и историю мелких предприятий вроде деревенской литейной мастерской, не превратившейся в крупную компанию, или, если отступить еще на шаг в прошлое, сельских ремесленников — колесников, кузнецов, кровельщиков и т.д., о которых еще реже упоминается в письменных документах, но существует обширная современная литература, во многом основанная на устных источниках. Опять же зачастую лишь устные свидетельства позволяют адекватным образом изучать краткосрочные виды экономической деятельности, которые могут оказаться недостающим элементом более широкой картины. Так, практически отсутствуют письменные источники о бродячих торговцах — коробейниках, рыночных продавцах, торговцах мануфактурой в кредит и т.д., — и даже по такой высокоорганизованной отрасли, как пивоварение, существует лишь самый минимум документации о регулярной сезонной миграции сельских батраков из Восточной Англии в Бёртон-он-Трент[3].
Наиболее активная устно-историческая работа, имеющая ключевое значение для экономической истории, относится к сельскохозяйственной тематике. Здесь также счета, платежные ведомости и ежедневные записи можно, как правило, найти лишь в архивах крупных, технически наиболее передовых ферм. Уже само наличие таких архивов свидетельствует о необычайном уровне экономической эффективности. Но даже там, где архивы существуют, содержащаяся в них информация, например об уровне зарплаты или производственных технологиях, обычно недостаточна, а порой непонятна либо искажена. Чтобы получить сколько-нибудь надежное представление о характерных трудовых процессах или различиях в техническом уровне в Рамках конкретного региона, необходимы устные свидетельства. Сбор их наиболее систематически осуществлялся в Уэльсе и Шотландии, но как материал для социологических, антропологических и Фольклорных исследований, а не для изучения экономической истории. Инициатором устно-исторических полевых исследований для Изучения истории сельского хозяйства стал Джордж Юарт Эванс, автор трудов по истории сельского хозяйства Восточной Англии: «Конь
[92]
в борозде», «Ферма и деревня» и особенно «Где бородачи заправляют всем». Эванс раскрыл его методы, от крупной фермы с паровыми машинами до мелкого арендуемого надела, охарактеризовал земледельческое и зерновое хозяйство, рассказал о фермерах и батраках[4].
Некоторые из таких исследований дают представление еще об одной форме использования устных источников в экономической истории — для изучения предпринимательского сословия. Хотя существует множество автобиографических материалов об интеллигенции из высшего и среднего класса, подобного рода информация о предпринимательских и деловых кругах чрезвычайно скудна. Без нее нельзя ответить на вопросы о значении семейных фирм, социализации и позиции предпринимателей в период экономического упадка Британии. Но специалисты по экономической истории проявили удивительную медлительность в сборе, по примеру социологов, биографических рассказов промышленных менеджеров и мелких предпринимателей. Социологические же исследования привели к новым важным открытиям, например об отсутствии амбициозности у представителей английского малого бизнеса в отличие от менеджеров или о несомненно решающей экономической роли их жен. В результате совсем недавних устно-исторических исследований о промышленных менеджерах и финансистах из лондонского Сити выявилось важное значение «мужественности» в деловой культуре, ритуалов посвящения, личных связей и мальчишеских игр на работе, как и то, насколько все это продлевало атмосферу бессистемности и любительщины в высшем эшелоне британской индустрии. Парадоксально, но факт, что, пожалуй, самым информативным жизнеописанием бизнесмена, имеющимся в нашем распоряжении, по-прежнему остается история торговавшего краденым барыги-италоамериканца, записанная в рамках исследования о правонарушениях. Очевидно, в этой области можно сделать еще очень многое[5].
Существует также потенциальная связь между экономической историей и историей научно-технических открытий, хотя сегодняшние устно-исторические исследования в области истории науки касаются в основном ее социально престижных форм. Дэвид Эдж в своей книге «Преображенная астрономия: развитие радиоастрономии в Британии» дал глубокий анализ послевоенного развития самой эффектной, дорогостоящей и, возможно, имеющей наименьшее общественное значение отрасли «большой науки» — радиоастрономии. Отчасти благодаря собственному опыту работы в этой области он понял, что скудность оставленных учеными документов не случайна; они полагали, что их прежние искания и ошибки не имеют отношения к истории на-
[93]
уки которая, по их мнению, развивалась в виде рациональной цепочки открытий. С помощью интервью ему удалось показать, что резная картина выглядит совершенно по-иному: это история тупиков непонимания и случайных открытий в социальной среде, отменной жестким соперничеством, частично смягчаемым групповой специализацией, но порой ведущим к намеренному сокрытию информации. Таким образом, труд Эджа стал важным вкладом в историческое исследование научных методов; в нем сам ученый предстает не холодным, рациональным суперменом, а более человечным и «политическим» существом[6].
В изучении истории медицины немалую активность давно уже проявляют американцы, а в последнее время появилось и много британских проектов в этой области. Их тематика простирается от исследования научного прогресса и возникновения новых медицинских специальностей до роли женщин в медицине, жизнеописаний участковых врачей и историй конкретных учреждений, т.е. от интеллектуальной до социальной истории. Так, Диана Гиттинс в «Безумии на своем месте» рассматривает историю крупной лечебницы для душевнобольных прежде всего как жизнь некоего сообщества, где люди работают целыми семьями; но интересует ее также и борьба за обновление, особенно за разрушение стены между больными и внешним миром, и, что еще примечательнее, то, как некоторые из врачей лечебницы, сосредоточенные главным образом на научных исследованиях, годами готовы были незаконно проводить операции на пациентах[7].
Конечно, история науки — лишь одна из отраслей интеллектуальной истории. Другая же, особенно интересная, — это история религии, поскольку здесь устные источники можно использовать для выявления различий в мироощущении и духовной практике простых верующих и их лидеров. Можно также изучать народные поверья, суеверия и традиционные ритуалы при рождении, женитьбе и смерти у неверующих — понятно, что все это, как правило, остается вне поля зрения нынешних религиозных учреждений и не отражено в их документации. Исследовались, например, конфликты между радикальным «народным христианством» и традиционными элитарными ценностями в Ботсване; или то, каким образом разные поколения марокканской семьи истолковывают собственный опыт перемен с позиций ислама. А в Британии, поскольку там взаимосвязь между экономическим развитием и религиозным сознанием предпринимателей и их рабочих уже давно служит важнейшей темой исторических дискуссий, это является еще одним направлением, где устные источники могут существенно дополнить экономическую историю. Переосмысление аргументов Be-
[94]
бера, Галеви и Э. П. Томпсона по этому вопросу является главной темой книги Роберта Мура «Шахтеры, проповедники и политика», этом исследовании даремских горнорудных предприятий показан какую роль примитивный методизм с его упором на индивидуальное самосовершенствование, подкрепленный патернализмом местных шахтовладельцев, играл в сдерживании роста активного классового сознания горняков, пока его влияние вместе с патернализмом владельцев не рухнуло в ходе экономического кризиса отрасли в XX в. Освещение религиозной проблематики, в частности выявление местных верующих, не являющихся прихожанами церквей, во многом зависит от устных свидетельств, а сочетание тщательной реконструкции местных особенностей с общими теоретическими аргументами позволяет считать книгу Мура значительным, этапным трудом[8].(…).
[119]
Существуют две основные формы влияния устных свидетельств на изучение истории меньшинств. Прежде всего это исследование проблем иммиграции. Примером здесь могут служить полевые исследования социологов начиная с представителей Чикагской школы, чем первейшей их целью было изучение иммиграции как одного из проявлений социальной патологии. Позднее и социологи, и историки, пользующиеся устными источниками, достигли в своих исследованиях более сбалансированного подхода, изучая повседневный опыт иммиграции, процесс поиска работы, помощь родни и соседей, создание институтов землячеств национальных меньшинств, приверженность традиционным культурным обычаям и создание новых смешанных гибридных форм культуры и т.п., включая смешанные браки, а также проблемы расовой напряженности и дискриминации. Устные свидетельства особенно хороши при изучении образов другой страны, мнений и историй из уст местных жителей, а также традиции приема
[120]
новоприбывших в конце путешествия, что объясняет, почему люди приезжают не случайно, а следуют конкретным маршрутом миграции — и в результате становится, например, понятно, почему девять десятых владельцев индийских ресторанов в Британии — выходцы из одного города Силхет в дельте Ганга. Все это позволяет также понять — особенно при сравнении прямых свидетельств о личном опыте с обобщенным посылом «общественной» устной традиции, — насколько искаженными являются некоторые из общепринятых концепций, объясняющие характер социальной структуры иммиграции с точки зрения расового и культурного наследия, а не просто экономических или классовых факторов. Они показывают, насколько сильно различается опыт миграции у мужчин и женщин и насколько ключевое значение это может иметь при принятии решения возвратиться домой или остаться. Но больше всего они способствуют исследованию роли хитросплетения семейных связей в процессе миграции — передачи представлений о миграции из поколения в поколение («наша семья любит путешествовать»), того, как дедушки и бабушки заботятся о детях, оставленных дома, или страданий матери, склоняющей детей к отъезду, но каждый день оплакивающей свою потерю[9].
Другая форма связана с историей чернокожих: в Британии, возможно, она до сих пор остается ответвлением первой, но в Соединенных Штатах, несомненно, превратилась в самостоятельное направление. Здесь имеется ряд выдающихся работ, которыми мы и завершим аналитический обзор достижений устной истории. Пожалуй, теперь нам будет полезно сделать шаг назад и спросить: что в них особенного с точки зрения исторической науки? Чего в них удалось добиться с помощью устной истории и никак иначе? Ответ состоит из трех частей. Во-первых, они позволяют проникнуть в область, недоступную другим путем. Они дают нам возможность услышать голос гетто больших городов Америки. Так, «Уотте — последствия» Пола Баллока — это рассказ о массовой конфронтации в Лос-Анджелесе, а «Автобиография Малкольма Икс» Алекса Хейли практически не имеет себе равных в описании разнообразия и жестокости городской жизни, да и в качестве мощного изображения конкретного лидера. Такие книги переводят горечь отношений между черными и белыми в плоскость отдельных жизней: взять хотя бы «Жизнь черных, жизнь белых» Боба Блаунера, где речь идет о Северной Калифорнии, или «Расу» Стадса Тёркела, в основном построенную на чикагском материале, но выходящую за рамки отдельного города. Тёркел с особой силой воспроизводит презрение белых по отношению к черным: «Я ненавидел их»; «Когда черномазые начнут вламываться в дома по соседству, я буду
[121]
стрелять»; «Негры — да это просто животные». Некоторые из его черных информантов давали более образное описание предрассудков: «Быть черным в Америке — все равно что носить башмаки, которые жмут». Неграмотные черные, жившие в сельской местности, также не оставили после себя архивных документов для будущего историка. «Сага Ко Риджа» Уильяма Монтелла — главный пример серьезного, полностью документированного исследования истории сообщества в Америке, по своей сути во многом зависевшего от устных источников. Это рассказ о поселении черных, обосновавшихся на вершине уединенного холма после освобождения от рабства и поначалу добывавших средства к существованию за счет натурального хозяйства и заготовки леса, но затем деградировавших в бесконечных смертельных ссорах с белыми соседями из-за женщин и после истощения природных ресурсов вынужденных пробавляться контрабандой, так что в конце концов поселок был разгромлен наемниками во главе с окружным шерифом.
Во-вторых, даже там, где архивные материалы наличествуют, устные источники позволяют их существенно скорректировать. В особенности это относится к проблемам, связанным с прежними сельскими районами Юга, где история, как нигде в Америке, имеет огромное значение, поскольку используется для оправдания или опровержения тезиса о превосходстве белой расы. Так что отнюдь не случайно обширный материал, собранный в ходе интервью с бывшими плантационными рабами и их потомками в 1920-30-х гг., более тридцати лет историками не использовался. Теперь положение исправлено, и не только благодаря полной публикации рассказов рабов в восемнадцати томах под редакцией Джорджа Равика, представляющей собой наиболее важную коллективную автобиографию из когда-либо увидевших свет, но и благодаря замечательному аналитическому очерку «От заката до рассвета: формирование черного сообщества», составившему вводный том к этому изданию. То же самое мы обнаружим и обратившись к более узкой теме (к ней нам еще придется вернуться): только с помощью устных свидетельств Лоуренс Гудвин сумел раскрыть подлинную историю, намеренно замалчивавшуюся в газетах и документах того времени, о том, как белые представители высшего класса систематически применяли насилие для подавления Межрасового популистского движения в одном из округов Техаса в 1890-х гг[10].
Наконец, в-третьих, с помощью устных источников можно добиться и более значительного, фундаментального с точки зрения исторической науки результата. Пока ученые исследуют исторических персона-
[122]
жей на расстоянии, описания жизни, взглядов и действий последних всегда связаны с риском искажений, влиянием опыта и воображения самого историка, — как своего рода научная форма беллетристики. Устные свидетельства, превращая «объекты» исследования в «субъектов», позволяют создать не только более богатую, яркую и захватывающую, но и более достоверную историю. Потому-то и стоит завершить эту главу упоминанием о книге Теодора Розенгартена «Все страсти Господни» — автобиографии Нэйта Шоу, неграмотного издольщика из Алабамы, родившегося в 1880-х гг., — основанной на 120 часах записей бесед. Это одно из самых трогательных и, несомненно, наиболее полное жизнеописание «маленького человека», когда-либо созданное специалистами по устной истории. Если этот метод дает такие плоды, то можно с радостью сказать, что его существование оправданно[11].
Источники (88.28 Kb)
[123]
В какой степени можно положиться на устно-исторические источники? Этот вопрос знаком любому специалисту, занимающемуся практическими исследованиями в этой области. Нашей первой задачей в данной главе будет принять его всерьез и выяснить, насколько устные источники выдержат проверку, если подвергнуть их «анализу и оценке точно так же, как это делается с любой другой разновидностью исторических источников». Но, как мы увидим, вопрос этот ставит нас перед ложным выбором. Устные источники действительно могут содержать «надежные» данные, но расценивать их «просто как еще один документ» — значит игнорировать их особую ценность в качестве субъективных, спонтанно высказанных свидетельств[1]. К этому мы еще вернемся. Но давайте сначала воспримем этот вопрос всерьез, со всем скепсисом, что в нем заложен.
Начнем с того, что заглянем через плечо «историка за работой», как это описано Артуром Марвиком в его «Природе истории» (1970). Сначала он перечисляет «общепринятую иерархию» источников: письма современников, донесения информантов, показания под присягой; парламентские и газетные отчеты; данные расследований по социальным вопросам; дневники и автобиографии — к последней категории, как правило, следует относиться «с еще большей осторожностью, чем ко всем остальным». Анализируя эти источники, историк Должен в первую очередь удостовериться в подлинности документа — в том, что он не является позднейшей подделкой. Затем возникает главная проблема:
[124]
Во-первых, каким образом возник этот документ? Кто именно был его автором? То есть следует выяснить не только его имя, но и какую роль он играл в обществе и что он был за человек. С какой целью он составил данный документ? Например, посол в своем донесении... может передать именно ту информацию, которую, как ему известно, хотело бы услышать правительство его страны... Содержит ли налоговая декларация подлинные данные о реальных доходах и нет ли у ее автора стремления скрыть размеры своей собственности?...
Или, пользуясь «отчетом по горячим следам с места происшествия» писателя или газетного репортера, «как можно удостовериться, что он вообще покидал свой номер в отеле? Такого рода вопросы — и множество других — должен постоянно задавать себе историк при анализе первоисточников: это часть его базовой квалификации»[2]. Отметим: в приведенном отрывке заранее предполагается, что и автор документа, и историк — мужчины. Еще важнее то, что на большинство вопросов, которые следует задавать себе в отношении документов, не являются ли они фальшивкой, кто был их автором и с какой социальной целью они были созданы, можно гораздо увереннее ответить, если речь идет об устных свидетельствах, особенно полученных в результате полевых исследований самого историка, а не о документах. Но при этом здесь практически нет указаний о том, каким образом можно найти ответ на любой из этих вопросов как относительно идентификации документа, так и о возможных искажениях. О специальной экспертизе упоминается, только если речь идет о средневековых подделках. В прочих случаях в распоряжении историка лишь общие правила оценки источников: проверка внутренней логики самого документа, подтверждение содержащихся в нем сведений из других источников и осторожность в том, что касается потенциальных искажений.
На практике эти правила соблюдаются куда реже, чем следовало бы. И здесь специалист по устной истории обладает значительным преимуществом: он может опереться на опыт другой дисциплины. Интервью уже давно используются для социальных исследований, так что социологи провели немало дискуссий о самом методе интервьюирования, о природе связанных с его использованием искажений и о том, как их можно вычленить и свести к минимуму. По сравнению с этим анализ подобных же искажений, присущих любому письменному документу, — явление довольно редкое. «Путеводителей по ловушкам», таящимся на излюбленных «маршрутах» современных историков, почти не существует.
Характерным примером являются газеты. Мало кто из историков станет отрицать наличие искажений в сегодняшних репортажах или
[125]
примет на веру то, что пишет пресса, но при использовании газет для реконструкции прошлого, как правило, проявляется куда меньше осторожности. Это происходит потому, что ученым редко удается вскрыть возможные причины искажений на страницах старых газет. Мы можем узнать, кто были их владельцы, и, возможно, даже выявить социальные или политические причины их тенденциозности, но вынуждены ограничиваться догадками, разделял ли эти тенденциозные взгляды автор — обычно анонимный — конкретной статьи. Таким образом, материалы газет, на которые ссылаются историки, страдают не только от возможной неточности самого их источника, как правило, представляющего собой рассказ очевидца или взятое журналистом интервью. Они еще отбираются, формируются и пропускаются через некий неясный для историка «фильтр» искажений. Например, когда Бонар Лоу в июле 1912 г. произнес свою знаменитую речь на грандиозном митинге консерваторов в Бленхеймском дворце, заявив о своей поддержке вооруженного сопротивления Ольстера системе гомруля для Ирландии, в газетных репортажах имелись некоторые различия в конкретных формулировках его ключевых высказываний. Эти репортерские различия могли быть случайностью, а могли носить и преднамеренный Характер. Не все современные историки пользуются версией, опубликованной в «Тайме» на следующее утро. Не отмечено, однако, и тенденции обращать внимание на наличие разных вариантов речи ни в сборнике «документов», ни в биографии Бонара Лоу[3]. Этот пример больше говорит об обычной практике историков, чем о последствиях самого события, поскольку речь Бонара Лоу имела больший исторический эффект скорее благодаря газетным сообщениям, чем ее непосредственному воздействию на собравшихся в Бленхейме. Еще один пример показывает, что газетные сообщения могут быть не просто неточными, но и систематически вводить в заблуждение. Лоуренс Гудвин пользовался газетами и другими письменными источниками в сочетании с интервью для изучения политической истории одного округа на востоке Техаса, где в 1890-х гг. Демократическая партия, состоявшая сплошь из белых, оттеснила от власти межрасовое популистское движение. Из местных газет Демократической партии совершенно нельзя было понять, как это происходило и, прежде всего, каким образом популисты обеспечивали себе поддержку или кем были большинство их политических лидеров. В ходе работы среди населения Гудвину удалось найти три отдельных устных предания, отражавших разные политические взгляды, которые, в увязке с сообщениями прессы, показали, что контрпереворот демократов основывался на систематической кампании убийств и запугивания. Га-
[126]
зета не только намеренно замалчивала вопрос о политическом значении того, о чем сообщала; более того, некоторые из описанных ею «событий» вообще не имели места, а публикации о них были частью кампании по запугиванию населения. Например, один политик, о смерти которого сообщила газета, на самом деле сумел ускользнуть от убийц и прожил еще тридцать лет[4]. Но нежелание Гудвина полагаться на газетные источники — редкий случай среди историков, и связан он с любопытной причиной: ранее ученый сам был журналистом.