Младенчиков и парки,
пока гудят [как бы живы]
Здесь камни после сварки.
Темны их сумерки, когда
Не слышен шёпот Бога,
выходит времени моя
смешливая дорога.
В очах фасеточных её
мерцают слайд за слайдом –
Так Бог проходит сквозь меня,
Как мотылёк и стая.
[Ж]
Жизель похоже с краю неправа
она вернула воздуху права
на ось свою, на мяту стрекозы,
которая бликует вдоль лозы
не виноградной, но вины своей,
которая становится длинней
чем всё существование её,
пока она себя насквозь ревёт.
Вот двух быков качается качель
и вьёт из воздуха для смертных колыбель,
и мир плывёт как тонкий поплавок,
уколотый водою мёрзлой в бок
скажи мне Ж – и я скажу тебя:
по сердцу жалостью, как танцами, скорбя –
вилисы в точный 41 год
ложатся и слюнявят тёмный рот.
[Р]
В значении темнеет водолаз,
он рыбу в серебре своём не спас,
мигает рыба тёплая – в ребре
у воздуха подобна букве Р –
ржавеет даже слова серебро –
в камнях моих найдёшь ли ты кого? –
подмигивает речи жёлтый глаз
который никому меня не сдаст.
Вот радость оленины и дождя,
что смешан с дымом в мясе октября,
и дерево по грудь воды стоит,
где рыба каждого [возможно] повторит.
…и громыхает колокол воды
…и тянет в сыр ещё сухой земли,
где в амальгаму ляжем мы лицом
с бессмертием своим, как с колесом.
* * *
Пернатый город скоро полетит –
похожим на [почти пустой] петит,
с надутой водородом головою?
где всё потоп, а после только воля,
а после только шрифт – за ним гудит
холодная вода, кристаллизуясь,
услышав свой, поспевший за ней, ужас –
как новобранец – от судьбы косит.
Кому ещё расскажешь этот город,
который текст или о тексте голод? –
не удивишься, но в его впадёшь,
как в слабоумие – и если ты решишься,
то в шарике за бабочкой спешишь,
она теперь душа, и плачет тонкий голубь
которым ты на ниточке висишь,
подняв, как шпик, почти киношный ворот
и говоришь с водою, говоришь.
(08/2015)
АНГИНА
Когда сон выдувает нас сюда,
как будто мы теперь его слюна –
мы облетаем осень, как деревья,
которые стояли у окна,
которые простуда и верёвка,
которая отсюда не видна.
Когда слюда в запаянных камнях
гранит росу, в которой скрыта птица,
похожая на каплю молока,
которая мелькает, словно спица –
внезапно посмотревшая сюда,
где камень на детей двоих троится.
Когда с тобой прозрачные стоим
и говорим легко, но непросторно,
как будто утеряли вес и грим,
когда нас выдувал сюда [условно
наш] сон, и мы ложились на стекло,
в даггеротипы августа, как зёрна.
И сад вокруг, как колесо, несло,
калечило и – насекомых ровно
ложился рой на рыбака весло,
впадая в отражение от овна –
который поминутно есть число
твоих дыханий в стеклодуве тёмном
который нас здесь запер изнутри
в дыхании своём всегда повторном.
Ворон диагональ на счёте три
врастёт в метель – случайно или вздорно
коль не устал, то снова всё верни –
пока мы спим не живы и не мёртвы:
Вот впалая вода течёт в тебя,
вот темнота, которая снаружи,
вот ты стоишь и стоишь лишь себя
или тагильской женской страшной стужи
и – треугольный мир наш возлюбя –
помехи сон простудой красной глушит.
(09/08/2015)
* * *
И дождь, который стая птиц,
и смерть, в которой жизнь
свила горячее гнездо
для многих своих лиц –
всё это ремесла итог,
что вытащит с земли
своих прозрачных мертвецов,
которые смогли
увидеть то, что нам живым,
увы, не разглядеть,
и потому их плотный хор
нас продолжает петь
среди стрекоз или кротов,
которые внутри
сплелись, как некий средний род,
который подвели
его отмазки и печаль,
и кожа, но не та –
таится, как звезда, печать –
бугриста и густа.
И вот, когда к моим устам
прибьётся темнота –
которую не избежать,
возможно/никогда –
взорвётся наш стеклянный куст
и некто посетит
мои земные небеса,
к которым снег летит,
и я покину чёрный куб
чужого языка,
с родимым пятнышком,
что спит, как птаха, у виска
И распрямляя дождь, как взгляд,
который без меня
летит сквозь молока спираль
всем мертвецам родня
и видит только зеркала,
что исполняют сад,
идущий, с трёх своих сторон,
не требуя наград,
где птицы – это только дождь
и жалость о себе,
ты смерть свою к себе прижмёшь
во всём её х/б.
И будет продолжаться сад
и смех пустых стрекоз,
которые боятся нас
и двойников обоз,
где ангелы звенят внутри,
и в скважины на свет,
ложатся, как вода легки,
и убирают смерть.
(10/08/2015)
ЯМЩИК
Лес уменьшается, поскольку у него
ребёнок стужи зреет – одного
он видит человека (ямщика),
который въедет скоро не сюда.
Лес разъедает лошадь и мороз,
в котором смертность – больше не вопрос,
и Бог стоит немного в стороне,
качаясь, словно утка, на волне.
Волна перемерзает, как эфир,
напоминая пузырями сыр,
который вывернут наружу и скрипит
под пятками Его – затем молчит,
и птица, что летит сквозь зеркала –
внезапно всем часам становится мала,
и в мокром сердце сучьями стучит
как бабочка, которая горит
и бьётся, несмешно ломая плоть,
переплывая смерть свою, где пот
с неё стекает в лепет восковой
задержанный на миг один иглой.
По центру кадра – лес, как янтаря
цитата голая – почти ещё смола
блестит в его отрубленной руке
и вылетает к Богу налегке.
Ты не поймёшь, как едет здесь ямщик,
который разменял свой нервный тик
на эту тройку твёрдую, как лёд,
которым мёд обёрнут внутри сот,
где пчёлы сохранить себя спешат,
покуда темнотою свет пожат
до этой гангренозной тишины,
которой птицы не искажены
но ходят и касаются своих
кафтанов, тушек малых и больших,
и проплывают, уменьшаясь в
значении, как холод не видны.
Лес истончается, и глядя с двух сторон
его ты видишь, прозревая в нём,
как бы ребёнок, что всегда на свет
летит морозный – если смерти нет,
а если есть – то мокрая спина
от ужаса с зимой сопряжена,
где серафим [ямщик] в своих санях
крылами стрекозиными твой страх,
прижмёт к своей пернатой голове
и поцелует, как мороз, и две
твои души неспешно полетят
избыв тоску [верней, оставив прах
в лесах, что станут линией его
полёта, где не больше одного
запаивают ангелы в огонь –
как стрекозу в цитату и закон,
где мы летим, в его больших санях,
с бессмертием ненужным на устах].
(11-12/08/2015)
* * *
Влекомый к несвободе человек
стоит в своём собрании из рек,
из света, из ресниц своих детей,
из мяса, что изрёк он до костей,
из стыдобы своей и седины,
из женщины, которой не видны
царапины на сумерках его,
которые лежат вокруг - светло
в прямой сей речи, и – наискосок –
как будто смотрит Бог в её глазок,
где смерть побеждена и подсмотреть
нам всем хватило жизни умереть,
ожить здесь, в необъявленной стране,
которая становится длинней
с прибывшим каждым поездом, где мы
выходим на перроны - не видны,
и на спине у каждого звезда
друзьям фосфоресцирует сюда –
и кровь течёт по центру у слезы
что падает на их живые лбы.
(08/2015)
* * *
Исправленному верить – если свет
стал лошадью и оделяет числа
твоим успением [успеещь или нет
с той стороны от смерти возродиться?].
Падут ли свет и яблоко вослед
в твоей долине, доле, половине,
где звон остался – а тебя и нет –
ни голосов твоих, ни плотных линий?
Возьми меня обратно – в карандаш
из буквы, из хлебов, из жирной пашни,
из плуга, из рисунка – что отдашь
кому-нибудь – что будет мне не важно.
Исправленному верить [подчеркни],
веди меня по веткам невесомым,
которые печалью не полны,
как возвращение, качаются сквозь волны
из лошадиных, вросших в свет, голов,
которых пронесут на толстой нитке,
два ангела похожие на дверь,
сужаясь вдоль развёрнутой улитки.
(15/08/2015)
* * *
Вот ты, привставши с табуретки,
как будто это хитрый план,
у неба раздвигаешь ветки
и ввысь спешишь по головам,
вот ты проходишь и уходишь,
как отрок, после – как старик,
вот снова из травы сей всходишь,
которой сразу ты привык,
вот чудеса, что происходят
уже не смеешь примечать,
вот смерть на кости лобовые
уже поставила печать,
вот ангелы ведут куда-то
и бьют по морде кирпичом,
и мир внизу невиноватый –
поскольку больше он не дом,
вот облака пасутся плотью,
пчелиным роем над тобой,
родив в синеющие соты
где мёд синеет над большой
похожей на кувшин и слово,
реченое другим во мгле,
где женщина не одинока
коль вспоминает обо мне,
землёй, которая пчелою
в том рое надо мной летит,
плечами задевая ветки,
вслед за душой моей спешит.
(16/08/2015) (*пчелы Григория Нисского?)
ФОМА
Не снег упал, но человек в него
себя вложил, как речь или мерцанье
экрана, где не видишь своего,
и запечатан изнутри неявно
совсем иной, грачиный тёмный глас,
дудит в трубу полночной карусели,
что крутится внутри себя, как лаз –
то, как лицо, то, как нутро метели.
Фома, Фома, опять всё пропустил,
как воробей сквозь слепоту и руки,
и облака твои опять густы –
с той стороны, где кирпичи и звуки
опять в снегах идёт к тебе стена
как ниточка и свет неприглушённый
и ты ей внемлешь – будто ты вина
кувшин для голоса и тьмы приготовлённый.
Не свет упал, но человек в него
сложился – тем преодолев мерцанье,
и не равна длина длине его
ожогов на перстах на опознанье.
(17/08/15)
* * *
Где зима невысока,
то есть голубь глушит
водку хлеба исполна
или воды рушат
вертикальные свои
тёмные закладки,
что двоятся изнутри
у царапин гладких,
что расставлены тобой,
будто в свете щели,
где клубится на троих
птенчик хлеба белый
средь деревьев или рыб,
что шуршат в глаголе,
что как небо к ним прилип –
ангела навроде
встанешь – а не плакать здесь
больше нас умеют
эти яблони, в ком крест
изнутри темнеет.
и плывёшь в кресте зимы
где, взрываясь, капли
умножают небеса
до небес и цапли.
(18/08/2015)
ФОТОГРАФИЯ ЗМЕЯ
В силок попав даггеротипов общих
бумажный змей артачится и ропщет
на это небо, что его лакает
собачьим языком из нашей дали.
Он удаляется – чужой и мне и небу,
воде и человеку или хлеву
и озеру, которые врастают
в свои потопы – ничего не ради.
Бумажный змей уже наполовину
не виден здесь [ещё мы видим спину
его сутулую – на ниточке не нашей] –
и, в урне погребальной воспылавши,
он бегуном, раскинув свои восемь
прозрачных ног, в хрусталике уносит
циклопью слепоту или печали,
и там свистит – как будто на причале
там станет лодкою еще одной поболе,
ещё одной историей и полем
многоязычным – где уста смыкая
он спит в росе, чужбин земных не зная.
(19/08/2015)
* * *
Удлиняется музыка яблок, щенок,
надкусив неба локоть, звенит в каждом зубе,
получив исполна от дыханья щедрот –
он дыхание это возьмёт и загубит.
Завершится незначимый этот побег
средь объятий жуков и иных насекомых –
и не станет меня и других человек
или женщин других и совсем незнакомых.
Удлиняется музыка, влага шумит
у щенков на тату, в жёсткой шерсти и сглазе,
едет Пушкин вдали, чтоб себя повторить,
не простив свой бубенчик дыхания сразу.
Он себя продлевает и капает кровь
на бумагу экрана, как дождь в подоконник,
и спиралью дощатой сгорают: любовь,
сигарета и яблоня или садовник.
(20/08/2015)
* * *
Складное небо, что вмещает зонт,
на обороте пишет эфиоп –
хозяин самогонной нашей взвеси,
которая несёт прекрасно вести,
чьи чудны, в нашей тьме, колокола
ещё до гула, то есть до угла,
который станет каменным углём
шумящим то искусством, то теплом,
то женщиной, что ждёт на половине
другой, которую – как шашки наши – сдвинет
от зрения случайный перелом
в складное небо, что со всех сторон.
(21/08/2015)
* * *
Ни эллина не будет ни грека –
обрастает змея человеком,
собирает себя из пейзажа –
от крови его синей сухая.
И вздыхает змея в человеке
и свои лошадиные веки
размыкает как сон, засыпая
посредине горчичного лая.
(22/08/2015)
* * *
Взорвавшись, выдох обретает плоть –
сорвавшись от прикола, словно плод
себя осуществив, теперь предлог
он ищет между рук и между ног.
Он вылетает и его рога
отблескивают, легкие дробя
прохожим, что проходят сквозь него
пока он здесь свободен, и легко
блуждает в лабиринтах из людей
в шуршание и шорохе рублей
ни с кем не разговаривает он,
клонируя, как смерть, чужой урон
И – никому чужой – на леске я
вослед ему иду, как будто зря
им выдут был наружу и теперь
скриплю, на скрытной смерти, что есть дверь.
(23/08/2015)
* * *
Солома, что в слепые облака –
под утро наше – разожжет душа,
летит сквозь ангелов вокруг, пока
слабы ея огни, во нас дрожа.
Мы вынем рубль чтоб взять хлеба свои,
и мясо, что двоится на крови,
и будет утро или день един –
как камень на углах своих стоит.
И, предстоя замысленным углём,
ты видишь Бог в тебя со всех сторон
заходит, как солома в облака,
врастает сквозь ладони рыбака.
(24/08/2015)
* * *
Неудержимый мчится сон,
как электричка в полой птице –
и что он нам? и что мы в нём?
когда дрожащая ресница,
замедлив свой сухой полёт,
летит к порогу, выгорая
не в выход для себя, но код,
что осветит окрестность рая,
который спит внутри неё
и видит, как она в сон входит,
прозрачный обхватив живот
его несбывшейся породы,
и гонит кадры его вспять
на свет, что ей прочтён, как стужа,
когда – над тьмой всей наклонясь –
она летит его снаружи –
пока он здесь летит на свет,
что сжат в ресниц её пеленках –
поскольку недетей здесь нет,
и нет похожих на ребёнка,
поскольку виден сквозь разлом
скорей не смысл, а лесорубы,
где птица небо, словно вяз,
в густые поцелует губы.
(31/08/2015)
* * *
Уже не я живу, но он растёт во мне,
как свет, что выпадает по центру ноября
и щурится на снег, что кружится в огне,
его волчок распадом, как атом, заведя.
Уже не я иду, но он идёт со мной,
и ласково со мною о всём своём молчит,
и кормит молоком чужие поезда,
и это молоко внутри меня горчит.
Сужаясь в голос мой и сумерки мои,
он стаей воробьёв ложится вдоль меня
и длятся пузыри ожогов и следов,
когда не я живу, от смерти отклонясь.
(03/09/2015)
* * *
-1-
В согласии с ответом
свет обнимает сум…
ерки - пометки летни…
и лётный, как абсурд,
стоит посередине
здесь ангел, а не твой,
прозрачный, как Овидий,
в наречии двойной –
отгадки разжимает
и ходит по реке
не то чтоб умирает –
но всё же налегке.
-2-
Кто водит по груди моей
рукою полой и сухой,
как ветви падает на тень
вслед за замёрзшею осой,
как тело обдирает нас
и не впускает вместе с ним
в неспрошеный и новый сад
из наших ледяных глубин?
Кто здесь стоит со мной один
кто, также как и я, ключи –
скрипит под медною росой
а после соловьём горчит?
(13/09/2015)
* * *
Невдомёк окунуться в этот холод и иней
пробежишься по тени, где час рядовой
дом обходит в рыжеющем тёмном жасмине,
но всегда по немного иной, круговой,
где не сказано, но по сорочьи подшита
наша речь к тишине, наподобье цитат
воробьиных, несрочных, а небо сокрыто
на словарный и тварный стрекозий наряд.
Говоришь: подними треугольные речи
этих молотых пчёл, что в лиловой потьме
изучают пергамент летальных увечий,
где уловы и лодки скрипят или нет.
Вот и вспомни, как ангел, рукою несильной
удлиняя молчанье в свою тишину,
уходил из венозных шаров человечьих,
поутру от щеки вырезая слюну.
Невдомёк пропадать, но проснёшься заране
и увидишь, как он, обретений страшась
наклонился и пьёт не твоё – но всё ж зренье –
над душою чужою, как холод дыша.
(14/09/2015)
* * *
Без человека – ласточка, синица
пытаются до нитки распрямиться
до нити, что проникнет в лабиринт
игольчатый, как ухо или бинт.
И, расставаясь с тушкой скорострельной,
взлетают птахи в снеге незаметном,
и кружатся, и крутятся, как тьма –
у колеса нутро всё запятнав.
И, догорев, у голоса в овале
растут, как зерна холода и стали,
у зрения слепого моего
не оставляют больше ничего.
Они – легки, а вовсе не пернаты,
их лица человечески покаты,
и катится по ним одна слеза –
уже бесчеловечна, как лоза.
(16/09/15)
* * *
Ресница и слеза,
что в ней, как зверь, блуждает –
как будто бы окружность
по краю обрезает,
как будто бы живой
ей предназначен воздух,
или высокий дух
её сквозь прорезь бросил
куда-нибудь сюда,
где мотыльки недлинны
и держит Бог кулак,
как ножик перочинный,
и вырезает нас
у зрения собаки –
пока её слеза
кровит по каждой капле.
(17/09/15)
* * *
И кто тебя перемолчит,
земельный мякиш? Разминая
свой предпоследний воздух в
снегов окраину вдевая,
всё зашиваешь ты меня
от алкоголя или скуки
и рвётся ткань ещё моя,
где рыба жаброй режет звуки.
Никто нас не услышит здесь –
пока дождь в лоб мой протекает
и я стою за нас двоих –
и за того, кто нас вдевает.
(18/09/2015)
***
Смерть проходит сквозь меня,
словно женщина любя,
превращается в росу,
что приклеена ко лбу
в нас токующей воды,
где патлатые волы,
как словарь, немного русский,
изрекают валуны,
где пытаясь нас узреть
жизнь старается изречь
нас в колодцах своих узких,
чтобы после рядом лечь
под высоким небом – им
смерть покажется живым
скрученным в огонь котёнком
тёплым мокрым голубым,
как тьмы тела, где течёт
время и наоборот –
тело пробивает время,
в бубенцы взрывая лёд.
Лёд, как бабочка летит
не водою дорожит
а той женщиной любою,
что как смерть принадлежит
одинокому мужчине,
что внутри её парит.
Смерть уходит сквозь него
приоткрыв свой синий рот –
и синица в её сердце
машет белым, как платок.
(20/09/2015)
* * *
Бог возращает серебро соломы,
открывши дверь огня ей до себя –
покуда это небо её тронет,
покуда этот ангел, теребя
её рубашку, то вздохнет в метели
то не заметив краешка дождя,
запнётся, в смысле встанет на колени,
но не дождётся веры, вновь пройдя
в иную Тверь, в иное нараспашку,
иные облегая имена,
Бог лепит из соломы человечка –
возможно, что он вылепит меня
и раскрывая хлеба грудь, как дверцу,
он молоко из воздуха подняв
возьмёт себе неумершее сердце,
чья корочка уже не берега.
И он напоит тёплую ворону
и ту калитку, что скрипит меж нас
в огне и серебре – как бы солома,
которую никто из нас не спас.
(30/09/2015)
* * *
Вероятно, что стая птиц – это листья, что
отрывают от веток лапки свои, как боль,
что полёт похищает у них, расторгая сон
и трещотку воды заведя, чтоб искрила соль.
И когда ты выходишь у тьмы, словно взрыв грачей
или голос ангела, что был утерян в них,
как исшедший и, совсем никакой, Тесей,
затворив из их слепоты, как полёт, лабиринт –
вероятно, у них есть шансы, пройдя его
оказаться в краю где остался лишь вещий слух
и оторванный край у клёна, что видит, как в них светло,
и опять сторожит их лапки, полёт вспугнув.
(01/10/15)
* * *
И, небо раздвигая словно створки
окон своих, здесь бабочка летит –
куда она на жизнь свою посмотрит
когда её никто не повторит?
Не повторит сокрытого полёта,
который завершаётся, как мёд,
стекающий спирально вокруг плоти,
в которой она больше не живёт,
где небо, став булавкою свинцовой,
её прижмёт к стареющей груди,
что молоком наполнена и брызжет
врастая в задыхания круги,
но бабочка лежит на крае смерти
и раздвигает скобки, как пейзаж,
где сад горит внутри её отметин
и меж упругих крыльев ей пожат.
(02/10/15)
* * *
В туннеле света рой и пчелы
шуршат своею темнотой –
за ними вол идёт, раздвоен
вдоль, электрической дугой.
Он полон бога и вольфрама,
звенит телятами внутри,
и на боках его три шрама
с прекрасными его детьми,
с его чиханьем и простудой
и смертностью его в очах,
которая растёт за гулом
фабричных ангелов в ключах
от этой жизни всеянварской,
что не уместится в санях,
что учат здесь язык татарский
вслед рою из тыдымских птах.
Он не заметит, то, как пчёлы
его обнимут там, где свет
расширится и в бок ужалит
в четвёртый шрам на темноте,
которую они сшивают
своей последней прямотой,
и шрам почти что оживает,
не понимая, что живой.
(03/10/15)
ВЕТОЧКА
Так обожженным горлом звук
ты перелистываешь как
вину, которую из рук
не выпускает ангел в прах
что проплывает среди рыб,
кто отражение воды –
голубоглаза наша смерть
и чертит новые ходы
для всех исчерпанных стрижей
что в глине этой или той,
летят в испуганные тьмы
мостов над вынутой рекой,
в которых свист двоичных нас
не достигает берегов,
приобретая чудеса,
приберегает лишь ожог
в десятых числах октября,
когда не снег ещё метёт
но влага, отвердев с утра,
полёты глины оборвёт,
как веточку, что я во рту,
как немоту свою кручу –
в надломе, против часовой,
где ангелу мы все почу…
… и обожженным горлом он
[смотри] озвучивает нас
где мы, открывши слепоту,
не закрываем больше глаз.
(4/10/2015)
* * *
Беги, беги, ягнёнок, вдоль воды –
в итоге мы окажемся правы,
едины истеченьем и травой,
что прорастает вслед за нами на другой
поверхности, инаких берегах,
сужающих калитку тьмы в устах.
Беги, беги от пастбищ тощих ив,
чей дождь внутри был больше, чем залив,
чьи скрытны и безлицы рыбаки,
что чайками сидят внутри росы,
где яблоко стеклянное небес
глядит на их обрушившийся лес.
Беги, беги, пока тебя парной
верёвкой не связали со звездой,
пока всех виноградин дым быстрей
рубцами, что похожи на людей,
чья не доказана, не принята вина,
а брань ещё просторна и пряма.
Беги, беги, ягнёнок в жернова
из воздуха, где воздуха сосна
твоя растёт, чтоб после лодкой стать,
в которой ты научишься летать –
когда тебя увидят рыбаки –
как дирижабли встав – внутри легки.
Беги, беги, ребёнок, в эту речь,
которую возможно не избечь,
которая сужается в сосцы,
и их ты теребишь, чтоб тёмно рцы
тебя обрушило в росу, там где
бегущий агнец возвращён своей воде.
(5/10/2015)
* * *
Свернувшись, кровь в царапине звенит –
как будто бы её невозвращенье
составлено из боли и обид,
и вовсе непросторно для прощенья,
как будто ты не ляжешь поперёк
и не откроешь свой иссиний рот
как камень [погружаясь в свою темень].
[переверстай последнюю строку]
цветёт сирень из осени и хлада,
и разве это что-то виновато,
что стало преднамеренной судьбой? –
так отмирает почва только в ней,
свернувшись ангел спит –
и в снах светлей – как Гулливеру
в середине ашгабада…
светает. вероятно, что я ожил…
одышка из забытых здесь обид
не обижает, но обидеть может,
и кровь скворцом в царапинах свистит.
(6/10/15)
* * *
Под утро снег лёг [словно буква О] -
в окружности легко и непрозрачно
я проживал одну из тёмных птиц,
что в Господа углах неравнозначна,
что оживёт в тряпичном рукаве
у плотника [возможно, что у сына],
и как младенца воздух разогнёт
и вынет из пропаренного дыма
моё дыханье, выдохнет язык
уже не мой, не мне принадлежащий
и в лунку света чайкой полетит
среди прозрачных [небу] подлежащих.
(21/10/15)
* * *
Промахнувшись, ноябрь начинается с букв
сытой капели – как будто бы март,
здесь заблудившись, покинул свой круг,
мордою крутит у льда среди лап,
будто не станет меня и тебя
в этой воде золотистой – насквозь
будто бы вбит был последний дурак –
ради забавы назвавшийся гвоздь.
Вот он висит в слове ангел вдали,
и электрический свет изнутри
пёсьей ветрянкой беспечно горит,
как вентилятор из тёмной петли,
где он продет каждой смертью своей –
взлохмаченной, будто ровесник чужой,
или - размокший поёт соловей,
машет кошачьей, как листья, рукой.
(04/11/15)
* * *
Снег щёки прожигает, словно Дант,
сюда вернуться попытавшийся из рая,
как папироса прячется у рта
и как душа, обугливаясь с края
стучится из дыхания, внутри
как ласточка себя перегибая –
не гибнет, но пернатым говорит
или горит, мороз рукой сминая,
щебечет тьму, что смётана, как свет
в моих ладонях [слишком старушачьих],
что помнят, вероятно, смерти нет:
не этой – той, совсем ненастоящей.
(21/11/2015)
ИЗОЛЕНТА
Изолента темноты,
раскрывая свои рты
и цыплячьи, и щенячьи,
видит нас из высоты,
думает, что это мы
заблудились и темны
ходим по тоннелям света,
где совсем ей не видны.
Мы уклейками в снегах,
что летят насквозь, в санях,
проплываем дым и пепел,
что гудит в огня узлах,
но с другой страны окна
вотчина, как прах, видна
что звенит внутри у яблонь.
И в бубенчиках зерна
изолента темноты
видит, как её птенцы
покидают её тело –
плоское до тесноты,
так и льются на Покров
вырезая лица в кровь,
в голубую изоленту –
что похожа на сугроб.
(22/11/2015)
,
* * *
Наташе
и страшной станет красота,
когда покинешь ты леса
строительства без этажей,
где нет тебя тебе чужей.
Вокруг тебя летает грач –
похожий на мячи и плач
травы о – спрятанных в карман –
птенцах, похожих на обман,
где прирастает снегом парк,
в пласты дыханья распластав
перебинтованный мороз
летящих из него стрекоз,
где сквозь скакалок пузыри –
как дождь и тополь – мы видны,
и ангелы со всех сторон
срывают красоту с погон.
(23/11/2015)
* * *
Как ласточка под иву или дождь
себя стремит, переминая дрожь
от слайдов тёмных воздуха смешного,
который поднимается полого,
как хлеб перебирающий вдоль нож –
так я дышу – здесь, в похищенье смерти,
когда сойдут с ума её приметы –
и осень [осень!] падает за снег,
за ворот старику, что нас здесь удит,
а после стелет в небе словно свет.
И мы лежим, и жабрами стрекочем
среди воды незамутнённых кочек
среди особых ласточки примет.
(25/11/15)
НАКАНУНЕ ДЕКАБРЯ
Листья под снегом шуршат
или торопятся в рай
этот холодный, когда
его задеваешь за край,
ищешь в морозе себя
и [на верёвке живой]
движешься в тот никогда,
который случится с тобой.
Но ничего, потерпи –
листья в морозе шуршат,
медные уток горбы
беглой водою звенят.
Выйдешь в какой-нибудь рой –
пчёлы и осы внутри
листьев прозрачных летят,
как василиски и львы –
швы их прозрачны на свет,
что спрятал с дыханьем в карман
то ли живой человек,
то ли… [придумаешь сам]
(29/11/2015)
* * *
Возможно так, что нет здесь слов –
забыв, как птичий, перевод –
как стрекозиную реку,
на свет свой бедный извлеку,
как колесо пустой, словарь –
не изучай меня, букварь,
не говори, таись во мне,
как уголь, спрятанный в огне.
Возможно, стыден мне язык
и, как олений синий лик,
лежит на животе небес
прозрачный без меня мой лес.
Возможно, эта стрекоза
возьмёт, покинув, всё с меня,
и полетит в своей реке
в бесстыдной, как моя, руке –
поскольку в парке, некрасив,
мужчина между дев лежит –
безмолвный с дочерью чужой,
которая к нему спиной
повёрнута и слышит сны,
шурупы нашей немоты,
где между дочерью с женой
лежу, обёрнут высотой.
(28/11/2015)
* * *
О, бедный листопад [не одиссей],
ты возвращаешься к своей [не пенелопе]
на острова, где места нет земле,
но есть снега. Точней - мороза хлопья
тебе летят в лицо, вслед за тобой
Харон [почти] врата в аид захлопнет –
о, бедный листопад, на божешмой
здесь место размокает (или глохнет).
Ты совершаешь здесь себя, один,
своё лицо разгадывая птицей
взрывной – так разгибается волна,
которая вольна тебе присниться
и миновать, и стать пружиной вновь,
что скручена в спирали листопада –
за скобками у воздуха своё
несущество, как зверя, узнавая.
О, бедный листопад, припомнишь ты,
как посреди земли, обняв тела по-лисьи,
мы плыли - дни сужались впереди
в калеки-руки и калеки-листья.
(30/11/15) ЗЫ: вариант последней строки (не определился ещё):
в стрекочущие, словно ленты, листья
* * *
Шерстяной клубок тумана
пробивается на свет –
тот, который переправа
от того, кого здесь нет
или справа входит в город,
металлический смяв свет,
не-пророк [но голый олух]
и ложится на столе –
ты его теперь не видишь
потому, что хлеб в тебе
израстается и дышит
чёрной влагой голубей.
(01/12/2015)
2 ДЕКАБРЯ 1995 ГОДА. СТИХ ДЛЯ ДОЧЕРИ
И что тебе невероятных лет
число случилось – кажется округлым
чудесным звуком, что вокруг лежит
оленьим стадом, разговором глупым
в смещённой середине декабря
и в бедности моей двадцатилетней
когда не Бог живёт, с тебя беря,
а ты его берёшь за кончик света,
испытывая нежность, а не страх,
сентиментально разбирая птичьи
сугробы на невидимых нам птах
которых в нас расправил переписчик,
которые округлы, как слеза
взирающего пристально-нечестно
уже неинтересного отца,
который не отец [вот здесь], а дверца
до звука и родимого пятна
субботы первой декабря, где звери
летят вокруг двадцатилетних нас,
которые наги, округлы, белы –
здесь, где отец и дочь, на миг совпав,
невероятно в нём не разминувшись,
лелеют день зимы, как благодать,
и узнают друг друга, не проснувшись.
(02/12/2015)
* * *
Прислонишься к осины наклонной спине,
и ребристая рыба беседы
под неё занырнёт: вот здесь – ангел, вот – смерть,
вот – система без всех измерений.
Вот ты – мальчик, вот – люлька, в которой ты спишь,
вот смеркается небо, что в мамке
всё бежит, как её о тебе молоко
и в уста золотые из ранки
там, сужаясь в тебя, заступает орёл
вот и тень от тебя исчезает,
вот уже её ты, как собаку зовёшь,
в эти сумерки, где ты играешь,
называя деревья по их именам,
и потоп исчисляя по кличкам,
прислонившись границам твоим
красота, здесь пытается больше не сниться –
и мелькнёт над осиной и рыбой оса,
и раскусит тебя, но не больно,
и растёт из тебя винограда лоза,
расщепляя в молекулы горло.
(03/12/2015)
* * *
Июльский камень, далее круги
плывут по уткам, месяцам и бёдрам
раздвинутых деревьев – далеки,
как ивы, слепота и бездорожье,
мы входим в [между кадрами] зазор
умножены его безводной дрожью
посередине матовой реки,
где с нами в ряд лежит немая лошадь.
Июль живёт, как видишь, там, где все
животные, что мы ввели, собою
раздвинут нас калиткой на потоп,
который ткёт нас тёплою иглою
пчелиной и сосновой там, где язь
пернатою в нас тычет головою,
похожей на разрезанный вдоль глаз
который наречёт потом любовью.
Плывём сквозь это яблоко, что вдох
свой оставляет под водой непрочной,
чьи веки прорастают, словно Бог
осокою источенной и точной –
как будто дом оставлен, как подлог
который завершается судьбою
проточной, там где зрение – зазор
меж камнем – уткой – комнатой пустою,
меж листопадом, что внутри детей гудит
как погремушка в языке виновном
в их проявленье, между аонид
дыханием животным и бесплодным,
меж деревянных рыб, тех что на дне
придерживает ангел своей пястью,
которые его изобрели из жабр своих
чтоб не устал он прясть их –
они среди невидимых ветвей
его плывут, с той стороны дыханий
прудов, что мы не обозначим здес<