Русский фельетон. Сборник / Западов А.В., Прохорова Е.П. М., 1958. 456 с.
Жанр: Хрестоматия
Сканирование, вычитка: Долгова Т.С.
В хрестоматии представлены фельетоны конца 19-начала 20 вв., посвященные журналистам.
От составителя
На формирование образа журналиста в глазах массового потребителя информации могут повлиять книги, кинофильмы, публичные отзывы о сотрудниках СМИ политиков, бизнесменов, звезд шоу-бизнеса и, конечно же, тексты самих журналистов.
Мы ставили задачу проследить, как формировался образ русского журналиста в публицистических текстах, как он менялся на протяжении времени – от конца 19 века до конца 20. Какими видели своих коллег ведущие авторы разных поколений? Как складывались стереотипные представления в разные периоды российской и советской действительности? Мне не удалось найти ответов на эти вопросы в научной и учебной литературе. Попытаюсь ответить на них сама, выбрав отправной точкой публицистические тексты.
Жанр фельетона выбран не случайно. В нем художественная образность, эмоциональная насыщенность и глубина авторского обобщения, свойственные всем жанрам публицистики, сочетаются с языковыми приемами, помогающими показать предмет или явление в карикатуре. А обычно именно в карикатурной зарисовке легче всего узнать человека.
Из найденных фельетонов составлена электронная хрестоматия. Первая ее часть – данный проект – фельетоны русских публицистов конца 19 – начала 20 века.
Фельетонов, посвященных редакционным работникам, относящихся к выбранному временному промежутку, не так много. В хрестоматии представлены следующие фельетоны:
Максим Горький «Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты»
Влас Дорошевич «Репортер»
Александр Дружинин «Драматический фельетон о фельетоне и фельетонистах»
Константин Еремеев «Редакторово житьишко»
Михаил Салтыков-Щедрин «Газетчик»
Александр Серафимович «Бойкое перо» (из цикла «Заметки обо всем»)
Константин Станюкович «Ошалевший читатель и доносы»
Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты
Прекрасная тема для остроумных людей (Перевод с американского)
Судьба вообще очень неблагосклонна ко мне, но все-таки я не ожидал, что она сыграет со мной такую скверную штуку.
Я вступил в жизнь – в активную жизнь – учеником маляра, затем пек булки, писал иконы, пас лошадей, копал землю для разных надобностей, – между прочим для покойников, – был крючником, ночным сторожем, корчевал пни, был садовником, испытал еще много свободных профессий, везде чувствовал себя более или менее не на своем месте, дожил до такой степени выносливости, что стал считать безделье утомительнее труда, нажил себе «нервы», боль в груди, некоторый житейский опыт, еще несколько неприятных вещей, – наконец, однажды вдохновился, нечто смело написал, робко снес в редакцию, меня благосклонно напечатали, мне это понравилось, я решил остановиться на этом труде, близко родственном по своей сущности к корчеванию пней – занятие, к которому я всегда питал особенную слабость, – решил и – стал провинциальным литератором.
И успокоился на этом, не порываясь больше никуда, убежденный, что пост литератора обеспечивает голодную смерть не хуже и не менее, чем всякий другой пост.
Мне очень нравится быть литератором: ты пишешь, а тебя читают, и хотя ты не знаешь, каковые отсюда вытекут результаты, но, при некоторой наивности, вправе предполагать, что они будут очень почтенны и солидны; а если природа позабыла наделить тебя скромностью, то ты можешь даже и мечтать о том, например, что люди тебя послушают и, согласно твоим советам и доказательствам, станут относиться сами к себе и друг к другу внимательней и благородней...
Я лишен этих удовольствий, – жизнь темна, я довольно потолкался в ней, и крылья моей мечты сломались.
Это очень печально, ибо преждевременно. Но я взялся за гуж литератора с благими намерениями и с успокаивающим убеждением, что ведь могло быть и хуже... Я наивно полагал, что мне не будет хуже, чем было. И вот однажды, поутру, я встал с постели редактором газеты.
Сначала я ничего не почувствовал, кроме некоторого лестного ощущения, и, преисполненный сознанием важности возложенной на меня задачи и крупного общественного значения моего как руководителя органа, имеющего целью влиять на общественное мнение, – отправился в редакцию...
Но уже дорогой я подумал – как же я буду руководить общественным мнением, в которую сторону позволено направлять его, где оно у нас есть, и знаю ли я, в чем оно выражается?
«Мне нужно прислушаться к голосу публики», – решил я и по дороге стал прислушиваться.
Но голоса не услышал – была какая-то разноголосица и этакое туманное мычанье, хотя и близко напоминающее человеческую речь, но без всякого намека на гражданственные звуки.
Два по внешности вполне приличных господина рассуждали так.
Один горячо спрашивал:
– Да ведь он украл общественные деньги?
– Растратил то есть, – спокойно поправлял другой.
– Ну, все равно... все-таки виноват он.
– Нет!..
– Как?!
– Так!
– Да ведь это преступление!
– Нет, увлечение... несчастное увлечение...
– Да деньги-то крестьянские пропали?
– Пропали!
– Ну, так как же?
– Э, брат!., это ригоризм у тебя. Нужно быть мягче, вдумчивее, гуманней...
– А у тебя отсутствует инстинкт общественности. Да! Общественный интерес выше...
Мне показалось, что человек, утверждавший, что растрата есть преступление... жалеет, что ему самому не удалось растратить, и потому так зол и строг, а его противник уже растратил, боится быть открытым и потому так человеколюбиво мягок...
Чтоб окончательно не убедиться в этом, я не стал больше слушать – и прошел дальше...
Но мне не везло... Везде, где я видел двоих, я слышал два мнения... а иногда даже три и более. Это противно логике, но русскому человеку, очевидно, нимало не противно...
Мне стало немножко скверно, и я от души пожалел о том, что забыл справиться у старого редактора о цвете, форме и на правлении общественного мнения, которым он руководил до своего отъезда в отпуск. Не имея представления – по неопытности моей – о том, каково оно у нас – это общественное мнение, – я готов был предположить, что оно тоже уехало в отпуск из русской жизни. Но в это время мне в глаза бросилась спокойная фигура полицейского, а в голову вскочила одна преоригинальная идея. Я подошел к нему...
– Послушай, служивый, – сказал я... – Не знаешь ли ты, какое у нас сегодня общественное мнение?
– Время? – переспросил он.
– Нет – мнение...Знаешь – разговор... О чем и как го ворят...
– Говорят? Про цирк говорят...
– Ну? Что же именно?
– Говорят – очень интересно! Во-первых, ломка... и по том – можно корову выиграть...али самовар...
– Нет, это не то...
– То самое... Оно и есть…Уж нам это известно, мы за не потребством и безобразием обязаны следить... публичные развле чения нам известны.
Нет, он, очевидно, не понимал меня...
И, в смущении, я направился в редакцию, думая, что, может быть, по старым номерам газеты мне удастся определить вид и суть существующего общественного мнения, а также и направ ление, по коему я должен буду его вести...
В редакции меня ждал некто, очевидно забывший в этот день вымыть руки, выбрить лицо и почистить костюм. В правой руке у него была палка, в левой – рукопись, и на одном усе висело перо какой-то птицы...
– Имею удовольствие видеть нового редактора? – очень басовито, но вежлив осведомился он. Я убедил его в этом.
– Принес рукопись...одну... Рекомендуюсь – бранд-майор в отставке –Терсит... впрочем, наплевать! Здешний обыватель... свой дом на Грязной улице... Но это чепуха! Учился в гимназии... четыре класса... служил... познал несправедливость... и вот при нес вопль оскорбленного сердца... Выпиваю и в пьяном виде – дерусь!
Я не смел сомневаться во всем этом, осторожно взял его рукопись, весом не более двух фунтов, и сказал, что — прочитаю ее... непременно...
– Д-да... буду обижен, если не прочитаете. Прежний редактор ничего не понимал в литературе... Трижды я приходил и предлагал ему: «Печатай!» – «Нецензурно», – говорит. – «Сокращу!..» – «Все равно нельзя». Раз даже смел сказать мне, что выгонит вон. Хотел его бить... Но он осторожен...
– Вы... бьете редакторов, которые... отказывают вам в по мещении ваших произведений? осведомился я, чувствуя, что это высоко интересно для меня.
– Всегда! – кратко и внушительно сказал он. – Бью и пуб лично изрыгаю на них хулу. Заслуживают! Двенадцать лет тому назад написал вещь – и не могут напечатать! В двадцать редак ций посылал, наверное, – и – ни одна! «Братья-писатели!» и так далее... Нужно поощрять таланты, а вы, редакторы... чорт!
– Я прочитаю... я вот сейчас возьму и прочитаю... – умиротворяюще произнес я.
– Подожду... – И он сел на стул, грозно насупив брови.
– Нет, знаете что? Вы лучше идите...
– Куда?
– Домой... или куда вам угодно...
– Как эт-то понимать? а? Хорошо, не бойся – пойду... а ты мне дай двугривенный в счет гонорара...
Я дал ему два пятиалтынных, и он ушел. Я отер пот со лба и посмотрел на рукопись. Она была довольно сильно потрепана и называлась... «Взгляд на мир с высоты каланчи. Откровенно философский взгляд на вещи, предметы, факты и события, а также и очерки из быта местной жизни и всякая всячина общежития,
изложенная в форме отдельных сцен и в трех отделе ниях. Часть (отделение) первое... Сверху вниз. Взгляд высокопо ставленного человека на низшие потребности людей и необходимость их».
Я отложил «Взгляд» в сторону, чувствуя, что сразу, с первого дня, мне не по силам чтение таких мудрых вещей...
Пришел хроникер и мрачно заявил, что хроники нет.
– То есть – это как же?
– Событий нет.,.
– Но ведь в городе случилось же что-нибудь за сутки?
– Ничего не случилось. Никто не удавился, не утопился ниже иным родом покончил с собой. Привыкли все к такой жизни... Живут, живут и привыкнут... Не только по собственному почину не умирают – силком не заставишь.
– Но ведь за сутки в чем-нибудь да выразилась же общест венная жизнь! – огорченно воскликнул я.
– Ничего нет... Ни драк, ни краж, никакого озорства. Ни чего...
– Да, может, хоть лошадьми переехали кого ни то?
– Говорю вам – нет. Знал бы уж...
– Как же мы без хроники? а?
– Да я чего ни то напишу...
– То есть?
– Выдумаю какое ни то событие...
«Да... вон оно что! Значит, для оживления зеркала жизни га зете иногда события-то выдумывать приходится»,– сообразил я и в душе восхитился человеческой находчивостью...
Вошла барышня... Совсем молоденькая барышня, с бумажной трубочкой в руке. Она вошла и, покраснев, остановилась у двери. Я спросил ее, что ей угодно.
– Я, видите ли... написала стихи...
И она уже так покраснела, что мне даже стыдно стало чего- то. Я начал, как мог, утешать и ободрять ее, говоря, что пусть она не смущается – нынче это поветрие, все ныне этим грешат и что, в сущности, если говорить объективно, так поступок не особенно зазорен и даже может быть прощен ввиду ее молодости. Пусть она доверится мне, – я не буду строг.
Грудным ребенком я сам писал стихи «к ней...».
И даже пробовал трагедию.
– Ах! – сказала она тогда и подала мне свою бумажку...
Крылья ночи
Мне на очи
Темный бросили покров;
Засыпаю
И мечтаю
Про объятья, про любовь...
Читал я и смотрел на нее. А ей было лет так около трина дцати. Увы! скорбно в такие молодые годы испытывать неудачи... и разочарования! Но она испытала их...
Виноват в этом я... Думаю все-таки, что я не до смерти убил младенческую душу...
Потом принесли еще стихи. Тоже девица, но уже лет на три дцать старше первой.
Она была одета в розовое платье, а ее стихи начинались сло вами:
О, сколь в душе моей сокрыто страсти бурной!
И сколько в голове надежд на счастье чада!
Зубы у нее были черные, оттого, очевидно, что чад надежд, переполняя голову, выходил из нее через рот...
Потом еще пришли длинные стихи в клетчатых брюках и в желтых башмаках. Очень странные. Потом явилась поэма в се ренькой кружевной накидке. Еще по почте получено четыре пакета стихов. Наконец я разделался с ними и взялся за коррес понденции. Корреспонденции были разные. Большинство из них были длинны, безграмотны и таинственны – никак нельзя было понять, о чем они именно трактовали. Некоторые были кратки, ясны и грамотны – но в силу этих причин не удобны для печати. Были также серенькие корреспонденции, кисло-сладкого характера и невинного содержания. Мне, по неопытности моей, самыми удобными для газеты корреспонденциями показались краткие, ясные и грамотные. Их я решил сдать в набор. Хроникер преподнес несколько событий. Подкинул трех младенцев, обличил мостовые, пустил в городскую пыль несколько стрел остроумия и полил все это водой пространного рассуждения о женщине, покончившей с собой самоубийством. Вышло очень хорошо.
Затем я прочитал фунтов тридцать беллетристики. Несмотря на легкость содержания, она довольно сильно подавила мой дух, и точно я болотной воды напился – так неловко было мне.
Потом пришел некий почтенный человек, просивший обличить своего соседа, удивительного мерзавца, убившего у него камнем курицу. Я отказался от обличения, ссылаясь на его голослов ность. Тогда он ушел, обещая мне подтвердить факт трупом ку рицы, который он завтра готов принести в редакцию.
– По моему мнению, – сказал он мне на прощание, – долг прессы в том именно и заключается, чтоб доводить до сведения общества факты такие вопиющие, как вот этот, и защищать обывателя от злодейских посягательств на жизнь его домашних животных. Я, милостивый государь, человек семейный.
Мне его взгляд на задачи прессы показался несколько одно сторонним, и я задумался по поводу его. Но в то же время мне льстило то, что вот обыватель обращается к прессе и ищет у нее защиты. Значит, он доверяет ей и считает ее в некотором роде силой. Это хорошо.
Пришел человек с желчным лицом и с опровержением.
– Это вы и есть редактор? – кислым тоном спросил он. – Вы... ну да... теперь я понимаю, каким образом в вашей газете печатается разная голословная чепуха. Вы слишком молоды для ответственной роли редактора... вот что, милостивый государь! В одном из номеров вашей газеты было напечатано скандальное сообщение о том, что я будто бы прибил свою горничную. Ка кой дурак сообщил вам такую чушь? Удивительно! Она сама меня прибила туфлей, моей же туфлей и отшлепала, – каков цинизм, а? Но как бы то ни было – я ее или она меня – это не важно... важно вот что: с какой это вы стати взяли, что мои отношения к горничным подлежат контролю прессы? а? Да вы понимаете, что я с вами могу за это сотворить? У меня, батенька, т-такие связи, что если мне цыкнуть, так вас в двадцать четыре часа...
– Позвольте, но ведь сообщение сделано на основании полицейского протокола... – заметил я.
– А вам какое дело до этого?
Я стал убеждать его, что мне есть до этого дело, ибо это ри сует нравы.
– Задача прессы, государь мой, не в том, чтоб рисовать что- то такое, а в том, чтоб проводить в жизнь идеи добра, справедли вости и благородства. Да. Вот вы этого не знаете, а беретесь за редакторство.
Я возразил, что не считаю драку с горничной туфлями благородной дракой и...
– А что же, на шпагах мне с ней драться? – сердито и ядо вито спросил он.
Я сообщил ему, что, на мой взгляд, вовсе не следует драть ся, а...
– Вы ничего не понимаете в житейских отношениях! Ваш долг – восстановить истину в ее первобытном виде...
Тогда я спросил его, какова она была, эта истина, в перво бытном виде, но оказалось, что в этом виде ее нельзя было напе чатать, не нарушая устава о благопристойности, о чем я и заявил ему.
Тут он обругался и убежал, сильно хлопнув дверью.
У меня уже немножко кружилась голова, когда явился че ловек, заявивший, что он есть не кто иной, как убийца курицы.
Я сделал строгое лицо.
Оказалось, что курица была возмездием за ухо, оторванное сыну убийцы собственником курицы. Затем оказалось, что долг прессы — защита детей с оторванными ушами.
Я принял это к сведению.
Все это мне нравилось — я видел, что обыватель признает прессу, даже говорит о ее долге. Голова побаливала...
Пришел очень приличный и весьма любезный человек. Он раскланялся, сел, высморкался и начал:
– Я к вам, господин редактор, с просьбой о некотором одол жении. Видите ли, в чем дело: принесут вам тут одну инсинуа цию на меня, плод творчества некоего туземного писаки... Будет он там распространяться о том, что у меня недочеты и что я будто бы... употребляю средства Общества на устройство пикни ков. Не верьте и не помещайте... Ложь из зависти. Пикники, действительно, люблю, вот скоро устраиваю еще один и буду почтительно просить вас принять в нем участие. С веселыми дамами, с шампанским... превесело будет, чорт возьми!.. Пожалуете?
Ах, какое милое, простосердечное отношение к прессе! Как ошибаются те, которые утверждают, что обыватель и пресса — непримиримые враги!
– Знаете, – продолжал он, – мое мнение такое: долг прессы – стоять как можно ближе к жизни и ее интересам... Жизнь – это каждый из нас. Знаете, как говорит Гейне, «человек – это вселенная, под каждым гробовым камнем погребена целая всемирная история». Я вселенная, вы вселенная, он вселен ная – таким образом, интересы прессы – интересы каждого из нас и наоборот, верно? Значит, вы должны защитить мои интересы, правильно?..
Экая прямая логика у этого милого человека! Приятно поговорив с ним с полчаса, мы радушно распростились. Я, соб ственно, не согласен несколько с ним, но после выясню мою точку зрения..
И, наконец, я пошел домой. Так разнообразно истек первый день моего редакторства. Я был немного утомлен с непривычки и, придя домой, лег спать. Снились мне несколько странные вещи.
Будто бы вокруг меня витает рой младенцев, дам, дев, девушек и юношей и все сразу читают мне разнообразные стихи. Рифмы сыплются мне в уши, как горох, фальшивые цезуры пи лят меня, как... тупой пилой... Потом являются зрелые и незре лые мужи и жены в фантастических одеяниях и читают загробными голосами поэмы, романы, повести, рассказы, этюды. Эскизы, очерки, памфлеты, опыты, статьи, кроки, сцены...
Еще снилось мне, якобы иду я по вековому лесу, растущему на болоте, и сквозь тьму и ветви дерев за мной, вкусно чавкая челюстями, следует крокодил. Следует неотступно и почему-то плачет. Физиономия у него как бы знакомая...
И еще снилось мне, будто бы мне велят петь сладкие кан таты, а у меня для оных голоса нет. И, разевая рот, я безмолвствую.
Тогда мне втыкают в спину иглу, и я издаю соответствующий случаю звук, но глотку мне немедленно затыкают, я задыхаюсь и... просыпаюсь...
Второй день моего редакторства был весьма чреват собы тиями.
Прежде всего судьбе угодно было познакомить меня с лите ратором-туземцем. Это был господин неопределенных лет, но весьма определенной физиономии и сильно потертый временем. Будь я романистом — я сказал бы: «преступления и страсти от метили его чело роковой печатью»,— но я не романист и говорю просто: физиономия его была хищна, жалка и изношена; в силу гармонии этих причин она не вызывала никакого доверия к себе.
– Имею удовольствие видеть нового редактора? – спросил он, уставив мне в лицо серые острые глаза.
– Да – вздохнул я.
– Езоп Фаланга. Бывший сотрудник органа, которого вы в данный момент имеете быть редактором. Корреспондирую во многие столичные и крупные провинциальные издания с того момента, как ушел из вашей газеты. А ушел я из нее потому, что редактор, бывший до вас... как бы это вам определить мягче? Гм! Ну, одним словом, мы с ним принципиально разошлись. Он, знаете, слишком легко относится к принципу – фундаменту жизни... Он, в сущности, знаете, так себе был...
– Чем бы я мог вам служить? – спросил я, ибо не чувст вую любви к биографиям... Скучный род литературы.
– Пришел предложить вам свои услуги как сотрудника. На любое амплуа. Я со всем справляюсь. И мы бы сошлись, я не ригорист... и люблю мир. Мои условия... обыкновенные.
Но это было не совсем верно... Его условия, с моей точки Зрения, были далеко не обыкновенны... Так, например, статья, написанная просто, – стоит две копейки; с жаром – уже три, с жаром и негодованием – три с половиной и так далее, пока, наконец, он не дошел до статьи с благородным гневом по пяти копеек за строчку и до статей с гражданским мужеством – по гривеннику.
Я возразил ему, что столь разнообразная и сложная котиров ка, пожалуй, поставит в большие затруднения нашу контору...
– Это ничего! Я помогу ей сам... обязательно, – воскликнул он.– Когда я работал в «Карболке»...
– «Карболка»?! Вы работали в ней? Но ведь ее принципы противоположны нашим...
– Это ничего! –повторил он.– Я могу изменить принципы по вашему желанию... Для такого опытного работника, как я, это не составит затруднения. Знаете, какой случай был со мной года три тому назад?
И он пустился рассказывать мне о случае...
Воистину это дьявольски интересный случай. Он в одно и то же время сотрудничал в пяти газетах противоположных направлений... В понедельник ему нужно было быть радикалом – он был им, во вторник либералом – он был им, в среду консерватором – он был и им, в четверг он был только спиритом и христианином, в пятницу ему нужно было быть чистым эстетиком и язычником-пантеистом... он был.
И, наконец, субботу и воскресенье он был пьян, что нельзя поставить ему в вину, принимая во внимание каторжный труд, которому он посвящал пять дней своей недели...
Я видел пред собой интереснейшего человека... и я очень пожалел, что не могу предложить себя ему как антрепренера...
Я бы стал возить его по ярмаркам и показывать публике как образец редкой разносторонности.
Мне казалось, что на его теле есть «пунктики», этакие, знаете, чувствительные местечки, регулирующие его словоисте чение: подавить один из них
– он заговорит тако, подавить другой – он скажет инако, третий – он заговорит в другом тоне...
Не знаю, насколько это удобно для газеты, но мне столь современно усовершенствованный человек не понравился.
Человек, внутреннее содержание которого свободно формируется посредством внешних нажимов, не удобен для литературы, по моему мнению.
Я так и высказался, а он удивился.
– Я не понимаю, право, что вас смущает. Ведь я могу дей ствовать всецело в вашем духе.
Но мы не сошлись с ним все-таки.
И он ушел, мне показалось, разочарованный и сердитый.
Я же погрузился в думы о жизни, которая так разнообразно приготовляет человека к смерти. Сначала частями вытравит из него душу, потом примется за ум, затем постепенно превращает в прах тело. Веселенький процесс...
Затем на меня пошел начинающий литератор, всех видов. Он наступал рассыпным строем. Первый застрельщик, которого я видал, был старенький старичок. Ему было лет восемьдесят, и он выстрелил в меня стихами о козочке и розочке. Приходили беллетристы, драматурги и поэты без счета.
Был фонарщик, написавший стихи о могилах, и могильщик, сочинивший нечто о звездах. Приходил человек с трактатом о геморрое как причине распространения пессимистических теории. Приходил человек, сразу попросивший аванс.
– Вы что-нибудь написали? – спросил я его.
– Нет... Но я, пожалуй, могу... Вам что нужно – стихи или проза?
Я испугался, что он и в самом деле, пожалуй, напишет что- нибудь, и дал ему аванс — в огромном размере пятнадцати ко пеек.
Он принял это как должное и ушел. Благородный человек. Как он дешево берет за то, что ничего не делает. Я рекомендую его гуманный поступок со мной за образец всем начинающим литераторам. И все редакторы, я уверен, единодушно присоединяться к моей рекомендации.
Обилие начинающих литераторов, в конце концов, совершенно подавило меня и повергло в мрачное уныние. Я думал – зачем природе, в которой, что бы там ни говорили любители гармонии, приписывающие природе разумное стремление к какой-то таин ственной цели, – в которой и без начинающих литераторов ужас но много совершенно лишних и никуда не годных вещей, – за чем природе нужны начинающие литераторы в таком грандиоз ном количестве?
Пришел будочник. Он был огненно-рыж и сугубо мрачен.
– Их благородие помощник частного пристава прислали! – заявил он гробовым голосом.
– Что они прислали? – осведомился я.
– Меня вот. Они говорят, что вы пропечатали неправду на счет женщины... Такого происшествия не было в нашей части. У нас живет народ смирный. Точно, что была драка, а само убийств не было. А вот драка, это точно, была. Только дрались не женщины, а сапожники, и один другому ухо откусил. Вот вы, видно, и смешали эти дела. Их благородие говорит, что надо это исправить. Они бумагу прислали, вот...
И он сунул мне бумагу. В ней кратко опровергался факт самоубийства. Меня это огорчило, хотя я и не забыл о том, что этот факт – результат свободного творчества нашего хрони кера.
– Господин газетчик! А то вот еще было у вас напечатано про буйство... Нельзя ли и это исправить?
– А разве и буйства не было? – с унынием спросил я.
– Нет, оно верно... мордобой был.
– Ну, вот видишь! – с гордостью заметил я.
– Верно... – вздохнул он. – Только все-таки нельзя ли ис править? Потому как люди это мне знакомые…
– Ну?
– Знакомые… кум один-то... а другой сродни... третий – тезка... Зазорно им... Жили-жили... люди все семейные, и вот – в газету попали.
У него был предвзятый взгляд на газету. Он говорил «в газету» таким тоном и с такой гримасой, что это оскорбило меня.
– Солдат! – сказал я строго и внушительно поднял палец кверху. – Говори о газете без гримас и почтительно. Ибо ты – о, солдате! не понимаешь ее значения... Ты видишь, я в газете, и однако...
– Ведь это, конечно, кому какая доля, – вздохнул он. – Мало ли что случится с человеком... Не убережешься...
– Это ты о чем?
– Да вот насчет вас... Вы сказали – сам я в газете, – я и говорю.
Он не понимал меня. И он ушел недовольный мной. Но я был рад, что он так говорил со мной. Я боялся, что он будет строг.
Пришел хроникер. Он улыбался. Довольство светилось в каж дом волоске его усов, и они подрагивали.
– Какой вам аванс закатили! – с восхищением изрек он, по жимая мою руку.
– Аванс? Издатель?
– Нет, не издатель, а «Карболка».
Я взял номер газеты из его рук и прочитал в ней: «Мы искренно поздравляем подписчиков «Саламандры» – этого приюта моральных и интеллектуальных калек – поздрав ляем их с новым надзирателем за сотрудничающими в ней убогими людьми. Мы говорим о новом редакторе «Саламандры», господине, подписывающем свои туманные измышления за недо статком собственного приличного имени пошлым псевдонимом Паскарелло – что значит площадной гаер. Это новое приобретение «Саламандры» несколько знакомо нам, и мы считаем необходи мым поделиться с публикой некоторыми данными из его биогра фии – кладбищенский могильщик, некогда подозревавшийся в ограблении трупа, за что он и был лишен должности, вполне со ответствующей его природным способностям...».
Далее шло еще несколько фактов из моей жизни и сведений обо мне, совершенно новых для меня, и статья была заключена патетическим восклицанием:
«Вот кто ныне руководит общественным мнением. О времена! О нравы!».
Мне показалось, что земля разверзлась подо мной и образовала вулкан, сразу обдавший меня волной липкой и пахучей грязи. Но я быстро сообразил, что это открыт исландский гей зер газетной полемики... не больше...
– Вы как... вам это нравится?! – спросил я хроникера.
– Подло, конечно... но хорошо! Бойко, ядовито! Распишитесь в получении...
– То есть? – спросил я уныло.
– Будете отвечать...
– Н-нет, знаете... я недостаточно... усвоил себе такие приемы... Я еще неопытен в полемике...
– Следует поторопиться.
– Да?
– Конечно!.. А то вам перервут глотку...
– Разве это... принято в прессе?
– Как же?.. Во всяком торговом предприятии необходима конкуренция...
– Но мне кажется, что пресса преследует не исключительно коммерческие цели...
– Это в идеале пока еще... На самом же деле присмотритесь к отношениям ее органов друг к другу, и вы увидите, что. Эти отношения регулируются конкуренцией: на популярность в публике – цель явная, на увеличение подписки – цель скрытая и первенствующая...
– Вы давно работаете?..– я не решился назвать место, где он работает, так как мне хотелось назвать его в тот момент...
– Третьи зубы съедаю...– кратко ответил он.
Я понял его жаргон. И я пожалел его. Несчастный!.. Он ни чем никогда не возмущался и ничему и никогда не выражал каких-либо иных чувств. Я начинал постигать психический процесс, который привел его в состояние такого одеревенения...
Потом пришел человек, объявивший мне, что он хотел бы по говорить со мной о необходимости изменения тона газеты. Я попросил его объясниться.
– Видите ли что... постоянные указания людям на их пороки... едва ли в состоянии исправить кого-либо. Людям нужна ласка, теплая ласка матери... Ну, и с этой точки зрения ваш орган — не удовлетворяет своей задаче... Зачем говорить все только о темных и горьких вещах? В жизни есть явления светлые и сладкие...
У этого господина был трехэтажный подбородок и славные, глазированные жирным румянцем щеки. Я вспомнил желтые и худосочные физиономии всех известных мне представителей прессы. У этого господина была недурная эрудиция и громадный запас светлых фактов, которыми он поддерживал ее. Факты по ражали своей свежестью – казалось, они только что создались в его воображении. Очевидно было, что пункт, с которого наблю дал жизнь этот человек, – замечательно удобный пункт для со хранения чистоты души.
Он долго говорил, он много сказал... Задача прессы, по его мнению, – во что бы то ни стало поддерживать дух общества и его надежды на будущее. Отсюда вывод: с печальными явлениями нужно обращаться осторожно и не часто рассказывать о них обществу, это ведет к пессимизму. Мы не сошлись с ним. Мое мнение: надежды, позволяя думать о будущем, мешают правильно понимать настоящее и даже развивают индиферентизм к нему.
Господин рассердился на меня за все это и ушел, сказав мне, что он прекращает подписку...
И еще пришел господин с опровержением. В пылу гнева он раздробил своей горничной челюсть, бросив в нее машинкой для снимания сапог. Наша газета нашла необходимым заметить по этому поводу, что машинки для снимания сапог не могут быть применяемы к делу воспитания порядочности в прислуге. Гос подин не соглашался с этим... и приводил в доказательство лож ности нашего взгляда тот факт, что он уже усадил одного редак тора в тюрьму.
– Задачи прессы – не оглашения скандалов, а проповедь культуры, культуры, милостивый государь! – И, грозя побить меня палкой при первой же встрече со мной, он убежал взбе шенный.
А я остался на своем посту. Меня радовало то обстоятельство, что у каждого обывателя есть свой взгляд на прессу, но я огор чался, что обыватели не имеют общего взгляда на нее. Впослед ствии я увидал, что это разнообразие взглядов скрывает в себе очень хорошо построенный общий взгляд... и это еще более огор чило меня.
Затем я получил письмо по городской почте. В нем было кратко и ясно сказано следующее:
«М. Г.
Вы приглашены на пикник известным вором и шантажистом X. У!!! И вы дали согласие ему!!! Это подло. И это рисует вас как...».
Я не выговорю, как, по его мнению, это меня рисует...
Я только почувствовал, что все тело мое ноет, так ноет, как будто б меня уже вздули.
Мимо окон редакции ходили какие-то мрачные фигуры. От контролера принесли гранки завтрашнего номера. Оказалось, что я неудачно выбрал корреспонденции, много послал хроники... Оказалось, что вообще я не имел точного представления о конт роле... Это печальное обстоятельство привело к тому, что все статьи, посланные мною к контролеру, были им гильотиниро ваны.
Он отчертил им начала, четвертовал их и вытянул из них жилы смысла. В красных рубцах лежали предо мной гранки, и мне казалось, что это их до крови высекли.
Кое-как склеив изувеченные остатки некогда вполне здоровых статей, я отправился домой, стараясь пройти так, чтоб менее бросаться в глаза прохожим. Благополучно придя домой, я сел в кресло, пытаясь подвести итоги дня. Но я тотчас же погру зился в кошмар... Мне начало казаться, что из всех углов моей комнаты на меня смотрят суровыми глазами разные чудища.
Ах, как страшно быть предметом их внимания!
Затем мне показалось, что будто б я и издатель, взяв друг друга за руку, в мирном молчании и живописно нищенских ко стюмах шествуем по пустыне куда-то в глубь ее, где тьма и голод.
Затем на макушку мне сел ворон и стал методически продалбливать мой череп. Иногда он заглядывал в мои глаза, и его клюв, красный от моей крови, – я ждал – лишит меня зрения.
Потом при звуках торжественного марша меня повесили вверх ногами на высокое дерево, а люди, которых я видел за день, танцевали подо мной фантастический танец торжествующих победителей.
Я же висел без движения, и единственное желание, которое мешало мне погрузиться в нирвану, было желание высморкать нос.
Но, повешенному так неудобно, мне и этого нельзя было сделать.
Но если б я знал, что будет дальше со мной! Если б я знал, что я, редактор «Саламандры», вступлю в полемику с «Карболкой»!
Если б я знал это – я застрелился бы ранее, чем допустил себя пережить это...
Ибо в конце полемики я все-таки ведь застрелился же!
И вот, я дожил до «полемики».
Началось с того, что однажды утром, подавая мне чай, моя кухарка оповестила меня:
– Приходил какой-то...
– Ну?
– Прохвост, надо быть...
– Почему?
– Да так. Разговор у него пустой...
– Говори толковее.
– Да я скажу... Про вас спрашивал... «Водку пьет твой барин?» – «Пьет, мол».– «Много?» «Разно, говорю: когда больно много, когда поменьше».– «А насчет женского полу как?» – «Это, мол, нам не известно». – «Тебе, говорит, никаких зазорных предложениев не делал?!» Рассердилась я. «Что ты, говорю, анафема? Смеешься, что ли?» А он — уговари вать: «Ты, говорит, бабушка, не сердись и говори все, как есть по правде. Вот тебе...» — и дал мне три двугривенных. «Сколько, говорит, у него белья и какое это белье?..» И вообче спрашивал про домашнее житье ваше... Я говорю: «Вам, господин, зачем все это?» А он: «Это, говорит, секрет покаместь. А вот, коли ты грамотная, то во вторник узнаешь». И чего уж это он – не могу в разум взять! Так, не сказамши, и ушел.
Я задумался. Любопытство этого господина было очень странного характера, с этим, я полагаю, всяк согласится... Но, подумав немного, я скоро забыл обо всем этом, обремененный своими обязанностями.
Я принимал опровергателей, прочитывал пудами творения начинающих литераторов, выслушивал от обывателей их разнообразные взгляды на прессу... И мне казалось, что я живу в густом и тесном болоте, засасывающем меня все глубже и глубже в свой неприятно пахучий ил; в нем цвели разные цветы благородных намерений, корни которых пит