Как уже говорилось выше, стремление построить исчерпывающее описание предметного мира, взаимодействие с которым обеспечивает человеку возможность его существования, обусловило в конечном счете становление специализированных форм познавательной деятельности. Большинство философских систем, сложившихся в Европе к XVII-му веку, так или иначе было связано с попытками создать надежный познавательный метод, позволяющий людям всегда успешно решать возникающие перед ними задачи. Стало ясно, что только обладая набором особых приемов предметного воздействия на реально существующие объекты и явления природной среды, а также способов соотнесения мысленных моделей этих объектов со сферой чувственного опыта, можно более-менее надежно отличать знание истинное, выражающее реальные свойства и особенности интересующих человека объектов, от заблуждений различного рода, от фантазий и предрассудков. Ориентированность европейского мышления Нового времени на практическое использование законов мирового устройства, проявляющихся в многообразии природных явлений, обусловила и потребность ученых видеть окружающий человека мир таким, «каким он есть сам по себе». И познавательная программа, разрабатываемая Ф.Бэконом, в качестве особой своей части включала процедуры, связанные с разрушением так называемых «идолов» (или «призраков»), под которыми английский мыслитель подразумевал всевозможные стереотипы мышления, возникающие вне контроля познающего разума на основе стихийно накапливаемого случайного опыта, а потому препятствующие непредвзятому восприятию исследователями объектов и явлений, на которые направляется внимание человека.
Основной исходной установкой классического естествознания было признание независимого существования природного мира, чье функционирование не зависело от познающих его людей. Сама же познавательная деятельность с этой точки зрения представляла собой постепенное «исчерпывание» содержания фрагментов действительности, включаемых в сферу практического интереса людей. Таким образом, считалось, что ученые приобретают знание об устройстве объективного мира, вступая извне в непосредственный контакт с различными его составляющими. В результате чего обнаруживаются свойства и стороны действительности либо способствующие удовлетворению человеческих потребностей либо препятствующие этому. Получаемое знание должно использоваться для обеспечения человеческого господства над всей природной реальностью.
Знаменитый лозунг «Знание –сила», выдвинутый Бэконом, достаточно явно выражал позицию тогдашних европейцев по отношению к окружающей их природе. Некоторая двойственность данной позиции была осознана далеко не сразу. Двойственность, обусловленная тем, что с одной стороны именно люди рассматривались в качестве активного действующего начала, изучающего и преобразующего послушный им внешний мир, с другой же само знание об этом мире понималось как результат простого фиксирования воздействий его объектов и явлений на органы чувств человека. Картины действительности, существующие в сознании ученых, воспринимались чем-то вроде отражений, воспроизводящих находящиеся перед зеркалом предметы с максимальной точностью и полнотой. Хотя создатель эмпиризма понимал активную роль интеллекта в создании системы человеческих знаний об окружающей действительности, все же ведущую роль он отдавал самому материалу, из которого знания строились.
Правда, наряду с эмпиризмом в это же время сложилась и альтернативная ему программа рационализма. Ее основатель Рене Декарт, как уже отмечалось, описывал познавательные процесс как собственно духовную активность. В дальнейшем эта линия была продолжена в концепциях различных представителей немецкой философии и прежде всего в системе Канта. Однако в исследовательской практике представителей конкретных наук о природе еще долгое время продолжал сохраняться чисто объективистский подход к изучаемым ими феноменам реальности. Основной задачей для теоретиков науки этого времени было создание способов, позволяющих повысить соответствие человеческих действий тем фрагментам реальности, на которые действия направлены. Понятно, что для этого требовалось как можно полнее представить все имеющиеся в распоряжении людей знания о природной действительности и об уже используемых способах успешного взаимодействия с ней.
Это, в свою очередь предполагало создание таких форм выражения знаний, которые имели бы универсальный характер для всего профессионального круга исследователей. То есть возникала потребность в каком-то унифицированном языке научного описания, который обеспечивал бы возможность представления любых полученных ученым данных, независимо от их природы и происхождения, в одинаковой форме. Проблема «единого языка науки», как известно, на протяжении нескольких этапов развития познания являлась одной из наиболее актуальных и стимулировала появление множества важных результатов. Особенно в сфере так называемой «философии и логики научного познания». Претензии теоретиков на возможность представить все наиболее существенные характеристики окружающей действительности в виде некой общей схемы побуждали их видеть в познавательной деятельности набор процедур, как бы «фотографирующих» окружающий мир.
Всевозможные попытки подобного рода, во многом связанные со стремлением избежать любых указаний на особенности человеческого мышления и изображать познаваемую реальность «как она есть сама по себе», были существенно обусловлены установкой исследователей на фундаментальный методологический принцип, в соответствии с которым считалось, что структура мирового устройства организована по некоему единому образцу. Физики и ботаники, географы или языковеды – в какой бы области науки тот или иной специалист не работал, – все они исходили из убеждения в том, что природные процессы регулируются одинаковыми законами, обязательными для любого фрагмента действительности, а потому и все знания о ней также должны строиться по одним и тем же канонам. Поэтому и любая область исследования, претендующая на статус научной, должна регулироваться с помощью тех же критериев и норм, которые действуют в науках о природе. Эта убежденность побудила ученых почти с самых первых шагов собственно научного познания стараться использовать для описания всего, с чем сталкивается человек в процессе своей жизнедеятельности, язык математики, а позднее привела к попытке подвести все разнообразие природных форм под законы, задаваемые механической картиной мира, господствовавшей в естествознании на протяжении по крайней мере полутораста лет.
Однако развитие экспериментального естествознания в конце концов довольно неожиданно привело на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков к осознанию резкого несовпадения реальных эмпирических результатов, получаемых учеными, с теоретическими ожиданиями, обусловленными принятыми в это время теориями, а также объяснительными схемами, используемыми в актуальной исследовательской практике. Механическая картина мира оказалась слишком упрощенной и грубой. В применении к новым областям природных явлений, в которые вторгалась классическая наука, традиционные методы и приемы становились мало эффективными. В самом деле, явление радиоактивности, например, никак не укладывалось в рамки механической физики и это порождало серьезные идейные трудности. Традиционное представление об атомах, как о мельчайших (к тому же не имеющих частей, что следовало из самой этимологии слова «атом») фрагментах вещества, не могло способствовать объяснению эффекта уменьшения их массы при радиоактивном распаде. Возникло представление о том, что некоторая часть вещества (с которым тогдашняя физика отождествляла материю в целом) бесследно исчезает. Это не только противоречило всем фундаментальным методологическим принципам тогдашней науки, но и вообще ставило вопрос о ее природе и целеообразности.
Физика, воспринимавшаяся в качестве вполне надежной формы описания самых глубинных элементов мирового устройства, превращалась в науку «ни о чем». Шок, вызванный разочарованием в абсолютной объективности и истинности используемых в то время научных представлений, заставил естествоиспытателей предпринять специальные усилия по анализу самих теоретических оснований познавательной деятельности. Это привело в свою очередь к перестройке всей структуры познавательной деятельности, перестройке настолько кардинальной, что она стала осознаваться как «революция в науке». Последующий переход к качественно новым нормам и принципам регуляции исследовательской деятельности, был связан с попыткой еще более последовательно и полно отделить фрагменты человеческих знаний об окружающем мире, порожденные воздействием природных объектов на органы чувств людей, от тех, в которых так или иначе проявлялись особенности самого чувственного восприятия этих воздействий, а также специфика интеллектуальной обработки результатов такого восприятия. Естествоиспытатели не теряли надежды на то, что им удастся рано или поздно описать человека (или хотя бы основные формы его интеллектуальной активности) с помощью средств формализованного языка, сведя специфику духовного мира к каким-то природным процессам, с одной стороны порождающим (как считали тогдашние ученые) процессы психической деятельности, а с другой – являющимися их внешним выражением.
Но чем больше усилий затрачивали исследователи для достижения данной цели, тем более явственной становилась ее иллюзорность. Тот факт, что любая картина мира возникает в сфере психики, превращал познающих людей в неустранимый элемент такой картины. Становилось все яснее, что способ описания мирового устройства весьма существенно определяется особенностями человеческого мышления. Объект оказывался неразрывно связан с субъектом и обнаружить границу, разделяющую их абсолютным образом, не удавалось. Из этого следовала необходимость качественного изменения представлений о сущности познания и о природе производимых исследователями знаний. Как ни старались ревнители строгой науки сохранить объективистское видение окружающей действительности, как ни настаивали на том, что подлинная наука представляет собой лишь изучение внешнего мира, не связанного с тем, что традиционно относилось к сфере «духовной», проблема внутренней психической жизни людей приобретала для самой науки все большую значимость. Но попытки так или иначе найти пути к решению этой проблемы на первых порах оказались все же связаны с практикой естественнонаучного исследования в большей мере, нежели с опытом философского рассуждения.
Философия Х1Х века была еще не готова к адекватному осмыслению опыта, накапливаемого новым естествознанием. Сами термины «механицизм», «материализм», «эмпиризм» и пр. – в языке философии и, например, экспериментальной физики – часто употреблялись далеко не одинаковым образом. Во многом это было обусловлено тем, что философы все еще ориентировались на фундаментальность эмпирического характера естествознания, тогда как сами представители последнего уже начинали осознавать свою зависимость от математических структур, с помощью которых новая физика только и могла описывать получаемые результаты и формулировать гипотезы, направляющие дальнейший ход исследования. Математика же традиционно рассматривалась в качестве продукта чисто интеллектуальных усилий и представленное с ее помощью знание об окружающей действительности воспринималось не столько как отображение объективно существующих свойств и сторон природных объектов, сколько скорее как форма проявления специфических характеристик устройства человеческого ума. И все же философия постепенно тоже начинала реагировать на новые потребности, осознаваемые представителями «неклассической науки». Одним из проявлений этого стало выделение в рамках философской проблематики вопросов, имевших собственно психологическую окраску. Именно на рубеже XIX-го и XX-го столетий психология, бывшая до тех пор лишь одной из областей традиционной философии, стала превращаться в самостоятельную научную дисциплину.
С самого начала психологические исследования были связаны с изучением того, что традиционно называлось «человеческой душой». Но поскольку эта область не менее традиционно числилась по ведомству теологии, а затем и литературы (в более широком смысле – художественного творчества вообще), постольку становление научных представлений о духовной жизни людей предполагало резкое отграничение и от церковной традиции и от подходов, используемых искусством. И той и другой формам культурного сознания в это время явно противостояли естественные науки. Поэтому определенная часть философских вопросов, посвященных внутреннему миру человека, в этот период оказалась связанной с конкретно-научными приемами и методами, в существенной степени отождествляясь с физиологией нервных процессов. Это обстоятельство во многом и способствовало надеждам на то, что «жизнь духа» удастся описать на языке биологии и медицины, по праву входивших в комплекс наук о природе. Если бы можно было бы найти закономерные связи «внутренней сущности» с ее внешними проявлениями, фиксируемыми средствами естественнонаучного описания, то надобность в допущении каких-то особых, скрытых от наблюдения и эксперимента, слоев бытия отпала бы. Человек оставался бы одним из объектов природного мира.
Основанная Густавом Фехнером (1801-1887) в конце XIX-го столетия «психофизика», находилась как раз в данном русле и была направлена на изучение функциональных соотношений между психическими и телесными актами. При таком подходе в качестве основного материала, с которым исследователи могли непосредственно иметь дело, рассматривались в первую очередь ощущения. Поскольку на этом уровне особых различий между животными и людьми выявить экспериментальными методами не удавалось, постольку никакой речи о специфике духовной жизни быть не могло. Тем не менее, даже работы, ориентированные подобным образом, способствовали постепенному укреплению представлений о том, что образы окружающей действительности являются не столько «отражениями» каких-то ее фундаментальных характеристик, сколько представляют собой результаты конструирующей деятельности сознания, протекающей в сфере «внутренней реальности». Результаты, полученные одним из тогдашних крупных психофизиологов Иоганнесом Мюллером (1801-1858), описавшим ощущение как факт осознания человеком своих внутренних состояний, а также работы такого авторитетного естествоиспытателя как Ггерман Гельмгольц (1821-1894), предложившего «знаковую» концепцию ощущений, – вели к пониманию необходимости специально изучать «внутренний мир духа», как особой предметной области. Примерно в это же время сложилась концепция Франа Брентано (1838-1917), повлиявшая на создание множества различных школ и направлений как в собственно психологической науке, так и в европейской философии XX-го века (в частности идеи австрийского ученого стали стимулом для создания феноменологии Эдмунда Гуссерля).
Основным мотивом, направлявшим искания Брентано, было стремление радикально отделить мир психических явлений от мира физического. С его точки зрения сознание людей проявляется лишь будучи с чем-то соотнесенным, направленным на какой-то предмет или явление. Сущностная природа психического связывалась тем самым прежде всего с активным отношением человека к объектам его интереса. Поэтому, считал Брентано, для понимания того, как формируется знание о внешнем мире, необходимо сначала разобраться в законах, определяющих функционирование сознания, в рамках которого знание возникает и существует. В различных формах тогдашнего теоретического познания все больше распространялось убеждение в том, что «образ мира» имеет весьма отдаленное отношение к миру «каким он есть сам по себе». В результате цели классического естествознания, понимаемого как «науки о природе», начинали вытесняться интересом к «миру духа». Происходящий сдвиг в интересах представителей конкретно-научного знания неизбежно влиял и на изменения, происходившие в сфере философской теории.
В конце XIX-го века вновь вспыхивает интерес европейских теоретиков к кантовскому пониманию познавательного процесса. Лозунг «назад к Канту», провозглашенный немецким философом Отто Либманом (1840-1912), по сути означал радикальный поворот во взглядах на реальность природного мира. Отвергая кантовское допущение «вещи в себе», Либман считал, что «образ мира» является лишь содержанием интеллектуальной сферы и его статус, в качестве объективно существующего феномена, всегда имеет гипотетический оттенок. Поскольку деятельность сознания регулируется присущими только ему внутренними законами, постольку и особенности представлений об окружающей реальности определяются, скорей всего, в первую очередь именно данными законами.
На основе интереса к устройству человеческого интеллекта сложилась, на рубеже XIX и XX веков, школа неокантианства. С ее возникновением вопрос о статусе гуманитарного знания приобрел отчетливо явный характер. И основатели марбургской ветви этой школы – Герман Коген (1842-1918) и Пауль Наторп (1854-1924), и глава баденской – Вильгнльм Виндельбанд (1848-1915) – обращались к наследию Канта, надеясь в его идеях найти ответ на вопрос о том, какие факторы определяют функционирование сознания. Однако пути, по которым шли представители каждого из этих направлений, оказались различными. Для марбургских теоретиков кантовская «вещь в себе» превратилась лишь в побудительную идею, возникающую в сознании в виде «предельного понятия» и стимулирующую осуществление познавательных актов, наполняющих это понятие конкретным содержанием. Коген, например, видел в идее бытия внешнего мира результат синтезирующей деятельности разума, объединяющего содержащиеся в нем категории и оформляющего представление об «объекте». Наторп также полагал допущение независимого существования объективного мира результатом мыслительной активности человека. Ясно, что предметом философского анализа в таком случае должна быть «сфера духа», а знания, производимые представителями естественных наук, оказываются в лучшем случае «сырьевым материалом», оперируя с которым человеческое сознание обнаруживает себя.
Создатель баденского варианта неокантианской философии Виндельбанд (также стремившийся преодолеть дуализм кантовской философии и потому отказавшийся от идеи «вещи в себе») пытался найти основание «наук о духе» в особенностях человеческой культуры. Логике, в которой марбургские мыслители видели абстрактно-всеобщие схемы непосредственного проявления действий самодостаточного интеллекта, Виндельбанд противопоставил систему неких регулятивов, определяющих по его мнению особенности любого типа культуры и задающие как направленность, так и характер мыслительных (в том числе и познавательных) процессов. Он назвал такую систему «ценностями». С его точки зрения «ценности» есть формы бытия идеальных норм, творимых безличным культурным сознанием. Природа таких норм трансцендентальна и потому они обладают универсальным и априорным характером. Они не отражают отношение конкретного человека к конкретной реальности, а напротив – создают его. Влияя на все поведенческие акты, на характер восприятия людьми тех фрагментов реальности, которые входят в круг их интересов, ценности проявляются каждый раз в каких-то частных, локальных формах, связанных с конкретными реалиями некоторой данной системы культуры. Следовательно задача наук о духе – за такими сиюминутными проявлениями увидеть общую основу.
Таким образом внутренний мир человеческой психики оказывался раздвоенным на область «нормативного» (надбытийного, всеобщего) сознания и на сферу тех его видов, которые опосредствовали повседневную жизнь конкретных людей. Понятно, что предметом «наук о духе» может быть именно нормативное сознание. Тем самым, явно или неявно для самих исследователей, создававших психологическую науку, возникала возможность ее двоякой ориентированности: с одной стороны необходимо было изучать конкретные процессы мыслительной деятельности, присутствующие у любого индивида во всех актах его жизнедеятельности, с другой – выделялась некая часть психики, которую нельзя было уловить с помощью средств и методов, имеющихся в распоряжении тогдашней науки. В таком контексте вопрос о статусе гуманитарных наук («наук о духе») приобретал особую значимость. Из некой несовершенной, незрелой формы науки сфера гуманитарного знания должна была превратиться в один из основополагающих факторов, определяющих человеческое бытие. В самом деле, если именно ценности задают как образ действительности, так и цели человеческого воздействия на нее, то способствующие их выявлению гуманитарные науки должны влиять и на практику естествоиспытателей, чьи усилия лишь поставляют материал для конструирующей деятельности сознания, создающего соответствующие картины мира.
Поскольку Виндельбанд полагал, что универсальная система ценностей проявляется и раскрывается в каждый отдельный момент функционирования человеческого общества в каких-то «сиюминутных» формах, постольку для него одной из важнейших гуманитарных наук оказывалась история, ибо именно в ней могла обнаружиться последовательная связь таких форм. Представители неокантианства видели в исторической науке описание процесса раскрытия духом своей сущности в различных видах культурной деятельности. С этой точки зрения существование человечества является целенаправленным процессом, устремленным к некоему «этическому идеалу». Поэтому и шкалу универсальных ценностей основатель баденской школы выстроил в виде иерархической лестницы, где каждая ступень все больше соответствовала раз и навсегда определенной вершине. От уровня логических ценностей, через этические и эстетические, к уровню религиозных ценностей – таков подлинный путь человеческого духа, каким он виделся немецкому философу. Ясно, что науки о природе неизбежно должны были отойти на второй план, осознаваясь в качестве какого-то предварительного знания человека о своей сущности, возникающего в результате фиксации своих действий с чем-то внешним по отношению к познающему субъекту. В данном контексте естествознание связывалось с задачей выяснения стандартных, общих, повторяющихся характеристик бытия, выражаемых в так называемых «законах природы». Знание об этих законах должно обеспечить воспроизводимость необходимых людям результатов их действий, а также избегать тех, которые могут быть нежелательны или опасны. Гуманитарные же науки связаны с обнаружением индивидуальных особенностей каждого отдельного события поскольку человеческий интерес всегда связан с восприятием единичного и конкретного.
Но любое непосредственно конкретное восприятие всегда ограничено тем, что существует для человека лишь «здесь-сейчас». Строго говоря, «непосредственно данное» является исходным моментом как действий естествоиспытателя, так и гуманитария. Из этого следует, что вряд ли можно различать познавательные области в зависимости от предметных областей, на которые направлено их внимание. В результатах конкретного чувственного акта можно увидеть либо конечную цель познавательной деятельности (в том случае, когда она направлена на простую фиксацию «данного») либо «сырьевой» материал, набор деталей, из которого теоретическое рассуждение в дальнейшем будет строить какую-то обобщенную, абстрактную картину реальности. Один и тот же объект, одно и то же явление – могут быть описаны как средствами естественных дисциплин, так и гуманитарного знания. Поэтому Виндельбанд считал, что науки о природе и науки о духе должны различаться скорее по целям, которые ставят перед собой те или иные конкретные исследователи. Некоторые современные авторы, анализирующие взгляды представителей философии неокантианства, считают, что речь шла о различии методов, которые используют в своей практике естествоиспытатели и те, кто изучает явления духовной жизни человека. Но проблема методов гуманитарного познания и сегодня еще достаточно неопределенна, тогда как несовпадение целей тех и других позволяет достаточно явно задать границу, разделяющую эти две сферы познавательной активности человека.
Собственно говоря, можно предположить, что такое различие целей обусловлено тем, что внимание естествоиспытателей и гуманитариев направляется на разные типы связей, обнаруживаемых в реальном мире. В одном случае это отношения между структурой и ее элементами, изучаемые средствами конкретно-научных дисциплин и представленные как «класс– элемент». В другом – это отношения, которые можно охарактеризовать как «часть и целое». Второй тип в большей степени определяет подходы, специфические для наук социальных и гуманитарных. В самом деле, поскольку науки о природе описывают события, принадлежащие некоторому одному ряду как взаимно-тождественные, постольку с точки зрения логики или математики каждый элемент некоторого класса обладает всеми свойствами, характеризующими класс в целом, как единство однородных составляющих. Там же, где исследователя интересует взаимосвязь частей, образующая некоторую целостность, вовсе не предполагается, что любая составляющая проявляет те же самые свойства, которые обнаруживаются у системы в целом. Методология редукционизма и холизма, как известно, до сих пор являются основными установками, ориентирующими направленность научного поиска в различных областях, в том числе и в психологической сфере.
Несовпадение в ориентациях тех или иных исследователей определяется еще и тем, что естествознание традиционно занято установлением степени совпадения человеческих знаний о мире и самого мира, тогда как науки о духе (прежде всего философия) направлены на описание действительности, «какой она должна быть». Поэтому опытные науки строят обобщения, с помощью которых фиксируются повторяющиеся (всегда существующие) события, а гуманитарные прежде всего выделяют те индивидуально-локальные формы, в которых проявляются универсальные регулятивы. Следовательно только с помощью средств наук о духе оказывается возможным оценить степень соответствия «того, что есть» тому, что «должно быть». А поскольку оценочные процедуры представляют собой сравнение интересующих исследователей объектов и событий с неким эталоном, постольку гуманитарное познание для представителей неокантианской традиции и должно быть направлено на выявление системы ценностей, лежащих в основании любого типа человеческой культуры и играющих роль подобного эталона. Таким образом сфера наук, описывающих внутренний мир человека, дает знание не о закономерностях, регулирующих форму поведения людей, а о мотивах, вызывающих его и о системе ценностей, влияющих на эти мотивы.
Исходя из подобного представления, Виндельбанд разделил науки на «номотетические», направленные на выявление общих законов, по которым осуществляется функционирование природных объектов, (сюда он отнес все естественнонаучные дисциплины) и «идиографические», задачей которых являлось описание уникально-индивидуальных событий и явлений. Последние и составляли по его мнению группу гуманитарных наук, в которой наряду с философией, особо выделялась, как уже было сказано, история. Знание, получаемое в рамках первой группы, по мнению Виндельбанда должно было выражаться с помощью обобщающих (номотетических) суждений, тогда как представители второй использовали суждения выделяющие, индивидуализирующие (термин «идиографические» произведен от греческого «идиос» – «своеобразное»). Таким образом, естествознание определялось в качестве формы познания, лишь описывающей факты, обнаруживаемые в окружающей действительности, но не связанной с вопросом об их смысле. Тогда как деятельность исследователя, изучающего сферу духа (особенно историка, выражающего наиболее явно гуманитарную ориентацию), не сводится к простой фиксации событий, происходивших в прошлом, но направлена главным образом на их осмысление. А выявление смысла человеческих действий обязательно предполагает установление причин, вызвавших осуществление именно этих, а не каких-то иных событий. В свою очередь, для того, чтобы наглядно представить эти причины, необходимо выявить систему ценностей, определявшую мотивы, порождающие соответствующее поведение людей.
Идеи главы баденской школы получили дальнейшее развитие в работах Генриха Риккерта (1863-1936), который считал центральным вопросом философии вопрос о том, что такое «действительность». В качестве ответа на него немецкий теоретик предлагал считать действительностью единичное (локализованное в пространстве и времени) событие. Такой подход также выдвигал на роль лидера гуманитарного познания именно историю, поскольку в задачу этой дисциплины входит создание детальных описаний конкретных событий прошлого. Вообще надо сказать, что интерес к истории в европейской философии данного периода был обусловлен целым рядом различных обстоятельств. Не последнюю роль в этом сыграло и марксистское понимание истории как «инобытия природных процессов». Отталкиваясь от гегелевской трактовки взаимосвязи внешних материальных форм и их идеального содержания, «изнутри» определяющего переходы от одних этапов функционирования природы к другим, Карл Маркс (1818-1883) перевернул гегелевскую мысль. С его точки зрения, на человека (как природное существо) действуют те же законы, которые определяют функционирование всего реального мира, но поскольку деятельность людей определяется особенностями их социальной организации, постольку исторический процесс есть «иная» форма бытия природы.
Стремление превратить историю в такую же точную и надежную дисциплину, какими считались в то время науки о природе, в некоторой степени обусловило и объективистский взгляд основателей марксизма на сущность человеческой деятельности, в которой они прежде всего старались выделить противоречия различных социальных групп, составлявших структуру общества. Описание истории, взятой как результат межгрупповых, классовых конфликтов, естественно не могло основываться исключительно на интересе к внутреннему миру духовной жизни людей. На первый план должны были выйти какие-то объективные законы, определяющие действия людей извне. В поисках таких законов и Маркс и Энгельс обратились к сфере экономической, решив, что система общественного производства и есть та основа, на которой выстраивается весь комплекс любого исторического типа человеческой культуры. Эвристичность подобного теоретического подхода, как известно, импонировала даже многим политическим противникам Маркса, так как позволяла использовать при анализе социальной действительности некоторые методы, уже апробированные в практике естествознания. Но тем самым вопрос о качественном различии наук о природе и наук о духе снимался. Не случайно сами основатели марксистской философии не говорили о разделении их системы взглядов на области «диалектического материализма» (охватывающую методологию естественных наук) и «исторического материализма» (связанного с комплексом наук социальных и собственно гуманитарных), что позднее стало одной из главных традиций советского варианта марксизма.
Неокантианская философия ориентировалась на иной круг задач. Ее представители стремились увидеть в истории как раз проявление внутреннего мира духовной жизни людей. С их точки зрения особенности того или иного исторического периода определялись прежде всего спецификой психического склада тех индивидов, которые в это время создавали конкретную форму культуры и чьи действия данной культурой определялись. Поэтому для них история выступала наиболее явным средством обнаружения и описания глубинной и универсальной системы ценностей, задающих в целом отношение человека к окружающей действительности. И Виндельбанд, и Риккерт намеревались посредством тщательного и детального анализа исторического знания показать каким образом люди преодолевают взаимное отчуждение внешней и внутренней реальностей, осознавая ведущую роль именно последней. С их точки зрения только дух, реализованный в формах культурно-исторического сознания, способен обеспечить для людей возможность осмысления ими своей действительной сущности и помочь каждому человеку полностью раскрыть подлинный характер его бытия.
В то же время неокантианцы (и в особенности Риккерт) понимали, что надежность исторического знания довольно ограничена, поскольку любые сведения, на которых специалист выстраивает свое представление о прошлом, неизбежно несут на себе отпечаток субъективных особенностей, влиявших на восприятие автором летописи или хроники тех явлений жизни, которые данный автор описывал. Будучи современником, порой даже участником этих событий, человек так или иначе видит их под углом зрения собственных интересов и предпочтений Позднее исследователь гуманитарий вступает в контакт не с интересующими его событиями как таковыми, а лишь с мнением других людей об этих событиях. Историк всегда вынужден исходить из тех документов, которые находятся в его распоряжении. Потому одна из важнейших особенностей гуманитарного познания, по мнению Риккерта, связана не только со спецификой общей цели исторического познания – выяснении мотивов изучаемого действия, но и в не меньшей степени с необходимостью обосновывать доверие к используемым источникам исторических сведений, а также контролировать влияние собственного опыта специалиста, изучающего чужую для него культуру, на выстраиваемый им образ прошлого. Иначе неизбежна модернизация этого прошлого, приписывание ему каких-то особенностей той действительности, в которой существует сам историк.
Но преимущество исторического исследования, считал Риккерт, проявляется в том, что если науки о природе разрывают стадии мирового развития, (при этом каждая дисциплина замыкается в рамках какой-то отдельной фазы, всякий раз предпочитая в качестве определяющей принимать фазу настоящего), то историк нацелен на поиск связей между различными фазами. Он видит мир не как стабильный, раз и навсегда осуществившийся объект, но как нечто постоянно развивающееся, изменяющееся во времени. Правда, в этом случае может возникнуть опасность гносеологического релятивизма, разрыва в оценках какого-то события его участниками и их потомками, качественное несовпадение представлений о нем. Однако по мнению Риккерта интерсубъективность и целостность гуманитарного знания гарантируется наличием той самой трансцендентальной системы ценностей, которую вводил Виндельбанд. На этом основании неокантианцы утверждали, что история, вместе с другими областями изучения внутреннего мира человеческой психики, является именно наукой, хотя используемые в данной сфере способы исследования существенно отличаются от норм, методов, целей и пр. традиционного естествознания. Таким образом формы познания «внешнего», объективного мира и познания мира «субъективной» (однако конструируемой по общим для разных людей принципам и законам) реальности, – определяют с разных сторон отношение человека к своему бытию.
Но само различие направлений обусловило, с точки зрения Риккерта, то обстоятельство, что естествоиспытатели и гуманитарии в своих рассуждениях и теоретических построениях используют различные типы логики. Во всяком случае та логика, в соответствии с которой строятся понятия, выражающие историческое знание, казалась ему отличной от привычных схем классической формальной логики. В частности, Риккерт утверждал, что поскольку науки о природе направлены на установление общих признаков у изучаемых объектов, постольку задачей естествоиспытателя всегда является построение некоторого ряда однородных событий, воспроизводимых всякий раз, когда возникают соответствующие условия. В результате ученый строит некое общее понятие, в содержание которого (по правилам формальной логики) входят лишь сущес