Педагогическая ситуация В.А. Сухомлинского.
Когда Сергей рассказывал мне свою "повесть о жизни", перед моими глазами предстали картины, которые с первого взгляда могут показаться страшными, удивительными, уму непостижимыми в наши дни.
Потом, когда мы с Сергеем поехали в его село, когда я узнал о семье и школе, где прошло раннее детство мальчика, я убедился, что нередко одно-единственное слово старших — отца и матери, учителя— на всю жизнь оставляет глубокий след в человеческом сердце, определяет всю его жизнь.
Отец и мать Сергея — колхозники, живут в большом украинском селе степного юга. Есть у мальчика 6-летний брат и 5-летняя сестренка. Попал Сергей в детскую исправительно-трудовую колонию год назад за тяжелое преступление.
«А началось все, когда я учился в 3 классе, - мальчик.— Однажды просыпаюсь ночью - слышу мать и отец спорят. Из соседней комнаты не слышно было слов, я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, и то, что я услышал, ошеломило меня. Отец и мать решили развестись. «Что значит развестись?»— искрой вспыхнула мысль. Я понял, что мать и отец будут жить в разных местах, по ни отец, ни мать не хотят брать меня. Отец настаивал на том, чтобы я остался у матери, а мать говорила: пусть сын идет к отцу, ни
чего я с ним не сделаю, он уже не слушается меня. Ночной спор все больше разгорался, и я впервые услышал оскорбительные, грязные слова, что я ужаснулся. Услышал страшное: отец сказал, что я, наверное, не его сын».
В горе и отчаянии мальчик едва дошел к кроватке, не мог уснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день 3 класс собирался идти в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой кто хлеба, кто сала, кто картошки, - будем варить в лесу кашу. Сергею надо было взять стакана 2 пшена. Но это ли было в голове у мальчика?
«Где же пшено?» — спросила учительница. Мальчик молчал. Нe мог говорить. И пшено, и прогулка в лес и костер на поляне — все это казалось ему мелочным, ненужным в сравнении с тем горем, которое свалилось на него.
«Учительница еще раз спросила меня, я ничего не ответил, а потом пробормотал что-то в ответ. Не помню и сам что. Позднее узнал, что из уст у меня сорвались грубые слова: «Почему вы ко мне привязались?» Если бы день тому назад кто-нибудь сказал мне, что я могу так ответить учительнице, я никогда не поверил бы».
Слушаю рассказ мальчика и думаю: почему же учительница не сумела увидеть, прочитать горе в детских глазах? Какое это дремучее педагогическое бескультурье: не понять, не почувствовать, что в сердце ребенка — смятение, горе, страдание! Ведь от этого мгновения зависела судьба, вся жизнь человека.
«Не пойдешь в лес! Оставайся дома, грубиян! — закричала Екатерина Петровна.— И не только сегодня, но никогда не пойдешь — ни летом, ни осенью».
Что-то ожесточилось в груди у ребенка, в глазах потемнело. Он пошел, сам не зная куда. В школьном саду над астрами летали пчелы, ветерок колыхал ветви черешен с крупными желтыми ягодами, в голубом небе пел жаворонок. И от этой красоты мальчику стало еще тяжелое.
«Никому я не нужен!» — когда эта мысль обожгла сердце, где-то в глубине его родилась злость. «Ах так, если вы делаете мне зло, то и я заплачу вам тем же!» Ему захотелось увидеть горе, страдание в глазах у Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи его, одноклассники — мальчики и девочки,— не радовались, а были опечалены.
"Не думая о том, что я делаю, я стал срывать астры, бросаю цветы па траву. Сорвал все цветы, потом ста рвать серебряные стебельки шелковой травы. Сорвал цветы мака. Помню, сидел возле сорванных цветов и плакал».
Если бы в эту минуту кто-нибудь добрый, сердечный подошел к мальчику, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о его горе — не так, совсем не так сложилась бы его жизнь.
Но подошел недобрый человек и не с ласковым словом. Подошел школьный сторож. «А, так вот кто у нас цветы рвет! — сказал он и, увидев, что наделал Сергей в саду, закричал: — Подлец ты, преступник, что же ты наделал? Вот придет директор, выгонят тебя из школы».
Мальчик молча пошел домой. На другой день не пошел в школу, прятался в камышах. Разжег костер, пек картошку. Там нашел его отец.
«Отлупил ремнем, отвел меня в школу. Пионервожатая взяла меня за руку, водила из класса в класс и говорила: вот кто сорвал все цветы в саду. Что делать с этим хулиганом, как вы думаете? Я ничего не видел, слышал только, как кто-то предлагал исключить меня из школы».
Сергея не исключили, но для него пришли трудные дни. Учительница на каждом шагу напоминала, что Сергей — маленький преступник. Класс шел на экскурсию, а Сергей — домой. А матери и отцу некогда было заниматься сыном, другое было у них в голове. Отец уже собрался было куда-то ехать, связал вещи в узлы, сложил чемоданы. Потом узлы развязал, а чемодан так и стоял у шкафа.
В конце учебного года класс поехал на экскурсию по Днепру — в Канев и в Киев. Сергей любил книги о дальних краях, представлял те места, куда ехали одноклассники, и мысль о том, что он никому не нужен, пекла теперь особенно нестерпимо. Та неделя, когда класс был на экскурсии, стала для него тяжелым испытанием. В детском сердце росла озлобленность. Он стал ненавидеть всех. Раньше чтение было любимым, очаровательным миром — теперь же и этот мир стал казаться ему лицемерным, он перестал верить не только людям, но и книгам. Ходил как неприкаянный — в дубраве, по берегу пруда, по лугу. Разжигал костер в зарослях кустарника. Нашел старую, кем-то выгнанную из дома собаку, она стала его единственным другом, он кормил ее жареным картофелем с мясом. А когда вареной пищи не было, взял из дома курицу, зарезал, зажарил на огне — ел вместе с Жучкой.
Так прошла эта тяжелая неделя... И вот однажды Сергей увидел, как одноклассники возвращаются домой. Веселые, загоревшие. Екатерина Петровна ласково улыбается маленькой Зое, ведя ее за руку. «А я никому не нужен...» И снова из глубины души поднялось озлобление: радость человеческая стала жечь детское сердце невыносимой болью.
«Мне снова захотелось принести боль и горе тому, кто счастлив. Я пошел в школу, зашел в теплицу, сломал, изувечил растения, разжег на полу костер и убежал. Издалека наблюдал, как вспыхнули сухие рамы теплицы. Злорадство наполняло мое сердце. Теперь никто не мог обвинить меня — никто не видел.
Учительница долго спрашивала: «Это ты все сделал?» Но я умел теперь говорить неправду, глядя людям в лицо, и уверять: и сном и духом ничего не ведаю, я в то время дома был, спросите у матери...»
Сергей тяжело вздохнул, как будто бы это был человек, узнавший и испытавший много на своем веку. Боль сжала мое сердце. Хотелось привести сюда отца, мать, учителя, хотелось сказать им: ведь это самое страшное, что можно себе представить,— озлобленность детского сердца. Как же вы допустили это горе, почему не увидели его в самом зародыше?
Шли месяцы и годы. Сергей жил в одиночестве, никто никогда не прикоснулся ласково к детской головке, никто не спросил, что у мальчика в сердце. Родители несколько раз расходились и опять сходились. Сергей слышал страшные, оскорбительные слова о человеке, о матери и женщине. В школе ого посадили на последнюю парту. Некоторое время оставляли после уроков, чтобы выполнял домашние задания, но потом махнули рукой — делай, что хочешь. Сердце ребячье одеревенело. Сергей стал каким-то бессердечным и безжалостным. Однажды осенью — это было в шестом классе — убирали на школьном участке кукурузу. Девочки сложили на меже платочки и узелки с пищей. Сергей первым окончил ломать початки на своем ряду, подошел к платочкам, стал на них ботинками, втоптал в грязь. Сделал это без какого бы то ни было намерения причинить зло — просто так, безразлично было все. Его наказали: запретили заниматься в школьной мастерской и в спортивном зале, а отец «отлупил, как всегда, когда учителя сообщали о моем поведении...»
«И школьные, и домашние наказания совершенно не влияли на меня. Чем больше бил меня отец, тем больше озлобленности было в моем сердце. А о школьных наказаниях нечего и говорить. Они были рассчитаны на то, чтобы сделать мне больно,— так мне всегда казалось.
Знал директор школы, что единственным.любимым предметом остался для меня труд в мастерской,— и запретил посещать мастерскую. Вскоре возле сверлильного станка сгорел мотор. Директор и не догадывался, почему он сгорел.
И вот теперь это, последнее преступление, за которое меня судили... Мне сейчас стыдно говорить о нем, и, наверное, мой стыд — хорошее чувство. Я хочу очистить свое сердце от ледяного безразличия от равнодушия...»
Он не рассказывал о своем последнем преступлении, но я знал о нем. Во время новогоднего праздника, когда, все дети были у елки он бросил кусок проволоки на электропроводку. Произошел пожар. Два ученика искалечены на всю жизнь.
«Меня много раз спрашивали — и во время следствия, и после: что было непосредственным поводом к преступлению? Возможно тебе запретили приходить на праздник новогодней елки? Нет, не запрещали. Я годы был одинок, в моем сердце запеклась озлобленность и, наверное, жестокость — я теперь много знаю о самом себе плохо это или хорошо? С той ночи, когда я впервые узнал, что я не нужен ни отцу, ни матери, я не слышал доброго стона».
«Повесть о жизни» Сергея приближалась к концу. Как много горя пережило твое сердце, мой юный друг, и каким равнодушным, бессердечным надо быть, чтобы пройти мимо твоего одиночества! Вдумываясь во все перипетии и повороты отношений между мальчиком и учителями, я боялся мысли: неужели настоящий педагог может направлять все свое творчество, всю изобретательность в том направлении чтобы придумывать наказания, которые могли бы выставить напоказ то, что есть в человеке плохого, ошеломить, принести боль? Почему это так произошло, что сердце мальчика оделось в ледяной панцирь? Почему никто в школе не подумал о том, чтобы прикоснуться к этой льдинке теплом, душевностью, участливостью? Почему 10-летний ребенок видел в глазах старших только подозрение и недоверие?
Я увидел в глазах Сергея не только боль и страдание. Увидел желание стать настоящим человеком. Сердце ребенка билось о ледяной панцирь, стремилось растопить лед неверия в людей. Подросток стремился теперь сам воспитывать себя, стремился утвердить в себе то, что должно было утвердиться тогда еще, когда учила и воспитывала его Екатерина Петровна. Неужели педагог может дойти вот до чего: "оставить непослушного, строптивого, как говорила Екатерина Петровна, ученика у шкафа и сказать: «Постой, погуляй, а товарищи пусть посмотрят па твои ноги»?