Его продвижение по Калабрии протекало до смешного легко. Здесь ему противостояли 16 000 солдат, их авангард насчитывал только 3500, но после сопротивления, оказанного наступавшим близ Реджо, более никаких препятствий последние не встретили. Им предстояло преодолеть 300 миль под палящим летним солнцем, но войска Бурбонов сразу же складывали оружие, как только сталкивались с ними, и потому Гарибальди не опасался за безопасность своих бойцов. С другой стороны, он спешил как можно скорее попасть в Неаполь — он не верил Кавуру и боялся, что тот его опередит. К счастью для вождя «краснорубашечников», король Фердинанд успел построить в конце своего правления железную дорогу. Теперь Гарибальди реквизировал весь подвижной состав, какой только смог, и разместил на нем свои части. Сам он с шестью товарищами сел в открытую коляску и прибыл в Неаполь в полдень 7 сентября. В тот вечер он обратился к приветствовавшему его населению с балкона королевского дворца, поблагодарив неаполитанцев «от имени Италии, которая при их содействии стала единой нацией». Это была бесстыжая ложь — они и пальцем не пошевелили, но Гарибальди, несомненно, чувствовал, что немного лести не повредит.
Неаполь был крупнейшим городом Италии и третьим по величине в Европе. Следующие два месяца Гарибальди управлял и им, и Сицилией как полновластный диктатор. В это время он планировал свой следующий шаг — немедленную организацию похода в Папскую область и Рим. Но он так и не предпринял его. Кавур, не имевший возможности воспрепятствовать вторжению гарибальдийцев на материк, теперь решил остановить его, ибо отлично знал, что его продолжение может привести к войне с Францией. «Краснорубашечники» столкнутся с хорошо обученными французами, которые сильно отличаются от тех, с кем им приходилось иметь дело до сих пор, и тогда Италия может лишиться всего, что приобрела за последние два года. Были и другие соображения: Кавур опасался, что Гарибальди станет теперь более популярен, чем сам Виктор Эммануил; пьемонтская армия слишком ревниво относится к его последним успехам; наконец, всегда сохранялась опасность, что Мадзини, который прибыл в Неаполь 17 сентября, и его сторонники смогут убедить Гарибальди отступиться от короля Пьемонта и поддержать дело республиканцев.
Гарибальди прекрасно знал о враждебном отношении к нему Кавура и при этом считал, что король молчаливо поддерживает его самого, а потому вскоре после вступления в Неаполь зашел так далеко, что публично потребовал отставки первого министра. Однако, поступая таким образом, он явно перестарался. Виктор Эммануил, понимая, что не может более натравливать одного на другого, счел более правильным выбор в пользу политики правительства. Однако ни это, ни письма от известных иностранцев, составленные по наущению Кавура, начиная от венгерского патриота Лайоша Кошута и кончая английским социальным реформатором лордом Шефтсбери, не ослабили решимости Гарибальди начать марш на Рим. Единственным аргументом, который мог возыметь действие, был тот, который в конце концов и оказался задействован: force majeure.[362]
Неожиданно он узнал, что против него нацелены две мощные армии — неаполитанская и пьемонтская. Король Франческо, находившийся в Гаэте, сумел собрать новые войска, и вскоре Гарибальди и его люди оставили Неаполь, чтобы начать наступление на север, где столкнулись с 50 000 солдат, расположившимися вдоль берега реки Вольтурно. Здесь они потерпели свое первое поражение со времени высадки на Сицилию. Близ небольшого города Каяццо, когда предводитель на какое-то время отлучился, один из его помощников попытался переправиться через реку и потерпел неудачу, потеряв 250 человек. Однако 1 октября Гарибальди взял реванш, одержав победу в бою у самой Капуи, в маленькой деревне Сант-Анджело-ин-Формис и вокруг нее.[363]
Тем временем пьемонтская армия уже была на марше. Кавур, решив перехватить инициативу у Гарибальди, предпринял собственное вторжение в папские владения в Умбрии и Марке. Не трогая самого Рима, он осторожно избегал трений с Францией и, насколько возможно, с Австрией. Дорога на юг была перед ним открыта, и он мог объявить там (поскольку Гарибальди оставался диктатором в тех краях), что пьемонтская армия спешит спасти Неаполь от сил революции. Самое же главное состояло в том, что он устранял географический барьер, при сохранении которого оставалось бы деление Италии на две части, и ее объединение было бы невозможным. Сама кампания протекала не особенно впечатляюще, но успешно. Пьемонтские войска сломили активное сопротивление, которое им оказали в Перудже, одержали небольшую победу при деревушке Кастельфидардо недалеко от Лорето и добились куда большего успеха, когда после пятидневной осады овладели Анконой, захватив 154 орудия и 7000 пленных, в том числе и командующего папскими силами французского генерала Кристофа де Ламорисьера. Это был конец папской армии; больше она никаких беспокойств не причиняла.
Сам Виктор Эммануил в сопровождении своей давней любовницы Розины Верчелланы, разодетой в пух и прах, вновь прибыл для того, чтобы принять номинальное командование своей армией. С этого момента начался закат звезды Гарибальди. Сражение на берегах Вольтурно уже показало ему, что наступление на Рим более невозможно, и теперь, когда сам король встал на его пути, он понял, что его господству на юге вот-вот придет конец. Это подтвердилось в конце октября, когда в Неаполитанском королевстве, на Сицилии, в Умбрии и Марке состоялись плебисциты, участники которых изъявили желание, чтобы их земли стали частью Италии под властью Виктора Эммануила. В пользу этого высказалось подавляющее большинство: на Сицилии, например, — 432 053, против — 667.
Гарибальди уступил с истинным изяществом. Он отправился на север с большой свитой навстречу королю, и 7 ноября оба прибыли в Неаполь, сидя бок о бок в королевской карете. Он просил только об одной милости: разрешения управлять Неаполем и Сицилией в течение года на посту вице-короля, — но в этом ему отказали. В конце концов, он был опасным радикалом и антиклерикалом, по-прежнему мечтавшим отобрать Рим у папы и сделать столицей Италии. Пытаясь подсластить пилюлю, Виктор Эммануил предложил ему чин полного генерала, а также превосходное имение, но Гарибальди отказался и от того и от другого. Он остался революционером, и до тех пор пока Венето находилась под властью австрийцев, а папа оставался временным правителем Рима, был исполнен решимости сохранять свободу действий. 9 ноября он отплыл на свою ферму на маленьком островке Капрера близ побережья Сардинии. С собой он взял лишь немного денег — одолжив их, так как не сумел ничего скопить за те месяцы, что был у власти, — да сумку семян для своего сада.
В воскресенье, 17 марта 1861 г., Виктор Эммануил II был провозглашен королем Италии. Старый Массимо д’Азельо, предшественник Кавура на посту премьер-министра, по словам очевидцев, произнес, услышав эту новость: «L’ltalia á fatta; restano a fare gli italiani».[364]Но хотя первая половина высказывания была справедлива — итальянская нация действительно начала свое существование, пусть и не в полном составе, вторая часть была еще более верна. Франческо II продолжал сопротивление; страна оставалась разделенной со времен падения Римской империи, и лишь немногие представители двадцатимиллионного народа осознавали себя итальянцами. Север и юг не имели между собой ничего общего, их жизненные стандарты коренным образом отличались (как тогда, так и сегодня). На повестке дня стояло строительство новых дорог, в том числе и железных. Нужно было каким-то образом создать национальную армию и флот, а также общую для всех систему законов, гражданской администрации и единую валюту. В то время, о котором идет речь, не существовало иной возможности, кроме принятия пьемонтских институтов, однако эта насильная «пьемонтизация» вызвала широкое недовольство и мало помогла установлению единства. Даже решение короля сохранить в своем имени слово «Второй» вызвала сопротивление. В качестве короля Италии он, несомненно, являлся Виктором Эммануилом Первым; возникал вопрос, что же такое Рисорджименто: подлинное возрождение Италии или просто завоевание ее земель савойским царствующим домом?
Менее чем через три месяца объявления Виктора Эммануила королем Италии Кавур скончался. Последние недели своей жизни он провел в яростных спорах о будущем Рима — куда, следует отметить, ни разу не ступала его нога. Он доказывал, что все остальные крупные города Италии стали независимыми и получили самоуправление. Каждый дрался за свой угол, и лишь Рим, средоточие церковной жизни, остался выше подобного соперничества. Но хотя папу могут и попросить отдать власть, полученную им на время, независимость папства должна быть обеспечена любой ценой согласно принципу «свободная церковь в свободной стране». Он столкнулся с серьезным противостоянием. Наиболее резко выразил его Гарибальди, который появился из Капреры в апреле, пришел на заседание ассамблеи в своей красной рубашке и сером южноамериканском пончо и обрушил потоки оскорблений на тех, кто продал половину его родины французам и сделал все, что было в его силах, дабы предотвратить вторжение со стороны обеих Сицилий. Однако итогом его речи стало лишь одно: все лишний раз убедились, что, каким бы ни был он блестящим генералом, в государственных делах он ничего не смыслит. Кавур с легкостью получил вотум доверия на последовавшем голосовании. То была его последняя политическая победа: 6 июня он внезапно умер от обширного инсульта. Ему исполнилось всего пятьдесят лет.
Если бы Камилло Кавур прожил всего на десять лет больше, он увидел бы, как последние две части итальянского пазла очутились на своих местах. Что касается Рима, то разрешению ситуации не способствовало вмешательство Гарибальди, который в 1862 г. предпринял немного забавную попытку повторить свой триумф двухлетней давности. Под лозунгом «Рим или смерть!» он поднял 3000 добровольцев в Палермо и, возглавив их, занял сочувственно настроенную Катанью; затем в августе, командуя двумя местными пароходами, перебросил своих людей в Калабрию и начал новый марш на Рим. На этот раз, однако, правительственные войска приготовились к встрече. Он продвинулся лишь до горного массива Аспромонте на крайнем юге Калабрии (это мысок итальянского «сапожка») и подвергся нападению. Боясь развязать гражданскую войну, Гарибальди отдал своим людям приказ не отвечать на выстрелы, однако тем не менее жертвы были и самому ему раздробили правую лодыжку. Его арестовали и отправили на канонерской лодке в Неаполь, где поспешно выпустили: он оставался героем, и правительство не посмело действовать против него.
Тем временем скрытая дипломатия действовала более чем успешно. Папа Пий не уступал ни на йоту — ведь он властвует в Папской области во имя всего католического мира и клятва, произнесенная им при принятии сана, обязывает его передать эту власть своему преемнику. Напротив, Наполеон III постепенно все больше склонялся к тому, чтобы провести переговоры; по условиям документа, названного Сентябрьской конвенцией, подписанного 15 сентября 1864 г., он соглашался вывести свои войска из Рима в течение двух лет. Со своей стороны Италия обещала гарантировать защиту папской территории против любого нападения и выражала согласие на перенос столицы из Турина во Флоренцию в течение шести месяцев.
Конвенция, которая должна была оставаться в силе шесть лет, не оказала непосредственного воздействия на перспективы включения Рима в новое Итальянское государство, но все же казалось, что она, по крайней мере временно, гарантирует status quo. С другой стороны, положив конец пятнадцати годам французской оккупации, она подготовила почву для новых шагов, какими бы они ни были; заморозив ситуацию в Риме, она позволила правительству обратиться к решению другого вопроса, имевшего для итальянского единства первоочередную важность в то время: речь шла о восстановлении власти над Венето. За некоторое время до того король Виктор Эммануил забавлялся идеей вторжения на Балканы — нет нужды говорить, что поход должен был возглавить Гарибальди, — с целью поднять восстание среди народов, находившихся под властью Австрии; пока Австрия станет наводить порядок, занять итальянские земли будет проще простого. К несчастью, Наполеон III, поддержка которого была жизненно необходима, не придал значения этой идее и король с сожалением отказался от своего замысла.
Но теперь благодаря в высшей степени неожиданной удаче появился deus ex machina[365], которому сужено было фактически, если можно так выразиться, бросить обе желанные для Италии территории прямо к ней в подол. То был прусский канцлер Отто фон Бисмарк, который в то время успешно шел по пути осуществления своего замысла объединения всех германских государств в единую империю. Единственной помехой оставалась Австрия, и он был полон решимости уничтожить ее влияние в Германии. С этой целью он предложил генералу Ла Мармора — вновь ставшему премьер-министром Виктора Эммануила — военный союз: Австрия будет атакована одновременно с двух сторон, Пруссией — с севера, Италией — с запада. В случае победы наградой Италии станет Венето. Ла Мармора с готовностью согласился, и Наполеон III сообщил, что не возражает. Подписание договора состоялось 8 апреля 1866 г., и 15 июня началась война.
Через шесть недель она завершилась. Для пруссаков оказалось достаточно одной битвы. Она произошла при Садове, примерно в 65 милях к северо-востоку от Праги, и в ней приняло участие самое большое количество войск — около 330 000 человек, — когда-либо собиравшееся на европейских полях сражений. (Она также стала первой битвой, в которой в значительных масштабах использовались железные дороги и телеграфная связь.) Пруссия одержала полную победу. Она исчерпала военные ресурсы австрийского императора Франца Иосифа и открыла пруссакам дорогу на Вену. Именно этого и хотел Бисмарк и достиг желаемого полностью; он с удовольствием согласился на просьбу Австрии о перемирии.
Италии, к несчастью, повезло куда меньше. Основная часть ее армии под командованием короля, Ла Мармора и генерала Энрико Чальдини, герцога Гаэта, несколько раз потерпела поражение при Кустоце (то было несчастливое место для савойского королевского дома), а на море противник уничтожил при Лиссе (ныне хорватский остров Вис) большую часть ее флота. Единственная хорошая новость пришла от Гарибальди, который с радостью откликнулся на требование повести тридцатипятитысячное войско в Тироль. Не одержав крупных побед, он, несомненно, доставил австрийцам множество неприятностей. Итальянское правительство, теперь находившееся во Флоренции, хотя и слегка задетое тем, что не участвовало в обсуждении условий перемирия, тем не менее приветствовало его — не в последнюю очередь потому, что предусматривало переход Венето к Италии. Так как Австрия до сих пор не признала новое Итальянское королевство, последовала та же процедура, что и пять лет назад: провинцию уступили Наполеону III, а тот немедленно передал ее Виктору Эммануилу.
Передача территорий подкреплялась плебисцитом, результат которого был предсказуем заранее. Некоторое разочарование вызвал тот факт, что переданная территория не включала в себя Южный Тироль — итальянцы называли его «Трентино» — и Венецию Джулию, куда входили Триесте, Пола и Фиуме (современная Риека); до их получения Италии пришлось ждать до конца Первой мировой войны. Но Венеция наконец стала итальянским городом, и страна могла похвастаться новым портом огромного значения в северной Адриатике.
Оставался только Рим.
К концу 1866 г. остатки французской армии покинули Рим. Пестрое войско наемников, которое сумел собрать папа Пий, казалось, не представляет ни для кого серьезной угрозы; к началу 1867 г. старые заговорщики вновь развернули бурную деятельность. Мадзини, играя на страхах Бисмарка относительно франко-итальянского союза, требовал денег и снаряжения, дабы сбросить правительство во Флоренции; Гарибальди уже не в первый раз готовил марш на Рим и действительно зашел так далеко, что выпустил прокламацию, призывавшую всех свободолюбивых римлян поднять восстание. Так как Сентябрьская конвенция должна была оставаться в силе еще четыре года, у правительства не было другого выхода, кроме как его арестовать и отослать назад в Капреру, но вскоре он бежал — к этому времени ему шел шестидесятый год, — вновь собрал своих волонтеров и начал обещанный марш.
Однако он не принял в расчет французов. Наполеон III, осознав, что слишком рано увел свои войска, направил в Италию свежую армию, вооруженную новыми смертоносными винтовками системы Шассепо. Она высадилась в Чивитавеккье в последние дни октября. Волонтеры, уступавшие им в численности и качестве оружия и подготовки, были обречены. Через день-два, при Ментане, они встретили свою судьбу. Самому Гарибальди удалось ускользнуть обратно через границу в Италию, где он попал в руки властей. Его вновь отправили в Капреру, где он был посажен под домашний арест и содержался на сей раз под усиленной охраной. Его людям повезло меньше — не менее 1600 попали в плен.
И вновь благодаря своей быстрой реакции император Наполеон спас временную власть папства. Никто не мог ожидать, что менее чем через три года он станет орудием ее падения. Первоначальный импульс опять-таки вновь исходил от Бисмарка, который ловко втянул Францию в войну, угрожая посадить принца из прусского царствующего дома Гогенцоллернов на испанский трон. Эту войну Франция (а не Пруссия) объявила 15 июля 1870 г. Борьба оказалась нешуточной; Наполеону потребовались все его солдаты до единого для предстоявших сражений. К концу августа в Риме не осталось ни одного французского военного.
Папа Пий полностью осознавал, какая опасность ему угрожает. Защитить его теперь могла лишь собственная маленькая наемная армия. Всего через три дня после объявления войны, во время Первого Ватиканского собора[366](в тот момент бушевала такая сильная гроза, что ни один римлянин не помнил ничего подобного), он попытался укрепить свою позицию, провозгласив Доктрину о непогрешимости папы. Этот шаг, очевидно, принес его делу больше вреда, нежели пользы[367], но обсуждать его не имело смысла: поражение Наполеона при Седане 1 сентября ознаменовало конец существования Второй империи и крах последних надежд папы. Единственное, над чем ломали голову члены итальянского правительства, был вопрос времени: следует ли направить в Рим армию и занять его немедленно (Сентябрьская конвенция вскоре истекала, а с учетом того, что один из ее участников сошел со сцены, и вовсе прекращала действие) или нужно подождать народного восстания и беспорядков?
Тем временем Виктор Эммануил в последний раз обратился к папе, вложив в свое послание, как он сам выразился, «сыновнюю привязанность, веру католика, верность короля и душу итальянца». Безопасность Италии и самого Святого престола, продолжал он, зависит от присутствия итальянских войск в Риме. Неужели его святейшество не примет этот непреложный факт и не даст благосклонного согласия на сотрудничество? Увы, его святейшество не сделал этого, заявив, что подчинится только насилию и даже в этом случае окажет, по крайней мере формальное, сопротивление. Он сдержал слово: когда итальянские войска утром 20 сентября 1870 г. вошли в Рим через Порта Пиа, они столкнулись с ожидавшим их папским полком. Бой вскоре закончился, но не прежде, чем 19 убитых папистов и 49 итальянцев остались лежать на улице.
Через несколько часов итальянские войска наводнили Рим, за исключением Ватикана и замка Сант-Анджело, над которыми теперь развевались белые флаги — знак капитуляции. Больше никто не оказал им сопротивления. Папа Пий удалился за стены Ватикана, где оставался последние восемь лет своей жизни. На плебисците, проведенном вскоре после этого, был зарегистрирован 133 681 голос в пользу включения Рима в состав Итальянского королевства и 1507 против. Теперь Рим стал частью Италии не только в результате завоевания, но и согласно воле его жителей, и лишь город Ватикан оставался независимым суверенным государством.
Не ранее 2 июля 1871 г. Виктор Эммануил официально вступил в свою новую столицу. Улицы уже украшали в честь ожидавшегося события, когда он прислал телеграмму мэру, князю Франческо Паллавичини, запрещая как бы то ни было праздновать его. Как благочестивый католик, он не только огорчился, но и ужаснулся, когда его отлучили от церкви. Фердинанд Грегоровиус, прусский историк, исследователь средневекового Рима, отметил в своем дневнике, что процессия двигалась «без помпы, оживления, не была пышной или величественной; и так оно и должно было быть, ибо сей день ознаменовал конец тысячелетнего правления пап в Риме». Днем короля настойчиво приглашали за реку, в Трастевере, где население, по большей части рабочие, подготовили некую церемонию. Он категорически отказался, прибавив на пьемонтском диалекте несколько слов, из которых почти никто из окружающих ничего не понял: «Папа всего в двух шагах отсюда, он расстроится. Я и так уже причинил старику достаточно неприятностей».
Глава XXIX
КОРОЛЕВЫИ КАРЛИСТЫ
30 сентября 1868 г. королева Испании Изабелла II села в поезд вместе со своими детьми в Сан-Себастьяне и отправилась в изгнание. Отъезд ознаменовал не только конец ее правления, но и, возможно, самого бурного периода за всю историю страны.
Все началось с отца Изабеллы, Фердинанда VII, который вместе с ее дедом Карлом IV отрекся в 1808 г. от своих прав на трон. Падение Наполеона, очевидно, означало, что отречения утратили силу, и Фердинанд, взошедший на трон в 1814 г., с редкостной глупостью правил Испанией пятнадцать лет. В 1829 г. он в третий раз овдовел. Все дети, появившиеся на свет от тех браков, умерли во младенчестве, и Фердинанд отчаянно желал иметь сына. Он страдал от искалечившей его подагры и от регулярных апоплексических ударов, и шансы его были весьма невелики, но он не оставлял надежды. Проблема заключалась в том, чтобы найти подходящую жену. Случилось так, что его младший брат, Франсиско де Паула, женился на дочери Франческо I, короля Неаполитанского; полностью ее звали Мария Луиза Карлота, но в Испании она была известна просто под именем Карлоты. Именно она показала королю миниатюрный портрет своей двадцатитрехлетней сестры Марии Кристины, и Фердинанд прекратил дальнейшие поиски. 12 декабря 1829 г. он обвенчался с молодой принцессой в церкви Богоматери Аточской в Мадриде.
Мария Кристина была невероятно привлекательна; ее тяга к флирту граничила с бесстыдством, она готова была развлекаться день и ночь напролет. С ее появлением в удушающей атмосфере испанского двора словно почувствовалась струя свежего воздуха. Ей немедленно покорились все сердца, или почти все, так как брак короля стал серьезным ударом для очевидного наследника — младшего брата короля, дона Карлоса, и еще более — для его жены, Марии Франсиски Браганса. Они представляли собой неудачную пару. Дон Карлос был почти карликом, хотя природа щедро наградила его огромным носом и подбородком Бурбонов; он отличался фанатичными абсолютистскими взглядами, был болезненно благочестив и при этом слаб точно вода. В дневнике англичанина Генри Гревилла он описан как «идиот… нетерпимый и развращенный… а также трус, полностью лишенный энергии или способностей». В противоположность ему Мария Франсиска была величава, умна, обладала внушительным видом и невероятными амбициями. До сего момента она была совершенно уверена, что престол достанется ее мужу; теперь он мог его не получить. А худшее было еще впереди. Когда через три месяца после свадьбы было объявлено, что молодая королева беременна, король обнародовал старинную Прагматическую санкцию, тогда как еще более древнее салическое право, запрещавшее женщинам наследовать трон, отменялось. Другими словами, долгожданный ребенок, будь то мальчик или девочка, должен был унаследовать испанский трон.
10 октября 1830 г. родилась девочка, крещенная как Мария Изабелла Луиза. Карлистов — как теперь мы будем именовать сторонников дона Карлоса — это мало утешило, но с течением времени, учитывая, что здоровье короля ухудшалось, перспектива правления королевы начала вызывать у них немалую озабоченность. Затем, в июле 1832 г., по дороге в летний дворец в Ла Гранья Фердинанд получил серьезную травму при аварии экипажа; прошло два месяца, а он все еще лежал при смерти. Королева, почти не отходившая эти два месяца от его постели, посоветовалась с одним из главных министров и ужаснулась, услышав, что в случае смерти короля вся страна немедленно сплотится вокруг дона Карлоса. Можно быть уверенным, что Мария Франсиска сообщила королю о своих страшных предчувствиях и убедила его, находившегося почти без сознания, в том, что нужно отменить действие Прагматической санкции, дабы предотвратить массовое кровопролитие. Дрожащей рукой король подписал поспешно составленное распоряжение. Вскоре сообщили о его смерти. Казалось, дон Карлос стал королем.
Но случилось иное. Могильщики, явившиеся приготовить тело к погребению в соответствии с обычаем, внезапно заметили в нем признаки жизни, и Фердинанд начал медленно выздоравливать. Даже несмотря на это, документ, который он только что подписал и на котором едва высохли чернила, вероятно, остался бы в силе, если бы не его невестка Карлота. В тот миг, когда потрясающая новость достигла в Кадисе ее ушей, она села в карету и помчалась в Ла Гранья; торопясь изо всех сил, она проехала по невозможным дорогам более 400 миль. Состояние здоровья короля почти не беспокоило ее, но она не выносила дона Карлоса и его жену и не хотела, чтобы те лишили ее племянницу короны, на которую та имела полное право. По прибытии она отправилась прямо к королеве, отругала ее за беспомощность и потребовала, чтобы ей показали декрет, аннулировавший действие Прагматической санкции. Когда его предъявили, она выхватила его из рук чиновника и разорвала на куски.
Фердинанд прожил еще год; за это время он успел возглавить тщательно продуманную церемонию в старинной церкви Лос Иеронимос в Мадриде, устроенную для того, чтобы еще более укрепить права его маленькой дочери на престол. Один за другим все испанские гранды — за одним весьма существенным исключением — проходили мимо короля, королевы и двухлетней инфанты, целуя им руки. Затем, 29 сентября 1833 г., Фердинанд перенес апоплексический удар. На сей раз воскресения не последовало. Инфанту провозгласили Изабеллой II, мать ее стала регентшей. Ее признали Британия, Франция и Португалия. С другой стороны, дон Карлос, объявивший себя королем Карлом V, пользовался поддержкой России, Австрии, папы и — что самое удивительное — брата Марии Кристины, Фердинанда II Неаполитанского. Что до самой Испании, то в ней произошел раскол. Мадрид и южная часть страны целиком и полностью приняли сторону Изабеллы, однако во многих больших и малых городах на севере немедленно вспыхнуло восстание в поддержку дона Карлоса. Войны карлистов — последние в истории Европы, в которых два соперника-претендента боролись за корону, — начались. Им суждено было продолжаться, то разгораясь, то угасая, более четверти столетия.
Возможно, они продлились бы и дольше: можно попытаться доказать, что националисты, участвовавшие в испанских гражданских войнах, в душе были карлистами. Ведь сложилось так, что карлизм стал обозначать нечто гораздо большее, нежели приверженность дону Карлосу и неколебимую убежденность в том, что он законный правитель Испании. Карлизм также символизировал все реакционные испанские традиции: ярую преданность католицизму с беспрекословным повиновением церкви и даже ностальгией по инквизиции («величайшему оплоту, низведенному ангелами с небес на землю»); политический абсолютизм под властью авторитарного и всевластного короля (и никогда, ни при каких обстоятельствах — королевы) и, наконец, ту непреклонную суровость, которая столь долгое время была чертой испанского характера. Против всего этого поднялась мощная волна либерализма, прокатившаяся по Европе в XIX в., которую теперь самым невероятным образом представляла маленькая Изабелла и ее верные подданные. Бог свидетель, члены испанской королевской семьи никогда не отличались левыми взглядами, но в сравнении с карлистами выглядели пламенными революционерами. В любом случае они отчаянно нуждались в поддержке либералов, так что и сами, пусть с неохотой, стали либералами и доказали это принятием примечательно либеральной конституции в 1812 г.[368]
Теперь Испания была расколота гражданской войной, а из всех видов войн гражданская — самая жестокая. По всему северу страны шли яростные бои, в отношении мужчин, женщин и детей обе стороны творили жестокости. Наконец в августе 1839 г. карлисты тайно заключили с противниками соглашение о капитуляции. Удрученный дон Карлос пересек границу с Францией, где он, его вторая жена[369]и три сына создали забавный маленький двор в Бурже. Он прожил еще пятнадцать лет, но так и не вернулся в Испанию.
Ближе к концу августа 1840 г. регентша Мария Кристина отправилась в Барселону, якобы для лечения на водах в Кальдасе. На самом деле она собиралась встретиться с ведущим военачальником страны, Бальдомеро Эспартеро, и спросить у него совета. Конституция 1812 г. даровала значительные свободы муниципалитетам страны, и многие из них во время недавней войны воспользовались своими новыми привилегиями для получения того, что, с ее точки зрения, являлось незаконной выгодой. Теперь наиболее консервативные члены правительства стремились вновь урезать означенные свободы до масштабов, указанных в Муниципальном законопроекте, и Мария Кристина всей душой была согласна с ними; с другой стороны, либералы были исполнены решимости этого не допустить. Очевидно, назревали серьезные беспорядки. Зная, что жители Каталонии никогда не питали горячей любви к королевской семье, Мария Кристина была удивлена и обрадована теплым приемом, оказанным ей, однако чувства жителей при этом не шли ни в какое сравнение с восторгом, охватившим всех, когда через день-два прибыл Эспартеро. Когда же тот сообщил ей о значительном недовольстве законопроектом, она так рассердилась, что подписала его на месте — только для того, чтобы досадить генералу.