Модель Фордхама получила немало подтверждений после 1976 г., когда наблюдение за поведением младенцев стало частью подготовки детских аналитиков; то, что прежде было спекуляцией, стало, по выражению Фордхама, фактом. На протяжении двух лет обучающийся аналитик проводит час в неделю с младенцем и его матерью. Он записывает все, что происходит на протяжении этого часа, включая и собственные реакции, а затем знакомит со своими наблюдениями группу других будущих аналитиков, также наблюдающих за младенцами. Эти семинары ведет опытный наблюдатель и детский аналитик. В ходе этого выборочного процесса, который фокусируется главным образом на эмоциональном аспекте взаимодействий между матерью и ребенком, ребенком и сиблингами, отцом, бабушками, дедушками и другими значимыми лицами, участвующими в заботах о ребенке, создается весьма подробная летопись первых двух лет жизни ребенка. Фордхам присоединился к этим семинарам, проводившимся в рамках программы подготовки детских аналитиков в Обществе, и был поражен, обнаружив, что сконструированная им модель фактически в точности соответствует тому, что, в общих чертах, происходит в процессе развития ребенка. Но требовались и некоторые изменения. Первое из них было связано с юнговой идеей о примитивной идентичности. Прежде Фордхам разделял представление Юнга о первоначальном состоянии примитивной идентичности (мистическое соучастие). Он считал, что мать и дитя вначале пребывают в состоянии полного слияния. Научные наблюдения показали, что такое состояние возникает лишь время от времени. Идея Юнга состояла в том, что младенец в основном погружен в коллективное бессознательное, и до участия в семинарах, посвященных наблюдению за младенцами; Фордхам разделял эту идею, но в результате полученного опыта убедился, что ребенок вовлечен в динамическое взаимодействие с другими людьми. Вследствие этого он отказался от идеи о примитивной идентичности как наиболее ранней стадии развития, на которой младенец погружен в своеобразные первоначальные отношения (мистическое соучастие), а характеристики матери и ребенка неразделимы. Вместо этого он признал, что состояние, для которого характерно переживание слияния с другим, бывает свойственно младенцу (так же, как и его матери), но это состояние отнюдь не доминирует в младенчестве. Гораздо большее значение имеет способность матери воспринимать и правильно распознавать подаваемые ребенком сигналы, чтобы благодаря вниманию матери ребенок мог получать опыт взаимодействия с миром, прежде всего — опыт безопасности и возможности быть понятым. Фордхам также обнаружил, что его гипотеза о первичной самости помогает наблюдателям лучше понять то, что они видят в ходе своих наблюдений; он пришел к заключению, что данная гипотеза должна стать ядром юнгианских исследований младенчества.
but more than that, предположение о существовании самости у младенцев сменилось описанием того, что фактически происходит на этом этапе развития; то, что начиналось как спекулятивная гипотеза, приобрело характеристику факта. Младенец демонстрирует, что он является личностью, что его натура последовательно узнаваема (непрерывность бытия), он обладает собственной индивидуальностью (каждый младенец отличается от остальных).
(Fordham 1985а, р. 51)
Участники исследовательской группы Фордхама называли одного из наблюдаемых младенцев (младенец N) «сдержанным»:
Его мать обладала крайне низкой терпимостью к агрессии и ее внутренние ресурсы были ограничены. Казалось, что младенец N знал это и уже в самом раннем возрасте понимал, как добиться от нее лучшего, на что она способна: поэтому он не позволял себе агрессивно набрасываться на грудь или изводить ее пронзительным плачем. Этот случай не уникален; я могу вспомнить и другого младенца, мать которого была очень неуверенна в своих материнских способностях. Ребенок настолько ясно давал ей понять, в чем именно он нуждается, что следуя его сигналам, она смогла раскрыть в себе эти способности и стала, без всяких преувеличений, «достаточно хорошей матерью».
(Fordham 1985а, р. 53).
Здесь есть два момента. Во-первых, то, что ребенок не пассивен, но самым активным образом пробуждает интерес матери к себе. Во-вторых, большую роль в этом пробуждении интереса играет имеющееся у ребенка ожидание, что после рождения он будет встречен с соответствующей реакцией. Таким образом, то, что мать сдерживает тревогу ребенка, является не данностью, а скорее одной из функций динамической системы, основанной на взаимодействии между матерью и младенцем. Разумеется, мать опирается и на опыт заботливого отношения со стороны своей собственной матери. Вот описание младенца N в возрасте двух недель:
Младенец N лежал в колыбельке на правом боку, подогнув под себя правую руку, а левая была согнута так, что почти касалась его лица. Его голова, покрытая жгуче черными волосами, упиралась в бортик колыбельки, и F, его мать, сказала, что он сам подобрался к самому краю колыбели. Его глаза, были открыты и он слегка двигался, всем телом, как будто был немного беспокоен (он казался и не бодрствующим, и не спящим). F сказала, что он, вероятно, голоден, поскольку уже близилось время кормления. Затем N внезапно успокоился и несколько минут лежал совершенно неподвижно, пристальный взгляд его черных глаз был устремлен на стенку колыбельки.
(Fordham 1985а, р. 51)
Вид младенца N, упирающегося головой в бортик колыбельки и пребывающего в наполовину бодрствующем, наполовину сонном состоянии, напоминает о поведении ребенка в материнской утробе. Затем мать достает его из колыбельки и передает на руки наблюдателю. Описание продолжается далее от первого лица:
Я держал младенца на руках, пока F пила кофе. Она разговаривала с младенцем ласково и любовно, постоянно улыбаясь ему, и говорила, что она просто не может поверить в то, что он на самом деле уже есть. Затем она взяла ребенка и приложила его к правой груди, чтобы покормить. N потребовалось несколько попыток, чтобы как следует захватить в рот сосок, но затем он стал жадно сосать, громко причмокивая и икая... N энергично сосал, время от времени останавливаясь, чтобы отдохнуть. Сначала его глаза были широко открыты, но через пару минут они закрылись, в то время как он продолжал сосать... Мать переместила его к левой груди, и он сосал энергично, издавая урчащие звуки и сосредоточено, глядя вверх. Я думал, что он старается увидеть ее лицо, но F сказала, что он рассматривает ее красный свитер. Потом он стал засыпать и прекратил сосать.
(Fordham 1985а, pp. 51-52)
Если рассматривать это наблюдение в контексте теории Фордхама, то оно представляет собой описание цикла деинтеграции / интеграции и того момента, когда ребенок добивается у матери того, в чем он нуждается: переживание груди как целого мира. N полностью поглощен процессом кормления. Я вижу в этой последовательности действий не только реакцию матери на индивидуальность ребенка, но и то, как ребенок вызывает эту реакцию. В действительности этот ребенок занимает все мысли матери, она думает о нем, старается понять его нужды, ослабить его дискомфорт, и таким образом помогает ему провести разграничение между тем, что внутри него, и тем, что снаружи, что плохо, а что хорошо. Она помогает развиваться его рудиментарным представлениям о материнской груди not split off и доступным для него образом. В контексте теории Юнга об оппозициях материнская забота такого рода содействует развитию психических структур, основанных на оппозициях, и это способствует адаптации.
Теория Фордхама помогает наблюдателю осознать качество этого обмена с вершины младенческих действий / деятельности самости. Фордхам придавал ей намного большее значение, чем деятельности эго — в отличие, например, от кляйнианцев, которые считают, что именно она является определяющей в младенчестве. Последних интересует, прежде всего, эмоциональная функция частичного объекта и его связь с магическим мышлением??? (фантазия всемогущества??? всемогуществом мышления). Фордхам делает акцент на том, каким образом ребенок вызывает материнскую реакцию.
Изначально ребенок относится к материнской груди как к целому миру (временами это отношение может быть уподоблено мистическому соучастию). Постепенно благодаря циклической смене процессов деинтеграции / интеграции ребенок начинает выделять грудь из множества сложных взаимодействий с матерью и внешним миром, лишь одним из которых является кормление. Таким образом, различие между теориями Фордхама и Юнга состоит в том, что Фордхам подчеркивает активность самости младенца. Фордхам сравнивает значение процесса кормления на ранней стадии развития психики ребенка с символизмом мандалы:
Целостный объект можно сравнить с мандалой, у которой есть сосок в центре и различные объекты, размещенные внутри магического круга.
(Fordham 1988f, p. 65)
Уподобляя грудь мандале, Фордхам обнаруживал для своих исследований младенчества глубинные основания в символизме самости и ее проявления во взаимодействиях. Юнг описывал значение мандалы для теории самости следующим образом:
Они (символы мандалы) означают не менее чем психический центр индивидуальности, который не следует идентифицировать с эго.
(СИП 2, para. 126)
Этот понятийный переход от мандалы к груди открыл путь дальнейшей разработке теории Фордхама о развитии младенца. В рамках этой дальнейшей разработки началом процесса созревания полагается архетипическая связь с тем, что переживается как целостный объект. На смену этой стадии развития приходит постепенная дифференциация, которая является тем, что связывает созревание с индивидуацией.
Таким образом «индивидуация становится реализацией состояния индивида через совершенствование репрезентаций самости» (Fordham 1985а, р. 54). Репрезентация самости здесь — это продукт деинтегрирующей самости, сочетающийся с окружающим, например, с грудью (Fordham, личное сообщение). Репрезентация самости качественно отличается от self-объекта. «Репрезентация самости — это то, что дает рост предсознательному чувству себя и другого» (Fordham, письмо автору, 4 октября 1994). Природа self-объектов, которую я буду обсуждать позднее, такова, что они понимались Фордхамом как «сильно нагруженные либидо и порождающие фантастического родителя и другие образы (имаго). Сюда можно включить бессознательную фантазию, архетипический материал и т. д.» (там же).
Концепция Фордхама, касающаяся первичной самости, подчеркивает единство тела и эмоционального состояния в младенчестве точно также, как Юнг со своей монистической позиции рассматривал душу и сому как единое целое. В своих работах, посвященных первичной самости, Фордхам утверждал, что в первые несколько недель жизни не существует разницы между поведением и психическими актами (Fordham 1993а, р. 6). Первичная самость предшествует сознанию и бессознательному, и эго начинает формироваться в ходе ранней деинтегративной и реинтегративной деятельности. В центре модели, созданной Фордхамом, находится биологическая идея адаптации. Наблюдения за младенцами подтверждают это, показывая, что маленькие дети ведут себя, таким образом, который способствует их выживанию. В результате это навело Фордхама на мысль, что первые объектные отношения младенцев адаптированы к реальности. По мнению Фордхама, данные, полученные в ходе наблюдений за младенцами, соответствуют представлениям об инфантильной самости. Фордхам утверждает, что самость «интегрирует фрагменты эго и таким образом создает центр эго» (Fordham 1957а, р. 126).
Почему я изобрел, или скорее умозрительно сконструировал идею о первичной самости в детстве? Сначала она была спекуляцией, но с годами она доказала свою полезность в противодействии тенденции отказывать младенцу в его собственной индивидуальности.
(Fordham 1985b, p. 18)
Итак, подведем итог. Фордхам открыл, что в младенчестве существует первоначальная самость, представляющая собой врожденный интегрирующий центр психики ребенка. Он изучал ее через детские рисунки, посредством анализа и, наконец, в ходе наблюдений за младенцами. В результате своих исследований он обнаружил, что самость создает окружение, в котором и происходит эмоциональное развитие младенца. Примером тому может служить следующее:
Начиная кормить своего второго ребенка, мать очень нервничала, поскольку кормление первого было связано для нее со многими трудностями. Но младенец настолько ясно давал ей понять, каковы его нужды, что матери вполне удавалось прочитать эти сигналы, и в результате процесс кормления наладился у этой пары весьма успешно. Можно было подумать, что ребенок показывает матери, как именно ей нужно себя вести.
(Fordham, письмо автору, 4 октября 1994)
Это ключевой момент в теории Фордхама, принципиально отличающий ее от других теорий о младенчестве. Также Фордхам подчеркивал, что первоначальное отношение младенца к материнской груди, прежде всего, характеризуется переживанием целостности, и лишь эпизодически — переживанием слияния.
ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ СОЗДАННОЙ ФОРДХАМОМ МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ
Наблюдая за младенцами, мы видим в основном физические действия, но воспринимаем их как наполненные психическим содержанием. Когда Юнг читал лекции в Тэвистоке в 1935 году, Бийон (в то время еще не бывший психоаналитиком) задал ему вопрос относительно этой спорной проблемы очевидного младенческого дуализма. В ответ Юнг сказал:
Вы вновь затрагиваете столь дискуссионную проблему психофизического параллелизма, решения которой я не знаю, поскольку оно лежит за пределами того, что может познать человек. Как я пытался объяснить вчера, психический феномен и физиологический акт совмещаются неким специфическим образом. Они происходят совместно и являются, как я предполагаю, двумя различными феноменами лишь для нашего разума, но не в реальности. Мы воспринимаем их по отдельности лишь в силу совершенной неспособности нашего разума помыслить их единым целым.
(СЖ18, para. 136)
В своих изысканиях Фордхам пытается проникнуть в эту область психофизического параллелизма посредством умозрительной спекуляции, сочетающейся с проницательным наблюдением и размышлением. Он безоговорочно отверг юнгову идею о том, что развитие эго происходит путем объединения островков сознания, поскольку это предполагало, что в психике младенца изначально нет никакого центра. Юнг считал, что до тех пор, пока не разовьется эго, такого центра не существует. Описывая возникновение сознания, он связывал его с постепенным развитием «самосознания» (I-ness), отграничивая ранние восприятия от более поздних, связанных посредством памяти (CW 8, para. 755). Фордхам же был уверен в наличии некоего центра в младенческой психике, а опыт младенца представлял как континуум с плавно скользящей шкалой степени, до которой восприятие наполнялось реальными качествами как отличное от имеющего преимущественно качество self-объекта. Фордхам описывал self-объект следующим образом:
Когда объект преимущественно является регистрацией реальности, его можно назвать объектом реальности; когда же он преимущественно сконструирован самостью и регистрирует состояние самости, выявленное из экстрацептивных и интроцептивных чувственных данных, тогда его можно назвать self-объектом. <...> Обнаруживается, что self-объекты возникают в аффективно нагруженных состояниях, тогда как во время спокойной созерцательной исследовательской деятельности доминируют объекты реальности.
(Fordham 1985а, р. 56)
Переживания, наполненные качествами младенческой самости - это, изначально, те, на которые ссылался Юнг, когда описывал «идентичность». «Идентичность» является предшественником состояния идентификации и «от нее также зависит возможность проекции и интроекции» (Jung CW 6, para. 741). Представления Фордхама основаны на наблюдении за возникающей у младенца и все более совершенствующейся способностью к дифференциации:
Согласно моей теории, самость с момента рождения имеет границы, о чем свидетельствуют наблюдения за младенцами. У самости есть также и потенциал, необходимый для развития структур, но я полагаю, что для этого развития требуются еще и self-объектов, репрезентирующиеся в эго. Эти объекты должны развиваться в ходе последовательного чередования деинтеграции / интеграции. Согласно ранним формулировкам Юнга, самости в младенчестве еще не существует, есть только фрагменты эго, недостаточно развитые для того, чтобы сформировать различимые границы let alone structural forms. Только в поздние годы он признал, что индивидуация является процессом, протекающим на протяжении всей жизни, а это предполагает, что самость активна в детстве, но он никогда не разрабатывал последствия своего заключения, как это попытался сделать я. Я буду доказывать / оспаривать???, что сначала младенец не имеет достаточной структуры для возникновения проективной идентификации без более раннего периода, в котором идентичность между субъектом и объектом доминирует, чтобы сделать теорию проективной идентификации полезной.
(Письмо к автору, 30 апреля 1992, к которому прилагается не включенная в текст переработка «Идентификации», в Fordham 1994b)
Итак, из «идентичности» происходят состояния, где self-объекты находят репрезентацию в эго. Эти self-репрезентации предвещают «предсознательное чувство себя и другого». В ходе деинтегративных / интегративных процессов постепенно начинают формироваться структуры, и начинают возникать состояния нормальной проективной идентификации. Бийон описывал нормальную проективную идентификацию как «связь между пациентом и аналитиком, или младенцем и грудью» (Bion 1959, р. 105). Это отличается от первоначальных описаний проективной идентификации, сосредоточенных скорее на ее всемогуществе и на том, каким образом она разрушает сознание, чем на том, каким образом она его усиливает. Эти более поздние проективные и идентификационные состояния могут быть либо использованы как средство приобретения знания об объекте, или могут быть способом его уничтожения путем овладения им и установления контроля над ним в фантазиях.
Вот отрывок из книги Фордхама «Explorations into the Self», в котором описываются наблюдения за младенцем G.
Младенец G был активным агрессивным ребенком, способным совершенно безапелляционно заявлять о своих желаниях, особенно во время смены пеленок, когда он громко и пронзительно выражал протест. Однажды приходящая сиделка зашла во время кормления грудью и спросила о чем-то неотложном. Мать прервала кормление, ненадолго уложив ребенка в кроватку. Он тут же стал протестующе кричать, крик перешел в пронзительные вопли, заглушившие беседу взрослых; вдобавок он обмочился и испачкался. Поначалу ему никак не удавалось успокоиться, и мать разволновалась, но проявляла свое беспокойство надлежащим образом; она настойчиво продолжала искать средство утешить ребенка, избавив его от страдания. Наконец она преуспела в этом и ей удалось продолжить кормление, а потом ребенок заснул. Так она предотвратила надвигающееся на младенца несчастье — наступила интеграция.
(Fordham 1985а, р. 57)
В приведенном примере процесс интеграции был поддержан действиями матери и ее пониманием страдания ребенка. Она была наполнена его страданием; воспринимая и усваивая его переживания, она была способна дать ему обратную связь, исполненную эмпатического понимания, которое он в свою очередь усваивал (реинтеграция). Это пример функционирования самости, цикла деинтеграции / интеграции и нормальной проективной идентификации. Но предположим, что мать оказалась не столь настойчивой и неспособной спасти ситуацию? Предположим далее, что это повторяется раз за разом? В этом случае переживания не будут реинтегрированы.
Младенец, о котором только что было рассказано, пронзительно вопя, пачкая пеленки и громко протестуя, пытается избавиться от переживания «плохого». На взрослом языке характеристики этого «плохого» определяются как ярость и фрустрация. Но младенец G не расщепляет «плохое»: он еще энергично пытается переместить это переживание куда-нибудь, где это имело бы смысл для него???. Этого помогает ему достичь его мать. Это деинтегративное овладение «плохим». В психоанализе такое явление называется расщеплением и идеализацией, поскольку объект расщепляется на полностью хороший и полностью плохой аспекты, так что второй никоим образом не может испортить первый. Поскольку в психоаналитической модели существуют различные версии расщепления, для сравнений я обращаюсь здесь к совершенно явному расщеплению объекта, отличному от, например, фрагментации эго, к которой также может относиться этот термин. Причина, по которой хороший объект описывается как идеализированный, когда происходит расщепление, состоит в том, что отношение к нему как к «полностью хорошему» безосновательно и быстро может смениться на противоположное. В аналитической психологии мы оставляем понятие расщепления для тех случаев, когда мы расцениваем произошедшее как патологическое — когда имеет место нарушение целостности, расщепление эго. Если то, что подверглось расщеплению, не интегрируется, оно проецируется или отрицается и таким образом может стать фиксированным. Фордхам сравнивал расщепление и деинтеграцию:
Кляйн говорила о расщеплении, имея в виду разрушение целостности в ходе психического развития ребенка. Деинтеграция, напротив, означает, что все действия ребенка проникнуты свойствами целостности. Различие между этими двумя гипотезами можно прояснить следующим образом. В начале жизни, едва покинув материнскую утробу, ребенок переживает опыт, в котором существуют хорошая грудь и плохая, в зависимости от степени удовлетворения или фрустрации, получаемых при кормлении. Как считается, ребенок не знает о том, что обе эти груди есть одно и то же: это осознание приходит позднее, по мере дальнейшего когнитивного и эмоционального развития.
Можно сказать, что хорошая и плохая грудь являют собой результат расщепления, или что деинтегратам приписываются качества хорошего и плохого из-за того, что на данном уровне эмоционального развития ребенок еще не в состоянии усвоить тот факт, что оба эти переживания проистекают из одного источника. Какая бы из этих гипотез не являлась более истинной, дифференциация очень важна для эмоционального развития.
(Fordham 1985b, p. 4)
Фордхам не теоретизирует в терминах эго-защит, но скорее уделяет особое внимание аспектам младенчества, имеющим свойства, связанные с цельностью младенца и, следовательно, проистекающие из его самости. Его описание различий между деинтеграцией и расщеплением в терминах Кляйн не совсем точно в части представления точки зрения самой Кляйн. Оно отсылает к расщеплению эго. Но Кляйн до 1946 года также описывала расщепление и идеализацию как процессы, необходимые для разграничения хорошего и плохого опыта, не упоминая расщепление эго. Такое расщепление не обязательно ведет к развитию психопатологии, при которой возникают характерологические изменения. В языке Фордхама патология и развитие резко разграничены друг от друга. Он полагает, что деинтеграция неразрывно связана с целостностью самости, и эта связь обеспечивает эмоциональное развитие индивидуальности; до тех пор, пока не случится чего-то неправильного, в расщеплении нет необходимости. Фордхам также предпочитает не относить к инфантильному эго то, что правильнее, с его точки зрения, описывать как качество самости.
Один из распространенных примеров того, как вследствие расщепления какое-то свойство объекта становится фиксированным, это when it becomes persecutory. Фордхам опубликовал подробное описание событий, приводящих к тому, что младенец прибегает к расщеплению своей личности. Наблюдения за младенцем N — мальчиком, о котором рассказывалось выше, — содержат историю о том, как мать оставила его с дедушкой, которого он хорошо знал, и какими неожиданно катастрофическими оказались последствия этого события. Постепенно участники семинара сумели сложить из отдельных фрагментов картину мира этого ребенка и увидеть, каким образом она изменилась.
Он был изначально очень нежным и ласковым ребенком, его отношения с матерью были наполнены любовью и чувственностью. Наблюдатели отмечали, что этот ребенок очень точно чувствует, где находятся пределы материнского терпения; но если мать оставляла его, то после этого младенец «становился чрезмерно привязчивым, причем такое поведение чередовалось с отчаянным криком, пронзительными воплями, рычанием и неистовыми нападениями и на мать, и на мебель в доме» (Fordham 1985b, p. 11). Все это выглядело так, как будто оказывалось разрушенным доверие младенца к хорошему объекту. Часто после этого он проявлял сильную тревогу, если мать выходила из комнаты. В пять месяцев он был отлучен от груди, после чего стал агрессивным, требовательным и способным на все, он набивал себе рот пищей до тех пор, пока не начинал задыхаться.
Он продолжал выискивать мусор и почти все до чего он мог дотянуться, отправлялось в рот, включая его собственный большой палец. Но чаще всего это был пух, который он добывал из любого мягкого и поддающегося предмета. Похоже, он искал мягкости и чувственности утраченной груди. Но его поведение также нападающим, и это был его способ нападения на грудь, которой он лишился. Нападение это выражалось в том, как он утыкался матери в шею или протискивался между ее ног, как будто хотел оказаться внутри нее... Когда ему было около шести месяцев, N. начал избавляться от неприятных чувств экспульсивным образом - он мог начать шипеть, дуть и фыркать, вызывающе глядя на мать или наблюдателя... Когда это происходило, казалось, что Н. сам все больше пугается собственной ярости.
(Fordham 1985b, p. 16)
Младенец N. отчуждал свои тяжелые переживания и становился все более и более цепляющимся и притягивающим мать и все больше ревновал к старшему сиблингу. Мать N. часто чувствовала себя в растерянности, и наблюдатель начинал чувствовать, что она надеется, что ребенок сможет контейнировать ее страдания и облегчать боль, которую она испытывала. Постепенно стало формироваться гипотеза - почему развитие N пошло патологическим образом.
Если предположить, что N переживал отсутствие матери как результат своих действий - например, больше одного раза сказал ей «Уйди!» - и таким путем обнаружил, что его мать может быть или хорошей или плохой матерью, и если мы добавим, что эти матери срослись в единое целое, тогда, если в своей ярости он желал матери смерти (чтобы она ушла), он бы знал, что он уничтожил хорошую мать заодно с плохой.
(Fordham 1985b, p. 15)
Что произошло с этим ребенком дальше, неизвестно; предложения о помощи ему и матери были впоследствии отвергнуты и как отмечает Фордхам:
Одной из типичных черт такого рода работы является сложность прогнозирования, которая поразительно контрастирует с тем, что можно ожидать от того анализа детства, который основывается на обнаружении причин психического расстройства... Я не упоминал архетипы, но я рассматриваю переживания N как архетипические, но без обилия мысленных образов. Мне вспоминается Юнгова метафора спектра, в котором архетипические переживания принимают множество разных форм (CW 8, рага.414).
В инфракрасной части спектра переживания переходят в действия. Именно на эту часть спектра нам и нужно смотреть, чтобы понять, что произошло.
(Fordham 1985b, p. 19)
Фордхам обнаружил в языке Бийона соответствующее абстрактное выражение для описания происходящего, и он связал свою модель с теорией мышления Бийона. Он рассматривал то, что Бийон называл бета элементами, частицами пока еще непереработанных чувственных данных как эквивалент первым дезинтеграциям и успешную интеграцию как эквивалент воздействию материнской мечтательности (maternal reverie) и альфа функции, которые представляют собой процесс происхождения смысла из ощущений. Переживания ранней реинтеграции,следовательно, могут нести с собой потенциальную мысль, но не мышление. Фордхам разделяет точку зрения Бийона, что способность матери контейнировать в своем сознании страдания младенца помогают младенцу их переносить. Фордхам полагает, что сознание структурируется посредством переработки переживаний, сначала посредством деятельности самости, потом - архетипов, и еще позднее - деятельности эго. Кроме того, Фордхам предполагает, что ребенок в своем чувственном и физическом бытии обладает способностью создавать психический эквивалент физического опыта, рудиментарные мысли, которые впоследствии могут послужить основой для мышления по мере развития эго.
Так, когда заметили, что N в возрасте 10 недель «наблюдал за матерью с выражением серьезной сосредоточенности», это могло быть понято как действие альфа функции; это могло быть что-то, похожее на мысль, но мы не можем этого сказать наверняка... Это было стремление прорваться, используя метафору Юнга, в инфракрасную часть спектра архетипических действий.
(Fordham 1985b, p. 19)
Вначале возникает мысль, потом мышление. Мышление здесь становится эквивалентом усвоения. Возможности младенца реализуются через взаимодействие младенца и окружающей его среды. Это путь, полный боли и страданий, и не в последней степени из- за того, что младенец стремиться извлечь пользу из тревоги, которая рождается из переживаний. Страдания эти полны значения, который содержится в эмоции. Этот процесс допускает, что мысли и чувства имеют своей родиной бессознательное, что то, что мы чувствуем (и сюда я включаю бессознательные аспекты эмоций) содержит в себе смысл нашего опыта. Наша творческая деятельность может быть понята как репрезентация этих смыслов. Младенец N начал с хороших переживаний, но потом они испортились. Случилось расщепление и мобилизация тотальной защиты, которую Фордхам называет защитой самости, «потому что самость участвует в ней больше, чем эго». Чувство «плохости» было реально для младенца N и младенца G, оно было субъективно и было порождением ярости и гнева. Это мы знаем, что мать младенца старается изо всех сил, чтобы все было как можно лучше, а сам младенец не знает. Он не может отделить одно от другого - отсутствующую грудь от своего чувства, связанного с ее отсутствием. В этом смысле отсутствующая грудь - это истинно архетипический образ, сочетающий личные и безличные элементы. Когда груди нет, остается только ее «плохость», хорошие чувства и память о них выветриваются. Ребенок оказывается внутри этой «плохости». Хорошей груди больше нет. Ребенок идентифицируется с плохим внутренним объектом.
его модели находятся «первичные отношения» между матерью и ребенком, в которых мать и ребенок живут в «архетипически обусловленных унитарных отношениях» (Neumann 1973, р. 17). В этом унитарном мире «есть универсальная связанность, все связано с всем и что-то одно может и должно поддерживать другое» (ibid., р. 153). «Мать не только играет роль самости ребенка, но и является этой самостью» (ibid., р. 13). Нойманн характеризует это состояние как сходное с внутриутробным. Это идеализированное и нереальное представление о матерях и младенцах, ведущее свое происхождение от райских мифов и фантазиях о блаженстве внутриутробного состояния. Он также утверждает, что есть универсальное стремление вернуться в состояние воображаемого слияния матери и младенца. Книга исследует стадии развития эго, как их предполагает автор. Они тоже полны концептуальных слияний - например, что эго - это архетип - и в них явно не хватает знания эмпирических исследований детского когнитивного развития. Эта модель основывается не на наблюдении за детьми, она вырастает из приложения теории развития культуры к развитию ребенка.
По контрасту, работа Фордхама основывается на наблюдениях реальных детей, где мать по отношению к ребенку действует как проводник архетипического опыта. Работа Фордхама по младенчеству и детству согласуется не только с опытом обычной преданной матери, но и с нашим опытом взрослой жизни.
Я едва упомянул сознательное и бессознательное, поскольку, с точки зрения Фордхама, эти понятия не помогают нам думать о том, что происходит, когда мы наблюдаем детей. Скорее он рассматривает развитие с точки зрения реализации самости. Таким образом, фокус находится на адаптации. Это не пассивная молчаливая готовность принять давление окружающего мира, это, скорее, биологическое значение необходимости научиться жить в определенной окружающей среде. Могут встречаться очевидные и интенсивные аффекты, но как видно из большинства наблюдений, младенческие переживания научаются согласовываться с реальностью.
Символизация и дезинтеграция
Почему нам нужна подобная теория и что она добавляет к существующим представлениям о младенчестве? Теории в большинстве случаев ценны, если они помогают нам осмыслять наблюдения. Прежде всего, теория концентрирует внимание на младенце и на том, что он делает. Исследователь начинает научные наблюдения с той же позиции, в которой находится обычная мать, считая ребенка отдельным человеком. Это оставляет пространство для способности младенца к дифференциации. Дальше, теория дезинтеграции фокусирует наши мысли на наблюдаемом поведении ребенка как непрерывном бытии самости. Это означает, что развитие отдельного ребенка фактически является ранней формой индивидуации, поскольку переживания реинтегрируются в континууме. Таким образом, теория дает нам дойти до положения о том, что младенец является отдельной личностью, но также принимать в расчет «подгонку», которая осуществляется между матерью и ребенком и в которую ребенок вносит значительный вклад.
Почему полезно думать об опыте в континууме? Потому что это позволяет нам уйти от линейного мышления, где одна стадия сменяет другую и поставить на его место модель, которая дает прежнему опыту сосуществовать с актуальным так, что каждый может изменять другой. Исторически это было очень важно, поскольку это обеспечило основание для детского анализа и для исследований методов использования переноса в анализе.
Импликация символизации возникает, когда ребенок может удерживать в сознании переживания, связанные с грудью, которая иногда - дает блаженство, а иногда - вызывает ненависть. Тогда грудь может стать символом и в некотором смысле парадигмой для всех хороших объектов в будущем. Можно фантазировать на тему разрушения груди, потому что плохая грудь фрустрирует, но опыт хорошей груди выдержит нападение. Таким образом, возникает символ. Формирование символа важно, потому что без этого интеллектуальное развитие ослабляется, и прогресс от конкретной репрезентации к вербальной мысли не происходит. Как младенец достигает стадии символизации? Фордхам пишет:
Чтобы создать символ, нужно разрушить self object, иначе острая необходимость в творческом акте не возникает. Когда уничтожена грудь (self object), а реальная грудь по- прежнему существует, конструктивный акт становится возможен только другим образом, абстрагированием от объекта - а эта абстракция и есть символ.
(Fordham 1976а, р.21)
Важной чертой формирования символа является необходимость существования в длительном временном пространстве, поскольку переживания, которые символизируются, должны происходить достаточно часто, чтобы иметь некоторую протяженность в сознании младенца. Чтобы что-то стало символом, оно должно попасть в сознательное. Последствие этой точки зрения - это то, что символизация ассоциируется с развитием эго и с депрессивной позицией, поскольку, когда младенец осознает, что он потерял свой хороший объект - грудь (когда его отняли от груди), он может сохранить в своем сознании хорошее переживание этой груди, которое он сам сформировал. Фордхам не придерживается зафиксированных позиций в теории развития (Fordham 1988f, p.64-5). Он предпочитает более гибкий подход, как тот, который выражается Бийоновой двойной стрелкой между знаком, обозначающим депрессивную позицию и знаком для параноидно-шизоидной позиции, обозначающей, что это те состояния сознания, в которые младенец может входить и выходить обратно. Можно сказать, что формирование символа является постепенным процессом, в котором есть и движение вперед, и движение назад. Только с опытом оно консолидируется во что-то надежно существующее во времени. Если это так, тогда мы должны быть внимательны, чтобы не