Конец «коллективного художника» 19 глава




Как ни драматичны были переживания в работе над «Вишневым садом», присутствие Чехова в среде Художественного театра давало невидимые внутренние устои, творческие и нравственные. Все они в определенном смысле рухнули с его смертью. «Только после его смерти стало понятным, что он был, а при жизни — все мелочи человеческие заслоняли» [58], — писал Немирович-Данченко.

Ушла одна эпоха в жизни Художественного театра и пришла другая. Театр, конечно, не погиб, но кончился его золотой век — век безраздельного влияния на него Чехова.

Никогда уже больше не было у театра своего писателя, который хоть и не говорил, но имел право сказать: «Это мой театр».

Никогда уже больше сотрудничество Станиславского и Немировича-Данченко не находилось под звездой Чехова, как бы они ни пытались в самые разные годы и в самых разных условиях вернуть себе этот золотой век.

{240} Конец «коллективного художника»

Глава первая
Проект продолжения — «Товарищества МХТ» — Уход Морозова — Неуместное покровительство — Немирович-Данченко о «Дачниках» — Разрыв с Горьким — Последствия

Оставался последний сезон действия старого договора, по которому Художественному театру надлежало жить по 15 июня 1905 года. Пора уже было браться за обсуждение основ продолжения дела. В Художественном театре привыкли работать с перспективой и, как всегда, сезон планировали за полгода вперед, а новый статус Товарищества — за полтора сезона.

Уже в начале декабря 1903 года заведующий труппой Лужский разослал тридцать писем с вопросом о намерении продолжать службу в Художественном театре в сезоне 1904/05 года, а 7 января 1904 года все пайщики Товарищества получили по экземпляру циркулярного письма со списком репертуарных предложений.

Казалось, все идет гладко. И вдруг М. Ф. Андреева ответила заявлением, что уходит из Художественного театра. Она же и С. Т. Морозов проигнорировали посланные для рассмотрения списки репертуарных предложений и вовсе не вернули своих экземпляров с ожидаемыми замечаниями. Более того, в январе Морозов дважды отказывался участвовать в формировании нового Товарищества. В Художественном театре образовалась влиятельная оппозиция. Кроме Андреевой и Морозова в нее входил Горький. Чему же она противостояла? Как говорят документы, оппозиция противостояла одному — деятельности в Художественном театре Немировича-Данченко.

Вскоре это прозвучит с полной откровенностью. Горький откажет Художественному театру в постановке своих новых {241} пьес, потому что театр возглавляет Немирович-Данченко. Андреева напишет Станиславскому, что больше не верит ему как человеку, так как он совершенно переменился. Между строк читается, что переменился под влиянием Немировича-Данченко. Морозов заявит, что театр состоит из двух взаимоисключающих групп: «лучшей части пайщиков» [1], примыкающих к Станиславскому, и тех, кто теперь у руководства. У руководства были Немирович-Данченко и Лужский.

Наличие такого ясного мотива борьбы и подобной расстановки действующих сил было серьезным испытанием прочности сотрудничества Станиславского и Немировича-Данченко. Ведь для Станиславского, если посмотреть на прошлые связи, новым человеком был именно Немирович-Данченко. Морозов был понятен, как человек своей среды. С Андреевой проведены десять лет работы в Обществе искусства и литературы. А с Немировичем-Данченко шел всего пятый сезон непростого сотрудничества. Но, несмотря на все человеческие несовпадения и эстетические кризисы, перенесенные с душевной тяжестью и оставившие след, Станиславский выбрал сторону Немировича-Данченко.

Нужно осознать, насколько критический наступил момент. Под угрозой была материальная основа театра. Пуст был его репертуарный портфель. Наконец, театр терял не самую талантливую, но очень видную актрису.

Прими Станиславский сторону оппонентов Немировича-Данченко, его жизнь пошла бы куда проще и беззаботнее. Театр не волновался бы, сможет ли он продолжать спектакли по-прежнему — в Камергерском переулке, в доме Лианозова, арендуемом для него Морозовым. Прими Станиславский сторону оппонентов — и Горький отдавал бы свои новые пьесы в Художественный театр, а за ним и С. А. Найденов — драматург меньшего таланта, но тоже современный.

Но Станиславский подошел к происходящему чрезвычайно ответственно. Книппер еще успела в последних своих письмах к Чехову сообщить одно из положений Станиславского, из которого ясно, почему он ставил свои личные разочарования и симпатии ниже интересов сохранения Художественного театра: «Конст. Серг. хорошо говорил, идеально, на тему, что театр наш не должен пройти как забава одной группы людей, а чтоб он остался для потомства, чтоб он развивался дальше и попал бы в историю театра».

Конечно, ни Андреева, ни Морозов, ни Горький не могли бы заменить Станиславскому Немировича-Данченко в продолжении {242} дела Художественного театра. Кроме того, для него нерасторжимыми были узы моральных обязательств и душевного долга.

Немирович-Данченко оценил позицию Станиславского не только в этот момент, но и в прошедшие годы. «Всю честь нашей стойкости отдаю Вам <…>», — писал он в межсезонье лета 1904 года, когда, по его предчувствиям, было «страшно» за будущее. Однако он добавлял: «… но уже и воспользуюсь тем, что пережито». Как понимать эту приписку? Очевидно, так, что пережитое должно стать гарантией их сотрудничества, какие бы опасные моменты ни возникали.

Весной 1904 года Немирович-Данченко передал Станиславскому письменное заявление. Оно не сохранилось. Содержание его известно лишь в изложении Станиславского, записанном его рукой, в протокол заседания пайщиков. Станиславский безотлагательно созвал находившихся в Петербурге во время гастролей МХТ пайщиков. Он огласил им заявление Немировича-Данченко, что с 1 мая 1904 года тот слагает с себя обязанности, которые не числятся за ним по пятому параграфу действующего договора и которые он исполнял добровольно.

Сам Немирович-Данченко из щепетильности, естественно, не участвовал в заседании. Но и без него состав пайщиков был неполный, поэтому Станиславский смог только запротоколировать их мнение: «Считая положение г. Вл. Ив. Немировича-Данченко в деле Художественного театра исключительным, как основателя и несменяемого члена Правления и как активного деятеля не только в области художественной деятельности, но и административной, собрание высказало желание урегулировать его обязанности и вознаграждение в такой степени, чтобы круг его обязанностей стал для него более определенным, а не случайным, как это было до сих пор. С этой целью собрание при дальнейших обсуждениях хотело бы выработать его обязанности и избавить его от той работы, которая тяготит и отвлекает его от главной и наиболее необходимой для дела деятельности художественной, по представительству и по сношению с литературным мирим. Такое положение создает ему более подходящую атмосферу для дальнейшей плодотворной деятельности» [2].

По сравнению с пятым параграфом действующего договора принципиальных нововведений этот текст не содержит. Он только в большей степени ориентирует Немировича-Данченко на творческую деятельность. Новое состоит в самих формулировках Станиславского. Он называет положение Немировича-Данченко {243} в МХТ «исключительным» и «главной» его деятельностью объявляет художественную. Это свидетельствует о несомненном укреплении позиции Немировича-Данченко и его прав в театре.

Материальное положение Немировича-Данченко было поправлено списанием его долга в три тысячи за сезон 1903/04 года и прибавкой ему вознаграждения до 12 000 годового жалованья (вместо 7 200 рублей). Вскоре ему был выдан и аванс в три тысячи в «счет жалованья будущего года» [3], как сказано в отчете Товарищества.

На этом этапе, как объясняла Книппер, более ничего для Немировича-Данченко сделать было нельзя, так как нельзя было «переменить что-либо в уставе Морозова». Окончательные перемены надо было закреплять в новом уставе. Уже в Москве 11 мая пайщики подписали протокол Станиславского всем составом. Есть здесь и подпись Чехова — последняя его подпись на документах Художественного театра. Морозов утвердил протокол отдельно, 19 мая.

С февраля по декабрь 1904 года продолжалась выработка нового условия для продления дела Художественного театра еще на три года. Она сопровождалась срывами, перебивками и другими драматическими событиями, осложнявшими Немировичу-Данченко формирование проекта. К 24 февраля относится первое свидетельство о том, что Немирович-Данченко сел за это трудоемкое дело. Затем в рабочей тетради Немировича-Данченко обнаруживаются конспекты двух заседаний пайщиков (6 и 7 апреля), которые он провел во время петербургских гастролей. Еще о двух заседаниях (10 и 12 апреля) писала Чехову Книппер.

Она жаловалась, что теплым апрельским днем совсем не хочется идти заседать «в темную квартиру» Немировича-Данченко, но ее примиряли с этой необходимостью искренность и прямота переговоров. «Константин Сергеевич все время мил, мягок» [4], — пишет она.

На этих собраниях Немирович-Данченко и Станиславский были заодно в том, что дублирование ролей на репетициях сказывается отрицательно на процессе создания спектакля, но что вообще необходима система широких артистических проб. Станиславский квалифицировал труппу, разделив ее на три группы. В первую группу он включал необходимых по дарованиям актеров, впитавших направление Художественного театра; во вторую — менее нужных, но испытанных приверженцев; в третью — временных, еще не определившихся лиц. Немирович-Данченко {244} записал, что эту систему надлежит отразить в будущем договоре, но в деликатной форме. Такая квалификация труппы, как самая полезная для оберегания духа Художественного театра, привилась и держалась потом десятилетиями. Впервые совместное режиссирование Станиславского и Немировича-Данченко было вынесено на обсуждение 7 апреля 1904 года. Настал момент, когда эта проблема перестала быть частной и затронула интересы всех участников театра. Появилась потребность говорить о ней открыто.

Немирович-Данченко законспектировал обсуждение: «Поставлен вопрос о порядке режиссирования пьес. Нем.‑Дан. и Алексеев сказали, что при беспрерывном стремлении обоих к упорядочению режиссирования они не могут создать таких приемов обоюдной работы, которая обеспечила бы нормальное, обычное в театрах течение режисс[ерской] работы. Заявлено, что необходимо, чтобы Н‑Д и Алекс, сговаривались предварительно (что, впрочем, и делалось) и непременно оба участвовали в постановке, что волнения, споры и муки не должны останавливать этого порядка, т. к. только через такие муки проявляется творчество, и что, наконец, двойное режиссирование не поддается укладу в какие-нибудь рамки и формы» [5].

Отношение Станиславского к двойной режиссуре, которая его «смущала и смущает», представлено здесь расплывчато: признанием волнений, споров и мук. Подтверждена невозможность регламентировать совместное режиссерское творчество. Однако само по себе оно считается необходимым. Может быть, все осталось по-прежнему потому, что Станиславский, продолжая «поиски в этом направлении», еще до конца не разуверился в практике двойной режиссуры. Кроме того, он не мог изменить этого порядка в минуту, когда у Немировича-Данченко появились в театре противники.

21 апреля 1904 года была закончена и размножена для пайщиков на гектографе «Записка Вл. Ив. Немировича-Данченко», являвшаяся проектом нового Товарищества для продолжения дела Московского Художественного театра с 15 июня 1905 года. Там вопрос двойного режиссирования закреплялся в седьмом параграфе: «Затруднения, постоянно наблюдаемые при участии в постановке одновременно двух режиссеров, не должны пугать ни артистов, ни самих режиссеров, так как при всех тяжелых сторонах этого порядка он, однако, всегда приводит к наилучшим художественным результатам» [6].

За два месяца до появления этой «Записки» Горький под впечатлением рассказов Морозова, вероятно о конфликте Станиславского {245} и Немировича-Данченко на «Вишневом саде», уже составил себе печальное представление о происходящем. «Видел Савву — плохо он говорит о театральном деле, видимо, наша публика вообще не способна работать дружно и уважая друг друга. Умрет этот театр, кажется мне», — писал он. Содержание полученной «Записки» убедило Морозова, что так будет продолжаться и дальше, как он объяснял Горькому. Его личное намерение отойти от Художественного театра окрепло. В январе Морозов только на словах отказал Немировичу-Данченко участвовать в проектировании Товарищества на следующий срок. Теперь он сделал это письменно.

Он послал 30 апреля 1904 года Немировичу-Данченко сразу два письма. В первом он писал кратко: «Милостивый Государь Владимир Иванович. Вследствие письма Вашего от 21 сего апреля извещаю Вас, что во вновь формируемом Товариществе Московского Художественного театра я не имею намерения принять участия ни в качестве директора, ни в качестве пайщика его» [7].

Во втором письме он изъяснял более обстоятельно мотивы своего решения. Он возмущался тем, что Немирович-Данченко выразил сомнение, будет ли он, Морозов, дальше субсидировать театр, и говорил о двух его проектах сдачи в аренду Товариществу здания театра. Между тем Морозов считал, что еще не заявлял этого официально и делает это впервые в данном письме.

Морозов предложил Товариществу, чтобы оно арендовало у него здание и несло самостоятельную ответственность за доходы и расходы по его эксплуатации. Морозов подчеркнул, что, принимая во внимание стоимость произведенной им перестройки и погашения ее в течение девяти лет, он таким образом не прекращает субсидию, а только уменьшает ее. С чувством задетого самолюбия он пишет, что пайщики «могут считать себя совершенно свободными от всяких нравственных» [8] по отношению к нему обязательств арендовать именно его театральное здание. Немирович-Данченко считал это долгом пайщиков, а в параграфе девятнадцатом «Записки», несмотря на устные отказы Морозова, продолжал писать: «Алексеев К. С., Морозов С. Т. и Немирович-Данченко Вл. Ив. являются не сменяемыми членами Правления на весь срок товарищеского уговора» [9].

На решение Морозова несомненно повлияло не только содержание «Записки» Немировича-Данченко, но и событие, разыгравшееся за несколько дней до ее распространения. Оно было связано с Горьким.

{246} Свою новую пьесу «Дачники» Горький прочитал артистам Художественного театра 18 апреля, а 19 апреля Немирович-Данченко написал отзыв о ней в весьма критических тонах. Не было сказано, но было ясно, что пьесу Художественный театр не одобряет и в этом варианте ставить не может. Даже если Морозов своими глазами и не читал отзыва, то слышал о нем обязательно. Это дало ему основание писать во втором письме к Немировичу-Данченко: «… для меня совершенно не ясно, какое направление примет в будущем деятельность нового Товарищества» [10].

Отдаление Морозова было для театра крушением опор и надежд. Станиславский и Немирович-Данченко вместе предприняли дипломатический шаг. От лица пайщиков они пригласили к себе Морозова для беседы и уговорили его своим уходом не подрывать дела. Морозов уступил и еще на три года оставил в новом Товариществе свой прежний капитал в 14 800 рублей. Это был компромисс. Связующая нить с Морозовым сохранилась только материальная.

Компромисс с Горьким не удавался. Станиславский мог позавидовать самому себе, что на его долю не выпало объясняться с Горьким, как это пришлось делать Немировичу-Данченко. Станиславский стоял при этом объяснении в стороне, и Горький не утратил расположения к нему. Поэтому через год мосты между Художественным театром и Горьким будут наведены посредством Станиславского. Немировича-Данченко и Горького на долгие годы разделит лютая вражда. Она имеет свою предысторию.

Всего три года назад (28 сентября 1901) Горький отзывался о Немировиче-Данченко с уважением: «Он — прямой, искренний человек, не очень талантливый, но весьма и весьма умный и — со вкусом». Это было при начале знакомства. Потом Горький подарил Немировичу-Данченко экземпляр «На дне», по заказу оправленный в серебро, с дарственной надписью. Широкую известность в театральной литературе получила первая часть надписи: «Половиною успеха этой пьесы я обязан Вашему уму и сердцу, товарищ». Во второй части надписи, менее известной, Горький советует Немировичу-Данченко переделать оправу в кастет и воспользоваться им в воспитательных целях, нанося удары по инакомыслящим черепам.

Как художественный образ кастеты и прочие виды оружия идеологической борьбы владели Горьким уже несколько лет. Они являлись выражением его революционного романтизма. {247} Возмущаясь уходом писателей в литературные задачи, когда рядом совершаются социальные преступления против человека, Горький хотел вооружить и Бунина. Он писал о нем: «… не понимаю — как талант свой, красивый, как матовое серебро, он не отточит в нож и не ткнет им куда надо?»

Во время работы над «Дачниками» Горький чувствовал конфронтацию со стороны части писателей: «Против меня затеян поход с трех сторон <…>» Критика Немировича-Данченко открывала четвертый фронт — театральный. Как выясняется, в душе Горький был готов к этому: Немирович-Данченко уже раньше подавал ему повод разозлиться.

В начале 1903 года обсуждались условия петербургских гастролей Художественного театра. Немирович-Данченко, договариваясь с суворинским Театром Литературно-Художественного общества, хотел соблюсти выгоды как для МХТ, так и для Горького. За льготы театру он собирался отдать право постановки пьесы «На дне» на два года суворинцам.

«Вполне уверенный в Ваших выгодах, я обещал категорически разрешить заключить за Вас условие», — телеграфировал он Горькому. Немирович-Данченко хотел одновременно провести еще интригу в интересах Горького в Александринском театре. Там, по слухам, репетировали «На дне», не известив автора. Официально отдавая пьесу Суворину, Немирович-Данченко думал «проучить Дирекцию императорских театров за небрежное отношение к авторам».

Станиславский одобрял его хлопоты, тоже думая, что Горький этому обрадуется и что таким образом Художественный театр поступает великодушно: не держится за монопольное владение пьесой. Оба забывали при этом о политической репутации Горького; с ним — борцом и революционером — поступали по-опекунски. Возможно ли было за Горького заключать условия!

Если объединить содержание двух архивных документов, а именно письма Немировича-Данченко к Станиславскому от 15 марта 1904 года, где он описывает свой визит к Горькому в Сестрорецк, и его записного листка с воспоминанием об этом визите в январе 1932 года, то получается, что Горький так разозлился на это покровительство, что даже «хотел порвать с Художественным театром совершенно, но Мария Федоровна убедила его, чтоб он не портил своих отношений к театру ради нее».

Горький резко телеграфировал Немировичу-Данченко о невозможности соглашений между собой и Сувориным. Только {248} тогда Немировича-Данченко осенило: «Воздух около Суворина действительно пакостный».

Это не означало, что Немирович-Данченко понял политические мотивы Горького и перешел на его общественные позиции. Наоборот, именно тогда, в 1903 году, он искал поддержки своим либеральным убеждениям общечеловеческого толка, а не классового. Он искал ее у Чехова и получил. Чехов тоже не одобрил увлечения Горького созданием нижегородского народного театра, сказав, что «все это глупость, все это народная карамель».

Появившиеся в 1904 году горьковские «Дачники» никак не могли иметь успеха в самой среде Художественного театра. Там только что полюбили «Вишневый сад», а Горький не понимал, о чем в нем тоскуют. Немирович-Данченко в свою очередь не понимал, о чем тоскует Горький в «Дачниках». Если Станиславский объяснял причину неудачи пьесы прежде всего ее художественной слабостью: «детское писательство» [11], то Немирович-Данченко бесстрашно указывал на причину идейную: «неясность веры самого автора». Он не соглашался смотреть на людей так, как смотрел на них Горький — без сострадания.

Недоумение перед замыслами Горького зародилось среди художественников уже от первых разговоров о пьесе. «Максимыч смешной, начал рассказывать о своей пьесе, которую надумывает, — писала Книппер. — Будут фигурировать дачники, и всех ему почему-то хочется сделать кривыми, горбатыми и хромыми, т. е. мужчин; я его уверяю, что этого не надо. Достанется, говорит, в моей пьесе всем мужьям здорово, а женщины будут ходить суровые, как смотрители тюрьмы. Воображаю, как это будет хорошо».

Читка пьесы разочаровала всех. «Конст. Серг. в унынии жестоком, — опять писала Книппер. — Говорит, что если пьеса такова, как он ее понял, то Горький не стал бы читать. Очевидно, тут что-то непонятное есть».

Станиславский размышлял о том, что же случилось с Горьким. Он пытался вчитаться в его последнюю вещь — «Человек», но и в ней, скорее, разочаровался. Все более его пугала мысль об угасании горьковского таланта и вместе с ней мысль о потере его для Художественного театра. Спустя время он писал, что не верит в Горького и его пьесу «Дачники», «как бы он ее ни переписывал».

Принимаясь за «Дачников», Горький хотел показать «32 человека, целый губернский город в лице его интеллигенции». Он ни в коем случае не собирался ей хоть в чем-то сочувствовать, {249} как это сделал недавно Чехов тоже, можно сказать, в целом губернском городе «Трех сестер». Горький был против интеллигентских настроений даже у Чехова. Наставляя начинающую писательницу М. Г. Ярцеву, он советовал ей: «Опасайтесь интеллигентности. Читая Антона Павловича, наслаждайтесь языком, вникайте в его магическое уменье говорить кратко и сильно — но настроению его не поддавайтесь — боже Вас упаси!»

В другой раз, наставляя писателя Д. Я. Айзмана, он писал: «Я не учу, не думайте. Но я люблю литературу, ценю Вас, ненавижу животных и хочу видеть Вас сильным, крепким, наносящим хорошие удары». Так он сам и написал «Дачников», нанося удары «животным» в людях, «животным» в интеллигентах. Вразрез с этим направлением Горького Немирович-Данченко хотел, чтобы автор «Дачников» «был безупречно объективен, беспристрастен» и чтобы «выводы звенели бы в пьесе помимо его воли». Ему хотелось узнать, на кого так «обозлился» Горький, «что не может уже быть и речи об “уважай человека”, как это было у него в “На дне”».

Когда Немирович-Данченко впервые услышал отрывки из «Дачников» в чтении Горького у него в Сестрорецке, он настроился на оптимистические результаты, хотя и предвидел необходимость переделок. Об этом он писал Станиславскому, а также и о том, что ему удалось устранить тень прошлого петербургского недоразумения и расстаться с Горьким дружески.

Заканчивая свою рецензию на «Дачников» после читки пьесы Художественному театру, Немирович-Данченко продолжал в ней давать Горькому советы и надеяться на то, что он еще поработает над пьесой. Если доверять записи Бертенсоном рассказа Немировича-Данченко об этих событиях спустя более двух десятков лет, то Горький сам подал ему надежду.

Так, после читки, на которой Немирович-Данченко ничего «не высказал», Горький «нагнал его в коридоре театра и сказал, что очень интересуется его мнением» [12]. Тогда Немирович-Данченко попросил оставить ему пьесу и предложил написать письменный отзыв. Он писал его полтора дня и отдал Горькому вместе с рукописью пьесы. Так появилась эта блестяще написанная, принципиальная рецензия на «Дачников».

В рабочей тетради Немировича-Данченко записано, что через день после читки «Дачников» в Художественном театре Горький обещал ему за лето закончить пьесу и прислать ее к 15 августа Горький читал пьесу 18 апреля. Рецензия Немировича-Данченко была готова 19 апреля, так как 20 апреля {250} Книппер уже писала Чехову, что «Влад[имир] Ив[анович] написал Горькому чуть не целый реферат о его пьесе». Следовательно, Горький давал обещание 20 апреля, еще не читая рецензии. Немирович-Данченко записал 22 апреля в протоколе заседания пайщиков о предполагаемых новых пьесах: «Если А. М. Горький пришлет, как обещает, пьесу в августе, то она и будет одною из них, но надо быть готовыми ко всему» [13]. Итак, в факте обещания Горького доделать пьесу сомневаться не приходится. Главная надежда Немировича-Данченко была на то, что Горький, переделывая пьесу, найдет снова «себя, с своим чутким, благородным и возвышенным сердцем!»

Это было то ли самонадеянно, то ли наивно с его стороны. Ни на какие пересматривания позиций Горький идти не собирался. В черновике его ответа Немировичу-Данченко сказано определенно: «Внимательно прочитав Вашу рецензию на пьесу мою, я усмотрел в Вашем отношении к вопросам, которые мною раз навсегда, неизменно для меня решены, — принципиальное разногласие. Оно неустранимо, и потому я не нахожу возможным дать пьесу театру, во главе которого стоите Вы».

Скорее всего, что эти резкие слова Горького остались только в черновике, сохранившемся в его архиве. Если бы до Немировича-Данченко дошло такое письмо, он не смог бы продолжать надеяться к 15 августа получить от Горького переделанных «Дачников». А эта надежда у него была, и за нее ему еще предстояло расплатиться.

Летом, помня об уговоре, Немирович-Данченко написал Горькому два письма и оба не отправил. Их содержание говорит о том, что общение между ними еще возможно, но происходит что-то неблагополучное. Это тоже означает, что вряд ли ответ Горького в том варианте, который он сгоряча набросал в черновике, дошел до Немировича-Данченко.

В двух неотправленных письмах, которые, как показалось самому Немировичу-Данченко, были сентиментальны, он предполагал, что единственная причина отхода Горького от Художественного театра — обида его за М. Ф. Андрееву, считавшую себя актерски обделенной. Немирович-Данченко пишет, что по-прежнему тепло относится к Горькому. Только третий вариант письма, лишенный сентиментальности, он отправил Горькому, осмеливаясь напомнить ему о приближении срока 15 августа и предложить помощь в работе над пьесой.

{251} И вот тут-то он получил громовой ответ. Даже местоимения «ваше», «вам» Горький писал там с маленькой буквы. Вот полный текст ответа:

«Владимир Иванович — я решил предварительно напечатать пьесу, а потом уже пусть ее ставят в театрах — если она окажется для этого пригодной — все, кто хочет.

А по поводу вашего уверения в том, что отношение ваше ко мне “остается неизменным”, позволю себе сказать вам, что для меня всегда гораздо более важно и интересно мое отношение к людям, а не отношение людей ко мне.

А. Пешков» [14].

Немирович-Данченко испытал чувство, что Горький ударил его этими словами. Он не собирался подставлять ему другую щеку, но вынужден был ответить: «В настоящую же минуту я бессилен отстранить Вашу обиду». Ему очень хотелось «довести до его сведения» [15], что теперь и Художественному театру не интересно отношение к нему Горького, однако он удержался, послушавшись Станиславского и Лилину. Личные его отношения с Горьким были разорваны.

То, что Немирович-Данченко занял менее жесткую позицию под давлением Станиславского и Лилиной, становится известно из письма к нему Стаховича. В конфликте с Горьким Стахович осудил их общую мягкотелость. Он предпочел бы выразить отношение театра со всей резкостью. Получив от Немировича-Данченко разъяснительное письмо[23], Стахович отвечал: «Из этого же письма заключаю, что Вы поняли Вашу задачу таким образом, что не считаете себя в праве быть ни с кем неприятным, даже когда обстоятельства — видимо — к этому Вас вынуждают (инцидент с Горьким), но об этом после» [16]. То, что написал Стахович «после», не следует цитировать, так как это слишком зло по отношению к Морозову, Горькому и Андреевой. Стахович считает, что напрасно Немирович-Данченко спасовал, и внушает ему веру, что он единственный, кто в силах руководить Художественным театром.

Сам Стахович начинает приобретать в театре вес. Несомненно, по классификации Станиславского он относится ко второй группе приверженцев, поддерживающей духовный огонь в очаге Художественного театра. В разгар опасного для театра разрыва с Морозовым, на заседании пайщиков 22 апреля Стахович заявляет, что намерен на новый срок действия Товарищества войти с максимальным взносом в двадцать {252} тысяч. В конце декабря 1904 года Стаховича избирают в Правление.

Определяет свое отношение к трудному положению театра и Качалов. Летом 1904 года он отказывается принять приглашение Морозова и Андреевой участвовать в новом театральном деле — в Риге у Незлобина. Качалов остается из-за Станиславского. Ему он обязан пробуждением в себе художника. Качалов считает, что Станиславский «делает всяческие усилия, чтобы дать театру пережить кризис благополучно».

Так начинается некоторая перестановка сил внутри театра. Художественный театр сознательно сплачивается вокруг Станиславского и Немировича-Данченко, ожидая от них крепкого единства.

Поздней осенью в истории горьковско-морозовской оппозиции происходит завершающий эпизод. Горький разгневан двумя новыми фактами. Один касается пьесы С. А. Найденова «Авдотьина жизнь», другой — информации в газете о том, что Художественный театр отказался ставить «Дачников»[24].

Играть было нечего. К пьесе Чирикова «Иван Мироныч» придралась цензура, и судьба ее никак не решалась. «Авдотьину жизнь», которая в театре не слишком понравилась, Немирович-Данченко пытался довести до необходимого уровня. Он нашел выход ставить ее без четвертого акта. «Умоляю послушаться меня, — обращался он к Станиславскому и пайщикам. — <…> Пьеса будет талантливым и художественным протестом против стоячей лужи и стремлением к свету простой необразованной женщины. Непростительно пренебрегать таким благодарным и благородным моментом». Пока он трудно переписывался о переделке с отстаивающим свое авторское достоинство и художественную свободу Найденовым, пайщики проголосовали против постановки вообще.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: