Суть концепции, до сих пор занимающей у нас господствующее положение, может быть изложена, на мой взгляд, следующим образом:
Функционирование и развитие социальных организмов определяются объективными социологическими законами. Раз эти законы объективны — значит, существуют они независимо от нашего сознания, наших желаний, устремлений и т. д. Если уж объективные социологические законы толкают общество в определенном направлении (например, обусловливают закономерную смену формацией В формации А), то именно в этом направлении общество и пойдет — даже если мы этого совершенно не хотим и делаем все возможное, чтобы предотвратить подобную социальную трансформацию.
Концепция эта, на мой взгляд, по сути своей фаталистична, хотя фатализм ее, конечно, далеко не абсолютен. Так, допускается, что, преследуя свои сознательно поставленные цели, различные социологические субъекты (отдельные индивиды, группы, партии, правительства и т. д.) могут оказать заметное влияние на ход закономерного процесса социального развития — они могут его замедлить, ускорить, повернуть на какое-то время вспять, даже прекратить его (уничтожив человечество, вероятность чего в рамках данной концепции, как правило, не отрицается). Социологические субъекты, наконец, могут драматическим образом видоизменить форму протекания данного процесса, сколь угодно сильно повлиять на внешний его характер. Но существо процесса социального развития остается прежним в любом случае: человечество может двигаться, по сути дела, лишь в одном направлении (хотя и с некоторыми частными вариантами): от первобытнообщинной формации через рабовладение, феодализм и капитализм — к коммунизму. Некоторые сторонники рассматриваемой концепции могут, впрочем, вносить в данную схему и определенные (но несущественные в этом контексте) модификации: добавлять новые стадии (азиатский способ производства), исключать другие (рабовладельческая формация, коммунизм), устраняя какие-то, наиболее бьющие в глаза, недостатки схемы; эти модификации существа концепции, естественно, не меняют. При благоприятных условиях некоторые общества могут “перепрыгнуть” через некоторые ступени лестницы социального развития (и определенные сознательные действия определенных социологических субъектов могут им в этом заметно помочь). Но существо закономерного процесса общественного развития при этом никто изменить не может.
Противоречие данной концепции фактам реальной человеческой истории, на мой взгляд, вполне очевидно; но этого никак нельзя сказать об объективных социологических законах, существование которых этими фактами в целом подтверждается. Однако действительно ли признание существования объективных социологических законов предполагает и признание по существу фаталистической концепции общественного развития? Действительно ли у этой концепции нет иной альтернативы кроме волюнтаристических подходов? Действительно ли объективный, от нашей воли не зависящий характер социологических законов означает, что общество может развиваться лишь в направлении, этими законами определяемом, независимо от всех наших желаний и стремлений?
Обобщенная формулировка любого объективного причинно-следственного закона может быть изложена приблизительно следующим образом: при определенных условиях (С) определенная причина (А) приводит к определенному следствию (В). Сами эти законы в силу их объективности от нашей воли не зависят: хотим мы этого или не хотим, но если данный закон верен, то вполне независимо от всех наших желаний и действий, предпринимаемых для их осуществления, причина А при условии С приведет именно к следствиюВ,но никак не Д или Е. Однако из этого, конечно же, неправильно делать вывод о том, что если А налицо, а условия С должны скоро сложиться, то нам не остается ничего другого как ждатьВ, а еще лучше подгонять его появление. Да, при условиях С причина А приведет к следствию совершенно независимо от нашей воли, но вот эти самые условия от нее, как правило, хоть в какой-то степени да зависят; и, изменив условия, мы можем добиться того, что та же причина А приведет не к В, а как раз к Д или Е. От этого, отмечу, рассматривавшийся объективный закон не станет менее объективным.
Возьмем для примера какой-нибудь объективный физический закон, например, закон Бойля—Мариотта. Закон этот вполне объективен — т. е., хотим мы этого или не хотим, но сокращение объема идеального газа, например в 2 раза, приведет к возрастанию его давления в те же 2 раза (при соблюдении, естественно, определенных условий — например, при неизменном молекулярном количестве газа, сохранении на неизменном уровне температуры и т. д.), и ничего мы здесь поделать не можем. Но вот вполне реальная ситуация: объем газа, по своим характеристикам близкого к идеальному, резко сокращается (например, в результате того, что поршень в некоем герметичном цилиндре неудержимо идет вниз). Вот он сократился в 5, в 8 раз, скоро эта цифра достигнет 10; давление газа соответственно вырастет приблизительно в те же 10 раз (приблизительно, ибо газ в цилиндре у нас все-таки, естественно, не идеальный, да и полное соблюдение других условий действия закона нереально). Допустим, цилиндр на такое давление не рассчитан и вот-вот должен взорваться. По логике некоторых наших обществоведов, технику, обслуживающему данный цилиндр, не остается ничего другого, как развести руками и сказать: “Ну куда ж нам, простым смертным, против объективного закона природы? Если уж по закону выходит, что цилиндр взорвется — значит, точно взорвется. Ведь закон-то объективный, и от меня он никак зависеть не может”. После таких слов нашему технику, по-видимому, не остается ничего другого, как готовиться тем или иным образом к взрыву. Вполне очевидно, что ни один нормальный техник (даже если он и не знает, что такое закон Бойля—Мариотта и “объективность” — хотя, может быть, в какой-то степени и благодаря этому?) так не поступит. Скорее всего, он все-таки приоткроет клапан и выпустит из цилиндра часть газа (по-видимому, даже не отдавая себе отчет в том, что этим он нарушает одно из основных условий действия закона Бойля—Мариотта — постоянство молекулярного количества газа в ходе изменения его объема) или, если это невозможно, постарается, например, его тем или иным образом быстро охладить (что, впрочем, технически слабо осуществимо), опять-таки, по-видимому, не представляя, что этим он как бы противопоставляет одному объективному закону — другой (закон Шарля — закону Бойля—Мариотта), гласящий, что давление газа тем меньше, чем меньше его температура.
Нетрудно заметить, что нечто похожее мы наблюдаем и в сфере действия социологических законов. Возьмем, например, такой вполне объективный социологический закон, как закон стоимости. В соответствии с этим законом, если стоимость товара Х ниже его цены, то цена его при определенных условиях (равенство спроса и предложения и т. д.) должна упасть и прийти в соответствие с его стоимостью. Значит ли это, что, если цена Х заметно превышает его стоимость, социологическому субъекту не остается ничего иного, как ждать падения данной цены? Очевидно, что это не так. Зачастую в подобных случаях сохранить цену по-прежнему высокой при по-прежнему низкой стоимости (или даже несколько ее увеличить) оказывается вполне в силах того или иного социологического субъекта (правительства, корпорации и т. д.). Для этого достаточно определенным образом воздействовать на условия протекания процессов, регулируемых законом стоимости, например, искусственно воспрепятствовать возрастанию предложения данного товара на данном обособленном рынке или, еще лучше, сократить это предложение. И история знает немало примеров того, как различным правительствам, корпорациям и т. д. удавалось в течение долгих промежутков времени поддерживать вполне ощутимые разрывы между ценой и стоимостью тех или иных товаров. Но означает ли это, что, например, средневековому правительству, в течение долгого времени успешно поддерживавшему гигантский разрыв между ценой и стоимостью соли, удалось отменить закон стоимости? Конечно, нет. И данное средневековое правительство (не подозревая о существовании данного закона, но вполне успешно ему “противодействуя”) ощущает его воздействие буквально на каждом шагу. Стоит ему еще повысить цену на соль, и вот уже нужно принимать дополнительные меры для уничтожения подпольного производства соли, для воспрепятствования ее контрабандному вывозу и т. д. А вот если необходимость в поддержании столь высокой цены отпадет, то снизить ее данному правительству будет проще простого. Закон стоимости как бы задает некое поле (назовем его “полем вероятности”), в пределах которого в одном направлении социологическому субъекту двигаться трудно (повышение цены при сохранении прежней стоимости товара), в другом — еще труднее (повышение цены при падении стоимости) и при этом чем дальше, тем все труднее и труднее; в третьем — легче (повышение цены при повышении стоимости), в четвертом — еще легче и т. д.
История “взаимоотношений” закона стоимости и государства, между прочим, показывает, что для того, чтобы удачно “противодействовать” объективному социологическому закону, даже не обязательно его знать. Науку социологию в определенной степени и в определенных пределах может вполне успешно заменять социологическое искусство.
Нечто подобное можно сказать и о действии объективных законов общественного развития в целом. Их фаталистическая интерпретация имеет некоторый смысл лишь в рамках однолинейных моделей социологического развития. Но как раз оправданность подобных моделей и вызывает наибольшие сомнения. Действительно, линия — одномерна. Значит, о линии развития можно говорить, по-видимому, только в том случае, если используется только один одномерный критерий, только один однозначный показатель, только одно измерение (что вряд ли плодотворно)[3], либо учитывается группа одномерных показателей, между которыми наблюдается абсолютно жесткая корреляция, или, другими словами, группа показателей, находящихся в функциональной зависимости друг от друга. Можно, например, попытаться вслед за Гегелем взять в качестве подобного критерия критерий человеческой свободы. Спору нет, критерий этот чрезвычайно важен. Действительно, и на мой взгляд, общество А, где люди заметно менее свободны, чем в обществеБ, не может считаться более высокоразвитым, даже если оно превосходит его по всем остальным показателям. Вместе с тем далеко не очевидно, что, исходя из этого показателя, можно построить убедительную однолинейную модель социальной эволюции.
Очевидно, что афинский гражданин V—IV вв. до н. э. был заметно более свободен, чем, скажем, любой из подданных Ким Ир Сена. Но можно ли на основании этого утверждать, что современная Северная Корея находится на ступени развития более низкой, чем классические Афины? Что реальной перспективой прогрессивной эволюции данного общества является переход к античной модели социальных отношений? Вряд ли и сторонники вышеназванного подхода дадут утвердительные ответы на подобные вопросы. Уже этот простой пример довольно отчетливо показывает, что одного-единственного показателя, даже такого важного, как человеческая свобода, недостаточно для оценки уровня развития того или иного общества. Необходимо учитывать и какие-то иные показатели — культурные, политические, социально-экономические и даже технико-экономические (уровень развития материальных средств производства и коммуникаций и т. п.).
Или возьмем, например, Китай эпохи Цинь Ши-Хуанди. Китайцы этой эпохи (особенно если абстрагироваться от исконных обитателей царства Цинь) были несвободны в большей степени, чем в любой из предшествующих периодов.
Тогда становление империи Цинь было шагом назад? Но куда? Ведь до-цинский Китай такой несвободы не знал. Может быть, первобытности? Но и первобытные люди отнюдь не были несвободны до такой степени — достаточно познакомиться с несколькими полученными в результате полевых исследований описаниями реальной жизни первобытных сообществ, чтобы понять, что рассуждения некоторых философов о “тотальном рабстве” первобытных людей никак нельзя признать обоснованными. Первобытные люди во многих отношениях были заметно свободнее подданных более поздних деспотических режимов. Да и в любом случае рабство у традиции и рабство у деспота отнюдь не одно и то же. Можно быть рабом традиции, будучи вполне свободным от любой деспотической политической власти (и наоборот). Данное обстоятельство заставляет вспомнить о вполне реальной нетождественности внешней и внутренней свободы. Отнюдь не тождественны свобода политическая и свобода экономическая и т. п. Уже на данном уровне анализа становится очевидной многомерность “критерия свободы”.
Есть и еще одно существенное для нас обстоятельство. Увеличение свободы одной категории людей может сопровождаться заметным уменьшением свободы другой категории. Так, российские дворяне при Екатерине II были, вне всякого сомнения, существенно свободнее, чем в начале XVIII в. И это явилось очевидным прогрессом. Но помещичьи крестьяне к концу того же периода оказались менее свободными, чем в его начале. А для подобного социального процесса в нашем историко-социологическом лексиконе, между прочим, и слова-то подходящего нет. Ведь это же не регресс, не шаг назад к чему-то тому, что уже было. Ведь помещичьи крестьяне никогда до того не были так несвободны, как в правление Екатерины II[4]. Но и прогрессом назвать это движение вряд ли кто-то решится (с чем-то подобным мы уже сталкивались выше на примере становления империи Цинь Шихуанди), тем более что речь идет о прогрессе по “критерию свободы”.
В результате описать движение только России в XVIII в. даже по одному показателю в виде восходящего (или нисходящего) развития по некой линии оказывается просто невозможным уже по одному рассмотренному выше обстоятельству. Существенно и то, что “критерий свободы” оказывается на поверку крайне многомерным. Это даже не критерий, а система критериев, группа показателей, между которыми хотя и наблюдается заметная корреляция, но она не столь уж жесткая, и в любом случае она достаточно далека от функциональной зависимости. Таким образом, работая даже с одним “критерием свободы”, невозможно построить обоснованную однолинейную модель социальной эволюции. Но, как было показано выше, и одной лишь этой группой критериев ограничиваться исторической социологии никак нельзя.
Однако в действительности, похоже, нет никаких оснований говорить о том, что реальные показатели общественного развития находятся в функциональной зависимости друг от друга, что определенный сдвиг по одному из показателей общественного развития (например, в сфере экономики) обязательно предполагает какой-то строго определенный сдвиг по показателю другой сферы (например, политической). Так, например, переход к производству железных орудий в разных условиях мог привести к самым разным сдвигам по другим показателям: у зулусов, например, во многом его результатом явилось завершение становления раннеклассового общества и образование государства, а в районе Заале — Варты (Центральная Европа) — наоборот, ослабление социально-экономического неравенства, эгалитаризация общества[5]. Это, естественно, не значит, что развитие по разным социологическим показателям идет совершенно независимо друг от друга, что все направления развития равноценны, что объективных законов соответствия общественного сознания общественному бытию, надстройки — базису, производственных отношений — производительным силам и т. д. не существует.
Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производственных сил людей, и вы получите определенную форму обмена и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий или классов, — словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите определенный политический строй[6].
На мой взгляд, фактический материал, накопленный общественными науками за сто с лишним лет, в целом показывает, что во многом Маркс был прав. Действительно, несомненно существует определенная зависимость одних социологических показателей от других, но весь вопрос в том, каков характер этой зависимости. Следует ли понимать ее как функциональную, т. е. исходить из того, что, например, какому-то уровню развития материальных производительных сил соответствует какой-то один строго определенный тип производственных отношений, определенному типу базиса — строго определенная надстройка и т. д.? По существу, именно так, как правило, и понимаются у нас объективные социологические законы соответствия, явное же противоречие подобного понимания известному в настоящее время фактическому материалу, неспособность такого подхода объяснить данный материал порождают тенденцию к фактическому отказу от признания существования подобных социологических законов, что, на мой взгляд, также не оправданно. Все дело в том, что объективные социологические законы соответствия несомненно существуют, но проявляют они себя в виде не слишком жесткой корреляции, а в виде функциональной зависимости. Разные социологические показатели, конечно же, не могут произвольно сочетаться друг с другом, но также невозможно выстроить и некую линию (лестницу) единственно возможных сочетаний. В действительности одной ступени развития, например, материальных производительных сил, как правило, соответствуют несколько возможных вариантов производственных отношений (но с разной вероятностью).
Возьмем для примера первый из обозначенных Марксом в вышеприведенной цитате социологических законов соответствия, точнее, один из его аспектов. Так, средневековые общества “Большой Ойкумены” (пояс развитых цивилизаций Евразии и Северной Африки) находились на принципиально одной ступени развития материальных производительных сил[7]. Но в этих обществах мы находим, скажем, достаточно разные формы связи специализированного ремесла с земледелием, от почти полного господства товарно-рыночных форм в некоторых западно-европейских обществах (Северная Италия, Нидерланды и т. п.) до преобладания государственно-редистрибутивных форм (например, в городском ремесле фатимидского Египта) или общинно-реципроктных (в “сельском секторе” Северной Индии)[8]. Это не значит, что интересующего нас закона не существует, но проявляется его действие именно в виде не слишком жесткой корреляции: чем выше уровень развития материальных производительных сил, тем выше вероятность того, что товарно-рыночные формы будут иметь большее значение. Для того чтобы убедиться в существовании такой корреляции, достаточно сопоставить развитые средневековые общества Востока и Запада с архаическими раннеклассовыми обществами (Китай эпохи Западного Чжоу, Полинезия, доколониальная тропическая Африка, западно-европейский гельштат — первая половина I тыс. до н. э. и т. п.)[9].
Или, например, основная масса европейских цивилизаций I тыс. до н. э.— начала II тыс. н. э. обладала материальными производительными силами принципиально одной ступени развития. Однако этой ступени здесь оказались соответствующими такие разные типы производственных отношений, как античный, рабовладельческий[10], натуральный вольнокрестьянский, крепостнический, вольноарендный, мелкотоварный и т. д. Это не означает, естественно, что любому уровню развития материальных производительных сил может соответствовать любой способ производства. В действительности, одному уровню развития материальных производительных сил соответствуют несколько способов производства, но с разной вероятностью. В интересующем нас отношении объективные социологические законы обусловливают лишь то, что при данном уровне развития производительных сил для социологического субъекта (например, политической партии) добиться утверждения экономического строя А оказывается крайне сложным, Б — еще сложнее, а В — вообще едва ли возможным; вот добиться Г — уже легче и т. д.
В целом, утверждение о том, что люди несвободны в выборе той или иной общественной формы, не представляется до конца точным. Точнее было бы, видимо, сказать, что свобода эта заметно ограничена, и ограничена она прежде всего объективными социологическими законами.
Чем точнее мы сможем измерить те или иные социологические показатели, тем больше возможных вариантов развития мы сможем рассчитать. В пределе мы получим некое многомерное пространство-поле (измерениями которого служат показатели общественного развития), каждой точке которого (в реальности, конечно, зоне, а не точке) будет соответствовать определенное значение вероятности подобного варианта. Модель подобного “поля вероятности” и служила бы, на мой взгляд, вполне адекватной моделью воздействия объективных социологических законов на ход общественного развития.
Итак, при рассмотрении воздействия объективных социологических законов на общий ход социологического развития складывается такое впечатление, что действие это, по сути дела, ограничивается как бы заданием некого “поля вероятности” таким образом, что движение общества при данных условиях в одних направлениях (из зон “разреженной” вероятности в сторону зон с вероятностью более “плотной”) оказывается более вероятным, в других — менее и т. д. На субъективном уровне это проявляется в том, что добиться движения общества в одном направлении окажется проще, в другом — сложнее и т. д.; при этом по мере того, как мы добиваемся перемещения общества в сторону зон со все менее плотной вероятностью, дальнейшее наше продвижение, хотим мы этого или не хотим, будет все более затрудненным (в этом и проявляется действие объективных социологических законов), но положение наше никогда не станет абсолютно безнадежным[11].
Конечно, можно вычислить и зоны принципиально невозможных событий, но от зон возможных событий их отделяют не непроходимые грани, а опять-таки протяженные пограничные зоны, на пространстве которых плотность вероятности лишь постепенно снижается до нуля, так что при продвижении в сторону зон принципиально невозможных событий никогда нельзя сказать, что дальнейшее продвижение вперед принципиально невозможно: просто каждый новый шаг в подобном направлении будет даваться со все большим трудом, становясь все менее и менее вероятным.
Избежать многих ошибок при изучении объективных социологических законов развития, на мой взгляд, может помочь учет многозначности такого широко используемого в этой области термина, как “соответствие”. Если разобраться, слово это употребляется в двух достаточно разных значениях, которые могут быть приблизительно переданы понятиями “наилучшим образом подходить” и “сопутствовать”. Между тем, многозначность этого понятия у нас зачастую игнорируется и считается само собой разумеющимся, что если какой-то тип производственных отношений чаще всего сопутствует такому-то типу материальных производительных сил (соответствие II), то именно такой тип производственных отношений при данных обстоятельствах обеспечивает наилучшие условия для общественного развития (соответствие I). Но, по-видимому, одно из другого никак не вытекает; более того, поскольку общественное развитие представляет собой естественноисторический процесс, постольку наиболее распространенный при данном уровне и характере развития производительных сил тип производственных отношений, как правило, не обеспечивает максимально благоприятных (как, впрочем, и максимально неблагоприятных) условий для общественного развития, или, другими словами, вероятность совпадения первого и второго соответствий стремится к нулю.
Нельзя здесь не учитывать и того, что “уровень общественного развития” — величина крайне многомерная, охватывающая ряд важных показателей, не находящихся в функциональной зависимости друг от друга. С этим моментом тесно связано и то, что “соответствие I” само оказывается многомерным: один общественный строй при данном типе производительных сил лучше всего обеспечивает их развитие. Впрочем, и такое “узкое” соответствие может быть различным: ведь в данных условиях один тип производственных отношений может обеспечивать наиболее быстрое развитие орудий труда, второй — умений и навыков самого работника и т. д., третий — гармоничное, всестороннее развитие человеческой индивидуальности, четвертый — совершенствование военной организации, пятый — наиболее вероятное выживание социального организма в случае обострения экологической ситуации и т. д. (Кстати, четвертая группа показателей — “военная” — здесь может показаться несопоставимой по важности с первыми двумя. Однако в реальности эту группу показателей необходимо обязательно учитывать как в силу ее определенной автономности, так и в силу того, что на значительных отрезках человеческой истории большее распространение при данном уровне развития производительных сил имел шансы получить как раз тот общественный строй, который обеспечивал более быстрое наращивание и эффективное использование именно военного потенциала. Прогресс по иным показателям зачастую имел место в этом плане лишь постольку, поскольку он обеспечивал развитие именно по “военной” группе показателей.)
Способ производства, обеспечивающий при данных условиях, например, наиболее быстрое экономическое развитие, как правило (а точнее — практически никогда), не тождествен типу производственных отношений, обеспечивающему наиболее гармоничное развитие человеческой индивидуальности (то же самое, по-видимому, относится и к развитию по другим социологическим параметрам — политологическим, культурологическим и т. д.). Ни тот, ни другой не имеют реальных шансов получить наибольшее распространение. Подобными шансами, как правило, обладает общественный строй с оптимальным, с такой точки зрения, набором характеристик, значения которых по ведущим показателям будут, естественно, отличаться от максимальных. Так, античный способ производства обеспечивал уникально большие возможности для развития индивидуальности, по крайней мере, гражданина полиса — человека, труд которого составлял основу производства (как духовного, так и материального) при данной общественной форме (хотя, на мой взгляд, нет никаких оснований для того, чтобы утверждать, что этот способ производства обеспечивал здесь максимальные возможности). Вместе с тем он характеризовался значительно более медленными темпами развития материальных производительных сил, чем рабовладельческий способ производства (тот скачок, который совершило римское рабовладельческое сельское хозяйство во II в. до н. э. — I в. н. э., был, по-видимому, уникальным в поиндустриальней истории человечества[12]; однако, на мой взгляд, нет достаточных оснований считать, что рабовладельческий способ производства обеспечивал максимально возможные при данном уровне темпы экономического роста). И оба данных способа производства, обеспечивавшие наивысшие, по крайней мере из известных, показатели на данной ступени развития материальных производительных сил, получили крайне ограниченное распространение (даже несмотря на широкую территориальную экспансию носителей этих способов производства).
Необходимо, по-видимому, также отказаться и от представлений о “моральной”, так сказать, окрашенности объективных социологических законов. Ведь ситуация у нас в этом плане получается в буквальном смысле чудесная: мало того, что законы общественного развития всесильны (в такой степени, что общество независимо от нашей воли идет как раз в том направлении, в каком они его толкают), но ведь к тому же получается, что эти объективные, совершенно безразличные к нашим желаниям законы толкают нас именно туда, куда нам, если разобраться, как раз и надо. Объективно, независимо от нашей воли естественноисторический процесс общественного развития чудесным образом складывается именно так, как нам, если разобраться, и требуется. И хотим мы этого или не хотим, но попадем мы именно туда, куда нам и надо (хотя, может быть, мы не отдаем себе в том отчета)[13].
На самом же деле объективные социологические законы, естественно, совершенно безразличны к нашим желаниям, им, конечно же, нет дела до наших представлений о добре, зле и т. п. Законы общественного развития проявляют себя как вполне слепая сила, которая тащит общество не в хорошую и не в плохую сторону, а именно туда, куда она его тащит. Вероятность полного совпадения обуславливаемого действием объективных социологических законов направления наиболее вероятного (при нейтрализации действия субъективного фактора) движения общества и идеального вектора его наиболее благоприятного движения, строго говоря, стремится к нулю (вне зависимости от того, что мы рассматриваем в качестве критериев общественного прогресса). В реальности возможно (хотя, впрочем, маловероятно) сколь угодно близкое сближение двух данных направлений, но нет особого смысла на это рассчитывать именно в силу малой вероятности подобного варианта развития событий. Необходимо отметить и то, что, по-видимому, столь же вероятен и прямо противоположный вариант — близкое сближение вектора наиболее вероятного движения с направлением наименее благоприятного развития (впрочем, подобный вариант так же маловероятен, как и первый). В любом случае из того факта, что объективные социологические законы толкают общество в определенном направлении, неправильно делать вывод о том, что именно в этом направлении нам и нужно идти. Вполне возможна и такая ситуация, что социологическому субъекту следует добиваться движения общества в прямо противоположном направлении. Задача эта, естественно, крайне трудная, но не бессмысленная, не абсолютно безнадежная. Другими словами, иногда имеет смысл идти, так сказать, “наперекор” социологическим законам, против течения. Ждать, что объективные законы общественного развития сами вытащат общество туда, куда нам нужно, вряд ли имеет смысл (хотя, конечно, определенная вероятность такого развития событий всегда имеется, но уж очень она мала). В реальности то направление, куда тянут общество объективные социологические законы, никогда не может нас полностью устроить, и в наших силах добиться того, чтобы общество пошло в направлении, более близком к желательному для нас.
Из сказанного, между прочим, вытекает и то, что общественный строй, обеспечивающий максимальные возможности для всестороннего развития человеческой индивидуальности, полную ликвидацию социального угнетения и т.д., не может явиться результатом естественноисторического процесса, результатом действия объективных законов общественного развития (хотя, конечно, корректнее было бы сказать, что вероятность этого столь мала, что вряд ли даже есть смысл принимать ее всерьез). Кстати, возможность становления подобного общества в не столь отдаленном будущем появилась еще и потому, что общественное развитие в настоящее время все больше утрачивает черты естественноисторического процесса.
Впрочем, история нашего века дает и убедительные примеры того, к каким: трагическим результатам могут привести попытки превратить социальную эволюцию в искусственный процесс[14]. Поэтому оптимальным следовало бы назвать такой вариант, когда общественное развитие осуществляется в качестве сознательно контролируемого и направляемого естественного процесса.
Одним из результатов господства в нашей историко-социологической науке однолинейных схем социальной эволюции оказалось (в косвенной форме на это уже обращалось внимание выше) отсутствие в нашем научном лексиконе необходимых терминов для обозначения некоторых вполне реальных составляющих процесса общественного развития. Общества мыслились поднимающимися по некой лестнице социальной эволюции. Общества, конечно, могут и пятиться назад (реакция, регресс), и долго топтаться на одной ступеньке (стагнация, застой), и перепрыгивать через ступеньки (через рабовладение, например, или капитализм). Но главное заключалось в том, чтобы двигаться вперед. Вперед, к новому, небывалому — это хорошо; назад, к старому, уже бывшему — плохо. Таким образом, всякое движение вперед, от старого к новому отождествлялось с благоприятными (непосредственно или в конечном счете) для большинства людей социальными сдвигами и называлось “прогрессом”. Прогресс ведь изначально означает лишь “движение вперед”, но в вульгарно-эволюционистской социологии слово это приобрело и достаточно определенный смысл “движение от плохого к хорошему”, в результате эти два отнюдь не тождественных смысла слились в семантическом поле базового термина вульгарно-эволюционистской исторической социологии.
В то же время очевидно, что все возможные виды социальных изменений невозможно свести лишь к понимаемым таким образом прогрессу, регрессу и одноуровневым сдвигам. В истории нередки и такие движения вперед, от старого к новому, которые характеризуются заметным ухудшением ситуации по любым применяемым ныне критериям социального прогресса (экономическим, политологическим, культурологическим, экологическим, общегуманистическим и т. п.).
Классическим примером этого может служить становление в нашем веке тоталитарных режимов. Так, кажется, никто (кроме, естественно, нацистов) не назовет прогрессивным социальным сдвигом утверждение нацизма в Германии. Но ведь это не был шаг назад, к чему-то тому, что уже было. Тоталитаризм был, несомненно, изобретением именно нашего века. Лишь некоторые доиндустриальные общества (прежде всего империя Цинь) демонстрировали некоторое приближение к этой модели; но свое “полноценное” воплощение она получила лишь в XX в. Тоталитарные режимы XX в. по целому ряду показателей, несомненно, явно ушли далеко вперед по сравнению с любыми “протототалитарными” или “тотальными” системами доиндустриальной эпохи. Их становление явно не было повторением старого. Ни одно общество, например, до того не знало столь развитых и отлаженных репрессивных аппаратов и т. п. Так что движение вперед (без кавычек) к чему-то новому, еще не бывавшему, здесь налицо. Итак, перед нами ни прогресс, ни регресс, и ни одноуровневое движение; но что?
Или рассмотрим, например, усиливающееся на протяжении нашего века загрязнение окружающей среды. И снова очевидно, что мы имеем здесь дело ни с прогрессом, ни с регрессом, движением вспять, к чему-то такому, что уже было. Или вспомним наблюдающийся в процессе развития цивилизации рост числа самоубийств (а ведь это важнейший социологический показатель), на который обратил внимание и подверг тщательному изучению еще Э. Дюркгейм[15]. И снова те же самые вопросы. Перед нами ни прогресс, ни движение вспять к первобытному состоянию (которое как раз самоубийств-то практически не знало). Можно вспомнить здесь и наблюдавшееся в процессе индустриализации нарастающее отчуждение труда, обеднение народного творчества и многие другие подобного рода социальные сдвиги, которые нельзя назвать ни прогрессом, ни регрессом, ни одноуровневыми изменениями.
При этом достаточно очевидно, что подобные сдвиги в истории отнюдь н редкость. Подобного рода изменения (движение вперед, от старого к новому характеризующееся ухудшением ситуации по каким-либо значимым критериям социального прогресса) можно было бы назвать “антипрогрессом”.
Реальный процесс социальной эволюции представляет собой единство прогрессивных, регрессивных, одноуровневых и антипрогрессивных составляющих. Одновременно становится и “хуже”, и “лучше”. При этом поскольку социальное развитие представляет собой естественноисторический процесс, постольку имеется отчетливая тенденция к уравновешиванию прогрессивных составляющих