Самопитание — способность моментальной спонтанной выработки питательных соков, обеспечивающих здоровую жизнь без приема внешней пищи.
Покой — способность отдыхать везде, в любое время и при любых обстоятельствах.
Ровность — способность пользоваться спокойной неизменностью состояния и жизни при любых обстоятельствах.
Малость — способность уменьшаться до размеров атома, становясь невидимым, и проникать сквозь твердые тела.
Огромность — способность беспредельно увеличивать свои размеры так, чтобы коснуться пальцем Луны и звезд.
Легкость — способность освобождаться от тяжести, ходить по воде и парить в облаках.
Тяжесть — способность беспредельно увеличивать свой вес, не поддаваясь никакому усилию сдвинуть с места.
Быстрота — способность простым усилием воли перемещаться в любую точку пространства.
Овладение — способность приобретать всё, что пожелаешь.
Метаморфоза — способность по желанию принимать любую форму.
Подчинение — способность управлять волей других людей.
Несокрушимая воля.
Верховенство — превосходство и сияние небожителей.
Марича уже овладел всеми этими качествами, кроме трех последних. Внешне от напоминал панджару, что буквально означает клетку, т.е., попросту, скелет; в отношении питания он был вайюбхакша, т.е. «питающийся воздухом», и обладал способностями кечары, т.е. мог передвигаться по небу. При всех своих выдающихся качествах он был робок и скрупулезен в делах веры, и наилучшие его суждения нередко уступали его религиозным страхам. В частности, когда Равана, решив выкрасть Ситу, явился к Мариче и попросил его принять форму прекрасного оленя и увлечь Раму и Лакшману подальше от ее обители, тот сначала отказался, но уступил угрозам ракшасы убить его и тем самым стал его сообщником в преступлении, — разумеется, не по причине земного страха смерти, а в результате довольно корыстного подсчета выгод и потерь.
Он рассуждал следующим образом: «Если я, приняв облик золотого оленя, буду убит стрелою из лука божественного Рамы, то немедленно достигну освобождения, навсегда покину этот мир феноменальной иллюзии и никогда более не вернусь в этот несчастный цикл рождений и смерти; если же, с другой стороны, я приму смерть от нечестивой руки этот титана, мои будущие возвращения в этот иллюзорный мир и уходы из него, рождения и смерти, могут оказаться бесконечными. Я навсегда утрачу надежду на возможность вырваться из океана Майи».
Соответственно, он покорился повелению титана и, превратившись для Рамы и Лакшманы в оленя и уведя их подальше от убежища Ситы, стал орудием ее похищения.
Ракшаса Каматур знал как о магических способностях риши, так и о его робости. Сначала он попробовал вынудить его самыми уважительно-вежливыми уговорами и лестью, большим мастером которой он был, уступить ему Мохан-астру, или способность гандхарвов зачаровывать, однако благонамеренный риши, знавший, для каких порочных целей может быть использована эта способность, особенно титанами, оставался глух к его лести, уговорам и увещеваниям. Видя это, Каматур понял, что единственная надежда для него — религиозная совесть аскета. Он приказал вышеупомянутому буддийскому монаху, всюду сопровождавшему его и всегда готовому услужить, собрать на зеленой лужайке перед жилищем риши весь его великолепный зверинец.
Первым прибыло самое дикое племя: черные кабаны — только что из джунглей и потому всё еще полудикие, точившие клыки о деревья; огромные черные медведи с гор, жалобно завывавшие в намордниках; королевские тигры, небольшие черные львы из Катхьявара, гиены и огромные рыжие волки, — все они были закованы в цепи и охранялись.
За ними шли более спокойные виды: величественно ступавшие слоны, извергавшие из своих хоботов клубы пыли на собственные спины, чтобы прогнать насекомых; медленно, лениво и неслышно шагавшие верблюды, чьи морды выражали одновременно усталое долготерпение и готовность к мести; грациозные и стройные заморские создания из страны ионийцев; другие еще более мелкие и изящные твари с красивой шелковистой пятнистой шкурой из Ачина; крошечные, не более овчарки, непальские лошадки; плотные толстобрюхие пони из Пегу; толстые туннуки, рыжие, серые и пегие норовистые тату из Дакшина; скромные коровы, друзья человека, с влажными носами и нежным дыханием; тяжелые ленивые голубовато-серые буйволы, любители грязи, с длинными, низко посаженными, выдающимися вперед головами, широко расставленными рогами и дикими глазами; голубые коровы — наполовину коровы и наполовину олени; индийские лоси; целые стада пятнистых оленей, включая разновидности с клыками, как у кабана; совершавшие немыслимые боковые прыжки белые и пятнистые козлята с подвесками под горлом, напоминающими серьги; коричневые мангусты с пушистыми хвостами, враги змеиного рода; шакалы и прочие разновидности собачьих; белки-летяги, черные беломордые обезьяны из горных сандаловых лесов Малабара; уникальные животные, водившиеся только в одном месте на Пальмовом Острове, и полосатые белки гхани, любящие резвиться в листве баньянов.
За ними следовали многочисленные виды птиц: крикливые журавли и цапли; высокие, торжественно выступающие глупые марабу; белые рисовые птицы, исследующие растущий рис, как если бы они намеревались заняться налоговыми операциям; какаду с высокими хохолками, крикливые, как разъяренные женщины; издающие трубные звуки павлины, колышущие своими зелено-золотыми хвостами под громовые раскаты; крапчатые цесарки с белыми и алыми венчиками перьев вокруг шеи, непрерывно преследующие друг друга, группами или в одиночку; дикие голуби, воркующие низкими звучными голосами, навевающими воспоминания об уединении и далеких долинах; визгливые попугаи с кольцами синих или темно-красных перьев вокруг зеленых или сероватых шей; лори всех цветов радуги, выделяющиеся красотой оттенков оперенья среди всей пернатой расы и самые ласковые в ней, а потому удачно выбранные, чтобы нести на себе Кандарпу, бога любви.
Созерцая эту великолепную коллекцию зверей и птиц, Марича решил, что Каматур задумал последнее испытание его добродетели, намереваясь предложить ему искупительный дар, и, соответственно, укрепил себя для дальнейшего сопротивления. Однако, едва звери прибыли, ракшаса запер ворота, взял в руки свой лук, высыпал на землю стрелы из обоих колчанов (ибо древние воины Инда имели обыкновение носить по колчану на каждом плече) и стал угрожать Мариче немедленно начать истребление всех собранных животных, если тот не передаст ему астру очарования, так что вина за пролитие их крови падет на голову риши.
Гуманный и совестливый Марича не мог противостоять этому удару, столь же неожиданному, сколь жестокому. Умоляюще положив ладонь на руку Каматура, он принялся уговаривать его оставить свой кровавый замысел и уступил просьбе, исполнение которой было ему столь жестоко навязано силой; он оговорил лишь одно условие: Каматур должен был поклясться, что эта астра никогда не будет использована для уничтожения жизни, противодействия правому делу и причинения вреда невинным, что тот исполнил без колебаний. Звери и птицы были возвращены назад, в парк Каматура, на попечение буддийского монаха, напуганного не меньше, чем сам Марича. Риши отвел титана в глухой лесной уголок за своей обителью и приступил к торжественной процедуре передачи ему долгожданной Мохан-астры.
Сначала он обучил его тантре, двухчастной магической формуле действия. Первая часть состояла в бросании листьев растения Asclepia gigantea в жаровню, наполненную горящими углями, до тех пор, пока дым не поднялся белым облаком над их головами. Затем надо было полить из маленькой склянки немного санкальподаки, т. е. воды магического желания aqua mirabilis, которой тауматург должен обрызгать себя и объект очарования.
После этого он сообщил Каматуру мантру, или магическую формулу, то есть, заклинание.
Велев Каматуру тщательно повторять за ним мантру, риши повернулся лицом к востоку и медленно произнес Мантру, или Заклинание, Мохан-Астры:
Храм! Храм! Хрим! Храум!
Клинг!
Йушмабхихи Моханам бхавату!
Глаум!
Сан-Моханам бхавату!
Спхенг!
Пари-Моханам бхавату;
Спхинг!
Кшанг! кшранг! кшринг! кшрунг!
Кшренг! кшрайнг! кшронг! кшраунг!
Сваха?
ЭЙ! ПХНПХДЖ!
Пхат!
Третья, пятая и седьмая строки этого удивительного заклинания содержали повеление «Будь околдован!» с незначительными вариациями. Краткие конечные звуки «М» и «НГ» представляли собой неодолимые заклятия божеств, или вызванных астрических сил. Однако так называемая «кила», или «скрепа» заклинания, скреплявшая его, представляла собой трудную готическую мистическую формулу; в то время как остальные строки можно было произнести ментально, эту следовало произносить вслух.
Каматур успешно справился с произнесением всех остальных строк, однако никак не мог одолеть «скрепу» и категорически заявил Мариче, что такие звуки не могло произнести ни одно существо, кроме чихающего верблюда. Марича некоторое время пребывал в растерянности; затем, поразмыслив, подошел к птичьему гнезду, висевшему на ветке дерева неподалеку от его обители, и вынул из него хрустальную шкатулку со светлым серебристым порошком, частички которого имели размер от семени тмина до камешка и который назывался «кала-бхасма», или магический Порох Времени.
Он был составлен из равных частей сгущенного сознания и длительности, и если он взрывался, то расширялся во времени и заполнял его изрядную часть, изначально заключенную в ту или иную частицу порошка; поэтому поступок, слово или мысль, предшествующие взрыву, занимая во времени всего мгновение, казались тому, под чьим носом был взорван Порох Времени, длящимися день, месяц, год, а то и всю жизнь, целое столетие или эпоху в зависимости от массы взорванного вещества. Марича надел на палец кольцо из «кошачьего глаза» и бросил самую маленькую пылинку в жаровню перед Каматуром, одновременно поливая его обнаженную голову водой из своей аргхьи, или вазы для омовений.
Кольцо из «кошачьего глаза» предохраняло самого Маричу от последствий взрыва, который при этом был совершенно бесшумным; что же касается воздействия взрыва на ракшасу, то последствием его был трехдневный дождь, промочивший его до нитки и вызвавший жестокий приступ простуды и чудовищный насморк, в течение коего Каматур с совершенной легкостью выговаривал это самое важное слово «ПХНПХДЖ» и так овладел мантрой и, следовательно, всей Мохан-астрой. Он покинул Маричу в приподнятом настроении, однако до того, когда риши на минутку повернулся к нему спиной, он изловчился залезть пальцем в хрустальную шкатулку и извлечь из нее одну из самых крупных частиц Пороха Времени. Поскольку же, однако, ни один дурной поступок не остается в конце концов без заслуженного воздаяния, он совершенно забыл о кольце из «кошачьего глаза», абсолютно необходимом для безопасного употребления магического порошка: поэтому его неблагодарность, выразившаяся в краже, увенчалась в конце концов наказанием, несмотря на то, что была вызвана всего лишь его предрасположенностью к веселым проделкам.
Вернувшись домой, он немедленно приступил к подготовке грандиозного развлечения, на которое он пригласил Равану, его брата Бибхишану и всех знатных придворных особ-ракшасов; для празднества он приказал заколоть многих из тех птиц и зверей, которых, как тщетно возомнил риши, он спас, уступив Каматуру астру очарования. Как редко достигает цели слабохарактерная уступчивость, даже благонамеренная!
Едва завершился банкет и вино начало развязывать языки гостей, наполняя каждого желанием рассказать какую-нибудь историю, героем которой, естественно, являлся сам рассказчик, как Каматур, которому ассистировал буддийский монах с жаровней, сосудом магической воды и листьями асклепии наготове, воспользовался перерывом в общей беседе и, уставившись на Равану взором, исполненным недоброй многозначительности, начал свое повествование с показной небрежностью:
«Кстати, мне это напомнило об одном событии, случившемся со мной во времена моего дяди Сарва-Варты. Я помню, как однажды Амук пришел в палаты восточного неба и сказал Тамуку», — как только были произнесены эти роковые имена, собравшиеся обменялись многозначительными взглядами. Взглянув на главных среди гостей, подобно тому как в наше время хозяйка телеграфирует своим гостям прекрасного пола, что пора бы встать и попрощаться, Равана поднялся со своего почетного места; все присутствовавшие последовали его примеру, и он проговорил с важной учтивостью: «Прощай, доблестный Каматур, — уже поздний час, и всем нам пора отдохнуть, ибо завтра нам предстоит тяжелый день с Хануманом и его обезьянами».
Прежде чем Равана завершил свою речь, Каматур мысленно произнес всё заклинание, кроме «скрепы»; белое облако дыма от листьев асклепии закружилось над головами гостей, и Каматур, подав знак своему монаху, окропил себя и собравшихся и магической водой и громко произнес грозное «ЭЙПХНПХДЖ!» Равана и его друзья решили, что Каматура просто посетил внезапный приступ чиха, и собрались расходиться, воспользовавшись, как им казалось, удачным поводом для отступления, однако вскоре поняли своё заблуждение.
Как только слово силы было произнесено, чары начали действовать. Ни один из них не мог пошевелить ни ногой, ни языком. Они не могли даже вернуться на свои места; все были вынуждены остаться стоять, как безмолвные статуи, в тех самых позах, в которых были застигнуты заклинанием, в то время как Каматур, наслаждаясь свершением своей долгожданной мести, хладнокровно подвинул свое седалище, чтобы с удобствием созерцать лицо каждого из присутствовавших, и, подобно тому другому «Древнему Моряку» устремив на них свой сияющий взор, принялся за старый рассказ об Амуке и Тамуке. Он вел свое повествование с жестокой тщательностью, издеваясь над испытываемыми ими моральными страданиями и продлевая их несчастное состояние периодическими паузами. Когда он видел, что их напряжение начинало ослабевать, или замечал признаки слабнущей силы заклятья, он восстанавливал ее, подбрасывая в жаровню новую порцию листьев и окропляя присутствующих чудесной водой.
В таком состоянии он продержал из до рассвета: в дополнение к физическим мукам от удержания в неизменной позе в течение длительного времени, на протяжении всей этой долгой горестной ночи их слух и разум мучили непрерывные удары постоянно поминаемых имен Амука и Тамука — что они думали, делали и говорили друг другу. Это наказание казалось Каматуру достаточным. На сей раз он не прибег к Пороху Времени, не желая расходовать все свои ресурсы за один раз. Тем не менее, когда солнце едва забрезжило над восточными холмами, он подбросил в жаровню последнюю горсть листьев и последний раз окропил всех магической водой, чтобы подержать их в таком состоянии еще некоторое время, и вместе с монахом удалился из банкетного зала в свои апартаменты.
В течение нескольких дней горечь и обида были доминирующими чувствами титанов, которые час спустя после рассвета, обнаружив, что уже свободны, поползли по домам, полуживые от изнеможения и до одури оглушенные мучительным повторением имен Амука и Тамука. Тем не менее, по прошествии нескольких дней они начали видеть это происшествие в его истинном свете, а именно как грандиозную и весьма оригинальную веселую забаву, и прониклись еще большей любовью к этому эксцентричному изобретателю истинно титанических шуток.
В то же самое время все участники ночного происшествия решили сохранить в полной тайне как само происшествие, так и магическую силу Каматура. С тех пор все пострадавшие той ночью всегда с огромным терпением, добродушием и совершенной воспитанностью внимали вечным и непрерывно повторявшимся рассказам Каматура. Однако, поскольку он открыто навязывал их собеседникам, ему опять приходилось прибегать к помощи астры очарования, и каждая новая демонстрация его силы становилась новым источником развлечения для двора.
Таким был тот эксцентричный ракшаса Каматур, в чьем дворце на берегу моря Равана обнаружил себя во сне, очнувшись от беспамятства после того, как испил амриты.
V
ПЕСНЬ О СОБРАНИИ
Часть IV
Риши Ананта приступает к символической интерпретации сна —
взгляд на человеческую жизнь индийского мудреца —
беглый взгляд на философию Веданты
Утро, последовавшее за той ночью, когда Равана завершил рассказ о своем сне, было исполнено того особого великолепия, которое можно наблюдать только на Востоке, где величественная благодатная прохлада часов восхода и заката и жемчужный блеск ясных лунных ночей в соответствии с замечательным принципом компенсации, пронизывающим всё мироздание, приходят на смену ослепительному свету, изнурительной жаре и вялому однообразию тропического дня.
Первые признаки наступления нового дня стали проявляться задолго до того, как первые проблески зари окрасили вершины восточных холмов и осветили воды. Летучие лисы, та разновидность летучих мышей, что, предположительно, практикует вампиризм, визгливыми стаями возвращались домой на свои баньяновые и прочие деревья, окружающие пруды и храмы Ланки, после ночных набегов на разнообразные плоды, созревающие в фруктовых садах вокруг города, а также на тодди, или пальмовый сок, который собирают в сосуды из надрезанных вершин пальмовых деревьев; они устаивались в висячем положении вниз головой, прицепившись к ветвям когтями на кончиках своих кожистых крыльев, и предавались безмятежному сну в течение всего дня.
Длинные тонкие земляные черви, оставив свои норы, усердно извиваясь, ползли поперек всех загородных дорог и тропок в одном направлении, как будто отправляя какой-то ежедневный тягостный предрассветный ритуал покаяния.
Стаи пробудившихся ото сна голубей рассаживались по крышам жилых домов и храмов или устремлялись в сады.
Водоносы в сопровождении волов, украшенных колокольчиками вокруг шеи, спешили по сумеречным улицам, чтобы поскорее, пока не встало солнце, наполнить свои бурдюки водой из городских водоемов и фонтанов.
Юные ракшасы спешили верхом или в боевых колесницах на равнину за городскими стенами, чтобы потренировать своих скакунов и поупражняться в стрельбе из лука; вокруг всех городских водоемов и колодцев собрались толпы женщин, старых и молодых, иссохших и цветущих, чтобы наполнить водой свои кувшины; вперемешку с ними толпы брахманов, молодых и пожилых, сосредоточенных на медитации, совершали омовение, не снимая своих одеяний, свисавших от пояса до лодыжек, — как уже отмечалось, королевский двор ракшасов привлекал в свои окрестности множество жрецов, истово верующих и святых людей, несомненно, озабоченных обращением этих выдающихся грешников в истинную веру.
Аванпосты обеих армий находились уже в непосредственной близости друг от друга; над холмами вставало солнце, восход которого приветствовала барабанная дробь, сопровождаемая военной музыкой, доносившейся из обоих лагерей. Вскоре к ней присоединилось пение всей резервной армии обезьян, окопавшихся вблизи воинства ракшасов и исполнявших утренний гимн в честь Рамы и Ханумана, их собственного предприимчивого предводителя.