Я не знала ни одного человека с именем Ианте и очень удивилась, когда отец откопал эту книжку. Уж во всяком случае спорить на то, что он там его найдет, точно не стала бы. Героиню романа звали «леди Ианте». Отец у нее был граф, который неудачно вложил куда-то деньги и все потерял. Он впал в жуткое отчаяние. А леди Ианте его спасла, решив выйти замуж не по любви, а по расчету.
— Я люблю только отца, — сказала она своему жениху.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец купил ранчо, и с тех пор я стала ездить к нему не в Болинас, а в Монтану. В дом в Болинасе он вернулся через десять лет, и застрелился он тоже там, в гостиной на втором этаже, возле огромного, в человеческий рост, камина, из «магнума» сорок четвертого калибра. Прежде чем сделать выстрел, он стоял перед окном, которое смотрит на океан. Я не могу представить себе этой картины. Знаю, что в том углу гостиной всегда полутемно, а свет от светильника теплый. Что кожа на коричневом диване, рядом с которым он стоял, на ощупь прохладная. Знаю, что пахнет в той комнате хорошим деревом, океанским ветром и старыми, в плесени книгами. Но я здесь, а он там.
В 1984 году, когда Каденс узнала о смерти отца из вечерних новостей, первым ее желанием было прыгнуть в машину, примчаться в Болинас, пустить газ и взорвать этот дом. Она обвинила дом. Мы приехали туда через несколько дней вместе с мужем, мамой и родителями мужа. Они пошли разбираться в отцовских вещах, а я осталась в машине и плакала.
Маме, хотя она и развелась с отцом много лет назад, необходимо было с ним попрощаться. «Там не так страшно», — сказала она, успокаивая меня. Но я, как и Каденс много лет назад, никак не могла себя пересилить и переступить порог. Я осталась сидеть в машине, чувствуя себя там в безопасности, и долго смотрела оттуда на окно гостиной, возле которого он застрелился. Потом я заметила бабочек — сотни, тысячи оранжевых бабочек-монархов. Они вылетали из каминной трубы и садились на стену, покрывая ее живым ковром.
Когда я была маленькой, отец любил находить мне монархов.
— Смотри, — говорил он шепотом, тем благоговейным тоном, каким большинство мужчин говорят о прекрасном спортивном автомобиле, — бабочка. — И я, затаив дыхание, следила за ней, пока та не улетала.
Когда он умер, бабочки сами прилетели к нему, накрыв дом облаком, таким огромным, что от изумления у меня перестали течь слезы. Вскоре мы все уехали, а они остались.
Теперь дом отремонтирован, темные деревянные стены внутри выкрашены светлой краской. На месте огромных мертвых деревьев растут цветы. У семьи, которая здесь живет, родился ребенок. С террасы открывается вид на океан. Однажды я приехала сюда и ненадолго вошла в дом. Я заставила себя посмотреть в ту часть гостиной, где нашли тело отца, и с облегчением увидела, что его там нет.
МАМИНЫРУКИ
После того звонка в день, когда обнаружили тело, мы отвечали на вопросы полиции, потом занимались вещами. Свекор упаковал все, что было в доме, и перевез к нам. Что-то оставили возле двери. Большую нейлоновую сумку повесили под деревом проветриваться. Часть вещей отправилась в гараж, но коробки с рукописям аккуратно перенесли в гостевую комнату. Свекор перевез даже банки из буфета. И даже мух.
Мне казалось, что, если я не стала входить туда, где лежит тело, я не заразилась. Среди вещей муж нашел запись фортепианного концерта, которую отец поставил и слушал перед тем, как застрелиться. Я ее вспомнила. Ее записал специально для отца кто-то из друзей в те времена, когда ему еще дарили подарки.
Уже поздно вечером, когда совсем стемнело, я собралась наконец спать. Свет, Тьма, День, Ночь, Жизнь, Смерть. Муж тогда уехал часа на два. «Я в порядке», — сказала ему я. Потому от дома родителей мужа — который стоял рядом с нашим, отделенный только рядом деревьев, — по кирпичной дорожке, осторожно, держа за плечи, меня вела моя мама. Прилетев с Гавайев, она не оставляла меня почти ни на минуту. Я открыла входную дверь и увидела свет из ванной, пробивавшийся через щели. Двинулась туда, мимо темных, клубившихся в гостиной, теней. Я хотела почистить зубы и тут же вернуться обратно: оставаться одной мне было нельзя.
В нашей ванной, где светло-зеленые стены по тридцатилетней давности моде были выложены кафелем, я сосредоточенно выдавила на щетку пасту. Начала чистить зубы и, чтобы не смотреть в зеркало, подняла глаза вверх. Сначала мне показалось, будто это новый бордюр на обоях, но я же знала, что нет никакого бордюра. Я присмотрелась и вдруг разглядела мух — сотни и сотни мух. Приехавшие в коробках с рукописями из Болинаса, они проснулись и выбрались наружу. В ванную их привлек свет.
Как была, со щеткой во рту, я выскочила из ванной и, мимо матери, опрометью бросилась вон. Мама кинулась следом. Догнала, схватила меня за руку.
Я швырнула куда-то щетку, стала отплевываться. Мама стиснула мне обе руки за спиной и прижала к себе с такой силой, что я не могла шелохнуться.
— Я умру, мама. Я теперь тоже умру.
Я задыхалась, плакала и все время отплевывалась, пытаясь избавиться от привкуса жизни, в которой столько мерзости. Я рвалась прочь, но мамины руки держали меня крепко.
— Ты не заразилась, нет, — твердила она мне на ухо. — Смерть не заразна.
ПОМОЩЬ
Свекровь отвезла меня в Сан-Хосе к известному врачу, специалисту по нервным срывам на почве самоубийства. Ученая дама приняла меня на бегу. Она торопилась на самолет. Ее визитная карточка хранится у меня до сих пор. За прошедшие десять лет я столько раз брала ее в руки, что она истерлась, уголки обтрепались и стали мягкие, будто кожаные. Не помню, спрашивала свекровь, нужен ли мне этот визит, или решила сама. Помню только, как мы сели в машину, а потом уже — как приехали. Мы вошли в низкое, вытянутое современное здание, где в коридорах сновало множество народу. В кабинете у нашего специалиста все было очень по-деловому. Без конца звонил телефон. В дверь стучали, входили люди, и она доставала папки и листала бумаги.
На меня она посмотрела мельком. Вопросы задавала в промежутках между очередным звонком и стуком в дверь. Я, как могла, отвечала.
— Не похоже, чтобы вы горевали из-за смерти отца.
Я подняла на нее глаза.
— Вы больше похожи на мать, которая оплакивает сына.
Я заплакала, потому что она попала в точку.
— Где он теперь?
Я начала было объяснять, что прах его в урне и что у меня еще не было времени…
Она перебила:
— Теперь он с вами, не так ли?
На мгновение я смешалась и вдруг поняла, что она имеет в виду.
Телефон как раз умолк, папки стояли на месте, в дверь больше никто не стучал.
— Наконец он ваш, — сказала она.
Я кивнула, по щекам потекли слезы.
Она протянула визитку:
— Позвоните, если я вам понадоблюсь.
Перед глазами снова все поплыло. Мы встали, и она, подавшись через стол, протянула руку. Я попрощалась.
Снова зазвонил телефон, в дверях мне пришлось посторониться, уступая дорогу следующему посетителю. Выходя, я спиной чувствовала на себе ее взгляд.
СЛОВА
Помню, что в год после смерти отца наступила холодная дождливая зима, ветер нес мертвые листья, швырял в пруд, и они там подолгу плавали на воде. Дни были серые, и от этого на душе становилось еще тягостнее. Свекровь купила нам билеты в оперу.
— Вам нужно развеяться.
Она привела меня к себе, раскрыла гардероб и выбрала наряд — очаровательное платье из тафты и к нему атласные туфли.
Однако поездка вышла не самой удачной. Я даже не запомнила ни названия, ни музыки, ни сюжета.
— Прекрати ерзать, — шепотом сказал мне муж. — Если не успокоишься, тебя просто пристукнут: платье же шуршит.
Я повернулась и встретила взгляд своих сидевших рядом соседей. И, шевельнувшись еще раз, с удивлением заметила, что платье шуршит действительно очень громко.
Все остальное время я только и старалась, что не шелохнуться.
Когда мне было двенадцать лет, отец взял меня в Оперный театр Сан-Франциско на «Лебединое озеро» посмотреть на Нуриева. Отец был очень взволнован.
— Места отличные. Сейчас мы увидим одного из величайших танцовщиков мира.
Свет погас. Спектакль начался. Танцоры с пустыми кубками изображали пирующих.
— Когда они заговорят? — минут через десять шепотом спросил отец.
— Никогда.
— Совсем никогда?
— Совсем.
— Это что, всё вообще без слов?
— Это же балет, здесь танцуют.
Отец замолчал надолго.
— Пойду-ка я что-нибудь выпью. Когда закончится, встретимся внизу в баре.
Я осталась одна в темном зале перед сияющей сценой.
Когда балет закончился, отец ждал меня внизу — ни на кого не похожий, в синих линялых джинсах, с длинными волосами, сутулый и все-таки грациозный, как сам Нуриев.
— Слова должны быть. Чем же люди еще занимаются в жизни? Они всегда разговаривают, — ворчал отец, когда мы шли по Ван-Несс, и холодный ветер дул нам в лицо.
КРОВЬ И НАДЕЖДА
Как-то я слушала одну писательницу, которая говорила о творчестве. Она сказала, что в метафорическом смысле писатель пишет собственной кровью.
На рукописи отца остались пятна засохшей крови — он застрелился там, где работал. Взявшись приводить ее в порядок, я в первые дни то и дело ходила мыть руки, будто в этом был какой-то смысл. Запах мыла не отбивает запаха смерти.
Разбирая слова сквозь кровь, разглядывая кормившихся ею личинок, я отрывалась, смотрела на лампу, на потолок, думала, и мне казалось, что и меня здесь уже почти ничего не держит.
В день первой годовщины своего замужества я парочку раз пырнула себя в ногу, в мякоть выше колена, ножом «Герберт» для резки мяса, подаренным нам на свадьбу. Нечего и говорить, как отнесся к этому муж. Он сам сделал перевязку и не захотел отменить намеченную на следующий день экскурсию на «Интрепид».[22]Мы поехали вместе с ним и его братом, и полдня мне пришлось хромать.
На свадьбу отец прийти отказался. Он считал, что я еще слишком молода. За свое непослушание я заплатила страшную цену.
Я со стороны наблюдала, как он гибнет. Кровопусканий он себе не устраивал, но были злобные пьяные звонки посреди ночи. Я понимала, что это конец, и чувствовала такую боль за отца, такую беспомощность, что избавиться от них хотелось невыносимо, и вот я и схватилась за нож, как будто одна боль могла заслонить другую.
Родители мужа устроили нам настоящую свадьбу. Мой отец рвал и метал. На какое-то время я убедила себя, будто бегу не от него, а от смерти.
ДЕТИ
Иногда я отправлялся учить язык в продуктовый магазин. Я бродил взад-вперед по проходам и читал баночные этикетки. Картинки на этих банках здорово мне помогали. Я разглядывал нарисованный горох, читал слово «горох» и собирал все это вместе. Болтаясь по отделу консервированных фруктов, я выучивал персики, черешню, сливы, груши, апельсины и ананасы. Дело изучения плодов пошло быстрее после того, как я твердо решил выбраться из первого класса.
Ричард Бротиган.
Прощай, первый класс, здравствуй, «Нешнл Инквайарер»
(из сборника «Экспресс Токио — Монтана») [23]
В школе, куда ходит моя дочь, я бесплатно помогаю застенчивым маленьким второклассникам научиться читать. Одни оказались вообще не подготовлены к школе, другим не помогают дома. Вместе мы верим, что у нас все получится. К середине первого полугодия читают почти все. Сначала детям не верилось в успех, но они чувствуют нашу поддержку, своей учительницы и мою, и очень и очень стараются. На прошлой неделе одна девочка принесла мне веселую, полюбившуюся ей книжку и стала читать вслух. Смеялись мы обе, но она то и дело поглядывала на меня, словно не верила в это чудо. Я кивнула ей головой: да, ты читаешь сама.
Моя дочь читает хорошо. У нее есть родители, которые способны о ней позаботиться. Моя дочь никогда не ходит грязная или голодная.
Отец ходил и грязный, и голодный. Его и его приятелей называли белым отребьем. Он не всегда помогал мне с уроками, но, как умел, заботился и покупал мне одежду, чтобы никто в школе надо мной не смеялся.
ОТЗВУК СМЕРТИ
Когда отец купил «магнум-357», я стала бояться оружия. Ему нравилось выйти в конце дня с друзьями на заднее крылечко и пострелять в воздух, целясь в сторону гор. Я спасалась тем, что закрывала все двери, садилась на пол и сидела посреди комнаты, заткнув уши пальцами. Револьвер был с хорошей отдачей, так что заканчивалось все быстро. Каждый делал по выстрелу, после чего револьвер аккуратно возвращался на место. Отец относился к нему в высшей степени осторожно. Перед тем как передать оружие в руки следующему, он сам всегда проверял, как вошел патрон, а потом еще проверял и тот, чья была очередь. Я возненавидела револьверы. Лишь убедившись, что выстрелы стихли, я открывала глаза, разжимала уши и медленно поднималась с пола.
Вскоре после гибели отца я начала работать на горячей линии при отделении психологической помощи, и в мой первый вечер, в субботу, раздался звонок молодой женщины, которая хотела покончить с собой. Я говорила с ней тридцать минут, пока не приехала полиция.
— Нет, — поправила она меня, — я не сказала, что хотела что-нибудь с собой сделать. Я хотела покончить с собой.
— Когда это было? — спросила я.
— Две недели назад. Но сейчас опять то же самое.
— Зачем вы хотите это сделать? — спросила я.
Когда в дверь забарабанили полицейские, она сказала, что не знает, как быть.
— Пойдите спросите, кто там, — схитрив, ответила я, и на душе у меня от своего обмана стало скверно. Но, услышав, что дверь она заколотила гвоздями и открыть ее сложновато, я поняла, что правильно сделала, вызвав полицию. — Тогда спросите, кто там, и скажите, чтобы шли через черный ход.
— Хорошая мысль.
Трубку взял полицейский и спросил, зачем их вызвали. Я сказала, что эта молодая женщина способна сейчас что-нибудь с собой сделать.
Я услышала, как он ей говорит:
— Нет, мы вас не арестуем. Хотите, отвезем вас в больницу, поговорите там с кем-нибудь?
— Она едет с нами, — сказал он мне и отключился.
А я еще постояла с умолкнувшей трубкой в руках.
Впервые приехав в Монтану и едва войдя в дом, я увидела в кухне на стене изображавшую собой часы рамку, где внутри были следы от пуль. Отец с друзьями пили и палили в стенку всю ночь. Дырка — «12», дырка — «час», и так далее. Они прострелили насквозь всю заднюю часть дома вместе с дверью черного хода, пришлось сделать дорогущий ремонт, но дырки в кухне остались. Больше того, отец купил для них рамку. Ремонт на том не закончился. Едва рабочие привели в порядок кухонные стены, как отец разнес топором угол вместе с потолком над мойкой. К моему приезду все было приведено в надлежащий вид, остались только «часы», а под ними потом появилась еще и медная табличка. Надпись на ней гласила: «Разобрались со временем Р. Б. и П. Д.»
У отца тогда был друг, который попытался научить меня стрелять из небольшого ружья двадцать второго калибра. Мы уходили вдвоем, а отец оставался дома. Ему эта затея пришлась не очень по душе. Ружье было замечательное, удивительно легкое. Но я его боялась и учиться не захотела. Я не понимала, зачем мне это. Когда-то давным-давно я для себя решила, что, если вдруг в дом заберется грабитель, я попросту спрячусь. Однако обижать отцовского приятеля мне не хотелось. У отца была пневматическая винтовка, и с ним мы не раз забавлялись, паля со ступенек на заднем крылечке по пустым банкам от пепси-колы, а ружье мне не понравилось, и больше я к нему не прикасалась.
Однажды ночью — тогда я училась на первом курсе — отец позвонил пьяный и сказал, что собирается застрелиться. Я не знала, к кому обратиться, и потому позвонила в службу психологической помощи.
— Чем можно ему помочь? — спросила я.
— Ничем, — ответил человек на другом конце провода. — Но можно спросить «зачем?».
Этот вопрос я задала женщине, которая звонила по горячей линии.
Она отвечала бессмысленно. Та женщина была душевнобольная, но отец мой не был больным.
Задав ей этот вопрос, я испытала огромное облегчение. Когда отец собрался застрелиться из своего «магнума», он не дал мне возможности спросить «зачем?».
Закончив беседу с женщиной, я положила трубку, и моя начальница меня поздравила:
— Для первого раза вы справились очень неплохо.
Я хотела было сказать ей, что это вовсе не в первый раз. И еще хотела сказать, что в первый раз я не справилась.
Оттуда я уехала на день рождения. День рождения отмечался за городом, но погода в тот день была неважная, и гости явились не все. Когда дорога пошла вниз и я увидела озеро, то сразу заметила маленькую компанию нахохлившихся на ветру друзей. Но все были живы-здоровы, весело поедали именинный торт, и через несколько минут я тоже присоединилась к ним.
ВНИЗ
Память, как лифт, везет меня вниз. Иногда лифт застревает между этажами, между настоящим и прошлым. Через открытые двери мне видно спящую кошку, забытый детский сандалий, солнечный квадрат на линолеуме. Внизу ничего не видно, там темно и тихо. Я нажимаю на кнопку, двери закрываются. Что я ищу? Свободу? Мудрость? Отца? Какой я стану, добравшись до нижнего этажа? Я хочу туда возвратиться, еще раз все увидеть, все записать. Какой я вернусь сюда, в свою кухню, к дочери, к жизни?
ВЗГЛЯД ИЗ ОКНА И В ОКНО
Впервые я приехала с отцом в Монтану осенью 1973 года. Жизнь у него была совсем не похожа на жизнь в доме матери, где у меня были двое младших сестер и брат, а в тринадцать лет такие перемены даются непросто. Мать нас воспитывала одна, кое-как пытаясь свести концы с концами, так что в сравнении с нами отец казался богатым, будто царь Мидас. У мамы я была старшая, и на мне было много обязанностей. У отца я была одна, и мне не приходилось ни менять подгузники, ни стоять у плиты, сооружая бесхитростный обед для младших. Единственная нагрузка, которая ложилась на меня у отца, была нагрузка психологическая: я понимала, что я ему нужна.
Тем не менее сколько-то лет подряд я курсировала туда и обратно относительно легко. Родители у меня, конечно, расстались давно, но между ними всегда было много общего. Оба любили селиться в самых красивых местах, и благодаря им я с самого раннего детства научилась ценить прекрасное. Мы с матерью жили сначала в Сан-Франциско, в одном из самых красивых городов в Соединенных Штатах, потом в долине Мун-Велли в округе Сонома, которая по-своему ничуть не хуже. Осели мы наконец на Гавайях, на замечательном острове посреди океана, а отец жил то в Сан-Франциско, то в горной долине в Монтане. Я летала туда к нему часто, так что и самолет тоже стал моим домом.
Оба они обходились в жизни своими силами — отец совсем оборвал связи с родственниками, мама едва поддерживала, — но оба любили свой каждый дом, где им довелось жить. И любили придумывать, кто жил там раньше. Ни тот, ни другая не жаловались на то, что дома эти были с минимумом удобств, где, например, на всех не хватало горячей воды. Или не было газона, а если и был, то никогда был не стрижен. Они мало рассказывали о годах своей молодости, но все было и так понятно.
Помню, как однажды я перелистывала журнал «У Макколла» за 1963 год и вдруг подумала о том, что мои родители даже в принципе не должны были попасть на его страницы. Они жили в других домах, носили другую одежду, готовили другие блюда и верили в свои, собственные идеалы. Ни отец, ни мама никогда не рвались к модным развлечениям, таким как Диснейленд, не ездили на пикники. Оба вышли из семей иммигрантов, но не делали вид, будто им есть куда возвращаться, будто у них где-то есть семья, которая может их поддержать, — у них не было ничего, кроме свободы собраться и двигаться дальше. Я переезжала без проблем. Всегда была легка на подъем. Много лет все мои пожитки умещались в одном чемодане и паре картонных коробок. До самой смерти отца мой скарб, включая кошку, легко запихивался в багажник. Только примерно год спустя, когда родилась Элизабет, я наконец решила осесть по-настоящему.
Маленькой мне ужасно хотелось иметь обыкновенный, нормальный дом. Мне не нравились переезды. Кажется, все свое детство я мечтала, чтобы в кухне у нас стоял стол, покрытый ярким оранжевым пластиком, как в фильме «Семейка Брейди».
Монтана с ее огромными, величественными горами была не похожа ни на одно из мест, которые я видела прежде. Поселились мы там в местечке Пайн-Крик-Лодж в долине Парадиз-Велли, недалеко от города Ливингстон, в маленьком доме на ранчо, где соседями у нас были еще два писателя, Джим Гаррисон[24]и Ги де ла Вальден. Через наши владения бежала прозрачная, чистая речка. Я полюбила стоять на крошечном мостике через нее и как зачарованная подолгу разглядывала мелкое дно. Звонить маме я ходила в телефонную будку к шоссе. Джим Гаррисон взялся учить меня ловить на блесну. Отец волновался, как бы я, закидывая удочку, не подцепила на крючок себя, но рыбалка мне через два дня надоела, и я поняла, что вот не рыбак. Зато мы подружились с Джимом. У него был чудесный, немного тягучий голос. Когда Джим закрывал рот, голос, казалось, еще продолжал дрожать в воздухе. Джим в шутку добивался от меня, чтобы я угадала, сколько ему лет. Для меня они все были старыми. Отцу и его друзьям тогда едва перевалило за тридцать, но мне казалось, что это ужас как много. Джим приставал с расспросами до тех пор, пока я не попала в точку.
В тринадцать лет я была худенькой, очень застенчивой девочкой, ничего толком не умевшей, кроме как читать книжки и слушать разные байки. Я никуда не ходила, разве что только в школу — в частную небольшую школу, где к тому времени проучилась три года. Я мечтала о том, чтобы у меня вдруг открылся какой-нибудь талант, но талант не открылся, и я ничем не выделялась из сверстников, ни в спорте, ни в чем-то другом. Отец тем не менее мной страшно гордился. Друзьям он говорил, что я умная, забавная и что я мыслитель. Я этому радовалась, хотя, честно говоря, мнение его о себе считала несколько предвзятым.
Одной из причин, почему я обожала ездить к отцу и считала его ни на кого не похожим, единственным в своем роде, были их разговоры с друзьями. Они и встречались в основном для того, чтобы поговорить. Отец, который всю жизнь брал меня с собой всегда и везде, конечно же, позволял присутствовать и при этих беседах, и я слушала их часами, удивляясь, как же они умеют на ходу из будничных, обыкновенных событий создавать фантастические истории, а эти истории были у них чем-то вроде твердой валюты, какой они платили за право участвовать в посиделках. Получить у них это право смог бы не каждый, но сами они не принимали свою болтовню всерьез. Все важное и серьезное происходило потом, за письменными столами. Настолько серьезное, что было вопросом жизни и смерти. Настолько важное, что все остальное отходило на второй план — жены, дети и даже они сами. Я из-за этого огорчалась даже тогда. Но разговоры были другое дело. С чего бы они ни начинались, с «умного» или даже с печального, заканчивались всегда одинаково весело и легко.
Для примера хочу привести подобную историю рассказанную мне недавно поэтом Лоуренсом Ферлингетти.[25]Мы увиделись на одной встрече, и я подошла поздороваться. Просто поздороваться, так как мы были едва знакомы. Внешне он выглядит потрясающе — высокий, голубоглазый, с аккуратной бородкой. Мы обменялись приветствиями, и он, слегка наклонившись ко мне, тихо сказал:
— Я видел вашего отца за две недели до его смерти.
Мне стало любопытно. Стало интересно, что он скажет.
— Ричард проходил мимо нас, а у нас тогда в «Огнях большого города» в витрине была экспозиция Уолта Уитмена и лежал пучок травы с его могилы. Ричард посмотрел на все это и сказал: «Вот еще один аргумент в пользу кремации».
Мы распрощались с Лоуренсом, и я увезла с собой замечательную историю об отце. Не глупую сплетню — о том, как измученный Ричард Бротиган решил в последний раз прогуляться по Норт-Бичу. Нет, это история совершенно другого рода. Здесь есть сложный характер отца.
А в Монтане тогда такие истории сыпались одна за другой. В тринадцать лет я тогда поняла, что хороший рассказчик умеет создать сюжет из ничего. И любила сидеть и следить, как один начинает, другой подхватывает, добавляя что-нибудь свое, потом снова вступает главный рассказчик, и обычное, будничное происшествие на глазах превращается в замечательно интересный рассказ. Хороший рассказчик отличается от всех прочих тем, что немедленно подбирает и пускает в дело любую деталь, если та служит на пользу. Отец, рассказывая, говорил всегда возбужденно, голос у него рвался вверх, а под конец всегда придумывал что-то такое смешное, что все просто умирали со смеху. Умолкал он редко. Увлекшись, он в такт словам раскачивался, жестикулировал, отчего впечатление становилось еще ярче.
Я любила слушать и Джима, чья манера, как и голос, была тягучей и плавной. Совершенно заслушивалась историями Тома Макгуэйна, который, рассказывая, говорил всегда громко, будто со сцены. Их посиделки были похожи на тот замечательный эпизод в «Мери Поппинс», где всем так весело, что гости от хохота подлетают под потолок футов на пять и остаются пить чай там. Но когда чаепитие подходит к концу, делают вид, будто бы ничего особенного не случилось. Со строгими лицами, медленно, они опускаются на пол, разбирают пальто и расходятся по домам.
Один раз потом, после посиделок, Джим Гаррисон вместе с Ги де ла Вальденом приготовили замечательную форель и мы ужинали на воздухе за старым деревянным столом, а потом я пошла спать и уснула под их доносившиеся сквозь открытое окно голоса. Я продолжала слушать их и во сне, и во сне голоса были плотными, так что можно было потрогать руками.
Именно во время тех летних каникул, в тринадцать лет, я поняла, что отец слишком много пьет. Пили все, но он пил больше других. Мне захотелось его понять, и в гостях у Тома и Бекки Макгуэйнов я пила кальвадос и впервые в жизни напилась. Я пошла нашла ванную и довольно долго простояла там, пошатываясь и держась рукой за стену. Наконец меня вырвало, ноги стали ватные, и я опустилась на пол. Из ванной слышно было, как смеются гости и хозяева. Потом я наконец поднялась, вернулась в гостиную, и оказалось, что моего отсутствия никто там не заметил.
Ранчо отца находилось в долине Парадиз-Велли, примерно в четверти мили от Пайн-Крик-Лодж и в пятнадцати милях от Ливингстона. Через год, когда мне исполнилось четырнадцать, я опять приехала туда на лето. В те времена самолеты «Фронтир-Эйрлайнз» летели в Бозмен через Миссулу. Это был первый раз, когда я села в реактивный самолет и должна была полететь через Скалистые горы, и мне было страшно — вдруг мы попадем в грозу. При взлете я думала только о том, долетим или нет, и очень в этом сомневалась.
Когда самолет пошел на посадку в Бозмене, я увидела затянутое тучами небо, но никакой грозы и близко не было. Прижавшись носом к иллюминатору, я глазела на крошечные домики и на аэропорт. Отец ждал меня сразу возле ворот, у выхода на летное поле, и ветер трепал его длинные светлые волосы. Едва увидев его фигуру, я, как всегда, ужасно обрадовалась. Он не очень любил обниматься и, как обычно лишь потрепав меня по волосам, сразу начал о чем-то рассказывать и расспрашивать, будто словами пытался навести между нами мост. Мы получили багаж. Отец, так никогда и не научившийся водить машину, приехал за мной с кем-то из знакомых. Он очень любил автомобили, получил за это даже одно из своих прозвищ, но садиться за руль не хотел. В Ливингстоне мы сделали остановку, чтобы купить консервов. Отец устроил мне экскурсию, начав знакомить с местами, где я собиралась провести целое лето. В Ливингстоне было фантастическое количество баров. Из какой-то открытой двери слышно было, как по радио поет Пол Харви, — отцу он нравился, а я услышала «кантри-энд-вестерн» впервые и сразу полюбила.
В Ливингстоне мне понравилось все. Городок был старый, тихий, бесхитростный, и во всем там чувствовалась традиция. Улицы после шумного Сан-Франциско казались пустыми. Переходить их можно было где угодно — машин было раз-два и обчелся. Дома были почти все кирпичные и, значит, все старше семидесяти пяти лет. Окраин в городе не было, торговых центров на въездах не было, не было даже магазинчиков «7-11».[26]
Перед тем как отправиться дальше, мы заглянули в тамошний магазин государственной торговли запастись спиртным. В Монтане спиртное продавалось исключительно в таких магазинах, вечером и в воскресенье закрытых. Никогда раньше мне не приходилось видеть ничего подобного. В торговом зале все было строго — как у нас в муниципальных магазинах для бедных. Пол там был устелен серым ковровым покрытием с коротким ворсом, какое увидишь почти во всех государственных учреждениях. За огромным прилавком стоял продавец, с суровым лицом, одетый по моде годов пятидесятых, в очках и со стрижкой «ежиком». Ничего общего с теми веселыми магазинчиками в Сан-Франциско, где на полу всегда был дешевый линолеум, где сияли разноцветными огнями пыльные рекламные вывески и куда я не раз забегала купить конфету. Дети там были обычными покупателями, многие родители посылали их купить бутылку пива или пачку сигарет, и владельцы вместо мелкой монеты привыкли давать на сдачу конфету. Но этот продавец посмотрел на меня так, будто видел подростка впервые в жизни, и не проявил никакого желания поболтать с постоянным покупателем, то есть с отцом. Мы купили сразу несколько галлонов белого вина в красивых зеленых бутылках и целую коробку виски.