Именно Мартин, более чем кто-либо другой, повлиял на характер ренессансного папства. Вступив в Рим в 1420 г., он продолжил то, что начал Альборнос, и установил твердый контроль над пришедшими в расстройство папскими финансами. В сильно разрушенном городе, чье население сократилось до 25 000 человек, он положил начало программе восстановления и реконструкции церквей и общественных зданий. Мартин укрепил папскую власть, распустив собор в Констанце. Он преуспел — по крайней мере отчасти — в приведении под свой контроль французской церкви, которая вела себя чрезвычайно властно и заносчиво в годы авиньонского пленения пап. Будучи сам представителем старейшей и виднейшей римской фамилии, Мартин предпринял первые важные шаги по превращению коллегии кардиналов и курии из многонационального по составу органа, как то имело место до сих пор, в институты, где преобладали итальянцы. (В то время это вызвало немалую критику, но позволило ему создать первую эффективно функционировавшую курию.)
Вообще говоря, папских владений не должно было существовать. Юридической основой для них являлся так называемый «Константинов дар», сознательно сфабрикованный курией в начале VIII в. документ, согласно которому Константин Великий после переноса столицы в Константинополь в 330 г. пожаловал папе Сильвестру I власть над Римом и «всеми провинциями, местечками и общинами (civitates) Италии и западными областями». Никто и не думал усомниться в подлинности этого документа вплоть до 1440 г., когда гуманист Лоренцо Валла проанализировал его и выяснил, что он является подделкой. К тому времени шесть государств стали fait accompli.[183]Папы в разной степени контролировали их. Феррара и Болонья, например, обладали почти полным самоуправлением, тогда как Пезаро и Форли были на коротком поводке у пап, часто назначавших туда своих наместников. Всем шестерым, однако, вменялось в обязанность тем или иным способом вносить ежегодные выплаты в папскую казну. Зачастую последние оказывались главным источником дохода для папства.
Смерть Мартина V в 1431 г. прервала его труды. Две его главные цели: с одной стороны, восстановление папской супрематии над соборным движением (неизбежное следствие недавнего раскола), и с другой — защита папских земель от соседей и нескольких хищных кондотьеров, — оставляли ему мало времени для всего остального. Его преемник Евгений IV был изгнан из Рима через три года в результате республиканской революции и провел последующие девять лет в изгнании во Флоренции. Здесь, однако, ему удалось одержать, как выяснилось впоследствии, крупную дипломатическую победу. В начале 1438 г. в Италию прибыл византийский император Иоанн VIII Палеолог с огромной свитой, в состав которой входили inter alia[184]патриарх Константинопольский, восемнадцать митрополитов и двенадцать епископов, в том числе молодой блестящий Виссарион, митрополит Никейский, и Исидор, митрополит Киевский, Московский и всея Руси. Они ставили своей целью достижение известного компромисса с римской церковью. Ни Иоанн, ни кто-либо из его подданных не имели ни малейшего желания улаживать вопросы, связанные с теологическими различиями, но Византийская империя казалась обреченной, и ее властитель знал, что пока он остается еретиком в глазах Рима, нет надежды убедить Запад отправить военную экспедицию против турок, угроза со стороны которых постоянно росла. Переговоры начались в Ферраре, но затем место заседаний было перенесено во Флоренцию, где 5 июля 1439 г. состоялось официальное подписание соглашения об унии между обеими сторонами, по которой греческая церковь признавала главенство римской. Латинский текст соглашения начинался словами Laetentur Coeli — «да возрадуются небеса». Но как вскоре стало ясно, небеса имели мало оснований для этого.
Император Иоанн в печали возвратился домой. В Константинополе он обнаружил, что Флорентийская уния встречает всеобщее осуждение. Патриархи Иерусалимский, Антиохийский и Александрийский уже не признали тех делегатов, которые поставили свои подписи под соглашением об унии. Эти делегаты и другие подписанты были осуждены как предатели веры, их поносили по всей столице, случались даже нападения на них. В результате в 1441 г. многие из них выступили с публичным манифестом, выражая сожаление, что они поставили свои подписи под соглашением об унии, и официально заявили об отказе от них. Весьма неопределенным было положение самого императора. Правда, были другие активные сторонники унии, которые могли бы оказать ему поддержку, но Виссарион Никейский, обратившийся в 1439 г. в католицизм и почти сразу после этого ставший кардиналом, в раздражении покинул Константинополь через несколько месяцев после возвращения туда и с первым же попутным кораблем вернулся в Италию. Никогда более его нога не ступала на землю Византии. Его друг, митрополит Исидор, также получивший кардинальскую шапку, оказался менее удачлив. После возвращения в Москву его низложили и арестовали, хотя позднее он также смог бежать в Италию.[185]
С другой стороны, для папы Евгения никаких неясностей не существовало. Союз церквей стал отныне явью, по крайней мере на бумаге. И теперь он должен был организовать Крестовый поход против врагов Византии. Если бы Евгений не сделал этого, то не только не сдержал бы слова перед императором, но и признал тем самым провал Флорентийской унии, бессодержательность формулы Laetentur Coeli. Не в Западной, так в Восточной Европе он нашел добровольцев, и армия примерно из 25 000 крепких сербов и венгров в конце лета 1443 г. под командованием венгерского короля Владислава, серба Георгия Бранковича и блистательного Яноша Хуньяди, воеводы Трансильвании, выступила в поход. Начало кампании было достаточно многообещающим: христиане заняли города Ниш и Софию. Турецкий султан Мурад II, которому приходилось вести борьбу с восстанием турок-караманов в Анатолии, с Георгием Кастриотом (знаменитым Скандербегом) в Албании и братом императора деспотом Мореи Константином Палеологом[186], понял, что должен пойти на компромисс, и пригласил всех троих ко двору в Адрианополе. Результатом явилось десятилетнее перемирие, которое султан получил в обмен на незначительные уступки на Балканском полуострове.
Когда эта новость достигла Рима, Евгений и вся курия пришли в ужас. Крестовый поход имел целью вытеснить турок из Европы, а по условиям упомянутого перемирия они, казалось, обретали столь же неуязвимое положение, как и всегда. Кардинал Джулиано Чезарини, правая рука папы, немедленно прибыл ко двору Владислава в Сегедине, где он официально освободил короля от клятвы, данной им султану, и тем самым фактически дал указание возобновить Крестовый поход. Владиславу следовало бы отказаться. Освобожденный от клятвы или нет, но он нарушил бы свое священное слово, которое дал султану. Кроме того, его силы уменьшились до опасного уровня. Многие из прежних крестоносцев уже вернулись домой, а Бранкович, которому вернули его сербские владения, удовлетворился перемирием и решил соблюдать его. Но юный король поступил так, как ему приказывали.
В сентябре он был на прежнем месте с тем, что оставалось от его армии, сопровождаемый самим кардиналом. Каким-то образом он сумел проделать путь через Болгарию к Черному морю и выйти к Варне, где надеялся увидеть ожидавший его флот. Однако корабли союзников (по большей части венецианские) использовались для других целей. Мурад, узнав о предательстве Владислава, двинулся из Анатолии с армией, насчитывающей 800 000 человек, христианские корабли устремились, чтобы помешать ему переправиться через Босфор. Они потерпели неудачу. Силой проложив себе путь через пролив, разъяренный султан поспешил к Черноморскому побережью и 10 ноября 1444 г., близ Варны, приказав приколоть к знамени грамоту с текстом нарушенного договора, обрушился на армию крестоносцев. Христиане сражались с отчаянной храбростью, однако уступали противнику численно более чем в три раза и не имели шансов на успех. Владислав погиб; вслед за ним пал и Чезарини. Армия была уничтожена. Из всех ее предводителей сумел спастись только Янош Хуньяди с горсткой людей. Последний из Крестовых походов, предпринимавшихся против турок в Европе, потерпел полный провал.
Однако сопротивление еще не было сломлено. Следующим летом деспот Константин предпринял набег через Центральную Грецию до Пиндских гор и Албании. Местное население приветствовало его везде, где он проходил. В то же время его наместник Ахайи с небольшим количеством пеших и конных воинов дошел до северного побережья Коринфского залива и изгнал турок из Западной Фокиды (область вокруг Дельфов). Этот удар сильно задел Мурада, который всего за несколько месяцев до того отказался от престола в пользу сына. Теперь же он, придя в ярость, вернул себе прежнюю власть, чтобы отомстить этим обнаглевшим грекам. В ноябре 1446 г. султан вторгся в Морею во главе армии численностью 50 000 человек. Фокида была возвращена под власть турок. Константин поспешно отступил к Гексамилиону, серьезному фортификационному сооружению длиной шесть миль, пересекавшему Истмийский перешеек у Коринфа — приблизительно там, где пролегает современный Коринфский канал, — твердо намереваясь удерживать его любой ценой. Но Мурад привез с собой нечто, с чем греки никогда прежде не сталкивались, — тяжелую артиллерию. В течение пяти дней орудия бомбили стену, и 10 декабря султан нанес решающий удар. Большинство оборонявшихся погибли или попали в плен. Константин едва смог добраться до своей столицы Мистры.
В одном отношении ему повезло: столица не пострадала. И спасло ее только одно — рано наступившая и весьма суровая зима. Начни Мурад свою кампанию в мае или июне, а не в ноябре, и его армия без труда достигла бы самых отдаленных уголков Пелопоннеса, от Мистры остался бы только пепел, деспот был бы убит и Византия лишилась бы своего последнего императора.
31 октября 1448 г. Иоанн VIII скончался в Константинополе. Ему наследовал его брат Константин. Из всех византийских императоров внешность Иоанна известна лучше всего благодаря тому, что его портрет сохранился на знаменитой фреске Беноццо Гоццоли, украшающей часовню Палаццо Медичи — Риккарди во Флоренции. Этот правитель едва ли заслужил свою посмертную славу, тем не менее сделал все, что мог, усердно стараясь ради дела, которое считал правым. При таком безнадежном положении все попытки Иоанна были обречены. Может, это было к лучшему. Византия подрывала себя изнутри и, в условиях внешней угрозы вряд ли способная к самостоятельным действиям, теперь уменьшилась до едва различимой точки на карте Европы и нуждалась — возможно, более, чем любая другая некогда великая нация, — в coup de grace.[187]Его пришлось дожидаться очень долго. Теперь наконец его время подошло.
Через четыре месяца после смерти Иоанна 13 февраля 1451 г.[188]в Адрианополе от апоплексического удара султан Мурад сошел в могилу. Ему наследовал его третий сын, Мехмед, — двое его старших братьев умерли двумя годами ранее, причем как минимум один из них при подозрительных обстоятельствах. Мехмеду исполнилось восемнадцать лет. Это был серьезный ученый юноша; ко времени вступления на престол он, как утверждают, говорил не только на родном турецком, но и арабском, греческом, латинском, персидском и еврейском. Услышав новость, Мехмед поспешил в столицу, где закрепил за министрами своего отца их посты или назначил их на другие должности. Во время этих церемоний главная из жен Мурада явилась поздравить его с вступлением на престол. Мехмед встретил ее тепло и какое-то время беседовал с ней, но когда она вернулась в гарем, то обнаружила, что ее новорожденный сын утоплен в ванне. Юный султан, очевидно, был не из тех, кто упускает свой шанс.
В первые месяцы после воцарения Мехмед заключал договоры с Хуньяди, Бранковичем и дожем Венеции Франческо Фоскари; письма с дружественными заявлениями были посланы валашскому князю, рыцарям ордена Святого Иоанна на Родосе и генуэзским правителям на Лесбосе и Хиосе. Послам, отправленным из Константинополя Константином XI, Мехмед, как говорят, отвечал столь же льстиво, клянясь Аллахом и пророком жить в мире с императором и его народом и поддерживать дружественные отношения, которые связывали его отца с Иоанном VIII. Возможно, именно это последнее обещание насторожило императора. По-видимому, он был одним из первых европейских правителей, который почувствовал, что молодой султан не таков, каким кажется, но в действительности, напротив, весьма опасен.
Мехмед мог испытывать аналогичные чувства по отношению к Константину, который в бытность свою деспотом Мореи причинил немало хлопот его отцу Мураду. Константин Драгас (Драгаш)[189]— будучи во всех отношениях Палеологом, он предпочитал использовать эту греческую форму имени своей матери-сербки — в свои четыре с половиной десятка лет уже дважды овдовел и, поскольку оба его брака оказались бездетными, усердно искал себе третью жену. Когда в 1451 г. император услышал о смерти Мурада, в его уме родилась блестящая идея жениться на одной из вдов султана — христианке Марии, дочери старого Георгия Бранковича. После четырнадцати лет пребывания в гареме она осталась бездетной, и все считали, что Мурад не состоял с ней в супружеских отношениях. Она являлась мачехой нового султана; чем не способ держать мальчика под своим контролем?
Нет особого смысла рассуждать на тему о том, каким путем пошла бы история, если бы Константин Драгаш женился на Марии Бранкович. Все это, в общем, лишено смысла. Вполне возможно, что она смогла бы убедить своего пасынка отказаться от планов в отношении Константинополя, — в таком случае Византийская империя смогла бы продержаться в течение еще одного или двух поколений, но она никогда не смогла бы вернуть себе былую мощь. Лишенная сил и средств, она представляла собой христианский островок в океане ислама, дни которого были уже сочтены, а крушение неизбежно. В сущности, хотя ее родители с радостью благословили такой план, он потерпел фиаско из-за самой Марии. Та объяснила, что дала клятву: если ей удастся избавиться от власти неверных, то она проведет остаток жизни в целомудрии, чистоте и праведных трудах. Последовавшие события полностью подтвердили правильность ее решения.
Между тем Мехмед не терял времени. В наиболее узком месте Босфора, непосредственно напротив замка, который построил его прадед Баязид I на азиатском берегу, он решил воздвигнуть еще один. Эти две крепости должны были обеспечить полный контроль над проливом. (Правда, земля под этот новый замок теоретически принадлежала Византии, но, как указывал Мехмед, она не могла удержать ее.) В начале весны 1452 г. все церкви и монастыри в непосредственной близости от будущей крепости были разрушены, чтобы обеспечить дополнительный материал для строительства, и 15 апреля работы по ее возведению начались. Через девятнадцать с половиной недель, 31 августа, сооружение большого замка Румели-Хисар завершилось, и он выглядел примерно так же, как и сегодня. Затем султан установил три тяжелых орудия на ближайшей к берегу башне и обнародовал указ, согласно которому всякий проходящий мимо корабль независимо от того, к какой нации или стране он относился, должен был останавливаться для досмотра. В конце ноября капитан венецианского судна, которое везло продовольствие в Константинополь, проигнорировал это распоряжение. Оно было пущено ко дну. Матросов казнили; капитана Антонио Риццо посадили на кол и выставили его тело в назидание всем, кто захочет последовать его примеру.
В начале следующего года турецкий флот начал сосредоточиваться у полуострова Галлиполи. Судя по всему, он насчитывал не менее десяти бирем и шести трирем[190], пятнадцати обычных галер, примерно семьдесят пять быстроходных баркасов, двадцать тяжелых парусных барж, множество шлюпок и транспортов. Даже ближайшие советники султана, как говорят, удивлялись мощи этой огромной армады, но куда более сильное впечатление производила она на византийцев, которые увидели ее через неделю или две, после того как флот медленно пересек Мраморное море, чтобы стать на якорь у самых стен их города.
Тем временем османская армия собиралась во Фракии. Греческие оценки ее численности (300–400 000 человек), конечно, несерьезны. Турецкие источники — по-видимому, более надежные — сообщают примерно о 80 000 воинах регулярной армии и 20 000 — ополченцах, или башибузуках. К числу первых относилось примерно 12 000 янычар. Солдат для этих элитных войск султана набирали в детском возрасте в христианских семьях по всей империи, насильно обращали в ислам и воспитывали в строгих условиях настоящих воинов и твердых в вере мусульман. Из некоторых делали к тому же саперов и инженеров. Юридически они были рабами, не имевшими прав за пределами армии. Они получали регулярное жалованье и были кем угодно, но не слугами. Незадолго до 1451 г. они едва не устроили мятеж, требуя повышения жалованья, и восстания янычар стали обычным явлением в турецкой истории вплоть до XIX века.
Мехмед гордился своей армией еще больше — флотом, но особенно — артиллерией. Орудия (достаточно примитивной формы) уже использовались более сотни лет; Эдуард III применял их при осаде Кале в 1347 г., они были известны в Северной Италии за добрую четверть столетия до того, но в те давние дни они еще оказывались бессильны против мощных каменных стен. В 1446 г., как мы уже видели, они достаточно эффективно показали себя при разрушении укреплений Гаксамилиона близ Коринфа, но лишь в 1452 г., когда германский инженер по имени Урбан предложил свои услуги, султан приказал изготовить огромные орудия, которые смогли бы сокрушить даже стены Вавилона. Первое орудие уничтожило венецианское судно у Румели-Хисар. Мехмед повелел сделать еще одно, таких же размеров. Его распоряжение было выполнено в январе 1453 г. Говорят, что орудие имело двадцать семь футов в длину и два с половиной фута калибр. Бронзовый ствол имел толщину восемь дюймов. Когда проводились испытания, ядро весом 1340 фунтов пролетело более мили, прежде чем ушло на шесть футов в землю. Две сотни инженеров были отправлены для того, чтобы подготовить переправку зловещей конструкции к Константинополю — выровнять дорогу и укрепить мосты. И вот в начале марта орудие отправилось в путь, влекомое тремя сотнями пар быков, которым на всякий случай помогали еще 200 человек.
Сам султан покинул Адрианополь 23 марта. Армии Средневековья, особенно если везли с собой снаряжение для осады, двигались медленно, однако уже 5 апреля Мехмед разбил шатер у стен Константинополя, куда основная масса его войск подошла еще за три дня до этого. Решив не терять времени, он сразу же отправил парламентеров под белым флагом предложить императору принять ислам, обещая, что все подданные империи, их семьи и имущество не будут тронуты, если они немедленно сдадутся, но если же они откажутся, то пусть не ждут снисхождения.
Как и следовало ожидать, это предложение осталось без ответа. Ранним утром 6 апреля турецкие пушки открыли огонь.
Жители Константинополя также не теряли времени даром: ремонтировали и укрепляли оборонительные сооружения, очищали рвы, делали запасы продовольствия, стрел, оружия, тяжелых камней и всего, что могло понадобиться. Тем временем их император разослал письма с призывами к Западу о помощи, но реакция, как обычно, была вялой. В феврале венецианский сенат наконец решил отправить в Константинополь два транспорта — 400 человек на борту каждого из них, а также 15 галер, и сразу, как только будут готовы. Но этот флот покинул венецианскую лагуну не раньше 20 апреля. К чести для Serenissima, венецианская колония в византийской столице дала достойный ответ на просьбы императора, гарантировав, что ни один из ее кораблей не вернется на родину. В целом венецианцы могли снарядить девять торговых судов, включая три из их колонии на Крите.[191]
В число защитников города входил отряд генуэзцев. Многие из них, как можно было ожидать, явились из генуэзской колонии в Галате — большого иностранного района Константинополя, находившегося к северо-востоку бухты Золотой Рог. Кроме того, значительная группа прибыла из самой Генуи — примерно 700 молодых людей, которых ужаснуло равнодушие их правительства, обещавшего прислать Константину всего лишь один корабль, и решила бороться за христианство. Их предводитель, Джованни Джустиниани Лонго, принадлежал к одной из самых влиятельных фамилий республики и слыл специалистом в осадном деле. Союзники, подобные ему и его людям, представляли особую ценность. Но хотя их присутствие и могло несколько подбодрить императора, надежды на успех не давало. В бухте Золотой Рог стояло всего 26 его кораблей — совсем не много по сравнению с османским флотом. В конце марта он приказал своему секретарю Георгию Сфрандзи, который оставил подробный рассказ об осаде, произвести перепись всех боеспособных мужчин в городе, включая священников и монахов, — всех, кого можно было поставить на стены. Население Константинополя катастрофически уменьшилось в результате десяти вспышек чумы в предшествующее столетие. Но даже несмотря на это, итоговая цифра оказалась много хуже, чем можно было ожидать: 4983 греков и около 2000 иностранцев. Для обороны миль стены против армии Мехмеда численностью 100 000, император мог выставить менее 7000 человек.
Сухопутные стены, на которые той роковой весной 1453 г. возлагали свои надежды жители византийской столицы, тянулись от берегов Мраморного моря до верхнего края бухты Золотой Рог, образуя западную границу города. Они стояли уже более тысячи лет. Строительство этого бастиона, известного как стены Феодосия со времени императора Феодосия II, в правление которого тайно и сооружался (в действительности завершилось в 413 г.), когда сам он был еще ребенком. В условиях средневековой осадной войны эти стены оказывались непреодолимыми. Любой атакующей армии сначала приходилось преодолевать ров шириной примерно 60 футов, значительная часть которого в случае необходимости могла заполняться водой на глубину 30 футов. За рвом шел низкий зубчатый бруствер с насыпью позади него приблизительно 30 футов шириной, а затем внешняя стена 7 футов толщиной и почти 30 высотой, с 96 башнями на равном расстоянии друг от друга. Внутри этой стены помещалась еще одна широкая насыпь, а за ней — главная часть оборонительного комплекса: большая внутренняя стена примерно 16 футов толщиной у основания и 40 высотой. Она также имела девяносто шесть башен, чередовавшихся с башнями внешнего бастиона. Все это представляло собой, можно почти не сомневаться, самую мощную систему городских укреплений, созданную в Средние века.
Но Средние века закончились. В последующие восемь недель султан подверг эти стены беспрецедентной в истории осад бомбардировке. Укрывшись за временным деревянным частоколом, защитники непрерывно трудились над устранением повреждений, однако было ясно, что им не удастся делать это бесконечно. Только одно звено обороны, казалось, было избавлено от бешеных атак, которые устраивал противник, — большая цепь, тянувшаяся поперек входа в бухту Золотой Рог от башни у самого Акрополя до другой башни, у приморских стен Галаты. Через несколько дней после начала осады турецкий адмирал начал подводить свои наиболее тяжелые корабли, чтобы протаранить ее, но она держалась крепко.
Характерной чертой султана было то, что он умел сосредоточиться на какой-то одной цели и преследовал ее как одержимый до тех пор, пока она не будет достигнута. В середине апреля Мехмед все свои помыслы направил на установление контроля над бухтой Золотой Рог. Метод, с помощью которого он попытался добиться этого, кажется невероятным в наши дни — он отправил своих инженеров для подготовки пути за Галатой от берега Босфора через холм близ того места, где теперь находится площадь Таксим, и вниз до бухты Золотой Рог, у Касим-паша. Были отлиты железные колеса и металлические траки. Плотники султана занимались изготовлением люлек — достаточно просторных, чтобы в них поместились кили судов среднего размера. Воскресным утром 22 апреля жители генуэзской колонии Галата, онемев от изумления, увидели примерно 70 турецких кораблей, которые бесчисленные упряжки быков медленно тащили через двухсотфутовый холм, а затем осторожно спускали вниз, к бухте Золотой Рог.
В начале мая император понял, что уже не сможет долго держаться. Оставалась только одна надежда: экспедиция с целью деблокады города из Венеции. Прибудет оттуда флот или нет? Если да, то насколько он велик и сколько людей на борту? И что важнее всего, когда он окажется здесь? От ответа на все эти вопросы зависела судьба Константинополя. И чтобы узнать это, около полуночи 3 мая венецианская бригантина под турецким флагом с командой из 12 добровольцев, одетых в турецкое платье, выскользнула за заграждения в бухте. В ночь на 23 мая она вернулась, преследуемая османской эскадрой. К счастью, венецианские моряки лучше знали свое дело, чем турецкие, и после наступления темноты прорвались в бухту Золотой Рог. Капитан немедленно испросил аудиенцию у императора. Три недели, доложил он, его судно бороздило Эгейское море, и никаких признаков обещанной экспедиции или хотя бы венецианских судов нигде обнаружить не удалось. Когда он понял, что продолжать поиски бесполезно, то собрал своих матросов и спросил, что предпринять. Один предложил идти в Венецию, доказывая, что Константинополь, вероятно, уже в руках турок, но его заглушили криками. Все остальные не сомневались, что их долг — вернуться к императору, как и обещали. И они вернулись, прекрасно осознавая, что скорее всего не возвратятся домой живыми. Константин поблагодарил каждого лично, его душили слезы.
26 мая султан созвал военный совет. Осада, заявил он собравшимся, продолжается уже достаточно долго. Настало время решающего штурма. Следующий день надо посвятить приготовлениям к нему, а еще один — отдыху и молитвам. Штурм начнется утром во вторник, 29 мая. План утаивать от защитников города не стоит. Некоторые из христиан, находившихся в турецком лагере, даже пускали стрелы через стены с сообщениями о намерениях Мехмеда, но вряд ли была необходимость в таких мерах — бешеная активность, царившая день и ночь в турецком лагере, говорила сама за себя.
В последний понедельник истории Византийской империи население Константинополя, включая самого императора, оставило свои дома и собралось на последнюю службу. На всех церквах звенели колокола, все самые почитаемые иконы и драгоценные реликвии вынесли на улицы и устроили большую стихийную процессию, в которой приняли участие греки и итальянцы, православные и католики, двигаясь в обоих направлениях по улицам и по всему периметру стен. Закончили они только с наступлением сумерек. Со всего города, словно подгоняемые инстинктом, люди пробивались к собору Святой Софии. В течение пяти месяцев греки, в общем, старались избегать этого здания, которое, как они считали, осквернено католической службой, с чем благочестивые византийцы не могли смириться. Теперь же, в первый и последний раз, о литургических различиях забыли. Храм Святой Софии являлся духовным центром Византии, на что не могла претендовать ни одна другая церковь империи. В момент наивысшего кризиса не оставалось ничего другого, как собраться именно здесь.
Служба была в самом разгаре, когда император явился, чтобы быть вместе со своими подданными. Много позднее, когда почти все свечи погасли и собор погрузился во мрак, он вновь проник туда и еще какое-то время провел в одиночестве, вознося молитвы, а затем он вернулся на стену. Константин не спал в ту ночь, поскольку Мехмед не стал дожидаться рассвета, чтобы начать атаку. В половине первого он подал сигнал. Неожиданно тишину ночи прорезали вой труб, бой барабанов и боевой клич турок, от которого мороз бежал по коже — казалось, он мог пробудить мертвых. Тотчас зазвонили колокола всех константинопольских церквей, давая понять всему городу, что решающая битва началась.
Атаки следовали одна за другой: сначала шли отряды ополченцев-башибузуков — людей необученных и не отличавшихся стойкостью (а потому их и не щадили), идеально подходивших для деморализации оборонявшихся, благодаря чему те становились более легкой добычей для подготовленных воинов, которые шли вслед за ними; далее наступали отряды анатолийских турок, великолепно обученных и дисциплинированных, правоверных мусульман и страстно желавших снискать вечное блаженство в раю за то, что они первыми ворвутся в величайший христианский город. За ними, наконец, двигались янычары. Они бегом пересекали равнину, сохраняя стройность рядов даже несмотря на град метательных снарядов, которые бросали в них оборонявшиеся. Вскоре после рассвета стрела поразила Джованни Джустиниани Лонго, пробив ему грудь. Смятение распространилось по рядам генуэзцев, многие из которых обратились в бегство, что в тот момент, впрочем, уже не имело значения.[192]В течение часа турки проделали брешь в стене и устремились в город. Император, увидев, что все потеряно, бросился в самую гущу сражающихся. Больше его никто не видел.
Уже настало утро, высоко в небе стояла ущербная луна. В последовавшие за этим часы творилось нечто ужасное. К полудню по улицам Константинополя текли потоки крови. Победители обшаривали дома, хватали и убивали женщин и детей, разрушали церкви, с икон сдирали золотые оклады, а книги вырывали из серебряных переплетов. В соборе Святой Софии уже шла заутреня, когда стало слышно, что приближаются озверевшие завоеватели. Более бедных и не представлявших большой ценности для победителей прихожан убили тут же, остальных связали вместе и потащили в турецкий лагерь, чтобы пленившие их могли распорядиться ими по своему усмотрению. Совершавшие богослужение священники делали свое дело до тех пор, пока их не убивали там, где они стояли, на высоком алтаре; среди православных нашлись такие, кто поверил, что в последний момент один-два священника из находившихся в соборе взяли наиболее ценные сосуды и таинственным образом исчезли в южной стене святая святых. Здесь они останутся до того дня, когда Константинополь вновь станет христианским городом, и тогда они продолжат литургию там, где ее прервали.