Генрих фон Клейст. Михаэль Кольхаас

Из старой хроники OCR, Spellcheck: Илья Франк, https://franklang.ru (мультиязыковой проектИльи Франка) На берегах Хавеля жил в середине шестнадцатого столетия лошадиныйбарышник по имени Михаэль Кольхаас, сын школьного учителя, один из самыхсправедливых, но и самых страшных людей того времени. Необыкновенный этотчеловек до тридцатого года своей жизни по праву слыл образцом достойногогражданина. Близ деревни, и поныне носящей его имя, у него была мыза, и,живя на ней, он кормился своим промыслом. Детей, которых ему подарила жена,он растил в страхе Божьем для трудолюбивой и честной жизни. Среди соседей небыло ни одного, кто бы не испытал на себе его благодетельной справедливости.Короче, люди благословляли бы его память, если б он не перегнул палку водной из своих добродетелей, ибо чувство справедливости сделало из негоразбойника и убийцу. Однажды с табунком молодых, лоснящихся, отлично выкормленных коней онотправился к границе Саксонского курфюршества. Прикидывая, сколько барышаони принесут ему на ярмарках, он решил часть его, как то и подобаетрачительному хозяину, пустить в оборот, часть же истратить себе на потеху ирадость. В таких размышлениях он достиг Саксонской земли и неподалеку отгорделивого рыцарского замка наткнулся на шлагбаум, которого прежде на этойдороге не видывал. Он остановил своих коней, как раз когда начался дождь, икликнул сторожа: тот вскоре показался в окне и бросил на него угрюмыйвзгляд. Барышник попросил открыть шлагбаум. -- Что это у вас за новость? -- спросил он, когда сборщик дорожных пошлин, изрядно помешкав, вышел наконец из дому. -- Привилегия, дарованная курфюрстом нашему господину, юнкеру Венцелюфон Тронке, -- отвечал он. -- Так, -- проговорил Кольхаас, -- значит, Венцелем звать этого юнкера?-- и посмотрел на замок, чьи дозорные башни, блестевшие от дождя, уставилисьвдаль. -- А разве старого хозяина нет больше в живых? -- Помер от удара, -- сказал сторож, подымая шлагбаум. -- Жаль! Жаль! -- отозвался Кольхаас. -- Почтенный был старик,радовался проезжему люду и чем мог поощрял торговлю и промыслы; он дажевелел вымостить камнем дорогу в деревню, потому что моя кобыла на нейсломала ногу. Ну, ладно, сколько с меня? -- спросил он, с трудом доставаяиз-под развевающегося на ветру плаща монеты, затребованные сборщиком. -- Да,старина, -- добавил он, когда тот, кляня непогоду, пробормотал еще: "Живей,живей поворачивайся", -- кабы дерево, срубленное для шлагбаума, осталось влесу, нам бы с вами куда лучше было. С этими словами он протянул ему деньги и тронул своего коня. Не успелКольхаас проехать под шлагбаумом, как с башни донесся еще чей-то голос. -- Стой, стой, конепас, ни с места! Захлопнув окно, вниз уже торопливоспускался кастелян. "А это еще что за новости?" -- сам себя спросил Кольхаас иснова остановил табун. На ходу застегивая жилетку на обширном животе,кастелян прибежал и, став боком к ветру, потребовал у Кольхааса пропускноесвидетельство. -- Пропускное свидетельство? -- переспросил Кольхаас и не без смущениядобавил, что, насколько ему известно, у него такового не имеется. Но еслиему объяснят, что это за штука, то, может, случайно и окажется, что она унего в кармане. Кастелян, искоса на него поглядывая, отвечал, что без этогосвидетельства ни один барышник со своими конями не будет пропущен черезграницу; на что Кольхаас отвечал, что он семнадцать раз переезжал черезграницу безо всякого свидетельства и что ему до точности известны всепостановления касательно его промысла: здесь, мол, произошла ошибка, и онпокорнейше просит не задерживать его из-за такой безделицы, поскольку путьему еще сегодня предстоит не близкий. Кастелян отвечал, что в восемнадцатыйраз у него ничего не получится, что постановление это совсем недавнее и чтобарышник должен либо представить пропускное свидетельство, либо возвращатьсявосвояси. Кольхаас, которого начинало сердить это беззаконноевымогательство, немного подумал, слез с коня, передал поводья своему конюхуи заявил, что сам поговорит с юнкером фон Тронкой. Кастелян семенил за ним,бормоча что-то о сквалыжных обиралах-барышниках и о том, как им полезнохорошее кровопускание. Наконец оба, меря друг друга сердитыми взглядами,вошли в зал. Как на грех, юнкер бражничал там с дружками, и, когда Кольхаасприблизился к столу, чтобы принести свою жалобу, все они покатывались сосмеху от какой-то соленой шутки. Юнкер спросил, что ему надобно, рыцари,завидев чужого, приумолкли, но не успел Кольхаас рассказать о случившемся,как вся честная компания с криком: "Кони? Где они?" -- ринулась к окнупоглядеть, что за кони стоят на дворе. Увидев прекрасный табун, они, ссогласия хозяина дома, стремглав сбежали вниз. Дождь перестал; кастелян,управитель замка и слуги столпились вокруг рыцарей и тоже глазели налошадей. Один не мог налюбоваться рыже-чалым жеребцом с белой звездочкой налбу, другому приглянулась караковая кобылка, третий все гладил и гладилпегого жеребца в черно-рыжих подпалинах. Все в один голос твердили, чтолучших коней еще не видывали на немецкой земле, кони-де что твои олени!Кольхаас бойко отвечал, что кони не лучше рыцарей, которым предстоит скакатьна них, и предложил купить у него этих коней. Юнкер, которому уж оченьпришелся по душе могучий чалый жеребец, спросил о цене. Управительпосоветовал ему лучше купить парочку вороных -- в хозяйстве, мол,пригодятся. Но когда конноторговец назвал цену, рыцари сочли ее слишкомвысокой, а юнкер так даже посоветовал ему скакать к Круглому Столу ипредложить коней королю Артуру, ежели он за них столько ломит. Смутноепредчувствие овладело Кольхаасом, когда он заметил, что кастелян иуправитель перешептываются, бросая красноречивые взгляды на вороных, и емузахотелось во что бы то ни стало сбыть им коней. Он оборотился к юнкеру: -- Сударь, полгода назад я купил этих вороных за двадцать пять золотыхгульденов; заплатите мне тридцать, и они ваши. Двое рыцарей, стоявших подле хозяина замка, недвусмысленно дали емупонять, что кони стоят этих денег. Но тот, видно, решил -- если ужтратиться, то на чалого жеребца, а не на вороных, и собрался воротиться взамок. Кольхаас сказал: ну, что ж, может, им удастся столковаться вследующий раз, когда он будет проезжать со своими конями, поклонился юнкеруи уже взялся за поводья. Но тут из толпы выступил кастелян и напомнилКольхаасу, что без пропускного свидетельства ему ехать нельзя. Кольхаасобернулся и спросил хозяина, неужто же и вправду существует установление,которое ставит под угрозу его промысел? Юнкер со смущенным видом отвечал: -- Да, Кольхаас, без свидетельства не обойдешься. Поговори с кастеляноми ступай своей дорогой. Кольхаас его заверил, что не собирается пренебрегать установлениями,касающимися вывоза лошадей, пообещал проездом через Дрезден выправить себесвидетельство в канцелярии и попросил лишь на этот раз, поскольку такойпорядок был ему неизвестен, пропустить его. -- Ладно, не задерживайте беднягу, -- сказал юнкер, а так как непогодапуще разгулялась и ветер до костей пронизывал его тщедушное тело, то ондобавил, обращаясь к рыцарям: -- Пошли! -- и направился было в замок.Кастелян приблизился к нему и сказал, что надо, по крайней мере, взять сбарышника залог, а то он не станет выправлять себе свидетельство. Юнкерснова остановился, уже у самых ворот. Кольхаас спросил, во сколько, деньгамиили вещами, он оценивает залог за вороных. Управитель пробурчал себе вбороду, что лучше будет, если в залог он оставит самих вороных. -- И уж конечно, всего разумнее, -- поддержал его кастелян, -- а каквыправит свидетельство, может их забирать в любое время. Кольхаас, пораженный столь бесстыдным требованием, сказал продрогшемуюнкеру, который силился плотнее запахнуть свой камзол, что ему ведь надоэтих коней продать. Но юнкер, тем паче что порыв ветра вдруг закрутил вподворотне вихрь дождя и града, желая положить конец препирательствам, крикнул: -- Не хочет оставлять коней, так гоните его за шлагбаум! Барышник, смекнув, что тут ничего не поделаешь, счел за благо уступитьэтому требованию и отвел вороных в конюшню, указанную кастеляном. Он оставилпри них конюха, дал ему денег, велел получше ходить за конями до еговозвращения и с остатками табуна отправился на ярмарку в Лейпциг, теряясь вдогадках, неужто и в самом деле такой приказ издан в Саксонском курфюршестведля поощрения собственного коневодства. Прибыв в Дрезден, где у него в предместье имелся дом с конюшнями, ибоотсюда ему было удобно вести торговлю на мелких ярмарках, он тотчас жеотправился в канцелярию и от знакомых советников получил подтверждение того,о чем ему сразу же сказало сердце: вся история с пропускным свидетельствомне более как злостное измышление. Кольхаас, которому рассерженные советникипо его ходатайству все-таки выдали письменное удостоверение касательнобессмысленности упомянутого требования, усмехнулся шутке худосочного юнкера,хотя и не понимал, к чему она клонится. Несколько недель спустя, к вящемусвоему удовольствию выгодно распродав весь табун, Кольхаас вернулся вТронкенбург, огорчаясь случившимся лишь в той мере, в какой каждого огорчаетлюдская кривда. Кастелян, которому он показал удостоверение, не стал болеена эту тему распространяться и на вопрос конноторговца, можно ли ему наконецполучить своих коней, велел ему идти в конюшню и забрать их. Но Кольхаас,еще идя туда, услышал пренеприятную весть, а именно, что конюха, которого оноставил в Тронкенбурге, через несколько дней после его отъезда, так ему былосказано, избили за непристойное поведение и согнали со двора. Он спросилпаренька, сообщившего ему об этом, что натворил его конюх и кто же вместонего ходил за лошадьми. Тот отвечал, что ничего не знает, и с этими словамиоткрыл перед Кольхаасом, у которого уже тревожно билось сердце, воротаконюшни. И как же он был потрясен, увидев вместо своих гладких, лоснящихсяконей тощих, изможденных одров: торчащие кости, на которые хоть вещи вешай,свалявшиеся, нерасчесанные гривы, -- картина истинного бедствия в миреживотных! Кольхаас, которого злополучные кони приветствовали чуть слышнымржанием, вне себя от негодования спросил паренька, что же это такое с еговороными. Никакой беды с ними не стряслось, отвечал тот, и корму им задаваливдоволь, но во время жатвы не хватило тяглового скота, и коням пришлосьнемного поработать в поле. Кольхаас, кляня на чем свет стоит постыдныйпроизвол, но понимая свою беспомощность, подавил в себе ярость и уж совсембыло собрался увести коней из этого разбойничьего гнезда, когда подошелкастелян, привлеченный громкими голосами, и поинтересовался, что здесьпроисходит. -- Что происходит? -- переспросил Кольхаас. -- Кто дал право юнкеруТронке и его людям использовать оставленных мною коней на полевых работах?-- И присовокупил: -- Да разве это по-людски? Засим он попытался взбодрить измученных коней ударом хлыста, но онипо-прежнему стояли без движения, на что он и обратил внимание кастеляна.Кастелян пристально на него посмотрел и сказал: -- Вот нахал так нахал! Этому мужлану надо бы Бога благодарить за то,что его кони еще не околели. -- И спросил Кольхааса, как он полагает, ктодолжен был ходить за конями, если его конюх сбежал? И разве не справедливо,что лошади отрабатывали корм, который получали? -- А вообще, -- заключилкастелян, -- ври, да не завирайся, а не то свистну собак, они уж наведутздесь порядок. У барышника сердце готово было выпрыгнуть из груди. Руки чесалисьшвырнуть в грязь разжиревшего холопа и ногою придавить его медную рожу. Ночувство справедливости, ему присущее и точное, как аптекарские весы, все ещеколебалось. Перед судом своего сердца не мог он утвердительно сказать, чтовся вина ложится на его противника. Не дав поносным речам сорваться со своихуст, он подошел к лошадям, про себя взвешивая все обстоятельства, сталприводить в порядок их гривы и, наконец, вполголоса спросил, за какуюпровинность был его конюх удален из замка. -- За то, что этот негодяй свой характер выказывал! За то, что не хотелставить лошадей в другую конюшню и требовал, чтобы кони двух молодыхрыцарей, приехавших в Тронкенбург, -- из-за его-то одров -- ночевали подоткрытым небом. Кольхаас с радостью отдал бы деньги, которые мог выручить за вороных,лишь бы здесь на месте оказался его конюх и он мог бы сравнить его показанияс показаниями толстомордого кастеляна. Он продолжал гладить коней,раздумывая, что можно предпринять в его положении, когда декорация внезапнопеременилась: двор заполнила толпа рыцарей, слуг и псарей с собаками -- этоворотился с охоты на зайцев юнкер Венцель фон Тронка. Юнкер спросилкастеляна, что здесь происходит, и тот, под неистовый лай собак, почуявшихчужого, под окрики рыцарей, пытавшихся их успокоить, преднамеренно искажаяистину, стал говорить хозяину, что-де этот барышник поднял настоящий бунт,узнав, что его кони малость поработали в поле. Он даже отказывается признатьконей своими, добавил кастелян с язвительным хохотом. -- Это не мои кони, сударь! -- вскричал Кольхаас. -- Не те, что стоилитридцать золотых гульденов! Мне нужны мои упитанные, здоровые лошади, вот ивсе! Внезапно побледневший юнкер спешился и крикнул: -- Если эта сволочь не желает брать своих лошадей, так пусть ониостаются. Идем, Гюнтер, Ганс, идем! -- крикнул он, отряхая пыль со своихштанов. -- Вина, да поживее! -- обернулся юнкер уже в дверях и вошел в дом,сопровождаемый рыцарями. Кольхаас твердым голосом заявил, что скорее сведет коней на живодерню,чем в таком виде поставит их в свою конюшню в Кольхаасенбрюкке. Он оставилих на замковом дворе, вскочил на каракового жеребца, крикнул, что сумеетпостоять за свои права, и был таков. Во весь опор скача к Дрездену, он вдруг вспомнил о своем конюхе и овзведенном на него обвинении, затрусил мелкой рысцой и, не проехав и тысячишагов, свернул в Кольхаасенбрюкке, дабы учинить предварительный допросконюху, что представлялось ему разумным и справедливым. Ибо правдолюбивоеего сердце, изведавшее все несовершенство миропорядка, несмотря на обиды,которые ему пришлось претерпеть, склонялось к тому, чтобы утрату конейпринять как справедливое воздаяние, если его конюх и вправду в чем-нибудьпровинился, как то утверждал кастелян. В то же время другое, но столь жеверное чувство, все прочнее в нем укоренявшееся по мере того, как онпродвигался вперед, и всюду, куда бы ни заезжал, слышал разговоры онесправедливостях, что ни день чинимых проезжим людям в Тронкенбурге,говорило ему, что если все происшедшее -- а на то было похоже -- нарочноподстроено, то он, человек недюжинной силы, обязан добиться удовлетворенияза обиду, ему нанесенную, и впредь оградить своих сограждан от подобнойучасти. По прибытии в Кольхаасенбрюкке, едва обняв преданную свою жену Лисбет ирасцеловав детей, радостно кинувшихся к нему, он тотчас же спросил, чтослышно о Херзе, старшем конюхе. -- Ах, милый Михаэль, -- отвечала Лисбет, -- если бы ты знал, сколькохлопот нам наделал этот Херзе! Представь себе, что недели две назад онявился домой весь избитый, избитый до того, что едва дышал. Мы уложили его впостель, и он вдруг начал харкать кровью, а когда ему чуть-чуть полегчало имы принялись его расспрашивать, рассказал нам историю, в которой и понять-тотолком ничего нельзя было: как ты оставил его при лошадях, которых задержалив Тронкенбурге, как его разными издевательствами принудили уйти из замка икак ему не удалось увести с собой коней. -- Вот оно что, -- проговорил Кольхаас, снимая плащ, -- а он ужепоправился или нет? -- Да, только все еще харкает кровью, -- отвечала она. -- Я хотеланемедленно послать в Тронкенбург другого конюха, чтобы он ходил за лошадьмидо твоего приезда. Но ведь Херзе никогда не лгал и предан нам больше, чемдругие; потому мне и в голову не пришло сомневаться в его рассказе,подтвержденном столькими живыми подробностями; ни минуты я не думала, что унего украли лошадей или что с ними еще что-то стряслось. Он молил меняникого не посылать в это разбойничье гнездо и пожертвовать лошадьми, если яне хочу загубить из-за них человека. -- Он еще лежит в постели или уже встал? -- спросил Кольхаас,разматывая шейный платок. -- Вот уже несколько дней, как он на ногах. Словом, ты сам убедишься,что он сказал правду и вся эта история только одно из позорных бесчинств,которые с недавних пор творят в Тронкенбурге над проезжими. -- Ну, в этом я еще сам должен разобраться, -- отвечал Кольхаас, --поди, Лисбет, позови его ко мне, если он не в постели. С этими словами он уселся в кресло, а хозяйка дома, обрадованная егоспокойствием, поспешила за конюхом. -- Что ты там набедокурил в Тронкенбурге? -- спросил Кольхаас, когдаЛисбет вместе с Херзе вошла в комнату. -- Я не очень-то доволен тобой. Конюх, чье бледное лицо при этих словах пошло красными пятнами, немногопомолчал и ответил: -- Ваша правда, хозяин, серный шнур, который я Божьим соизволениемдержал при себе, чтобы поджечь разбойничье гнездо, я бросил в Эльбу, когдауслышал, что в замке плачет ребенок; пусть испепелит эти стены Господеньогонь, а я этого делать не стану, подумалось мне. Кольхаас, немного смешавшись, продолжал: -- А чем ты, спрашивается, заработал изгнание из Тронкенбурга? Херзе на это: -- Дурным поступком, хозяин, -- и вытер пот со лба. -- Но что было, тобыло, сделанного не воротишь. Я не хотел, чтобы они заморили вороных наполевых работах, и сказал, что кони еще молоды и никогда в упряжи не ходили. Силясь подавить свое замешательство, Кольхаас сказал конюху, что тот,выходит, немного прилгал: ведь лошадей изредка запрягали еще прошлой весной. -- Тебе бы следовало, -- добавил он, -- поскольку ты оказался вроде какгостем в замке, быть немного неуслужливее и разок-другой помочь им, раз ужнадо было спешить с уборкой урожая. -- Я так и сделал, -- отозвался Херзе. -- Вижу, они на меня волкамисмотрят, я и подумал, что коням ничего не сделается, запряг их на третийдень и привез три воза зерна. Кольхаас, у которого сердце обливалось кровью, опустил глаза долу ипробормотал: -- Об этом мне ничего не сказали, Херзе! Херзе заверил его, что все таки было: -- Моя строптивость только в том и заключалась, что в полдень, неуспели лошади поесть и передохнуть, я отказался снова запрягать их, да еще втом, что, когда кастелян и управитель предложили мне бесплатно брать корм вихней конюшне, а деньги, что вы мне оставили на овес, положить себе вкарман, я отвечал: "Еще что выдумали", повернулся и ушел. -- Но ведь не за это же тебя выгнали из Тронкенбурга? -- Упаси Бог! -- воскликнул конюх. -- За другое ужасное преступление.Дело в том, что вечером коней двух рыцарей, приехавших в Тронкенбург, завелив конюшню, а моих стали привязывать снаружи. Я взял поводья из рук кастелянаи спросил, куда же им теперь деваться, а он указал мне на дощатый свинойхлев, притулившийся у стены. -- Ты хочешь сказать, -- перебил его Кольхаас, -- что это былонастолько плохое помещение, что походило скорее на свиной хлев, чем наконюшню? -- Это и был взаправдашний свиной хлев, хозяин, -- отвечал Херзе, --свиньи сновали там взад и вперед, а я так даже распрямиться в нем не мог. -- Может быть, больше негде было поставить лошадей и рыцарским коням,само собой, было отдано предпочтение? -- Конюшня там была малопоместительная, -- тихим голосом отвечал Херзе,-- а в замке гостевало уже семеро рыцарей. Будь вы на их месте, вы быприказали поставить лошадей немного потеснее. Я сказал, что поищу в деревне,не сдаст ли мне кто-нибудь конюшню; но кастелян заявил, что лошади должныоставаться под его присмотром и чтоб я и думать не смел уводить их со двора. -- Гм, -- произнес Кольхаас, -- и что же ты ему на это ответил? -- Управитель сказал, что оба гостя только переночуют в замке, потому яи отвел лошадей в свиной хлев. Но прошел день, другой, а гости и несобирались уезжать; на третий же день выяснилось, что они чуть ли не месяцпроживут в замке. -- Выходит, Херзе, что свиной хлев был уж не так плох, как тебепоказалось, когда ты первый раз туда сунулся, -- заметил Кольхаас. -- Ваша правда, -- отвечал тот. -- Я там немножко подмел и дал денегскотнице, чтобы она еще где-нибудь пристроила свиней. А назавтра, едвазабрезжило утро, я снял доски со стропил, чтобы лошади могли стоять во весьрост, вечером же опять положил их на место. Кони наши, словно гуси,вытягивали шеи поверх крыши да поглядывали в сторону Кольхаасенбрюкке илиеще куда, где бы им было получше. -- Ну ладно, -- перебил его Кольхаас, -- но скажи на милость, почемутебя все-таки выгнали оттуда? -- Потому, хозяин, что хотели от меня отделаться. При мне-то лошадейуморить они бы не сумели. Во дворе, в людской, как увидят меня -- рожикорчат, а я и говорю себе: гримасничайте на здоровье, покуда челюсти несвихнули; вот они и удумали придраться к какой-то ерунде да и выгнать меня. -- Ну а повод? -- воскликнул Кольхаас. -- Был же у них какой-нибудьповод? -- Разумеется, -- отвечал Херзе, -- и притом самый что ни на естьправильный. Вечером, после двух дней в свином хлеве, лошади мучилисьпочесухой, и я решил искупать их в реке. Не успел я подъехать к замковымворотам, как вижу -- из людской выскакивает кастелян, за ним управитель сослугами, собаками и батогами, все гонятся за мной, крича: "Держи вора!Хватай висельника!" Привратник преграждает мне дорогу. Я спрашиваю его и всюшайку, что на меня наскакивает, в чем дело. "В чем дело?" -- повторяеткастелян и берет моих вороных под уздцы, потом хватает меня за шиворот икричит: "Куда это ты собрался с конями?" -- "Куда собрался? -- говорю я. --На речку, черт вас подери, коней купать. Вам, может, примерещилось, чтоя?.." -- "На речку? -- заорал кастелян. -- Я тебе покажу, мошенник, какплавают в Кольхаасенбрюкке по пыльной дороге!" -- и заодно с управителем,который что есть силы дернул меня за ногу, они сбрасывают меня с лошади так,что я во всю длину растянулся в грязи. "Караул, убивают! -- кричу я. -- Вконюшне у меня осталась сбруя, попоны и узелок с бельем!" Управитель уводитконей, а кастелян со слугами бьют меня чем ни попадя, пинают ногами ивыбрасывают за ворота. Я упал, полумертвый, но все-таки поднялся и крикнул:"Разбойники! Негодяи! Куда вы ведете моих коней?" -- "Вон отсюда, -- оретмне в ответ кастелян. -- Ату его, Кайзер, ату его, Егерь, ату, Шпиц!" И наменя набрасывается добрая дюжина псов. Я вырвал из забора то ли доску, то липланку и как размахнусь! У троих псов сразу дух вон. Но раны не позволяютмне сражаться дальше. Вдруг свисток -- собаки мигом вбегают во двор, воротазакрываются, а я без памяти валяюсь на дороге. Кольхаас, сильно побледнев, с наигранным лукавством спросил: -- А не хотел ли ты и впрямь удрать, Херзе? Тот густо покраснел ипотупился. -- Признайся, -- продолжал Кольхаас, -- тебе не по душе пришелся свинойхлев: ты решил, что конюшня и Кольхаасенбрюкке получше будет? -- Разрази меня гром! -- вскричал Херзе. -- Я в этом хлеву оставилсбрую и попоны. И узелок с бельем. Неужто я бы не взял с собой трехгульденов, завернутых в красный шелковый платок, который я припрятал заяслями? Гром, молния и все адские силы! Когда я слушаю ваши речи, я жалею,что выбросил серный шнур, мне впору сейчас разыскать его и поджечь! -- Полно, полно, -- произнес барышник, -- я ничего худого не думал иверю каждому твоему слову; так бы я и на исповеди сказал. Жаль мне, что тебетак круто пришлось у меня на службе! Поди, Херзе, ляг в постель, велипринести себе бутылку вина и утешься: справедливость восторжествует. Сказав это, он отвернулся и стал составлять список вещей, оставленныхстаршим конюхом в свином хлеву, обозначил их стоимость, потом спросил Херзе,в какую сумму тот оценивает расходы на лечение, наконец, пожал ему руку иотпустил его. Засим он пересказал жене своей Лисбет весь ход событий, разъяснил ихвнутреннюю связь, добавил, что твердо решил добиться справедливости по суду,и порадовался, что она всей душой одобрила его замысел. Ведь и многим другимпроезжим, сказала Лисбет, возможно, менее терпеливым, чем он, ее муж, неминовать замка Тронкенбург и потому покончить с безобразиями, которые тамтворятся, -- поистине богоугодное дело, средства же, необходимые на ведениепроцесса, она уж поможет ему изыскать. Кольхаас назвал ее своей славнойженушкой, провел счастливый день в кругу семьи и, как только ему позволилидела, снова выехал в Дрезден -- подать в суд свою жалобу. В Дрездене с помощью ученого юриста, давно ему знакомого, он составилисковое заявление, в котором, подробно изложив бесчинства юнкера фон Тронкикак по отношению к нему, Кольхаасу, так и к его конюху Херзе, просил,во-первых, законного наказания владельца замка, во-вторых -- усиленногооткорма коней для восстановления их в прежнем виде и, наконец, возмещенияубытков, понесенных им и его конюхом. Правота его в этом деле быласамоочевидна. Незаконное задержание лошадей проливало свет на все остальное,но даже если предположить, что лошади хирели по чистой случайности,требование барышника вернуть ему их здоровыми и тогда оставалосьсправедливым. Вдобавок у Кольхааса нашлось немало друзей в резиденции,пообещавших ему поддержку. Его широко разветвленная торговля лошадьми ичестность, с какою он вел ее, снискали ему благоволение самых именитых людейстраны. Он частенько и превесело обедал у своего адвоката, тоже человекавесьма влиятельного. В скором времени Кольхаас вручил ему солидную суммуденег на процессуальные расходы. По истечении двух или трех недель,успокоенный уверенностью последнего в исходе процесса, он вернулся вКольхаасенбрюкке, к жене своей Лисбет. Однако прошли долгие месяцы, едва лине целый год, а он все еще не получил из Саксонии извещения касательновчиненного им иска, не говоря уже о резолюции. Кольхаас неоднократно запрашивал трибунал, в чем причина стольневероятной задержки, и наконец обратился с доверительным письмом к своемусоветчику адвокату, от коего и узнал, что по указанию свыше его искпрекращен дрезденским судом. В ответ на удивленное письмо барышника, вкотором он интересовался, что побудило суд вынести столь странное решение,адвокат сообщил, что юнкер Венцель фон Тронка состоит в родстве с двумяпридворными, Хинцем и Кунцем фон Тройкой, из них первый является кравчимкурфюрста Саксонского, а второй -- так даже его камергером. Далее онсоветовал Кольхаасу без дальнейшей беготни по судебным инстанциям забратьконей, оставленных в Тронкенбурге, давая понять, что юнкер, ныне пребывающийв столице Саксонии, приказал своим людям беспрекословно отдать их ему;письмо заключалось просьбою: буде Кольхаас на этом не успокоится, необременять его, адвоката, дальнейшими поручениями по данному делу. О ту пору Кольхаас находился в Бранденбурге, где градоправитель Генрихфон Гейзау, в чей округ входил и Кольхаасенбрюкке, стремясь использоватькапитал, случайно доставшийся городу, занят был устройствомблаготворительных заведений для больных и бедных; больше всего хлопот емудоставлял минеральный источник, забивший в одной из деревень;предполагалось, что этот источник будет способствовать излечению недужных,однако будущее показало, что его целебные свойства были сильно преувеличены.Поскольку Генрих фон Гейзау имел дело с Кольхаасом еще в бытность свою придворе и хорошо его знал, то и разрешил Херзе, старшему конюху, после горькихдней в Тронкенбурге все еще ощущавшему стеснение и груди, испытать на себецелебное действие маленького источника, уже подведенного под крышу иобложенного камнем. Случилось так, что градоправитель, отдавая какие-то распоряжения, стоялвозле бассейна, в который Кольхаас уложил Херзе, и видел, как человек,посланный Лисбет к мужу, подал ему роковое письмо от дрезденского адвоката.Градоправитель, беседовавший с врачом, заметил, что при чтении этого листкаслезы выступили на глазах Кольхааса; он приблизился и дружелюбно исочувственно спросил, что за несчастье его постигло. Вместо ответа барышникпротянул ему письмо; тогда сей достойный человек, уже наслышанный о позорнойнесправедливости тронкенбургского юнкера, вследствие которой Херзе былболен, возможно, на всю жизнь, похлопал Кольхааса по плечу и сказал,пусть-де не падает духом, он же со своей стороны поможет ему в его правомделе. Когда барышник согласно его приказанию вечером явился к нему водворец, градоправитель посоветовал ему написать прошение курфюрстуБранденбургскому, приложить к таковому письмо адвоката и, ввиду грубогонасилия, жертвой коего он стал на Саксонской земле, просить об егоавгустейшем заступничестве. Далее он пообещал передать это прошение вместе сдругим уже заготовленным пакетом в руки курфюрста, который, если позволятобстоятельства, вскоре должен свидеться с курфюрстом Саксонским, а большегои не потребуется для дрезденского трибунала, чтобы положить конец проискамюнкера и его приспешников. Обрадованный Кольхаас не знал, как и благодаритьградоправителя за это новое доказательство его благосклонности, и тут жевысказал сожаление, что сразу не подал свою жалобу в Берлин, минуя Дрезден.Кольхаас направился в канцелярию городского суда и там по всем правиламнаписал прошение и, вручив его градоправителю, вернулся в Кольхаасенбрюкке,более чем когда-либо уверенный в благоприятном исходе своего дела. Однако не прошло и нескольких недель, как некий судейский чиновник,ехавший в Потсдам по делам градоправителя, сообщил ему горестную весть:что-де курфюрст Бранденбургский передал его прошение своему эрцканцлеруграфу Кальхейму, а тот не стал ходатайствовать перед дрезденским двором одоследовании дела и наказании виновного, что было бы естественно и разумно,но обратился за более подробными сведениями к юнкеру фон Тронке. Судейскому,оставшемуся сидеть в карете перед домом Кольхааса, видимо, было порученопередать сие сообщение, но на удивленный вопрос конноторговца, зачем же былозаводить эту канитель, он не дал сколько-нибудь вразумительного ответа и,спеша продолжить путь, сказал только, что градоправитель велит Кольхаасунабраться терпения. Лишь в конце этой краткой беседы, по нескольким словам,оброненным чиновником, Кольхаас понял, что граф Кальхейм в свойстве с домомТронка. Не видя более радости ни в своем конном заводе, ни в мызе, охладевдаже к жене и детям, Кольхаас весь месяц томился недобрыми предчувствиями --и как в воду глядел. По истечении этого срока из Бранденбурга вернулсяХерзе, которому целебный источник и вправду принес некоторое облегчение, срескриптом и приложенным к нему письмом градоправителя следующегосодержания: ему-де очень жаль, что он ничем не может быть полезен Кольхаасу;при сем он препровождает полученную им резолюцию государственной канцеляриии советует забрать лошадей, оставленных в Тронкенбурге, и все дело предатьзабвению. Резолюция гласила: трибунал города Дрездена решил, что податель сегопрошения занимается сутяжничеством; юнкер, во владениях коего он оставилсвоих лошадей, отнюдь не намеревается их задерживать; жалобщик можетнемедленно послать за ними или, по крайней мере, сообщить юнкеру, куда ихследует доставить; ему же, Кольхаасу, предлагается впредь не обременятьгосударственную канцелярию подобными дрязгами и кляузами. Но Кольхаасу нелошади были важны, он испытал бы не меньшую боль, будь то даже собаки, итеперь, прочитав письмо, задыхался от ярости. Всякий раз, когда со дворадоносился шум, его грудь теснило зловещее предчувствие, ранее ему неведомое,и он не спускал глаз с ворот, ожидая, что вот-вот появятся люди юнкера фонТронки и передадут ему, еще, того и гляди, с извинениями, изголодавшихся,изможденных коней. И это было единственное, с чем не могло смириться егозакаленное жизнью сердце. Вскоре, однако, он услышал от одного знакомого,проехавшего по тому же пути, что его лошади сейчас, как и раньше,используются на полевых работах вместе с хозяйскими. И тут сквозь боль зачудовищные неполадки мира пробилась внутренняя удовлетворенность тем, чтособственное его сердце отныне в полном ладу с его совестью. Он позвал к себесоседа, некоего амтмана, давно уже лелеявшего мечту расширить свои владенияпутем покупки граничивших с ними земельных участков, и, усадив гостя,спросил, сколько на круг он даст за его дома и земли в Бранденбургском иСаксонском курфюршествах, словом, за всю его недвижимость. Лисбетпобледнела, это услышав. Она взяла на руки своего младшенького, возившегосяподле нее на полу, и, не глядя на румяные щечки малютки, игравшего ееожерельем, устремила взор, в котором, казалось, застыла смерть, на мужа и набумагу в его руках. Амтман, удивленно взглянув на Кольхааса, спросил, с чегоэто вдруг осенила его столь странная мысль. Барышник со всей бодростью, накакую был способен, отвечал: мысль продать мызы на берегу Хавеля не так ужнова, они с женой частенько об этом подумывали, дом же в предместье Дрезденаидет уж, так сказать, заодно, об нем и говорить не стоит, -- словом, еслиамтману угодно будет приобрести оба землевладения, то можно приступать ксоставлению купчей крепости. И присовокупил вымученную шутку: свет-де клиномне сошелся на Кольхаасенбрюкке и человек может задаться целями, в сравнениис которыми обязанности отца семейства не так важны, даже попросту ничтожны;короче говоря, его душа готова к великим свершениям, и возможно, амтманвскоре о них услышит. Успокоенный его словами, амтман весело сказал Лисбет, осыпавшейпоцелуями своего малютку, что деньги-то он ведь еще не выкладывает, затемположил на стол шляпу и трость, которую держал зажатой между коленями, ивзял из рук хозяина бумагу, чтобы прочитать ее. Кольхаас, придвинувшись кнему, пояснил, что эта купчая крепость составлена впрок и вступит в силулишь через четыре недели, в ней все написано, отсутствуют только подписиобеих сторон и не проставлены суммы: продажной цены, а также отступных,которые он, Кольхаас, обязан уплатить амтману в случае, если в течение этихчетырех недель откажется от сделки; затем предложил ему назвать свою цену,при этом деловито заверив, что он человек сговорчивый и долго торговаться небудет. Жена Кольхааса ходила взад и вперед по комнате; грудь ее вздымаласьтак, что косынка, которую к тому же теребил ребенок, казалось, вот-вотупадет с плеч. Когда амтман заметил, что, конечно, не может судить остоимости дрезденского владения, то Кольхаас, ни слова не говоря, пододвинулему письма, которыми обменивался при покупке такового, и сказал, что ценитего в сто золотых гульденов, хотя из писем явствовало, что ему оно обошлосьедва ли не вдвое дороже. Амтман еще раз перечитал купчую и, обнаружив пункт,позволявший и ему, в свою очередь, отступиться, сказал уже довольнорешительно, что племенные лошади Кольхаасова конского завода ему, собственноговоря, ни к чему. Но когда Кольхаас отвечал, что вовсе не хочет сбыватьсвоих лошадей и намеревается также оставить за собой кое-что из оружия,хранящегося у него в оружейной палате, тот заколебался, долго молчал инаконец назвал цену, которую уже давал ему однажды во время прогулки,наполовину в шутку, наполовину всерьез, цену ничтожную в сравнении сподлинной стоимостью имущества. Кольхаас пододвинул ему перо и чернила дляподписания купчей, но так как амтман сам себе не верил, то еще раз спросилКольхааса, уж не смеется ли тот над ним. На что барышник, несколько задетый,отвечал: неужто же он полагает, что с ним здесь шутки шутят? Тогда амтман,правда, с несколько недоверчивым выражением на лице, взял перо и сталписать, но первым делом зачеркнул пункт о выплате ему отступных в случаеотказа от сделки; далее он взял на себя обязательство внести сто золотыхгульденов в задаток за дрезденскую недвижимость, ибо ни в коем случае нежелал покупать ее за половинную цену, и, наконец, предоставлял Кольхаасуправо в течение двух месяцев безвозмездно отступиться от продажи своегоимущества. Барышник, растроганный таким поступком, от всей души пожал емуруку. И после того, как они пришли к согласию касательно последнего иглавнейшего условия, а именно, что четвертая часть продажной цены будетвыплачена наличными, остальная же сумма через три месяца перечислена нагамбургский банк, Кольхаас приказал принести вина, чтобы отпраздноватьзаключенную сделку. Когда служанка внесла бутылки, он велел ей сказатьШтернбальду, конюху, чтобы тот седлал рыжего жеребца, -- дела, мол, срочнопризывают его в столицу. И еще он дал понять, что вскоре, то есть повозвращении, чистосердечно расскажет о том, что сейчас еще вынужден держатьпро себя. Затем, разливая вино, спросил амтмана, что слышно о поляках итурках, в ту пору воевавших между собой, и вовлек его в политический спор;наконец, он поднял кубок за успех их общего дела и отпустил гостя. Едва амтман закрыл за собою дверь, Лисбет пала на колени перед мужем. -- Если ты еще не изгнал из своего сердца меня и детей, которых