Дальнейшее – молчанье, поворот
внутри у снега, где молитва плоти
течет внутри греха и каучука –
пока отменно смотришь ты, подруга,
в неотменимый лес своих смертей,
которые спят в животах детей –
пока растёт и длится их разлука,
как бы пейзаж, сплетённый из ветвей
пейзаж растёт – вот он уже за мной,
вот он вокруг меня, вот я в пейзаже –
и ты лежишь с заплаканным лицом
приняв, что не проснёшься ты однажды
дальнейшее лишь тощая вода
хрустит зрачок, дойдя до половины,
когда молитвой плоть пресечена
и мы потеряны внутри у белой глины.
И выгнута у рыб внутри река –
ты смотришь, как иду я из болезни,
которая на плавниках у бестий
блестит на рёбрах, за молчанье их войдя.
(16/09/14)
ВОЗВРАЩАЯСЬ ИЗ КЁНИГСБЕРГА
Он – не дебил, но почта между тем
слюнявым наблюдателем [что возле
картографа, в тени его свистит
и помнит всё, что будет после]
и этим несмешным, как катафалк
[который чаще пьян, чем опъяненный,
скорее почерк, даже антиквар,
что в лабиринт введён тезеем тёмным].
Он в эти дрожки, в рябь из хромосом
кленовых вертолётов жёлтой ряби,
галдящих в лабиринты, заведён
Бес имени – и времени не ради
[он ампутирует сосну, как неба часть],
отца себе непозванным оставив,
и – крутит у воды, как над виском
кошачьей лапой между лавы,
парящей голубиной головой
в дрожжах прицельных, где с аэрофлота
течёт высотная [такая] глухота,
что кажется: мне говоришь ты что-то.
(17/09/14)
DENIAL OF A RUMBLE / ОТРИЦАНИЕ ГУЛА
У перехода к месту встречи,
что обозначено не мной –
игра его переводима на жестяной
или иной.
Полу-язык в своём распаде
горит среди огня и дым
не позволяет стать змеиным
или другим,
когда портвейный и свинцовый
приходит жолто-синий чорт
нет он меня не переводит
скорей ведёт
туда, где нету места встречи –
лишь от того, что места нет,
и гул слагается на кубик
своих чудес.
(18/09/14)
РУССКОЕ БАРОККО
Под лай очнётся почвы крот,
чтоб в атмосферный белый ход
войти и носом шевелить,
и из одышки свить в нём нить,
и запах стираный белья
похож на ластик – говоря
иначе: хруст проговорит
нам человека, что стоит
почти всегда вокруг его,
порезавшись о своего –
внутри, как оттепель, старик
средь лёгких альвеол парит –
у корки псовой, соляной,
как почва от земли другой.
(18/09/14)
* * *
К кому не подойди – во всяком путь:
болото спит без дна, вглядевшись в жуть
опущенного, что Москва, абрека,
который входит в образ человека.
К кому не входишь – всякий был на ключ
с рожденья заперт – стыден и горюч –
просматривает слайды, или – рая
границы, точно зренье, расплетая
финальная декада декабря
на земли смотрит: ни фига. Скорбя
проснувшись, входит в образ человека
бутылка снега – обрезает веко.
(19/09/14)
* * *
В лодыжку ткнётся смерть лицом
солёная, ещё чужая,
за фиолетовой пчелой, как линзой,
жизнь преумножая
На всех не хватит папирос
и, зажигалкой поджигая,
теснится небо, за дождём
само себя пережидая.
В четырнадцатом сентябре
проголосишь за петухами,
что легче вероятно смерть
чем вся длина преожиданий.
Её погладив по лицу,
как бы в колодца отраженье,
соломой влажной я лежу,
себе ответив пораженьем.
(20/09/14)
***
Надломленный озера лёд
подержить в такой же руке,
когда она таять начнёт,
чтоб стать теперь дверью в реке…
И чуешь, что нас повезли
в холодных [как ноздри] санях,
чья лошадь, как колокол, спит
в небесных моих еbeнях.
(21/09/14)
* * *
Перебирая проповедь норы
соломенной, сбегающей меж пальцев,
плывущей карпом в прутьях из воды,
чей серафим с молчаньем задержался.
В обломке из коры трещотки, ты,
горящий ангелом, куст тёмной черепицы,
чья клинопись сомненье обрела
и глиняными ласточками снится
парящему – как жест – на животе
у воздуха, лежащего продольно
[его перебирающей] воде, его тростинке.
Дальше - глас проворно
мир раздвигает в несколько вещей,
как нефть живот сургутский разбирает,
и освещает то, что в жабры щель
пытается зайти – кто помешает
нам проповедь соломенной воды
понять, плывя с холмом между холмами?
Кто назовёт и вымерит нам дверь
с плющом и прутьями, что скрыты валунами
дыхания которым мир зажат
в гортани серафима? – безъязыкий
плывёт он ласточкой, в бензиновых губах
у карпа вырисовывая лики.
(22-23/09/14)
* * *
Кем вписан мир в зрачок своей же смерти [?]
и рассечён, как тополя живот,
что в стаде липовом идёт, от края третьим,
на водопой. Из всех своих свобод
он выбрал человека, что за берег
взглянуть поспел и вслед плотве пропал,
и там, внутри себя, он крутит голос –
как ключ к часам, которые сломал.
(26/09/14)
* * *
На протяжённой кровяной ладони
спит отблеск Брайля в костяном сверчке:
кого своим касанием он тронет –
воронкой скальпеля в соломенном зрачке
тот отплывёт на лодке серединой,
что побережьем поросла, как мгла,
и в нём течёт по стае воробьиной,
которую с собою принесла.
И слева-вправо речь перебирая,
перевираю мир, как будто он –
припоминанье и граница рая,
и защищён качелью, как сверчком.
(02/10/14)
* * *
Плещется водки пескарь на столе
света, что свёрнут в древесную мглу,
бьёт по лицу тёплый воздуха стриж
тот, про которого, если совру,
станет реальней чем матрицы дождь –
справа от кадра сложившийся в три
ангела или погибели, я
глухо и намертво в лодке [смотри]
слово беру, как этиловый мат,
слышу, как дышит свинцовый пескарь,
тот, что плескался у глины во рту
столбиком воздуха – а и не жаль…
(5/10/14)
* * *
Контур дна лицом предстанет,
местом ангела в тени
порист дым и – внове галит
через полости листвы:
то иглой своих запястий
лопнет птичий тощий клин,
то внутри утонет частью
тонких крыльев внутрь пчелы
поздней, что для листопада
сохранит чужой язык,
и ужалит, умирая,
переносный дыма лик.
(06/10/14)
ИЛЛЮЗИЯ ПОТОПА
Засвет. Вода сбегает от себя,
со лбов своих сверкая, как зажимы
прищепок, что клестами со столбов
взлетели, то есть вовсе не ожили,
а извлекли холодный свой полёт
из глубины воздушного потока,
который выпал в снега кровоток,
скрутивший берег в белый жгут потопа,
где растворился медленный, как линь,
как фосфор, что согрелся на начале
у выдоха, бегущих из гусей
чтоб инеем остаться на причале
обрыва фотоплёнки. Серафим
щекочет льда слепую диафрагму
и - покидает кадр вода, как нимб
гусей, что занырнули в её жабры.
(07/10/14)
ОРНАМЕНТ ВЗОРВАННОЙ БАБОЧКИ
Бабочка – склеп для орнамента и,
проговорив проявленье лисы
в качестве 27 кадра
справа от фильмы, которую нам
осень двойная расскажет без дара –
но не скучна, совсем не скучна
проза поэта – молчанье, с которым
фигура его почти что слилась –
вот и идут сквозные, как горло,
лопая на пузыри вечера,
или – как труп, нарисованы синим,
в корнях среднерусских находят сачка
подобье. Некто чеширский висит
с неким гвоздём наполовину
он запечатан на голос и – не
выйдет на осени плоскости виден…
(08/10/14)
* * *
Ангелы – это шары, снеговики,
с кровеносной системой из веток, ветоши, мусорных слов.
Только и слышишь их скрип изнутри: запиши –
дальше - синицы в сосульках (то есть внутри) и - хлоп-хлоп
прямо по темечку или по тени твоей
катятся то костяные, то лепят детей –
и в палиндром разгорается бог вдалеке
и замерзает, как глаз без пейзажа – ничей.
(10/10/14)
МЕРКАТОР
То не выдаст молчанье, что не его –
пересыплет и спрячет за перекоп
или меркатору – в карту зерно
[словно в свинцовые губы Харона -
всё так надёжно сокрыто в песок,
будто некрополь в подножье перрона -
переходя по которому – я
то ли на выдох телёнка разжат,
то ли посолен древесной золою,
то ли своим одиночеством смят,
то ли покинув свой внутренний ад
снова расту на краях мезозоя].
Вот и войди в Атлантиду со мной.
Только молчи – а поделишь вино -
снова начнется пурга – и метель
или шиповник, восставшие тьме,
в ангельском тёмном растают бензине,
что засверкает, как коростель.
(11/10/14)
ТАТАРИН ПЯТНИЦЫ.
Снег ошибается в движенье
и голый в слове, будто мир
в рожденье неприметном, сменит
у мужика спирт на эфир.
И в этот миг противоречья
противоядье принесёт
татарин – на ордынской речи –
со снегом в паре в пар идёт.
(17/10/14)
* * *
В повозке воздуха чебак
своей двойною головой
всё тычется о свет и прах –
своим удилищам другой.
Так входит птаха на чердак,
где человеческим лицом
пугается и ловит страх,
стучащийся за воздух ртом.
(21/10/14)
* * *
Прямая речь, складная как аршин
и клюквенный ожог на пятом пальце
под видом новых облаков своих лежит,
сплетённая внутри земли, как тяжесть.
Отмоешь голос ледяным дождем,
на хлебных корки две звук разломаешь –
и сумасшедшего в самом себе найдёшь,
где хруст ангины яблока признаешь.
(20/10/14)
* * *
Есть тайный смысл в окружности, где я
неразведённым сумраком дышу,
в кошачьем глазе снега – два ключа,
как под водой холодною, ищу.
И здесь портвейн влетает сквозь окно,
и, закипая, воздух пузырьки
пускает, как ребёнок заводной,
в кораблики скоблённые тоски.
И замкнута в осмысленный пейзаж
не времени, скорее мотылька –
окружность проплывает надо мной –
как глаз кошачий в дыме высока.
(22/10/14)
* * *
Так завершает прочерк,
взглянув наверх,
синегубый мальчик,
продевая в баранку свет,
что бредёт из почвы,
в чей вмотан клубок/живот,
где любой мертвец состоит
из пчелиных сот.
Говорит гнездо через тень
своей птицы – я
не упомню снег, который
тобою дан.
И вершится почерк
в пчелином лице шмеля –
то, что было здесь –
вероятно уже не я.
(27/10/14)
* * *
проседает земля
будто чашка бумаги в пепел
разложила слова по блюдцам
в октябрях ригведа
исчисляет листья
поломанной наледью неба
не судьба по погоде своей
[не в себя] проснуться –
если рядом свет а за ним возлегает дева
(29/10/14)
ЯЩЕРКА
Ящерица-дирижабль ползёт на зенит - в зените
дирижирует фотовспышка [покажется, что вы спите –
и сон – будто бы одышка - раздувается в пузыре эмбриона
прочтя полсвета] застывает в жесте стекла,
обращённого в вазу, в пальцы. Ящерка не ожила, но ожидает Мяса –
в печати, в литографии в архитектуре, в текстуре
музы, которая здесь, над нею, в завалившейся на бок восьмёрке
ящерка разбивается в пятна света – который бурит её или стоп-кадром скошен.
(28/10/2014)
ЯРОСЛАВУ
Сын, таскай из неба воды
по кармашкам глаз детей
посчитать насколько убыл
в назначении ничей –
этой осенью, другим ли
временем, когда умру,
заполняя в твоей фильме
своим минусом дыру
из вещей [имён подобий],
их уродства и щелей,
что живут как будто люди
по кармашкам у детей.
(31/10/14)
* * *
Где нет природы – я на вас
любуюсь, как живой на мёртвых –
внутри поэзии червей
оставшийся вновь без присмотра.
И если кто-нибудь в сию
минуту с пастухом природы
пытается заговорить – стена меж них [на двух] стоит,
поскольку смерть себя не стоит.
* * *
Всё назовём по имени, когда
есть надоба из тела перейти
в иное состояние пруда,
животного, которому расти,
подобно дереву на береге своём,
который чайка отличает в нём –
влетая в ветви, в дом, где снег одышку
таит как имя – общей на двоих.
Когда бы я услышал только их,
То снова б стал фигурой задыханья,
Излишеством, и как Иероним
Сквозь воды эти лошадью раним –
Которая вернулась на закланье –
я там стоял как воздух меж сучков
покатой ивы – словно мертвецов
её увидел, удивился, выжил и пережил,
но дерево растёт – и птахою на небе предстаёт,
пока я становлюсь здесь безымянным,
названья все свои вернувший в свет…
(01/11/14)
* * *
Мытарь близорукий вглядывается в утку,
Клюющую мокрый подшёрсток
Своих отражений, и
В жабьих своих руках выжатый держит воздух –
Переверстай картинку
И подели на три.
(11/14)
* * *
Едва ли этот вещный мир – был обращён, как в человека,
в сухую тварь без слова, и моргают птичьи слайды света…
О, бычья радость изнутри, из ноября строгая лодку
меня везёт, а снег гудит, что телеграф – верно это:
я выхожу в простуды двор и горлом становлюсь бутыли,
в которой тварью зарождён, чтоб стало всадников четыре,
и ты моё лице сотрёшь в своём лице, и жажду выльешь
во флягу снега, что суха, которой выживешь и выйдешь.
(7/11/14)
* * *
Из пещерного голоса, из
антрацита, который не камень,
мы [чужие себе] поднялись
чтобы небо найти там, где пламя
обжигает, как тьма, корешки
и полезное мёртвому знанье
всё, что надо из нас завершив
и поставив на полку дыханья
этот знойный ноябрь – с каким
вдохновением выпьем мы водку,
что как форму заполнил Орфей,
сколотив из её строфы лодку…
Только слышу, как всходит здесь снег –
как клубок узловатого неба
из песчаника голос скрутив,
и хрустит словно девственниц плева.
(9/11/2014)
* * *
Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть,
плыви в воде, что схожа с телогрейкой –
исчезнут говорение и холод
от чуждых голосов и разноречий.
вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой,
где видимо и есть существованье
твоё, что тычется, расклёвывая корку
и напряжённое воды не-осознанье.
Во-первых – ты, а во-вторых, когда
фигура станет вещью или камнем,
лежащим её тени вперекор,
что нелогично, потому что в раме
колодца видишь то, как спит звезда,
к своей груди прижавшая колени –
здесь вертикальная растёт почти вода
и сеет рыб своих же поражений.
(18/11/14)
* * *
Зачем ты преломляешь камень,
в котором ток бежит, как ситец
из рук у пламени и хлада
как человек или сновидец?..
И проникающий под кожи
ноябрьский свет нас преломляет –
как будто по колени вхожий
в нас он, как будто прогадает,
когда помчится с черной галкой
внутри у этого гранита,
где марафон с холодной галькой
ему возможно было выиграть.
Зачем твой ток велосипедный,
внутри у камня наделённый
возможной невозможной речью,
лежит в руках неудивлённых
у ситца, у хлебов сиротских,
у жажды света (в смысле – мрака),
у этой розы из мороза
проросшей изнутри барака?
(19/11/14)
* * *
Нет никаких обид – всё сочтено
В полете жужелиц холодных и – прекрасно,
Что не спешишь, не говоришь, ино-
Язычно промолчав, что неопасно
Стать ангелом подводным, через свет
В полёт шагнуть и падая к коленям
Твоим присесть, и слышать то,
Как смотрят на тебя её олени.
* * *
Здесь спать захочется, но сна почти что нет –
в лапшу и снег порезана бумага –
скрутились в зрения тоннель, как будто треть
до смерти пройдена – и эта треть, как влага
С тебя стекает там, где ты лежишь
И лжёшь дыхания морозный отпечаток,
и холод переходит в сон, и с крыш
сон вытирает родовые пятна,
сон истирает зрение твое, дудит в дуду,
что дурачок соседский –
не вспомнишь, а точней не перейдешь
в его свистящий, отражённый, мерзкий
блуждающий, как будто алкоголь –
ещё звезда, и – понимая это –
не сон идёт в тебя, а ты в его
воронку опускаешься (без света).
(24/11/14)
* * *
Так вот, пойми, что нас с тобою нет,
а свет, который этой амальгамы
минует зеркало и зрение – не свет,
а маятник внутри иглы и ткани.
И мы, взойдя, как птаха из зерна,
лес прошиваем лапой – водянистый,
как трепетная жаба, что жирна
или в язык отмерена сгуститься.
(09/12/14)
* * *
Вот радость слепнущих детей –
что сорная трава на солнце
ещё упрятана в зерне
средой рыжеющих колосьев,
среди которых, нет, не я
но тоже медный и звенящий,
несёт в глубинах светляка
до самой тёмной и скользящей
своей же тени, что внутри
себя горит и, извиняясь,
не про меня, но говорит –
куску бумаги растворяясь,
как бы кромешная зола,
глядящая наверх в оконце,
чья радость слепоты не зла,
но лишь упрятана на солнце.
(15/01/15)
ASPHYXIA
Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,
которая мертва, а не жива,
чья дребезжит древесная повозка,
что спрятана в сосне, и из тепла
её, как из утробы землянистой
скрипит ходулями под ранкой янтаря.
Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,
и, балуясь весёлой анашой,
такое на его берёзках вышил
младенческой нетвёрдою рукой,
что выдох обратился снова в воздух
и только после стал густой рекой.
И медь качалась в тетиве у вдоха,
то в соловье, то у комков стрекоз,
на уголь кислый закрывая шёпот
невидимых и точных берегов
переходя парной, непарный чаек клёкот,
что оставались под воды дугой.
(19/01/15)
***
… или Воронеж, или алфавит –
возможно, что-то левое болит,
поёт в дрозде – как будто перевод –
летит с плеча о землю вертолёт.
Среди его порезов, лопастей
январь хоронит голоса гостей
на целлофан, как на лицо кладёт
горячую ладонь – вдруг оживёт
и полетит по ветру там, где речь
не успевала мертвецов сберечь –
один из них сегодня мне в окно
стучался ночью и стоял темно
в пятне январском, плакал и болел –
меня печатал или вслух жалел
или Воронеж, или алфавит –
как целлофан, где левое болит.
(26/01/15)
* * *
Природа, сделав харакири,
сентябрь вынет на четыре
не света стороны – тепла,
которое в себе несла.
И вот, как девочка, однажды
тридцатилетняя, из сажи
внутриутробный свой несёт
непрекращающийся плод.
Над нею – птица и природа,
и нерестится в них свобода,
едва заденет провода
и спишь в четыре не утра.
И там тебе то дева снится,
то Вифлеемская ослица
и в лоб впечатаны звезда,
сирени тень – как холода.
(27/01/15)
САНИ
Город предстанет невидимым. День ото дня
не ототрешь, но возможно припомнишь меня:
даже не контуры – шорох травы к сапогам
дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням
тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.
нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,
в окно человека, когда вокруг падает лев,
сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?
(28/01/2015)
ЧААДАЕВ
Предвестник рыбный появленья чаек,
мальков сих возвращающих воде,
где крошево ржаное прорастает,
как осы у Протея в бороде,
почуешь кислород и эту тяжесть
от жестяного, словно смерть, ведра,
которое - в своем снегу пернатом –
за клёкотом куда-то жизнь несла.
Куда? - не видишь – Только едем, едем
средь чаек тонких, разводных мальков,
что изнутри следов звездою светят,
как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.
Так едем, сумасшедший Чаадаев,
туда, где ангелы придумали нам кров:
свободы нет – поскольку угадаем
мы не предел, но утишенье слов.
И по краям у тишины и чёрных чаек
сидит и греется такая темнота,
что если рот случайно размыкаешь
то светятся твои [уже] уста.
(01/02/15)
* * *
Первый выстрел пушки похож на блеск,
остальные на сажу, сгоревший лес,
нефтяные сказки и офис твой
и московский этот воловий вой.
На второй же выстрел – скажу тебе:
мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе
чтобы выжечь дом и себя дотла,
чтоб летела по ветру лишь зола.
А на третий - здесь пролетает ос
желтоглазая тьма – промолчав «готовьсь»
обрушает пушку вовнуть себя.
остаётся глаз – и на свет дыра,
остаётся, как от юлы, лишь ось
широта, долгота – да и те поврозь,
блеск зубов у трупа посреди огня –
вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.
(02/2015)
* * *
В полубреду болезни детской
и оспинах ночи дурной,
что в табунах на небо влезла
и там сияет глубиной
своей высокой, как держава,
мотая головой на сон –
нет, речь меня не удержала,
но выгнала на стужу вон –
в полубреду болезни детской –
и аутичной, и слепой –
как слог ребёнка неизвестна –
сгущает звук над головой
кобыльей, что моё излечит,
косноязычие и с ним,
как выдох, холод покалечит
и – с бабочкою – отлетит.
(02/2015)
КЕРЖАК
Посеребренная речь местности нашей.
Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей
вся заодно, и тонкий пятак рублёвый
летает над ней, и латает свои оковы
речка, стоящая посередине кайфа –
типа сто первый спартанец – вот от такого драйва
я прихожу в себя и смотрю за небо,
тоску испытуя по тем местам, где пока что не был
и вероятно не буду – поскольку хруста
снега кыштымского ангельского мне не хватает – пусто
в – бренной там – речи, а смотришь в низы и тоскуешь
посеребренной речью, во тьмах пируешь.
Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара
берег стоит, где-то меж левых и правых
сирый с убогим – смотрят и ищут место,
но ошибутся – поскольку всегда здесь тесно
нам остается сплошной и в прорехах воздух,
спрятанный подо льдом, как завета лоскут.
Нечисть исчислена – шелест кошачий вздорный
в рукопожатье земли и воды утоплен,
взвешен, как третий рим и гудит в собачьем
лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем
немом открыванье зева, в Кроносе с анашою
вот и царапаешь их порванною губою.
Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,
ты понимаешь, что снег уже не растает,
не растворишься небу, пока не порушишь ставни –
сколько бы нас не делили тени – Уран остаётся главным,
даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, и
зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый
гемоглобином своим раздражает почву,
и разрывает – как сотню лет – сухой ивы почку,
требует водных весов или снега стражу,
плавая, как чебак, через мглы и сажу
в посеребрённой трудной местности или
в том, что из огней неживых пошили
в ста километрах от ямы (читай – Челябы)
шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы
в чёрной долине буквы текли из снега –
словно нефть, покидающая человека –
в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,
что плачет сквозь нас, как вероятность побега.
(02/02/2015)
* * *
Я пережил здесь смерть
свою, как эта дева,
лежащая в садах,
касающихся чрева
всех насекомых божьих,
живущих у огня…
О, родина, как смерть,
не покидай меня!
(02/2015)
* * *
Окажется воздух кессонным,
прошитым, как жабры стрижей,
сшивающих нашу природу
с разрывом, мерцающим в ней.
И, слушая наших качелей иголку,
на входе в золу, надеюсь,
что голос негромкий
свой вынесу, коль не спасу.
(07/02/2015)
ПРОРОК
И в – кувшинов разбитых – чаду
маслянистом, как речь фарисея,
т.е. книжника, т.е. найду
то, к чему до-коснуться не смею
горлом. В страхе животном труда,
будто выдох с тревогой пожатый
в лабиринт – где не глина горит
яко ангел слепой. Из палаты
он несёт своё око в руке,
свой язык, что удвоен пустыней
коридорной – как будто бы свет
одиноким случился и – длинным.
Горловина сужается, я
оставляю тебе своё мясо
и смеркается тонкий народ,
говоря в животах у Миасса.
(08/02/15)
ВОДОМЕРКА
Евгению Туренко
Не будет прошлого – посмотришь и не будет –
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке –
ты переходишь небо по реке.
И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное – плыви
подсудный, утерявший любой вид.
Никто не вспомнит нас лет через двадцать –
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки – только и всего.
(09/02/15)
* * *
Щебечет чашка воробья,
кофейный дух в себе лелея,
где наша злая эмпирея
однажды выпилит меня,
и по дороге насыпной,
в нутре подводы Сугомака,
свезёт поленом на костёр,
в котором ты невиновата.
О, чашка воробья в окне,
ты в месте затрещишь, где был я,
не человеком, а скворцом –
пока отпиливали крылья.
Найдись, свобода или смерть,
в холодном чуде пробужденья
когда не глаз – а сна порез
ты носишь, будто воскресенье,
в расколотом своём лице,
во всём, что спрятано снаружи –
иди-свищи себя, как зверь,
запаянный в медь местной стужи.
(02/15)
ГЕОМЕТРИЯ ПОБЕГА
Справа – бегун, разминувшийся с тенью –
стены свои попытался разбить,
будто метафора он перемены
школьной. Шмелей непроснувшихся нить
им развернулась, как хлада страница
или клубок – прочитаешь теперь? –
эти засосы (в смысле укусы),
где попытались они в егерей
сны пробурить ход – подземный и страшный
в смысле кручённый, как их слюна,
то полубог глину неба пропашет
над бегуном, получившим сполна.
Слева – то дщерь, то – как видишь – Челябинск
вмятый в одышку, с уральских равнин
вынул резак и в щель ветра им машет,
чтобы пролился гемоглобин,
Тмин поднимается – слишком широкий
как из ТВ выпадающий снег –
ты попадаешь в его равнобокий –
и треугольный, как зрение, след.
И по тебе в свой Шумер переходят
слайды, которых возможно и нет,
псы (и сие разъяснений не стоит –
поскольку любой непонятен здесь свет).
Свет, что скрутился в воронку снаружи,
всегда посторонен и взрывчат, опять
неподпоясанным он остаётся,
чтобы – как зренье из стужи – мерцать,
чтобы тобой прирастать понемногу,
и, умножая через тебя
это пространство, в итоге стать богом,
что промелькнёт, жёлтым смехом скрепя
две половины – не лево и право,
жизнь и свободу, которой чтят смерть,
но вероятные два из побегов:
один, что растёт сквозь второй, что наверх.
(10-11/02/15)
* * *
Брутальна родина твоя,
которой ты насквозь проходишь
как через скважину вода –
то дышишь, то себя находишь.
И дым несётся, как чечен,
покрав еще одну невесту –
так родина под небом спит,
в Отечестве своём столь тесном,
что кажется его надув
травою, мошкарой – в руины
как шар за богом полетишь,
который ножик перочинный.
(02/15)
КУРИНЫЙ БОГ
Крысы бегут по монахам,
по берегу, по
краешкам бога, холмам
от которых останется о.
Даже не думал, что я
проживаю по горло в земле,
что поедает меня
ночь от ночи всё злей
слайды меняет,
куриные кости сосёт
слушая смертные крики
ночных соловьёв.
Выйдешь за холм
а вокруг лишь один горизонт,
словно ассоль или звук,
Арарат или зонт.
(02/15)
КЛЮЧНИЦА
Нож темноты вырежет из слепоты лицо –
праздник у электричества и выходной с яйцом.
Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не просить
то, что тебе покажется нужным с любой тоски?
Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит –
лице с неё стекает по часовой, как нить,
как немота бликует или же врёт, как спирт
режет кору и кожи [те, что на свет – мои],
только в тени иные втянут её, как вдох
лёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.
В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборот
снова словарным и пишет слово на весь забор.
(03/02/2015)
* * *
Осень, состоящая из пауз,
множится, как дочери мои,
до сугробов и не задержаться,
ожидая жирной хвойной мглы.
И двоенье осени признавши,
наблюдая то, как снюсь я ей –
вижу время года забирает
пораженье у своих детей.
(02/15)
* * *
Перевёрнутая песня
в отражении плывёт
с половинчатого света,
облетая чью-то плоть.
Плоть стоит, себя не зная,
и углом пужает ветвь,
что мерцает, будто ангел
говорит: за всё ответь.
И за мясо, и за стужу –
плоть стоит в своей тени
и текут кривые слёзы
по плечам её прямым.
(01/2015)
GRANDPARENTS ORATIONEM
-1-
Дочитать бы драму насекомой
этой своры, что – став колесом –
катится под горку от подводы,
как потоп с мертвящим языком.
А посмотришь в дождь – и там увидишь
жесть дождя из вдов моих торчит,
и звенит в нутре своём неровном,
изменяя в пепелище вид.
-2-
Пока же я стою над бездной
из снега, поля, русской тьмы –
чьей бог – лицом нам неизвестный –
ещё касается кормы,
пока жую свой дым, хворая,
и пью прекрасный алкоголь –
то слово в этом узнавая,
перерастая свою боль,
то, отравившись кислородом,
спешу расслышать, что во мгле
наждак, топор во всех пустотах
чиричут телу обо мне.
-3-
А дотянешься до молитвы –
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.
Встретится кто, как травма,
увенчанный сам собой –
быть бы плотью тебе –
виноват – другой.
(02/2015)
IGNOTUM DEUM
Предположим, что шар, что разбился в твоей воробьиной
на божественный пар, что клубком покатился по длинной
траектории в нашей – почти что пархатой и устной –
то ли местности, то ли отсутствию оной, где гнусный
голос нас различить попытался, как будто окружность –
всё его отраженье, которое в стае проснулось.
Предположим, что Бог – это бог, это холм, это стая,
что меня лишь наошупь, щелчком многоклювным узнает –
так гора на подлёте, себя распустив в до-Евклида,
просыпается, как рождество исчезая из вида –
потому что воронка на плоскости мрака похожа,
на объём, что был Богом оставлен под зрением кожным,
на разбившийся шар шерстяной воробьиных щенков, кто из линий
мир вокруг, от случайного слова его, разорили –
вот и лижут сосцы каждой мамке своей виноватой,
в коридоре позёмки шурша, будто зрением, лапой –
так зрачок, истончившись до бедности неба, в речную
эту скорость идёт босиком – пока я пейзажи ворую
из округи короткой и лёгкой, спелёнутой в зрение птахи,
где живёт неизвестный ей холм, будто слово и шахты.
(17/02/2015)
* * *
Опорожнив пузырь до половины,
плывёт у дна прижатый, как свинец
водою к водке, тенью смятый, длинный,
пустой пескарь – похожий на рубец.
Его лицо [лиловое в июле]
дыхание [искусственно моё]
в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,
и, словно смерть, со мною отплывёт.
(02/2015)
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
На переломе дерева пророс –
как будто от экватора отчалил
на чайке, что плывёт песком в Бангкок –
на зрении своём, в чужой печали
читает вслух Бог наши имена,
планируя за щепкою, как выдох
и ловит соловьёв, кладёт в карман
огня – и взрезав горло – этот выход
вставляет в шрамы им – и жестяной
тягучий звук, на цып войны слетаясь,
всё пахнет розами, как тёплый перегной,
где женщина стоит, не раздеваясь.
(21/02/15)
ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
кусок из воздуха – что мной потерян был
скользит меж створок двух из тьмы и тьмы
то речь замолкнет то вновь прорастает
чтоб оставались мы
кусок из воздуха – возможно, что отчизна –
которой мы запаяны в живот
качается то парно то напрасно
всегда – наоборот
и если ты в него – сейчас заходишь
то чтоб себя – во всех нас – не простить
что б-г нам в этом белом оставляет? –
возможность пить
(02/2015)
* * *
Подробны льдина и пчела,
как горечь ветки тополиной,
что гул внутри у фонаря,
что ток, в котором ты повинен,
Бегут и льдина, и печаль,
и ток речей сих лошадиных,
и известь, что меня смела
в февраль которым я так длинен,
в котором [как рыбак] сто ватт
хрустят, свои перебирая
костяшки, если дым идет
в четыре стороны от края,
вдоль этой порванной пчелы
и чётной половины нашей,
где мы остатки колеи.
Замедленное небо пашут
подробно льдина и пчела –
февральские на дне укуса –
и чернозём жуёт мороз,
лишённый и лица, и вкуса.
* * *
Что вспугнуло тебя, душа, будто такт словес
был нарушен и сбит? И – пока раздувался свист –
ты стояла внутри от себя, как снегирь и крест,
прорастая в тень и её некрасивый смысл
На твоём мяче скачут тьма и моё дитя,
проливая своё лицо, как слепое пятно на свет,
вероятно – то, что здесь не увижу я –
языка не стоит, и говорящего нет.
Что ж пугает тебя, так как землю страшит лишь грунт,
или воды – вода, или корни – растущий ствол? –
так фонтан в окружность свою осмелел взглянуть
и рассыпался в корни, как на телят сих вол.
Что вспугнуло тебя, дитя, где бродила ты,
как в садах зеркальных, и видела в них себя,
обличёна пролитой быть на две стороны –
и любая из них тобой – словно смерть – полна.
Камень вечной жизни горит на руке меня,
а иных камней для тебя от меня здесь нет.
Вот расти, как палка в пустыне, среди огня
принимая в себя его холод – голодный свет.
(23/02/15)
* * *
Здравствуй, милый, милый дом –
неужели мы умрём?
неужели всё увидим
с посторонних нам сторон?
Неужели, заходя,
Бог оставил нам не зря
зреющий [как сердцевина
яблока у сентября]
этот дом, своих детей,
предоставленных себе,
пересматривать кар