Великую ошибку совершает тот, кто пытается сочетать противоположные друг другу жанры, смешивая воедино возвышенное и комическое, благородное и низкое, галантное и шутовское. Подобного рода грубые, но весьма частые ошибки свидетельствуют о недалеком уме сочинителя и лишь выставляют напоказ его дурной вкус и невежество. Нельзя нарушать характер и жанр балета, вводя в него эпизоды совершенно противоположного жанра и характера. Всяческие метаморфозы, превращения, переодевания, которые постоянно применяют в своих пантомимах английские канатные плясуны, недопустимы в сюжетах возвышенных. Другой ошибкой является повторение по два три раза одних и тех же положений — подобный прием лишь охлаждает действие и обедняет сюжет.
Одной из существенных сторон балета, бесспорно, является разнообразие; вводные эпизоды и вытекающие из них картины должны следовать друг за другом стремительно; если действие не щипается быстро, если сцены тянутся вяло, если пламя воодушевления не чувствуется равно во всех тих представления — и больше того! — не разгорается все сильнее по мере того, как развивается интрига,— значит план плохо построен, значит он грешит против театральных правил. Такой спектакль не вызовет у зрителя никаких других чувств, кроме скуки.
Мне довелось однажды видеть — поверите ли вы мне, сударь? — четыре схожие между собой сцены внутри одного сюжета; я видел, как в одном большом балете экспозиция, кульминация и развязка давались с помощью бутафории; я видел шутовские эпизоды, разыгранные рядом со сценами благородными и возбуждающими самые сладостные чувства. А между тем действие происходило в месте, священном для всей Азии. Разве подобная бессмыслица не есть оскорбление хорошего вкуса? И я удивился бы этому меньше, если бы мне не были известны высокие достоинства сочинителя того балета. Это почти окончательно утвердило меня во мнении, что в столице публика отличается большей снисходительностью, чем где бы то ни было.
Всякий сложный, запутанный балет, который не представит мне совершенно четко и внятно изображаемое в нем действие, сюжет которого я могу постигнуть лишь обратившись к либретто; всякий балет, в коем я не чувствую определенного плана и не могу обнаружить экспозиции, завязки и развязки, является, на мой взгляд, не чем иным, как простым танцевальным дивертисментом, более или менее хорошо исполненным; такой балет не способен глубоко затронуть меня, ибо он лишен собственного лица, действия и интереса.
Но — могут мне возразить -танец в наши дни достиг большого совершенства. Он имеет все основания нравиться и пленять, даже если в нем и недостает ума и чувства, которыми вы хотели бы его наделить. Готов согласиться, что механическая сторона танца доведена у нас до совершенства и опошляет желать ничего лучшего; скажу даже, что мне нередко случается встретить подлинную грацию и благородство, но все это лишь доля тех качеств, которыми должен обладать танец.
Отдельные па, непринужденность и блеск, с которыми они сменяют друг друга, быстрота, легкость, точность движений, равновесие и устойчивость, противоположения рук и ног — вот что я называю механической стороной танца. Если все эти движения не управляются разумом, если они. подсказаны талантом, если нет в них чувства и выразительности,—тогда я рукоплещу ловкости, я восхищаюсь человеком-машиной, я воздаю должное его силе, его проворству, но он не вызовет у меня ровно никакого волнения; он не растрогает меня и произведет не больше впечатления, чем хотя бы нижеследующие слова:
Порок... не отнюдь... позорит... плаха... нас.
Между тем эти слова, расположенные в порядке, установленном поэтом, составят превосходную стихотворную строку из «Графа Эссекса».
Порок позорит нас, отнюдь не плаха.
Из этого сравнения явствует, что танец содержит в себе все необходимое, дабы стать красноречивейшим из языков, но мало еще знать один только его алфавит, чтобы на нем разговаривать. Явись одаренный человек, который расставит эти буквы, образует из них слова, свяжет их в единое целое,—и танец перестанет быть немым; он заговорит языком столь же сильным, сколь и выразительным, и балеты смогут разделить с лучшими театральными пьесами высокую честь волновать, умилять, исторгать слезы, а в жанрах мен' возвышенных — пленять, забавлять и развлекли. Тогда танец, преображенный чувством и ведомый талантом, обретет наконец право на все те почести и рукоплескания, коих повсюду в Европе удостаиваются поэзия и живопись.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Если великие страсти подобают трагедии, то они не меньше нужны и пантомиме. Наше искусство некоторым образом подчинено законам перспективы: мелкие детали на расстоянии теряются.
В танцевальных картинах должны быть отчетливые линии, крупные сцены, энергические персонажи, смело распределенные группы, противоположения и контрасты столь же разительные, сколь и искусно скомпонованные.
Поистине достойно удивления, что балетмейстеры до сей поры словно бы не замечали, что трагедия есть жанр, наиболее пригодный для того, чтобы быть выраженным посредством танца. Здесь могут они почерпнуть величественные картины, благородные положения, эффектные развязки. К тому же, поскольку страсти, испытываемые героями, отличаются большей силой и определенностью, нежели страсти людей обыкновенных, им легче, и подражать, благодаря чему игра актеров приобретает характер более пылкий, правдивый и понятный.
Искусный балетмейстер с самого начала должен заранее представить себе эффект всего спектакля и никогда не жертвовать целым ради частности. Отнюдь не забывая о главных персонажах представления, он должен помнить и об остальных; если он сосредоточивает все свое внимание на одних только первых танцовщицах, действие становится холодным, стремительность сцен замедляется, и представление теряет весь свой эффект.
Так, в трагедии «Меропа» Меропа, Полифонт, Эгист, Нарб — это главные персонажи. Но другие ее участники, хотя роли их и не так значительны; не менее способствуют общему действию и развитию драмы, которое приостановилось и прервалось бы, если бы кого-нибудь из второстепенных персонажей во время представления вдруг не оказалось на сцене.
Театр не терпит ничего лишнего; поэтому необходимо изгонять со сцены решительно все, что может ослабить интерес, и выпускать на нее ровно, столько персонажей, сколько требуется для исполнения данной драмы.
Действенный балет должен представлять собой именно такого рода; он должен быть раз-па сцены и акты, каждая сцена, так же как и акт, должна иметь свое начало, середину и конец, другими словами, свою экспозицию, завязку и развязку.
Я говорил уже, что не следует ради главных персонажей забывать о второстепенных; полагаю, что обучить актеров, играющих возвышенные роли Геркулеса и Омфалы, Ариадны и Вакха, Аякса и Улисса, несравненно легче, нежели те две группы фигурантов, которые станут изображать их свиту. Если, находясь на сцене, они ничего не выражают, значит, они являются на ней лишними, и их нужно с нее удалить; если же они что-нибудь выражают,то нужно, чтобы игра их находилась в каком-то соответствии с игрой главных персонажей.
Трудность заключается, следовательно, не в том, чтобы сообщить Аяксу или Улиссу их основные и отличительные черты, — черты эти ведь им и без того им свойственны, раз они являются главными героями,— а в том, чтобы суметь своевременно ввести на сцену фигурантов, дав каждому из них более или менее значительную роль, сочетать их игру с игрою главных героев; искусно ввести в этот балет женщин, заставить одну из них выражать сочувствие Аяксу, других склониться к Улиссу. Торжество Улисса и гибель его соперника представят балетмейстеру тему множества картин, одна другой живописнее и краше, контрасты и колорит которых способны будут произвести живейшее впечатление. Нетрудно понять из всего этого, что пантомимный балет всегда представляет собой действие и что фигуранты должны сменять на сцене актера лишь в том случае, если они в свою очередь способны привлечь к себе внимание, и не одними только симметричными фигурами и размеренными па, а живой, выразительной игрой, не позволяющей угаснуть интересу зрителя к сюжету, начало которого уже известно ему из предшествующих сцен.
То ли это пагубное следствие рутины, то ли невежества, но балетмейстеры не привыкли вкладывать в свои сочинения сколько-нибудь смысла. Танцуют ради того, чтобы танцевать. Воображают, будто все дело сводится к тому, чтобы попроворнее двигать ногами да повыше прыгать и что творение их будет полностью соответствовать тому понятию, которое имеют о балете люди хорошего вкуса, если насовать в него побольше исполнителей, ровным счетом ничего не исполняющих, а только мешающих друг другу, то и дело сталкивающихся между собой, которые являют взорам картины холодные и сумбурные, начертанные без вкуса, сгруппированные без изящества, лишенные гармонии и той выразительности — дочери чувства, которая одна лишь способна украсить искусство, вдохнув в него жизнь.
Тем не менее, нельзя не признаться, что в подобного рода сочинениях порой встречаютсяотдельные красоты и блестки таланта; но лишь немногие из них представляют собой нечто цельное и соразмерное. В такой картине неизменно обнаруживается какой-нибудь изъян—либо со стороны композиции, либо со стороны колорита. А если даже картина нарисована по всем правилам в ней может не оказаться ни вкуса, ни изящества, ни правдивости.
Из всего, что говорилось мной выше о фигурантах и фигурантках, отнюдь не следует, что их столь же значительны, как те, которые играются первыми актерами. Но поскольку действие балета движется крайне вяло, если в нем не участия все, я утверждаю, что их вовлекать в это действие, требуя от них, однако, не только искусства, но и чувства меры,.. исполнители главных партий должны все же сохранять свою преобладающую роль и выделяться среди тех, кто их окружает.
Искусство балетмейстера, следовательно, заключается в том, чтобы собрать и сосредоточить все свои мысли в некоем едином фокусе, дабы вся работа ума его и таланта устремлялась к этой точке. Главные характеры предстанут тогда в выгодном освещении и не будут принесены в жертву и оттеснены второстепенными персонажами, назначение которых лишь в том, чтобы получше выделить главных героев и подчеркнуть их значение.
Балетмейстер должен стараться, чтобы у каждого из танцующих актеров была своя роль, своя выразительность, свой характер; они должны идти одной и той же цели различными путями — все вместе, согласно, при помощи правдивых жестов и верного подражания природе способствовать изображению того действия, которое начертал для них сочинитель. Если в балете царит однообразие, если в нем невозможно обнаружить то богатство красок, выражений, форм, поз и характеров, какие мы встречаем в природе; еслите едва уловимые, но правдивые оттенки, которые рисуют одинаковые чувства с помощью более или менее отчетливых штрихов и более или менее ярких красок, не будут рассчитаны с искусством распределены со вкусом и умом,— тогда картина представит, лишь посредственную копию с превосходного оригинала; не будучи правдивой, она не будет обладать, ни силой, ни правом растрогать и взволновать нас.
Меня особенно неприятно поразило в балете «Диана и Эндимион», который довелось мне видеть несколько лет тому назад в Париже, не столько механическое исполнение, сколько скверная разработка плана. Что за нелепая мысль избрать временем действия мгновение, когда Диана дает Эндимиону доказательства своей нежности? Простительно ли балетмейстеру делать поселян свидетелями слабости и страсти богини и можно ли грубей погрешать против правдоподобия? Согласно мифу, свидания Дианы с Эндимионом происходили только по ночам, когда смертные погружены в сон; разве это не исключало всякие возможности каких-либо свидетелей? Здесь уместен был бы только бог любви. Но поселяне, нимфы, охотящаяся Диана — какая вольность, какая бессмыслица — или вернее невежество! Нетрудно понять, что автор имел весьма смутное и несовершенное представление об этом мифе; что он смешал воедино миф об Актеоне, в котором тот застает Диану купающейся со своими нимфами, с другим — об Эндимионе. Весьма странной была сама завязка балета: нимфы здесь олицетворяли здесь целомудрие и хотели растерзать Амура и Пастуха, но Диана, оказавшаяся менее добродетельной, чем они противилась их неистовству и, увлеченная страстью, бросалась им навстречу, защищая своего возлюбленного. Дабы покарать нимф за чрезмерную добродетельность, Амур делает их чувствительными к страсти нежной, и они внезапно переходят от ненависти к любви, после чего бог сочетает их с поселянами. Как видите сударь, план этот нарушает все правила, и развитие его столь же неискусно задумано, сколь и неправдоподобно. Я понимаю, что сочинитель решил всем пожертвовать здесь ради эффекта, что его прельстила сцена летящих стрел, готовых пронзить Амура,— но эта сцена совершенно неуместна. К тому же все лишено здесь правдоподобия нимфам приданы черты яростных вакханок, растерзавших Орфея, Диана более походит на фурию, нежели на влюбленную богиню, Эндимон, не проявляющий никакой признательности, не выказывающий никакого интереса к событиям, разыгравшимся из-за него, кажется не столько нежным, сколько равнодушным, Амур выглядят робким ребенком, которого перепугал шум и обратил в бегство страх. Таковы те неудачные персонажи, которые ослабили всю картину, лишили ее всякого эффекта и лишь обличили несостоятельность сочинителя.
Пусть балетмейстеры, желающие составить верное представление о нашем искусстве, обратят свои взоры на то, как изображены сражения Александра на картинах Лебрена или битвы Людовика XIV на полотнах ван дер Мейлена; они увидят, что не только изображения героев, являющихся главными персонажами каждой картины, притягивают к себе взгляды восхищенного зрителя. Взоры их привлечены также великим множеством изображенных здесь участников сражений — как победителей, так и побежденных, кои также способствуют красоте и совершенству этих шедевров; у каждого лица здесь особое выражение, особый характер; в каждой позе чувствуется сила и энергия; группы, изображающие поверженных и сражающихся, столь же живописны, сколь изобразительны; все здесь красноречиво, все вызывает интерес, потому что все здесь истинно, потому что перед нами — верное подражание природе, одним словом, потому что все содействует здесь общему эффекту. Набросьте теперь на такое полотно покрывало, которое скроет от наших глаз все эти осады, сражения, трофеи, победы, оставьте только главных героев, и интерес тотчас же ослабеет: останутся лишь портреты двух великих государей. Всякая картина требует действия, деталей и определенного количества персонажей, характеры, жесты и позы которых были бы в той же мере правдивыми и естественными, сколько и выразительными. Если просвещенный зритель не может с первого же взгляда постигнуть замысел художника, если историческое событие, изображенное перед ним, не запечатлеется сразу же в его воображении,— значит, распределение ролей неудачно, момент выбран неправильно, а композиция страдает неясностью и отсутствием вкуса.
Эту разницу между картиной и портретом следовало бы иметь в виду в балете. Балет, как я его понимаю и каким он должен быть, по справедливости можно назвать балетом; и наоборот, те однообразные и невыразительные танцевальные представления, что являют нам вялые несовершенные пни природы, заслуживают лишь названия дивертисментов — тягучих и безжизненных.
Балет являет нам отображение хорошо скомпонованной картины, если не ее оригинал. Вы скажете, быть может, что художнику достаточно одной какой-нибудь характерной черты и лишь какой-нибудь одного мгновения, чтобы выразить содержание своей картины, в то время как балет является действием непрерывным и должен отразить множество мгновений. Я согласен с вами и, чтобы сравнение мое стало еще нагляднее, уподоблю действенный балет картинной галерее Люксембургского дворца, расписанной Рубенсом: каждая картина представляет здесь отдельную сцену; одна сцена естественно ведет к следующей; переходя от одной к другой, доходишь до развязки, и глаза без усилий и напряжения свободно читают историю жизни государя, чье имя навеки запечатлено любовью и признательностью в сердце всякого француза.
Я совершенно убежден, сударь, что живописцу или балетмейстеру ничуть не легче создать поэму или драму в живописи или танце, чем поэту написать свое произведение. Ибо у кого не достает таланта, у того ничего не получится: нельзя живописать ногами. Пока этими ногами не станет управлять голова, танцовщики не перестанут заблуждаться и исполнение их будет чисто механическим. А можно ли назвать искусством танца одно только правильное, но бездушное выделывание па?
ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ
От танцев и балетов, сударь, нынче все без ума. Они возбуждают какие-то неистовые восторги, и никогда еще ни одно искусство не поощрялось столь пылкими рукоплесканиями. Даже на французской сцене, столь изобилующей крупными талантами, на которой более, чем где либо драматических спектаклей в обоих жанрах вынуждены теперь вводить в представления дабы угодить вкусам публики и приноровиться к новой моде.
Это пылкое увлечение балетами распространилось решительно повсюду. Все государи украшают свои празднества, и не столько ради того, чтобы следовать нашим обычаям, сколько стремясь творить страстный интерес, возбуждаемый этим видом искусства. Самая захудалая провинциальная труппа и та волочит за собой толпу танцовщиков и танцовщиц, да что тут говорить! — даже ярмарочные обманщики и шарлатаны нынче куда больше рассчитывают на свои танцевальные, нежели на свои зелья; они завораживают чернь с помощью антраша и находят сбыт, своим снадобьям смотря по тому, много ли номеров в их дивертисментах.
Снисходительность, с которой публика рукоплещет этим слабым подобиям танца, должна была, как мне кажется, побуждать художников к поискам совершенства. Похвалы призваны поощрять художника, а не ослеплять его до такой степени, чтобы он мог всерьез поверить, будто все уже совершил и ему не к чему больше стремиться. Самонадеянность, которой отличается большая часть балетмейстеров, их равнодушие к дальнейшему совершенствованию невольно наводят меня на мысль: не воображают ли они, будто им уже нечему больше учиться и они достигли в искусстве самого высокого предела?
Со своей стороны, публика охотно поддается иллюзии, будто нынешний век вкусами и талантами намного превзошел века предшествующие;она неистово рукоплещет высоким прыжкам наших танцовщиков и жеманным ужимкам наших танцовщиц. Я говорю не о той части публики, что составляет ее душу и избранный круг, не о здравомыслящих зрителях, свободных от предрассудков рутины, которые сетуют на падение вкусов;
не о тех, кто слушает спокойно, глядит внимательно, судит обдуманно и аплодирует лишь тогда, когда артисты его трогают, волнуют и воодушевляют. Я разумею тех, чьи рукоплескания, расточаемые неумеренно и не по заслугам, нередко бывают, губительны для молодых людей, избравших поприщем своим театр. Рукоплескания суть питательные соки искусства, это известно мне, но они перестают приносить пользу, если ими награждают по всякому поводу: слишком обильная пища не укрепляет организма, а лишь расстраивает и ослабляет его. Начинающие артисты подобны тем детям, которых безвозвратно губит нежная и еле пая любовь родителей. А недостатки и несовершенства начинают замечаться лишь по мере того как рассеиваются иллюзии и слабеют восторги, вызванные новизной.
Живопись и танец имеют перед другими искусствами то преимущество, что они принадлежат всем странам, всем народам; что язык их внятен повсеместно, и они повсюду способны возбуждать одни и те же ощущения.
Если наше искусство, сколь бы несовершенно оно ни было, все же так привлекает и прельщает зрителя, что он не в силах бывает оторваться от его созерцания, если танец, даже лишенный прелестной выразительности, порой так трогает, так волнует нас, повергая душу нашу в такое сладостное смятение,— какой же силой, какой властью над сердцами могло бы это искусство обладать, когда бы движения его управлялись разумом, а картины начертаны были чувством! Не подлежит сомнению, что балеты станут соперничать живописью, когда те, кто в них танцует, передут напоминать заводных кукол, а те, кто их сочиняет, будут делать свои творения более совершенными.
Прекрасная картина есть лишь копия природы; прекрасный балет—это сама природа, но природа, украшенная всеми чертами искусства. Если даже обыкновенное изображение рождает мне иллюзию, если я бываю так покорен волшебством живописи, если я растроган картиной и душа моя так живо поддается этому обману чувств; если краски и кисти в руке искусного живописца способны так играть моими чувствами, что я могу созерцать природу, которую он изобразил внимать ей, отзываться на ее зов,— каковы будут мои ощущения, если мне покажут еще более правдивое ее изображение, если я увижу действие, разыгранное людьми, подобными мне! Какую же власть над моим воображением обретут ожившие картины, непрерывно сменяющие одна другую! Ничто не может вызвать у человека большего интереса, чем сам человек. Да, сударь, поистине позорно, что танец не пользуется той властью, которую мог бы иметь над сердцами, а стремится лишь к тому, чтобы увеселять взоры. Совершенный балет и поныне существует только к нашем воображении — это некий феникс, которого никто еще не нашел.
Напрасно тешили себя надеждой те, кто мнил придать ему новую форму, рабски следуя при этом старым методам и обветшалым канонам Театра Оперы. Мы видим на наших сценах лини весьма несовершенные копии с тех копий, которые были сделаны до них. Довольно нам упражняться в па, давайте изучать чувства! Если мы приучим к ним душу, не так трудно будет выражать их—и тогда на лице нашем отразятся все волнения нашего сердца, проявляясь на тысячу разных ладов. Волнение это сообщит энергичность всем движениям нашего тела и пламенными красками станет рисовать то смятение, те бурные страсти, которые воцарятся внутри нас.
Танцу не хватает лишь прекрасного образца явись талантливый человек, способный представить нам его, — и балеты станут иными. Пусть же явится он, наконец, тот, кто возродит истинный танец, реформатор, призванный искоренить ложные вкусы и порочные привычки, столь обедняющие это искусство,— но пусть явится он в столице! И если хочет действовать убеждением, пусть скорей раскроет молодым танцовщикам ослепленные их глаза. Пусть скажет им: «Дети Терпсихоры! Бросьте все эти кабриоли, антраша и всякие, замысловатые па! Оставьте жеманство и предайтесь чувству, безыскусственной грации и выразительности! Постарайтесь получше усвоить благородную мимику; никогда не забывайте, что она — душа вашего искусства. Вкладывайте в свои раs dе dеих побольше мысли и смысла. Пусть они представят собой вереницу сладостных движений, и пусть каждая поза будет продиктована вкусом. Прочь бездушные маски!
Эти несовершенные копии природы! Они скрывают ваши черты, они
Затмевают если можно так сказать, вашу душу, они лишают вас того, что наиболее выразительно—лица. Отбросьте эти чудовищные парики и громадные прически – они нарушают истинные пропорции головы и тела;
Откажитесь от жестких и стесняющих панье — они мешают чарующей свободе движений, они обезображивают изящество поз, они стирают красот контуров, которой должен обладать корпус в разных его положениях.
Откажитесь от рабской рутины, удерживающей искусство в колыбели,— ищите все, что сродни вашему таланту; будьте самобытны; создайте для себя собственный стиль, основываясь на том, что вы изучили. Подражайте, но подражайте только природе—это превосходный образец она никогда не вводит в заблуждение тех, кто ей доверился.
А вы, юноши, что беретесь сочинять балеты, воображая, будто достаточно прослужить года два в кордебалете под началом талантливого человека, чтобы преуспеть в этом,— будьте, прежде всего, талантливы сами. Если вы лишены огня, острого, воображения, вкуса и знаний, — смеете ли вы притязать на то, чтобы стать живописцем? Вы хотите вдохновляться историей? — но вы не знаете её. Поэтами? — но и они вам незнакомы. Так изучите, прежде всего, и то и другое. Пусть балеты ваши станут поэмами. Учитесь выбирать свой сюжет. Никогда не приступайте к осуществлению того замысла, не составив предварительно туманного плана. Набросайте свои мысли на бумаге, перечитайте их сотни раз. Разбейте вашу драму на отдельные сцены; пусть каждая будет интересной и последовательно, плавно, без лит них отступлений ведет к удачной развязке. Тщательно избегайте длиннот: они охлаждают действие и замедляют его ход. Помните, что вырази тельные сцены и ситуации — самое важное в вашей композиции. Заставьте ваших фигурантов и фигуранток танцевать, но пусть танец их говорит, пусть, танцуя, они живописуют, пусть будут пантомимами, пусть чувства, то и дело преображаю! их. Если жесты и мимика каждого всегда будут соответствовать движению его души, они выразят подлинные чувства,— и творение ваше оживет. Никогда не являйтесь на репетицию с головой, забитой комбинациями фигур, но лишенной здравых мыслей; проникнитесь своим сюжетом; воображение ваше, живо затронутое тем, что вы намерены изобразить, подскажет вам подходящие рисунки танцев, па и жесты. В ваших картинах появятся тогда огонь и сила. Они исполнятся правды, если сами вы будете взволнованы и увлечены образами, которые собираетесь воплотить. Доведите вашу любовь к искусству до страстного одушевления! Преуспеть в театральном сочинении можно лишь тогда, когда сердце ваше обуреваемо волнением, душа ваша растрогана, а воображение объято пламенем.
Если же, напротив, в вас нет огня, если кровь спокойно течет в ваших жилах, а сердце подобно льду, если душа ваша бесчувственна,— откажитесь тогда от театра, оставьте искусство, оно — не для вас. Займитесь каким-нибудь ремеслом, где не требуется движения души, где нечего делать таланту, нужны лишь плечи да руки».
Когда бы, сударь, этим советам следовали, театр был бы избавлен от бесчисленного множества плохих танцовщиков и плохих балетмейстеров, а кузницы и мастерские пополнились бы изрядным числом работников, способных принести обществу, куда большую пользу, нежели та, которую они приносят ему теперь, служа его развлечениям и забавам.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Чтобы дать вам ясное понятие сударь, как трудно достигнуть совершенства в нашем искусстве, я сейчас бегло обрисую вам те знания, которыми нам следовало бы обладать, — знания, наличия которых, однако, при всей их необходимости, все же еще недостаточно для того, чтобы судить о балетмейстере, ибо не всякий, обладающий ими, способен создать изящную композицию, хорошо расположить группу или придумать какое-либо драматическое положение.
Судя по чудовищному количеству балетмейстеров, подвизающихся по всей Европе, можно было подумать, что заниматься этим искусством столь же легко, сколь и приятно. Меж тем преуспеть, в нем и добиться здесь совершенства вовсе не так просто, и это явствует хотя бы из того, что пресловутое звание балетмейстера, столь охотно присваиваемое себе многими, лишь в очень редких случаях бывает ими заслужено. Не может преуспеть в искусстве тот, кого природа не одарила талантом. Чего достигнет он без помощи живой мысли, воображения и вкуса? Как преодолеть ему все препятствия, превозмочь все трудности и перейти границу посредственности, если в нем не заложены с самого начала соответствующие способности, если нет у него всех тех талантов, что не приобретаются никаким опытом, а, являясь у подлинного артиста врожденными, придают ему крылья, возносящие его в стремительном полете к вершинам совершенства и славы.
Если вы обратитесь к Лукиану, сударь, вы прочтете у него, какими качествами должен отличаться великий балетмейстер; вы увидите, с каким прилежанием надлежит ему изучать историю, мифологию, поэтические творения древности и различные науки. Ибо только обладая отчетливыми
знаниями во всех этих областях, можем мы надеяться преуспеть в своих сочинениях. Сочетаем же к себе талант поэта с талантом живописца – первый для замыслов, второй для их осуществления.
Некоторое знакомство с геометрией также может принести здесь немалую пользу: наука эта внесет ясность в фигуры танцев, порядок в их комбинации, придаст четкость формам и, сокращая переходы от фигуры к фигуре, сообщит исполнению больший блеск.
Балет подобен более или менее сложному механизму, различные действия которого изумляют и поражают нас лишь в той мере, в какой они быстры и многообразны; все эти последовательные сопряжения одной фигуры с другой, все эти быстро сменяющие друг друга движения, вращающиеся в противоположных направлениях группы, сцепления и переходы, единство и гармония, царящие в темпах и движениях,— не являет ли нам все это образ искусно построенного механизма?
И, напротив, балеты, сопровождающиеся беспорядком и сумятицей, не подчиняющиеся определенному ритму, фигуры, которых лишены четкости, разве не напоминают они плохо слаженные машины, перегруженные колесиками и пружинами? Они обманывают чаяния артиста и ожидание публики, ибо грешат, как несоразмерностью, так и отсутствием точности.