Реформа санитарии и помощь голодающим




 

У меня не укладывалось в голове, что гражданин государства может жить, не принося никакой пользы обществу. Я никогда не любил скрывать недостатки общины или настаивать на ее правах, предварительно не очистив ее от постыдных пятен. Поэтому с самого начала своего пребывания в Натале я старался снять с общины справедливое до некоторой степени обвинение в том, что индийцы неаккуратны, что в домах у них грязно. Видные члены общины уже стали наводить порядок в своих домах, но обследование санитарного состояния каждого дома началось лишь после того, как над Дурбаном нависла угроза чумы. К обследованию приступили, предварительно обсудив этот вопрос с отцами города и заручившись их одобрением. Наше участие в обследовании всячески приветствовалось, так как оно облегчало работу отцам города и в то же время уменьшало наши трудности. Во время эпидемии власти, как правило, теряют терпение, принимают крайние меры, вызванное ими недовольство жестоко подавляют. Община оградила себя от подобных действий, добровольно согласившись провести ряд мероприятий гигиенического характера.

Но на мою долю выпали неприятности. Я понимал, что, требуя от общины выполнения ее обязанностей, я не могу рассчитывать на такую же помощь, какая мне была оказана в период, когда я добивался прав для общины. Иногда меня встречали оскорблениями, иногда — вежливым равнодушием. Было очень трудно расшевелить людей и заставить их следить за чистотой своих жилищ. Нечего было и думать, что они найдут средства для проведения такой работы. Теперь я убедился еще более, что надо обладать неистощимым терпением, чтобы заставить людей что-нибудь делать. Осуществить реформу жаждет всегда сам реформатор, а не общество, от которого нельзя ожидать ничего, кроме противодействия, недовольства и даже суровых гонений. В самом деле, почему бы обществу не считать регрессом то, что для реформатора дороже жизни? И все-таки в результате моей деятельности индийская община постепенно в большей или меньшей степени стала осознавать необходимость содержать свои дома в чистоте. Я заслужил уважение властей. Они поняли, что, хотя я вменил себе в обязанность выяснять причины недовольства и требовать прав для общины, я не менее ревностно добивался от нее самоочищения.

Оставалась еще одна задача — пробудить у индийских поселенцев чувство долга по отношению к родине. Индия была бедной страной, индийские поселенцы приехали в Южную Африку в поисках богатства, и нужно, чтобы они были готовы отдать часть заработанных денег своим соотечественникам в нужде. Поселенцы так и поступили во время ужасного голода, постигшего Индию в 1897 и 1899 годах. Они внесли значительный вклад в фонд помощи голодающим, причем в 1899 году больше, чем в 1897. Мы обращались с просьбой о помощи и к англичанам, и они живо откликнулись. Свою лепту внесли даже законтрактованные индийцы. Организация по сбору средств в помощь голодающим существует и поныне, и мы знаем, что индийцы Южной Африки всегда оказывали существенную денежную помощь Индии в годины национальных бедствий.

Так служение индийцам Южной Африки открывало мне каждый раз новое значение истины. Истина подобна огромному дереву, которое приносит тем больше плодов, чем больше за ним ухаживают. Чем более глубокие поиски в кладезе истины вы будете производить, тем больше зарытых там сокровищ откроется вам. Они облечены в форму многообразных возможностей служения обществу.

 

XII

Возвращение в Индию

 

Освободившись от военных, обязанностей, я почувствовал, что моя дальнейшая деятельность должна протекать не в Южной Африке, а в Индии. Нельзя сказать, что в Южной Африке мне нечего было делать. Но я боялся, что моя деятельность сведется в основном к работе для заработка.

Друзья на родине также настаивали на моем возвращении, и я сам чувствовал, что смогу принести больше пользы в Индии. А для работы в Южной Африке оставались м-р Хан и м-р Мансухлал Наазар. Поэтому я просил товарищей по работе освободить меня. После долгого сопротивления они согласились, наконец, удовлетворить мою просьбу, но при условии, что я вернусь в Южную Африку, если в течение года понадоблюсь общине. Я считал это трудным условием, но привязанность к общине заставила меня принять его.

 

Господь связал меня

Нитями любви

Я его раб.

 

Так пела Мирабай. Нить любви, связавшая меня с общиной, также была крепка и нерасторжима. Глас народа — глас божий, а в данном случае голос друзей был голосом истины, и я не мог не внять ему. Я принял условие и получил разрешение уехать.

В тот период я был тесно связан только с Наталем. Индийцы Наталя буквально купали меня в нектаре любви. Повсюду они организовывали прощальные собрания и подносили мне ценные подарки.

Подарки мне делали и раньше — перед отъездом в Индию в 1899 году, но на этот раз меня просто засыпали ими. Среди подарков, разумеется, были изделия из золота, серебра, бриллиантов.

Имел ли я право принимать эти подарки? А приняв их, смогу ли я убедить себя, что бескорыстно служил общине? Все подарки, за исключением немногих, полученных от моих клиентов, были преподнесены мне за служение общине, и таким образом стиралась грань между клиентами и товарищами по работе, так как клиенты также помогали мне в моей общественной деятельности.

Одним из подарков было золотое ожерелье, стоимостью 50 гиней, предназначавшееся для моей жены. Но даже и оно было преподнесено мне за общественную деятельность, и его нельзя было отделить от других.

Я провел бессонную ночь после того вечера, когда мне поднесли все эти вещи. Взволнованно ходил по комнате и не мог найти никакого решения. Мне трудно было отказаться от подарков, стоивших сотни рупий, но еще труднее было оставить их у себя.

Допустим даже, я приму их, но как быть тогда с детьми, женой? Я приучал их к мысли, что жизнь должна быть отдана служению обществу и что само это служение есть награда.

У меня не было дорогостоющих украшений в доме. Мы все более упрощали нашу жизнь. В таком случае разве могли мы позволить себе покупку золотых часов? Разве могли мы носить золотые цепочки и кольца с бриллиантами? Уже тогда я призывал всех бороться против увлечения драгоценностями. Как же теперь мне поступить с драгоценностями, свалившимися на меня?

Я решил, что не могу принять подарки, и составил письмо, в котором писал, что все подарки передаю в распоряжение общины и назначаю парса Рустомджи и других доверенными лицами. Утром, посоветовавшись с женой и детьми, я окончательно избавился от этого кошмара.

Я знал, что убедить жену будет довольно трудно, а с детьми получится иначе, поэтому я и решил заручиться их поддержкой в качестве своих адвокатов.

Дети сразу же согласились на мое предложение.

— Нам не нужны эти дорогие подарки, мы вернем их общине, а если когданибудь нам понадобятся такие вещи, мы сможем купить их, — сказали они.

Я был в восторге.

— Так вы поговорите с мамой? — спросил я детей.

— Конечно, — ответили они. — Это наше дело. Ведь ей не нужны украшения. Она, вероятно, захочет оставить их для нас, но, если мы скажем, что они не нужны нам, почему бы ей не расстаться с ними?

На словах все было гораздо проще, чем на деле.

— Тебе они, вероятно, не нужны, — сказала жена. — Возможно, что детям они тоже не нужны. Ведь детей ты уговорил и они теперь пляшут под твою дудку. Я могу понять, ты не разрешаешь носить украшения мне. Ну, а невестки? Имто обязательно понадобятся драгоценности. И потом, кто знает, что случится завтра? Я ни за что не расстанусь с подарками, преподнесенными с такой любовью.

Аргументы следовали один за другим, подкрепленные в конце слезами. Но дети были непоколебимы. На меня же это вообще не произвело никакого впечатления.

Я сказал спокойно:

— Детям еще надо жениться. Мы ведь не хотим, чтобы они женились рано. А когда вырастут, они сами смогут позаботиться о себе. И мы, разумеется, не пожелаем нашим сыновьям невест, которые обожают драгоценности. Но все же, если понадобится, мы достанем украшения, я готов к этому.

Ты тогда попросишь меня.

— Попросить тебя? Теперь-то я узнала тебя. Ты отнял у меня мои собственные украшения, ты не успокоился бы до сих пор, если бы не сделал этого. Могу себе представить, как ты будешь дарить украшения невесткам! Ты, который уже теперь пытаешься превратить моих сыновей в садху! Нет, украшения не будут возвращены. И какое право ты имеешь на мое ожерелье?

— Но, — возразил я, — ожерелье подарено тебе за твое или за мое служение?

— Верно. Но твое служение в равной степени и мое. Я работаю на тебя день и ночь. Разве это не служение? Ты взвалил на меня все, ты заставил меня плакать горькими слезами, превратил в рабыню!

Удары были хорошо рассчитаны, и некоторые попали в цель. Но я был непреклонен. Коекак мне удалось вырвать у нее согласие. Все подарки, поднесенные мне в 1896 и 1901 годах, были возвращены. Была составлена доверенность, и драгоценности положены в банк для использования их в интересах общины в соответствии с моими пожеланиями или пожеланиями доверенных лиц.

Когда мне бывали нужны средства на общественные дела, я считал, что могу взять требуемую сумму из этого фонда, оставив нетронутым основной капитал. Деньги до сих пор находятся в банке, и сумма их постоянно растет за счет процентов. Мы пользовались ими по мере необходимости.

Впоследствии я никогда не жалел о том, что передал драгоценности общине, и по прошествии ряда лет жена тоже осознала мудрость моего поступка. Он спас нас от многих искушений.

Я твердо придерживаюсь мнения, что человек, посвятивший себя служению обществу, не должен принимать дорогих подарков.

 

XIII

Снова в Индии

 

Итак, я отплыл на родину. Корабль зашел по пути в портострова св. Маврикия. Стоянка была длительной, и я сошел на берег, чтобы ознакомиться получше с местными условиями. В один из вечеров я побывал в гостях у сэра Чарльза Бруса, губернатора колонии.

По прибытии в Индию я некоторое время разъезжал по стране. В 1901 году в Калькутте собралось заседание Конгресса под председательством ныне покойного мистера (впоследствии сэра) Диншоу Вача. Разумеется, я отправился на заседание Конгресса и там впервые ознакомился с его работой.

Из Бомбея я выехал одним поездом с сэром Фирузшахом Мехтой, так как должен был поговорить с ним о делах в Южной Африке. Я знал, что живет он покоролевски. Ехал он в специальном, заказанном им салонвагоне, и, чтобы побеседовать, мне было предложено проехать вместе с ним один перегон. На заранее условленной станции я подошел к салонвагону и попросил доложить о себе. С Мехтой ехали м-р Вача и м-р (теперь сэр) Чиманлал Сеталвад. Они говорили о политике. Увидев меня, сэр Фирузшах Мехта сказал:

— Ганди, кажется, ничего нельзя сделать для вас. Конечно, мы примем резолюцию, которую вы предложите. Но какими правами мы располагаем в своей стране? Я думаю, что пока мы не обладаем властью в собственной стране, вы не сможете добиться улучшения положения в колониях.

Я был поражен. М-р Сеталвад, казалось, был согласен с ним. Мр Вача бросил на меня сочувственный взгляд.

Я пытался возражать сэру Фирузшаху, но такому человеку, как я, было совершенно немыслимо переубедить некоронованного короля Бомбея. Я удовлетворился тем, что мне разрешили внести на обсуждение свою резолюцию.

— Вы, конечно, покажете мне резолюцию, — сказал р Вача, чтобы приободрить меня.

Я поблагодарил его и на следующей остановке вышел из вагона.

Мы прибыли в Калькутту. Организационный комитет устроил пышную встречу президенту. Я спросил добровольца, куда мне идти. Он довел меня до Рипонколледжа, где разместилась часть делегатов. Судьба ко мне благоволила. Вместе со мной в одном здании поселился Локаманья. Насколько помню, он прибыл днем позже.

Локаманью, разумеется, нельзя представить себе без его дарбара. Будь я художником, я нарисовал бы его сидящим на кровати. Таким он запечатлелся в моей памяти. Из бесчисленного множества людей, заходивших к нему, припоминаю лишь одного — ныне покойного бабу Мотилала Гхозе, редактора «Амрита базар патрика». Громкий смех присутствовавших и разговоры о преступных делах правящих кругов забыть невозможно.

Расскажу подробнее об обстановке, в которой работал Конгресс. Добровольцы ругались друг с другом. Если вы просили одного из них сделать чтолибо, он перепоручал это другому, а тот в свою очередь — третьему и т. д. Что касается делегатов, то они вообще были не у дел.

Я подружился с несколькими добровольцами и рассказал им коечто о Южной Африке; они немного устыдились своей бездеятельности. Я попытался разъяснить им скрытый смысл служения обществу. Казалось, они поняли меня. Но дух служения быстро не вырабатывается. Он предполагает в первую очередь наличие желания, а потом уже опыта. У этих простодушных хороших юношей не было недостатка в желании, но опыт совершенно отсутствовал. Конгресс собирался раз в год на три дня, а остальное время бездействовал. Какой опыт можно было приобрести, лишь участвуя в его трехдневных заседаниях? Делегаты ничем не отличались от добровольцев. У них было не больше опыта. Они ничего не делали сами. «Доброволец, сделай это. Доброволец, сделай то», — постоянно приказывали они. Даже здесь я столкнулся с проблемой неприкасаемости. Кухня тамилов была расположена далеко от всех остальных. Делегаты тамилы чувствовали себя оскверненными лишь при одном взгляде постороннего на их обед. Поэтому для них и была построена специальная кухня в компаунде колледжа, отгороженная от всех остальных стенами. Там всегда было дымно и душно. Это была одновременно кухня, столовая и умывальная — тесная коробка без окон. Мне она казалась пародией на варнадхарма. «Если существует нетерпимость между делегатами Конгресса, — думал я, вздыхая, — можно себе представить степень ее распространенности среди их избирателей».

Делегаты жили в антисанитарных условиях. Повсюду стояли лужи. Имелось всего дветри общественные уборные; воспоминание о зловонии, исходившем оттуда, до сих пор вызывает у меня отвращение. Я сказал об этом добровольцам.

Они резко ответили мне:

— Это дело не наше, а мусорщика.

Я попросил метлу. Человек, к которому я обратился, посмотрел на меня с удивлением. Я достал метлу и вычистил уборную. Но народу было так много, а уборных столь мало, что их надо было чистить очень часто, а это было мне просто не по силам. Поэтому я был вынужден обслуживать только себя. А остальные, повидимому, не обращали внимания на грязь и вонь.

Но и это еще не все. Некоторые делегаты не стеснялись пользоваться верандами своих комнат для отправления естественных потребностей по ночам. Утром я все это показал добровольцам. Но никто не согласился заняться уборкой, не захотел разделить эту честь со мной. С тех пор условия заметно изменились к лучшему, но даже еще и теперь некоторые легкомысленные делегаты позорят Конгресс, отправляя естественные потребности, где им заблагорассудится, а добровольцы не всегда хотят убирать за ними.

Если бы сессии Конгресса были более продолжительными, могли бы вспыхнуть эпидемии, так как условия вполне благоприятствовали этому.

 

XIV

Клерк и слуга

 

До начала сессии Конгресса оставалось еще два дня. Желая приобрести некоторый опыт, я решил предложить свои услуги бюро Конгресса. Поэтому, прибыв в Калькутту и закончив ежедневные омовения, я тотчас отправился в бюро.

Секретарями бюро были бабу Бупендранатх Басу и адвокат Госал. Я подошел к первому из них и предложил свои услуги. Он посмотрел на меня и сказал:

— У меня нет работы, но, может быть, у Госалабабу что-нибудь найдется. Зайдите, пожалуйста, к нему.

Я направился к Госалу. Он пристально посмотрел на меня и сказал с улыбкой:

— Могу вам предложить лишь канцелярскую работу.

— Возьметесь ли вы за нее?

— Разумеется, возьмусь, — ответил я. — Я явился сюда, чтобы выполнять любую посильную для меня работу.

— Такой разговор, молодой человек, мне нравится, — сказал он и, обращаясь к окружавшим его добровольцам, добавил:

— Слышали, что он сказал?

Затем снова повернулся ко мне:

— Вот кипа писем, на которые нужно ответить. Берите стул и начинайте. Как видите, ко мне сюда приходят сотни людей. Что я должен делать: принимать их или отвечать на этот бесконечный поток писем? У меня нет служащих, которым я мог бы доверить эту работу. Во многих письмах нет ничего интересного, но вы всетаки, пожалуйста, просмотрите их. Отметьте те, которые заслуживают внимания, и дайте мне те, которые требуют серьезного ответа.

Я был счастлив оказанным мне доверием. Адвокат Госал не знал меня, когда поручал мне работу. Только потом он спросил, кто меня рекомендовал.

Работа оказалась очень легкой. Я весьма быстро справился с разборкой писем, и Госал остался мною очень доволен. Он был болтлив и способен говорить часами. Когда он узнал о некоторых подробностях моей жизни, то пожалел, что поручил мне канцелярскую работу. Но я его успокоил:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Что я по сравнению с вами? Вы поседели на службе Конгрессу и намного старше меня. А я всего лишь неопытный молодой человек. Вы меня чрезвычайно обязали, поручив эту работу. Я хочу принять участие в работе Конгресса, а вы дали мне прекрасную возможность познакомиться с ней во всех деталях.

— Сказать вам по правде, — ответил Госал, — это самый верный путь. Но современная молодежь не понимает этого. Конечно, я знаю Конгресс с момента его возникновения и действительно имею некоторое основание считать себя вместе с мром Юмом одним из его организаторов.

Так мы стали друзьями. Он настаивал на том, чтобы я завтракал с ним. Обычно рубашку Госалу застегивал слуга. Я предложил Госалу свои услуги. Мне нравилось делать это, так как я всегда очень уважал старших. Узнав об этом, он не стал возражать, чтобы я оказывал ему небольшие услуги. Он в самом деле был доволен. Обращаясь ко мне с просьбой застегнуть пуговицы на рубашке, он обычно говорил: «Теперь вы сами видите, что у секретаря Конгресса нет времени даже застегнуть рубашку. Он вечно занят». Меня забавляла некоторая наивность Госала, но у меня никогда не пропадало желание оказывать ему подобные услуги. Эти услуги принесли мне неоценимую пользу.

За несколько дней я ознакомился с работой Конгресса и получил возможность встретиться с большинством его лидеров, в частности, с такими столпами, как Гокхале и Сурендранатх. Я убедился, что значительная часть времени Конгресса тратилась впустую. Уже тогда я с сожалением отмечал, какое огромное место мы отводим в наших делах английскому языку. Вообще силы расходовались чрезвычайно неэкономно. Работу, которую мог сделать один, выполняло несколько человек, а многие важные дела оставались совсем без внимания.

Несмотря на критическое отношение ко всему происходившему, я был достаточно милосердным, чтобы думать; что, вероятно, в подобных обстоятельствах невозможно действовать лучше. Эта мысль спасла меня от недооценки работы.

 

XV

На конгрессе

 

Наконец Конгресс открылся. Огромный павильон, стройные ряды добровольцев и старейшины, сидящие на возвышении, — все это произвело на меня сильное впечатление. Я не знал, куда сесть на таком многолюдном собрании.

Обращение президента составило целую книгу. Прочесть ее от начала до конца не представлялось возможным. Поэтому были зачитаны лишь отдельные места.

Затем состоялись выборы Организационного комитета.

Гокхале брал меня на его заседания.

Сэр Фирузшах дал свое согласие внести на обсуждение мою резолюцию, но я совершенно не представлял себе, кто и когда должен будет предложить ее комитету. Дело в том, что по поводу каждой резолюции произносились длинные речи, к тому же на английском языке, и каждую резолюцию поддерживал какойнибудь известный лидер. Мой голос прозвучал бы как слабый писк среди грома барабанов ветеранов Конгресса. К концу дня сердце мое учащенно забилось. Насколько помню, резолюции, вносимые на обсуждение в конце дня, пропускались с молниеносной быстротой. Все спешили покинуть собрание. Было одиннадцать часов. У меня не хватало духу произнести речь. Я уже виделся с Гокхале, и он просмотрел мою резолюцию. Я пододвинул свой стул к нему и шепнул:

— Пожалуйста, сделайте чтонибудь для меня.

Он ответил:

— Я не забыл о вашей резолюции. Вы видите, как они спешат. Но я не допущу, чтобы ваша была оставлена без внимания.

— Итак, мы кончили? — спросил Фирузшах Мехта.

— Нет, нет, осталась еще резолюция по Южной Африке.

Мр Ганди ждет уже давно, — крикнул Гокхале.

— А вы читали эту резолюцию? — спросил Фирузшах.

— Конечно.

— Вы одобряете ее?

— Она вполне приемлема.

— Хорошо, пусть Ганди нам ее прочитает.

С трепетом в голосе я прочитал. Гокхале поддержал меня.

— Принята единогласно, — закричали все.

— У вас будет пять минут для выступления, Ганди, — сказал м-р Вача.

Вся эта процедура мне очень не понравилась. Никто и не думал вникнуть в содержание резолюции. Все спешили уйти, а так как Гокхале уже ознакомился с резолюцией, то остальные не сочли нужным прочесть ее и понять!

С утра я начал беспокоиться о своей речи. Что я смогу сказать за пять минут? Я хорошо подготовился, но слова были не те. Я решил не читать речь, а говорить экспромтом. Но легкость речи, которую я приобрел в Южной Африке, видимо, изменила мне на этот раз.

Когда очередь дошла до моей резолюции, м-р Вача назвал мое имя. Я встал. Голова закружилась. Коекак я прочитал резолюцию. Ктото отпечатал и роздал делегатам экземпляры поэмы, в которой воспевалась эмиграция из Индии. Я прочел поэму и начал говорить о горестях поселенцев в Южной Африке. Как раз в этот момент мр Вача позвонил в колокольчик. Я был уверен, что не говорил еще пяти минут. Я не знал, что это предупреждение и у меня осталось еще две минуты. Я слышал, как другие говорили по полчаса, по три четверти часа, и их не прерывали звонком. Я почувствовал себя обиженным и сел сразу после того, как председатель позвонил. Но мой детский разум подсказывал мне тогда, что в поэме содержался ответ сэру Фирузшаху. Моя резолюция не встретила никаких возражений. В те дни между гостями и делегатами почти не делалось различия. В голосовании принимали участие и те и другие, и все резолюции принимались единогласно. Моя резолюция была принята точно так же и потеряла поэтому для меня всякое значение. И тем не менее то обстоятельство, что она была принята Конгрессом, вселяло в мое сердце радость и надежду. Сознание, что санкция Конгресса означает одобрение всей страны, могло обрадовать кого угодно.

 

XVI

Дарбар лорда Керзона

 

Заседания Конгресса окончились, но поскольку мне надо было посетить Торговую палату и встретиться с некоторыми людьми, имевшими отношение к моей работе в Южной Африке, я остался в Калькутте еще на месяц. Предпочитая не жить в гостинице, я достал рекомендательное письмо для получения комнаты в Индийском клубе. Членами этого клуба были многие видные индийцы, и я намеревался познакомиться с ними, дабы заинтересовать их работой в Южной Африке.

Гокхале часто приходил в клуб играть на биллиарде. Узнав, что я остаюсь в Калькутте еще на некоторое время, он пригласил меня поселиться у него. Я поблагодарил за приглашение, но счел неудобным самому отправиться к нему. Гокхале ждал день или два, а потом пришел ко мне сам. Разыскав меня в моем убежище, он сказал:

— Ганди, вы должны остаться в стране. А помещение надо переменить. Вам следует установить контакт по возможности с большим числом людей. Я хотел бы, чтобы вы занимались работой для Конгресса.

Прежде чем перейти к описанию моей жизни у Гокхале, я хочу рассказать об инциденте, происшедшем в Индийском клубе.

Приблизительно в это время лорд Керзон созвал дарбар. Некоторые раджи и махараджи из числа приглашенных на дарбар были членами клуба. Я всегда встречал их в клубе, одетых в прекрасные бенгальские дхоти, рубашки и шарфы, Отправляясь на дарбар, они надевали брюки, которые годились только для хансама, и блестящие ботинки. Мне было больно видеть это, и я спросил одного из них о причинах таких изменений в одежде.

— Нам одним известно, насколько жалко наше положение. Только мы знаем о тех оскорблениях, которые нам суждено сносить, чтобы не лишиться богатства и титулов, — ответил он.

— А есть ли разница между нами и хансама? — спросил он и добавил: — Это наши хансама, а мы — хансама у лорда Керзона. Если я не буду присутствовать на приеме, неприятные последствия скоро скажутся. Если же я приду в своей обычной одежде, это будет воспринято как оскорбление. Может быть, вы думаете, что я собираюсь говорить с лордом Керзоном? И не подумаю!

Мне стало жаль этого столь откровенного человека, и я вспомнил еще об одном дарбаре. Он был устроен по случаю закладки фундамента Индийского университета, первый кирпич которого положил лорд Хардинг. На дарбаре, разумеется, присутствовали раджи и махараджи. Пандит Малавияджи специально пригласил меня, и я пришел.

Я расстроился при виде махарадж, разодетых подобно женщинам — в шелковых пижамах и ачканах, с жемчужными ожерельями на шее, браслетами на запястьях, жемчужными и бриллиантовыми подвесками на тюрбанах. В довершение всего на поясах висели сабли с золотыми эфесами.

Я чувствовал, что все это знаки не королевского достоинства, а рабства. Я думал, что эти символы бессилия они надели по своей воле, но мне сказали, что раджи обязаны надевать все свои драгоценности по случаю подобных церемоний. Я обнаружил, что некоторые даже не любят драгоценностей и никогда не надевают их, за исключением особых случаев, вроде дарбара.

Не знаю, насколько верны эти мои сведения, но независимо от того, надевают они драгоценности при других обстоятельствах или нет, обычай посещать дарбары вице-короля в украшениях, надевать которые к лицу только женщинам, довольно унизителен.

Как тяжела плата за грехи и поступки, совершенные человеком во имя богатства, власти и престижа!

 

XVII

Месяц с Гокхале — I

 

С первого дня пребывания у Гокхале я почувствовал себя совершенно как дома. Он обращался со мной, как с младшим братом, изучил мои привычки и следил за тем, чтобы у меня было все необходимое. К счастью, мои потребности были очень скромны, и так как я привык делать все сам, то чрезвычайно мало нуждался в услугах посторонних. Моя привычка все делать самому, опрятность, аккуратность и внутренняя дисциплина произвели на него сильное впечатление, и он часто буквально захваливал меня.

Мне кажется, у него не было от меня секретов. Он знакомил меня со всеми выдающимися людьми, которые у него бывали. Лучше всего мне запомнился д-р (теперь сэр) П.Рай. Он жил совсем рядом и очень часто навещал Гокхале.

Гокхале представил его следующим образом:

— Это проф. Рай. Он зарабатывает восемьсот рупий в месяц, на общественные нужды. Он не женат и жениться не собирается.

С тех пор д-р Рай мало изменился. Он одевался тогда почти так же просто, как и теперь, с той только разницей, разумеется, что теперь он носит платье, сделанное из кхади, а тогда — из индийского фабричного сукна. Я мог без конца слушать Гокхале и д-ра Рая, так как их беседа всегда касалась вопросов общественного блага и имела воспитательное значение. Но порою было неприятно, когда они критиковали общественных деятелей. В результате некоторые люди, раньше казавшиеся мне стойкими борцами, лишались своего ореола.

Было и радостно и поучительно наблюдать работу Гокхале. Он никогда не терял ни минуты; свои личные отношения и дружеские связи всецело подчинял интересам общественного блага. Все его беседы были только о благе Индии, и в них не было и тени лжи или неискренности. Он постоянно думал и говорил о нищете и порабощении Индии. Многие пытались заинтересовать его другими вещами, но он неизменно отвечал:

— Делайте это сами, а мне позвольте продолжать свою работу. Я хочу свободы для Индии. Когда мы добьемся ее, можно будет подумать и о другом. На сегодняшний день этого достаточно, чтобы поглотить все мое время и энергию.

Его благоговение перед Ранаде проявлялось на каждом шагу. Мнение Ранаде по любому вопросу было для него решающим и он часто его цитировал. Гокхале регулярно отмечал годовщину со дня смерти (или рождения, точно не помню) Ранаде. Так было и в период моей жизни у Гокхале. Кроме меня, в то время с ним были его друзья — проф. Катавате и помощник судьи. Гокхале пригласил нас принять участие в торжестве и поделился своими воспоминаниями о Ранаде. Он сравнил, между прочим, Ранаде с Телангом и Мандликом. Он превозносил чарующий стиль Теланга и величие Макдлика как реформатора. Вспоминая заботу Мандлика о своих клиентах, он рассказал нам анекдот о том, как однажды, опоздав на поезд, которым он обычно ездил, Мандлик заказал специальный поезд, чтобы вовремя попасть в суд, где должен был защищать своего клиента. Но Ранаде, говорил Гокхале, возвышается над ними своей разносторонней одаренностью. Он был не только великим судьей, но в равной степени и великим историком, экономистом и реформатором. Будучи судьей, он все же смело посещал заседания Конгресса. Все так верили в его прозорливость, что без обсуждения принимали предложенные им решения. Описывая умственные и душевные качества своего учителя, Гокхале испытывал бесконечное наслаждение.

Гокхале ездил в те времена в экипаже. Я не понимал, какая была в этом необходимость, и однажды упрекнул его:

— Неужели вы не можете ездить трамваем? Или это унижает достоинство лидера?

Его, видимо, несколько огорчило мое замечание, и он сказал:

— Значит, и вы не поняли меня! Я не трачу своего жалованья на личные удобства. Я завидую вашей свободе, благодаря которой вы можете ездить в трамвае, но, к сожалению, я не могу поступать так же. Если бы вы были жертвой такой широкой популярности, как я, то вам было бы также трудно и даже невозможно ездить в трамвае. Не следует думать, что лидеры все делают для личного удобства. Мне нравится простота вашего образа жизни, и я стараюсь жить как можно проще, но некоторые расходы неизбежны для такого человека, как я.

Таким образом, одно из моих сомнений было легко разрешено, но осталась еще одна претензия.

— Но вы никогда не выходите даже погулять, — сказал я. — Не удивительно, что вы всегда нездоровы. Неужели служение обществу не оставляет времени для физических упражнений?

— А вы видели когда-нибудь, чтобы у меня оставалось свободное время для прогулки? — ответил он.

Я настолько уважал Гокхале, что никогда не возражал ему. Промолчал я и на этот раз, хотя его ответ не удовлетворил меня. Я считал тогда, да и теперь считаю, что независимо от того, сколько работы у человека, он должен найти время для физических упражнений, как он находит его для еды. Полагаю, что физические упражнения не только не уменьшают работоспособности, но, наоборот, увеличивают ее.

 

XVIII

Месяц с Гокхале — II

 

Живя под одной крышей с Гокхале, я отнюдь не сидел все время дома.

Своим друзьямхристианам из Южной Африки я обещал повидаться с индийцами христианами в Индии и познакомиться с условиями их жизни. Я слышал о бабу Каличаране Банерджи и был о нем высокого мнения. Он принимал деятельное участие в работе Конгресса, и я не испытывал по отношению к нему того предубеждения, которое внушили мне рядовые индийцы христиане, стоявшие в стороне от работы Конгресса и чуждавшиеся как индусов, так и мусульман. Когда я сообщил Гокхале о своем желании увидеться с Банерджи, он спросил:

— Зачем это вам? Он очень хороший человек, но, боюсь, не удовлетворит вас. Я очень хорошо его знаю. Но если уж вы так хотите, то можете с ним повидаться.

Я просил Банерджи принять меня, и он с готовностью согласился. Когда я пришел, оказалось, что его жена лежит на смертном одре. Домашняя обстановка была совсем простой. На Конгрессе Банерджи был в пиджаке и брюках, а теперь, к своему удовольствию, я увидел его в бенгальском дхоти и рубашке. Мне понравилась простота его одежды, хотя сам я тогда носил сюртук и брюки парсов. Без всяких предисловий я заговорил с ним о своих сомнениях. Он спросил:

— Верите ли вы в учение о первородном грехе?

— Да, верю, — ответил я.

— Ну так вот, индуизм не обещает искупления этого греха, а христианство обещает. — И добавил: Возмездие за грех — смерть, и библия говорит, что единственный путь искупления — довериться Христу.

Я ссылался на Бхактимарга (Путь почитания) из «Бхагаватгиты», но это было бесполезно. Я поблагодарил его за любезность. Беседа с ним не удовлетворила меня, но все же я извлек из нее некоторую пользу.

Я исходил (большей частью я передвигался пешком) Калькутту вдоль и поперек. Я встретился с судьей Миттером и сэром Гурудас Банерджи, чья помощь мне была нужна для моей работы в Южной Африке. Примерно в это же время я познакомился с раджой сэром Пьяримоханом Мукерджи.

Каличаран Банерджи рассказывал мне о храме Кали, который я очень хотел посетить, в особенности после того, как прочитал о нем в книгах. В один прекрасный день я отправился туда. В этом же районе жил и судья Миттер, поэтому я посетил храм в тот же день, когда заходил к Миттеру. По дороге я увидел большое стадо овец, которых гнали в храм Кали, чтобы принести в жертву. Вдоль дороги, ведущей к храму, выстроились ряды нищих. Среди них были нищие монахи, но я уже тогда был решительным противником того, чтобы подавать милостыню здоровым людям. Целая толпа их шла за мной. Нищий, сидевший на веранде, остановил меня вопросом:

— Куда ты направляешься, сын мой?

Я ответил. Он попросил меня и моего спутника присесть, что мы и сделали. Я спросил его:

— Считаете ли вы подобное жертвоприношение религией?

— Кто может считать религией убийство животных?

— Тогда почему же вы не проповедуете против этого?

— Это не мое дело. Наше дело молиться богу.

— Но разве нет другого места, где бы вы могли молиться?

— Все места одинаково хороши для нас. Люди подобны стаду овец, они идут туда, куда их ведут вожди. Это не наше дело. Мы садху.

Мы не стали продолжать спора и пошли к храму. Навстречу нам текли потоки крови. Я не мог вынести этого зрелища. Я был возмущен и взволнован. Никогда не забуду той картины.

В этот самый вечер я был приглашен на обед к бенгальским друзьям. С одним из них я заговорил об этой жестокой форме богослужения. Но он ответил:

— Овцы ничего не чувствуют. Шум и барабанный бой заглушают ощущение боли.

Я не мог стерпеть и возразил, что если бы овцы обладали даром речи, то, наверное, сказали бы другое. Я чувствовал, что необходимо положить конец этому жестокому обычаю. Я вспомнил историю Будды, но понял, что подобная задача мне не по силам.

Я и теперь придерживаюсь этих убеждений. Для меня жизнь ягненка не менее драгоценна, чем жизнь человеческого существа. И я не согласился бы отнять жизнь у ягненка ради человеческого тела. Я считаю, что чем беспомощней существо, тем больше у него прав рассчитывать на защиту со стороны человека от человеческой жестокости. Но тот, кто не подготовил себя к такому служению, не способен его защитить. Я должен пройти через большее самоочищение и жертву, прежде чем смогу надеяться спасти ягнят от нечестивого жертвоприношения. Я готовлюсь умереть, заботясь о самоочищении и жертве, и неустанно молюсь, чтобы на земле родился сильный духом человек — мужчина или женщина, — исполненный божественного милосердия, который освободил бы нас от этого омерзительного греха, спас жизнь невинных существ и очистил храм. Непонятно, как Бенгалия с присущими ее населению знаниями, умом, жертвенностью и эмоциональностью терпит подобную резню.

 

XIX

Месяц с Гокхале — III

 

Зрелище ужасного жертвоприношения в храме Кали, совершенного во имя религии, еще более усилило мое желание познакомиться с жизнью Бенгалии. Я много читал и слышал о «Брахмо самадже». Я знал кое-что о жиз



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-03-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: