Боже мой! И как только меня терпели? Почему меня уже давно никто не убил? Я ненавидел это ослепляющее озарение, явившее мне, кем я был на самом деле, показавшее, что я, всегда считавший себя замечательным человеком, на самом деле, как личность был полнейшим ничтожеством. Мне было противно и больно, хотелось все опровергнуть, но как сильно я не старался, я не мог найти ни одного оправдания для своей жизни. Во мне не было ничего хорошего, ничего порядочного. И зачем только Бог позволял мне продолжать жизнь?
А может быть Он и не позволял? Эта мысль не давала покоя, и я никак не мог от нее отрешиться. Быть может, вся эта жизнь, пробежавшая перед моими глазами, была лишь прелюдией к ее концу - тому самому дню.
Но Господи! Я не готов умирать!
Я бесцельно ездил по городу в течение нескольких часов подобно роботу, механически останавливаясь на красный свет, меняя полосы движения, ускоряясь, притормаживая, размышляя...
Осмысливая прожитую жизнь, впервые увидев себя таким, каким я был на самом деле, я почувствовал, как все зло начинало во мне разбухать и становиться все большим и большим, так что даже стало страшно, как бы оно не взорвалось внутри меня. Но почему? Почему я был таким? Почему я раньше никогда этого не замечал. Была ли для меня хоть какая-то надежда? Пока этот остававшийся без ответа вопрос продолжал вертеться в моей голове, я начал подумывать, а почему бы мне не врезаться в какую-нибудь машину на большой скорости, чтобы стереть тем самым раз и навсегда весь этот кошмар прошлого. Но мне было страшно. Если бы я это сделал, то, возможно, оказался бы в преисподней, навсегда оставшись наедине с тем ужасом, которым я сам и был.
Совершенно необъяснимо, но я обнаружил, что останавливаюсь возле одного большого книжного магазина, в который я когда-то часто заглядывал. Переступив его порог, я почувствовал как мои ноги автоматически понесли меня в отдел литературы "Новый Век". Там мое внимание привлекла одна книга в синем переплете - "Библия, сверхъестественность и еврейство", написанная Мак-Кадлиш Филлипсом. Я взял ее и начал читать:
Точно так же, как вы не стали бы всовывать руку в змеиную нору, также и недопустимо позволять себе связываться с любого рода оккультизмом даже ради интереса или эксперимента. Стоит всегда помнить, что можно ступить на порог и войти в дверь, которая тут же за вашей спиной захлопнется, и захлопнется столь плотно, что никто вам уже не позволит ее снова открыть и выйти наружу.
Неужели эта дверь уже захлопнулась за мной из-за моих увлечений гороскопами, гаданием и контролем разума? Мое сердце дико забилось, когда я, пропустив несколько страниц, прочитал:
За евреем дверь захлопывается гораздо быстрее, чем за неевреем.
Автор далее продолжал, объясняя, что это действительно так, поскольку каждый еврей - знает он это или нет - находится в заветных отношениях с Богом.
Я почувствовал, как у меня на лбу выступили капельки пота и пересохло в горле. От страха все мое тело покрылось гусиной кожей. Но оторваться от этой книги я уже не мог.
Я сунул деньги продавцу и поспешил назад к машине, крепко прижимая под мышкой книгу.
Не помню, как я доехал домой, помню лишь, что приехав на место, я выскочил из машины и побежал через коридор скорей в свою квартиру, разрываемый противоречивыми желаниями. Одна часть меня хотела немедленно проглотить всю книгу, каждое ее слово; другая же часть меня хотела разорвать ее на мелкие кусочки, сжечь, сделать что угодно, лишь бы только избавиться от нее!
На первой же странице этой книги перечислялись имена евреев, очень известных и видных людей, которые лишились своей жизни, связавшись с оккультизмом, открыв дверь в сверхъестественный мир через соответствующую рок-музыку, алкоголь, марихуану и другие наркотики, через йогу, восточные единоборства, медитацию, спиритические сеансы, попытки психического исцеления, акупунктуру, гипноз и расширение разума.
В этом списке был менеджер Битлз Брайан Эпштейн. Тот самый Брайан, который стал мультимиллионером в возрасте тридцати лет, оказывается был евреем. Он связался с оккультизмом и умер, приняв слишком много наркотиков. Меня всего передернуло, когда я подумал, насколько же близко подошел я к тому, чтобы последовать по его стопам. Филлипс говорил, что войти в сверхъестественный мир - это все равно, что залезть через люк в подземные коммуникации, но, когда надо оттуда выбраться, вдруг обнаруживается, что обратного хода уже нет, и единственный путь - это опускаться все глубже и глубже в самое сокровенное преисподней.
Но я не хотел умирать! Я не был готов умирать!
О, Боже, помоги мне! Кто-нибудь, помогите мне!
Я должен был обратиться к Богу! Я должен был сказать Ему, как сильно я раскаиваюсь - раскаиваюсь во всем.
Но я не знал, как к Нему обратиться, и не знал, кто еще мог бы мне помочь. Мой знакомый предсказатель не мог ничем мне помочь. Люди, занимающиеся управлением разума, также ничем бы мне не помогли. Они утверждали, что такого понятия, как зло, вообще не существует. Мой знакомый раввин? Он наверняка послал бы меня к психиатру, который в свою очередь запер бы меня, а ключ бы выбросил. Моя мать также бессильна была что-либо сделать. Она, как и я, не знала, как обращаться к Богу.
Охваченный паникой, я выскочил из дома и побежал в ближайший магазин ювелирных изделий, где купил мезузах и повесил себе на шею. Быть может, хоть это покажет Богу, что я принадлежу Ему. Я позвонил Джой, своей жене, ставшей мне фактически уже чужим человеком.
- Помолись за меня, - попросил я ее. - Помолись так, как ты никогда не молилась! Помолись своему Богу за меня! Попроси Его помочь мне. Пожалуйста, попроси Его помочь Мне. Попроси Его сохранить мне жизнь.
Трубка выпала из моих рук, и я зарыдал от крайнего отчаяния.
Я чувствовал, как внутри меня подымается страх, как нечто совершенно осязаемое, он подымался и рос до своего крещендо. Когда настанет мой час, и когда всему этому настанет конец (неужели это когда-нибудь действительно произойдет или этот кошмар будет вечным?), где я окажусь? Останется ли от меня вообще что-нибудь, чтобы ему потом где-то оказаться?
Чувствуя себя приговоренным к смерти человеком, я положил под подушку Библию, потрогал на шее мезузах и, весь дрожа, лег в постель. Лежа там на спине, весь скованный страхом, я закричал: "О, Бог Авраама, Исаака и Иакова, кто бы Ты ни был, если Ты слышишь меня, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне. Вытащи меня из той пропасти, в которую я попал. Я не хочу даже просыпаться, если моя жизнь должна быть такой!"
Не знаю, насколько это можно было назвать молитвой, но это был крик разбитой души опустошенного человека.
Глава 2. Будь моим Царем!
Поезд был до отказа забит хорошо одетыми людьми, ехавшими в отпуск из Вашингтона в Нью-Йорк. Верхние полки были загружены различными пакетами в ярких упаковках и - свернутой верхней одеждой. Все места были заняты, и некоторые пассажиры, которым не досталось места, разместились на своих чемоданах в проходе. Пока поезд пробирался по заснеженной равнине, один маленький белобрысый мальчик вдруг высвободился из рук своего отца и упал на проход напротив открытого купе, крича, что есть силы, и гневно стуча ножками по зеленому ковру, которым был застлан пол вагона.
- Ааа-а! Хочу есть! Ааа-а! Хочу гамбургер! Ааа-а! Хочу гамбургер! Ааа-а!
У него это выходило даже как-то в такт со стуком колес. Отец мальчика сердито посмотрел на него и начал уже было вставать со своего места, но тут его жена потянула его за полу пальто назад на место. Ее голос звучал гипнотически убедительно.
- Не торопись, Джек. В конце концов, он всего лишь ребенок. Когда он подрастет, мы научим его уму-разуму и расскажем, что в жизни правильно, а что нет. А сейчас он, наверное, действительно проголодался. Уже целый час прошел, как мы обедали.
Мужчина вздохнул, ничего не сказал и еще больше натянул на себя пальто. Потом, проворчав нечто вроде согласия, он молча уставился перед собой. Его жена, покопавшись в своей вместительной сумочке, достала жменю сияющих монеток. Протиснувшись вдоль узкого прохода, она встала на коленки перед своим все еще ревущим и стучащим ногами чадом.
- Посмотри-ка сюда, Сидней, - промурлыкала она, показывая ему горсточку монет. - Пойдем со мной, я куплю тебе гамбургер.
Он перестал плакать, готовый, однако, если надо, начать все сначала, и недоверчиво спросил:
- И много-много кетчупа?
- Хоть целую бутылку, если захочешь.
Женщина, с улыбкой поглаживая его по голове, помогла ему подняться. Она делала это, казалось, с каким-то внутренним трепетом и гордостью, без тени смущения, что целое купе, полное пассажиров, которые, кто дремал, кто читал, а кто тихо беседовал, прекратили каждый свое занятие и стали свидетелями достаточно необычной мелодрамы, которая разыгралась на их глазах.
Но сцена была вполне обычной для ее трех участников. Они уже пережили не одну подобную сцену.
Я рос очень капризным ребенком, а моя мать была самим воплощением потворства. Она была моим секретным оружием, которое я использовал против своего отца или кого бы то ни было другого, кто не позволял мне делать то, что я хотел.
Есть и другие сцены, которые я хорошо помню даже по сей день. Как сейчас вижу себя бегающим вокруг обеденного стола и корчащим рожицы своему отцу, в то время, как тот гоняется за мной с ремнем в руке. Но мое секретное оружие уже бежало мне на помощь, чтобы встать на мою защиту, и, в конце концов, мне так и не досталось от отца, хотя никогда в жизни я не заслуживал ремня так сильно, как в тот момент. Возможно, моя жизнь сложилась бы иначе, получи я тогда как следует. Возможно, тогда бы и не настал в моей жизни день, когда я, будучи физически взрослым человеком, ложился спать и от страха боялся закрыть глаза. Я был настолько напуган тем кошмаром, в который я превратил свою же собственную жизнь, что для меня лучше всего было бы лечь спать и не проснуться.
То, что меня баловала моя же мать, было уже само по себе плохо, но когда мне исполнилось четыре года, казалось, весь мир стал ей помогать потакать моим прихотям.
Все началось внезапно. Без всяких, казалось бы, видимых на то причин: я вдруг начал хромать. Я и сам об этом не догадывался до тех пор, пока к нам как-то вечером не пришли поиграть в карты знакомые. Меня рано отправили в постель, и я мирно спал как и всегда в спальне своих родителей. Примерно в полночь я проснулся, чтобы, как и запланировал, получить со стола какое-нибудь угощение. Протерев кулачками глаза, чтобы окончательно проснуться, я, спотыкаясь, в помятой пижаме, побрел в комнату, где все продолжали играть в карты.
- Что случилось с Сиднеем? Почему он так хромает? - услышал я как кто-то из гостей спросил мою мать.
- Хромает? Мой Сидней? - Мою матушку даже передернуло. Она бросила карты, отодвинулась от стола и с неподдельным беспокойством посмотрела на меня.
- Да он просто притворяется, Сил, - сказал мой отец, - давай ходи, твоя очередь.
Но моя мать желала немедленно выяснить, что же все-таки случилось с ее дорогим мальчиком.
- Пройдись по комнате и подойди ко мне, Сид, - попросила она, протянув мне навстречу руки.
Я с радостью послушался, понимая, что хромота делает меня еще в большей степени центром всеобщего внимания. Но я перестарался: я так нарочито хромал и изображал такую болезненную гримасу, что все, за исключением моей матушки, рассмеялись и вернулись назад к игре.
Я же подумывал об угощении, которое, как я ожидал, мне должна была вынести мать. Она делала самое вкусное в мире просоленое мясо и бутерброды с пастрамой, и я ожидал, что она наверняка даст мне даже больше, чем я изначально рассчитывал, коль скоро я всех так рассмешил. Я всегда знал, что она будет делать так, как я того хочу.
Все последующие дни я продолжал хромать, даже когда об этом и не думал. Мой отец говорил мне, чтобы я перестал кривляться, а мою мать это начинало все больше и больше беспокоить.
- С Сиднеем в самом деле что-то не так, Джек, - сказала однажды мать отцу несколько дней спустя, когда тот пришел с работы.
- Ты имеешь в виду его кривляние? - Он косо взглянул на меня через дым, подымающийся от его неизменной сигареты. - Он просто хочет, чтобы на него все обращали внимание.
- Джек! Я знаю, здесь что-то серьезное!
Мать так громко это произнесла, что отец не стал спорить. Он погрузился в вечернюю газету, а она подошла к телефону и договорилась о встрече с ортопедом.
Были осмотры, потом рентген, потом еще рентген и диагноз: болезнь Легг-Пертез правого бедра. Лечение: я должен был избавиться от лишнего веса на правом бедре, чтобы оно могло само по себе зажить.
- Бедный Сидней, - говорила мама, и весь остальной мир разделял ее чувство жалости.
Поначалу я упивался своим новым положением и радовался, что у меня появились костыли, подтяжки - и на ногу был надет специальный ботинок. Все заваливали меня подарками, родственники и соседи угождали, кто как мог. Даже мой отец какое-то время делал все, что я просил. Когда я шел в кино, кто-то обязательно уступал мне самое лучшее место; когда я принял участие в конкурсе маскарадных костюмов на празднике Халлоуин, то занял первое место, не потому, что мой костюм ковбоя был самым лучшим, а из-за моих костылей. Люди, не знавшие меня, считали, что я очень замечательный и храбрый мальчик. Но то, что они так считали, еще не означало, что так оно было на самом деле: я полнел, становился еще более грубым и еще более избалованным. Если бы был конкурс на самого испорченного ребенка в мире, думаю, что я бы без труда его выиграл.
К тому времени, как мне настало время идти в детский сад при Еврейской академии Вашингтона, у меня полностью сформировалось убеждение, что моя хромота дает мне право на все, что угодно, кому бы это не принадлежало. Должно быть, мои учителя с чувством величайшего облегчения восприняли заключение врачей в январе моего первого года обучения в школе, что костыли и подтяжки мне не помогают. Мое бедро по-прежнему толстело, и потому они сказали, что меня необходимо освободить от занятий в школе и госпитализировать. Я ничего не имел против того, чтобы мою ногу подвесили на тяге. Кроме того, госпитализация предполагала множество всяческих подарков!
В больнице я также попытался подчинить своим капризам целую группу людей. Но вскоре понял, что у нянечек уже был определенный опыт работы с разбалованными чадами, и очень скоро они продемонстрировали мне, что знают, как со мной бороться.
Мальчик на соседней койке стал моим хорошим другом, и мы любили обмениваться с ним комиксами и игрушками. Поскольку ни он, ни я не могли вставать с постели, то мы постоянно просили нянечек, чтобы те помогали нам осуществлять этот самый обмен. И вскоре одной из нянечек это надоело. Она предупредила, что у нее очень много работы, и что еще кроме нас у нее много пациентов, которые также нуждаются в ее помощи, и что мы должны к ней обращаться лишь тогда, когда нам действительно что-то надо. Вполне естественно, что после этого разговора мы стали ее беспокоить в два раза чаще. Мы не знали, что у нянечки было свое секретное оружие.
На следующее утро в палату вошли двое молодых врачей в зеленых халатах и с хирургическими масками, спущенными на подбородок. Перед собой они катили каталку.
- Этого ребенка сейчас будут оперировать? - спросил один из них, посмотрев в мою сторону.
Второй молча кивнул. Без тени улыбки они покатили каталку к моей кровати. Их серьезный вид не на шутку напугал меня. Они что, собираются отрезать мне ногу?
- Нет! - закричал я что было сил. - Не меня! Это ужасная ошибка! Позовите маму! Позовите мою маму!
Я забился в самый дальний угол кровати, начал брыкаться и кричать, пока врачи наконец не покинули палату вместе с каталкой.
Я был так напуган, что до конца дня не смел ничем беспокоить нянечек. Когда вечером меня пришла навестить моя матушка, я ей все рассказал, приукрасив истину самыми кровавыми деталями, на которые было способно мое воображение. Она слушала меня с ужасом, и ее брови поднимались все выше и выше сначала от шока, потом из чувства сверхправедного негодования.
Вооруженная моими описаниями невероятных садистских пыток, она побежала в кабинет главврача и потребовала увольнения тех двух врачей, угрожая в противном случае обратиться в конгресс с просьбой провести расследование деятельности всего рабочего персонала больницы.
Не знаю, что сказал ей главврач, но помню, что на следующий день меня перевели в другую больницу. Итак, это был еще один пример моего секретного оружия в действии и моего нежелания жить по приемлемым в этом мире законам.
Когда меня выписали из второй больницы, к нам домой пришел учитель из школы, чтобы рассказать, что я пропустил, находясь в больнице. Спустя какое-то время я был направлен в спецшколу для детей с физическими недостатками.