Глава 1
Можно ответить на этот вопрос только одним способом. За неделю или даже две можно детально описать все, что я помню о себе, о Дэвиде и об Альме Моубли. Когда я описывал это в романе, я невольно приукрасил события и тем самым солгал. И если я теперь не сделаю этого, я никогда не смогу написать про доктора Заячья лапка — ведь он в сущности та же Альма, черная Альма с рогами и хвостом. Так же, как Рэчел Варни из “Ночного сторожах — тоже Альма, только приукрашенная и наряженная в волшебные одежды. Теперь мне надо изложить не выдуманные, а подлинные обстоятельства этой истории. В “Ночном стороже” все разрешилось — закон жанра, — но жизнь не признает окончательных решений.
Я встретил Альму не в парижской гостиной, где Сол Мелкин встретил Рэчел Варни, а в куда более прозаической обстановке. Это было в Беркли, где я получил работу вскоре после успеха моей первой книги. Для начинающего писателя предоставленная мне должность выглядела достаточно серьезно — я вел одну группу по писательскому мастерству и две по американской литературе. Особенно много усилий отнимала вторая тема, которую я знал недостаточно хорошо и был вынужден читать горы книг, не успевая писать ничего своего. Если уж я мало читал Хоуэллса или Купера, то с критикой их творчества, знания которой требовала программа, был и вовсе незнаком. В итоге с утра я вел занятия, потом обедал в баре или кафе, а вечера проводил в университетской библиотеке. Глаза у меня болели от переутомления, а в желудке плескался жидкий казенный кофе. Я сдружился со стажером из Висконсинского университета по имени Хелен Кайон — наши столы в офисе стояли рядом, и она даже читала мою первую книгу, хотя и не прониклась ею.
Она всего боялась, не следила за своей внешностью и махнула рукой на мужчин, занималась в основном шотландскими современниками Чосера. В свои двадцать три года она уже опубликовала несколько работ.
— Мой отец имел фамилию Кайински, и я такая же упрямая полячка, — говорила она, но это был классический самообман. Упрямой она была лишь в отношении чосерианцев. Хелен была крупной девицей в больших очках, с длинными волосами, собранными в прическу неопределенного стиля.
В третий раз, когда я увидел ее за соседним столом, я пригласил ее на ленч. От неожиданности она чуть не подпрыгнула. По-моему, я первым в Беркли сделал ей такое предложение.
Через несколько дней я, возвращаясь с занятий, застал ее в офисе. Наш ленч прошел не очень удачно; сравнивая свои статьи с моим романом, она воскликнула: “Но я же пишу правду!”
— Я ухожу, — сказал я ей.
— Может, пойдем куда-нибудь выпьем.
— Нет, я ненавижу бары, и мне нужно еще поработать. Но вы можете проводить меня домой. Хотите? Я живу на холме.
— Я тоже там живу.
— Что вы читаете? — Я показал ей книгу. — О, Натаниэл Готорн. Ваша тема?
— Гарви Либерман сказал, что через три недели мне нужно читать большую лекцию о Готорне, а я не читал “Дом о семи фронтонах” со школы.
— Либерман просто лентяй.
Я мог с этим согласиться: кроме меня, три других его помощника готовили за него лекции.
— Все будет хорошо, если я сумею как-то свести это все воедино.
— Во всяком случае, говорить тут не о чем.
— Нет. Только жевать, — так и было во время нашего ленча.
— Простите, — она потупилась, но я погладил ее по плечу и попросил не беспокоиться.
Когда мы спускались по лестнице (Хелен тащила пухлый портфель с книгами и рукописями, а я только “Дом о семи фронтонах”), мимо нас проскользнула высокая светловолосая девушка. Прежде всего мне бросились в глаза ее бледность, удивительно спокойное выражение лица и соломенный оттенок волос. Ее круглые глаза были светло-голубыми. Я почувствовал странную смесь возбуждения и любопытства: в полутьме лестницы она выглядела как белый призрак во мраке пещеры.
— Мистер Вандерли? — спросила она.
Когда я кивнул, она пробормотала свое имя, но так тихо, что я не расслышал.
— Я учусь на английском отделении. Я хотела спросить, можно ли мне прийти на вашу лекцию о Готорне. Я нашла вашу фамилию в плане профессора Либермана.
— Пожалуйста, приходите, — сказал я. — Но эта лекция для младших курсов. Для вас это будет только потерей времени.
— Спасибо, — сказала она и пошла наверх.
— Откуда она узнала меня? — спросил я у Хелен, втайне радуясь своей популярности. Хелен молча указала на название книги у меня в руках.
Она жила в трех кварталах от меня, на втором этаже громадного старого дома, в квартире, которую делила с двумя другими девушками. Комнаты выглядели абсолютно одинаковыми, как и мебель в них, — о присутствии хозяек говорили только груды книг на столах.
Одинаковыми казались и жительницы этих комнат, которых Хелен описала мне, пока мы поднимались на холм. Одна из них, Мередит Полк, тоже из Висконсина, стажировалась на отделении ботаники. Они с Хелен познакомились, когда искали жилье, выяснили, что учились в одном университете, и решили поселиться вместе. Третья девушка по имени Хилари Легарди училась на театральном отделении.
— Хилари постоянно сидит дома, а по ночам слушает рок, — жаловалась Хелен. — Приходится затыкать уши. Но с Мередит мы дружим, хотя она немного странная. Пытается меня охранять.
— От чего?
— От всего.
Обе соседки были дома, когда мы пришли. Тут же из кухни вышла полная черноволосая девица в голубых джинсах и воззрилась на меня через толстые линзы очков. Мередит Полк. Хелен сказала ей, что я преподаватель литературы, на что Мередит буркнула “Очра” и снова скрылась на кухне. Из другой комнаты гремела музыка.
Потом девица в очках опять вылетела из кухни, уселась на стул у стены, заставленной горшками с кактусами, и замурлыкала.
— Вы у нас в штате? — хороший вопрос от стажера первого года.
— Нет, у меня договор на год. Я писатель.
— А-а, — протянула она. Потом: — Так это вы приглашали ее на ленч?
-Да.
— А-а.
Музыка продолжала греметь.
— Хилари, — кивнула она на стену. — Наша соседка.
— Вам не мешает?
— А я уже не слышу. Концентрация. Для растений это даже полезно.
Пришла Хелен с бокалом виски, в котором плавал кубик льда, похожий на дохлую рыбу. Для себя она принесла чашку чая.
— Извините, — Мередит встала и удалилась в направлении своей комнаты.
— Приятно видеть мужчину в этом унылом месте, — сказала Хелен. В этот момент с нее слетело все беспокойство и комплексы, и под напускной ученостью проступил подлинный живой ум.
Мы переспали с ней через неделю в моей квартире. Она оказалась не девушкой и, после того как решилась, вела себя с поистине чосерианской простотой и решительностью.
— Ты никогда меня не полюбишь, — сказала она мне в постели, — и я от тебя этого не жду.
Она провела у меня две ночи. По вечерам мы вместе сидели в библиотеке, работая каждый над своей темой. Первым знаком того, что что-то не так, послужило для меня появление у моей двери Мередит Полк.
— Дерьмо, — прошипела она, когда я открыл дверь и впустил ее. — Хладнокровный ублюдок! Ты разбил ей сердце. Использовал как шлюху. Ты даже не знаешь, чего ты ее лишил. Она так мечтала преподавать! Впрочем, не думаю, что для тебя имеет значение что-то, кроме твоих сексуальных нужд.
— Минутку, — сказал я. — Как я могу помешать ей преподавать?
— Это ее первый семестр здесь. Они же следят за нами. Как они посмотрят на то, что стажер прыгает в постель к первому попавшемуся парню?
— Это же Беркли. Не думаю, что здесь это кого-нибудь беспокоит.
— Свинья! Это тебя ничего не беспокоит и не волнует!
— Убирайся, — я наконец вышел из себя. Она походила на рассерженную лягушку.
Сама Хелен, бледная и грустная, появилась через пару часов. Она не обсуждала обвинения, выдвинутые Мередит Полк, только сказала, что поругалась с ней.
— Мередит пытается меня защитить. Прости, Дон, — тут она заплакала. — Не гладь меня по спине, Дон. Это глупо. Я никогда не буду счастлива с тобой. Прости, что я это тебе говорю. Но ты ведь не любишь меня, правда?
Правда ведь?
— Не знаю, что и ответить. Лучше я налью тебе чай.
Когда я вернулся с чаем, она лежала у меня на постели, сжавшись в комок.
— Я хотел бы съездить с тобой куда-нибудь. В Шотландию. Я столько читал про Шотландию и никогда там не был.
— Ее глаза за стеклами очков блеснули.
— Зачем я сюда приехала? — всхлипнула она. — Мне было так хорошо в Мэдисоне. Зачем я приехала в Калифорнию?
— Ты здесь на месте больше, чем я.
— Неправда. Ты можешь прижиться везде. А я везде буду только бельмом на глазу.
— Какая книга тебе больше всего понравилась в последнее время? — спросил я.
Она удивленно и даже испуганно взглянула на меня.
— “Риторика смеха” Уэйна Бута. Я ее дважды перечитывала.
— Да, твое место именно в Беркли.
— Мое место в зоопарке.
Она оправдывалась и за Мередит Полк, и за свои собственные несбыточные ожидания, но я знал, что у нас с ней все кончено. Продолжать играть с ней я не мог.
С тех пор я видел Хелен Кайон только два раза.
Глава 2
Я нашел ключ к лекции о Готорне — цитату из эссе Р.П.Блекмора: “Когда у нас отняты все возможности, тогда мы в самом деле грешны”. Эта мысль, мне казалось, сквозит во всех произведениях Готорна, пронизывает его романы и рассказы мрачным христианством, всюду видящим кошмары. Я нашел высказывание самого Готорна о его творческом методе: “Мои вещи производят впечатление на читателя, насколько позволяет мой талант, тем, что в них духовный механизм волшебной легенды сочетается с образами и характерами повседневной жизни”. Освоив основную идею лекции, я начал заносить в блокнот полезные детали.
Эта работа полностью поглощала мое внимание в течение пяти дней до лекции. Хелен не докучала мне, я обещал съездить с ней на уик-энд, когда закончу работу.
Мой брат Дэвид приобрел коттедж в Стилл-Вэлли и приглашал меня туда, если мне захочется отдохнуть от Беркли. Это было типичное для Дэвида радушие, но мне не очень хотелось пользоваться его услугами. После лекции можно будет отвезти Хелен в Стилл-Вэлли и тем самым убить двух зайцев.
В день лекции я перечитал главу Д.Г.Лоуренса о Готорне и нашел там такие строки:
Первое, что делает она, — соблазняет его.
Первое, что делает он, — поддается соблазну.
И второе, что делают они, — скрывают свой грех, и терзаются им, и пытаются понять.
Таков миф Новой Англии.
Я выпил чашку кофе и стал просматривать свои записи. После Лоуренса я увидел все в новом свете и стал лихорадочно вставлять в план новые куски. Хелен позвонить я, конечно, забыл.
Взойдя на кафедру, я увидел Хелен и Мередит Полк в заднем ряду аудитории. Мередит сидела, надувшись: так всегда выглядят естественники на обсуждении какой-нибудь гуманитарной проблемы. Хелен слушала с интересом.
После лекции меня подозвал к себе профессор Либерман, сказал, что ему очень понравилось и что он просит прочитать вместо него лекцию о Стивене Крэйне, поскольку он улетает на конференцию в Айову… Короче говоря, он предложил мне продлить контракт еще на год.
Меня одновременно возмутила его наглость и польстило его внимание. Либерман, еще сравнительно молодой, был уже признанным авторитетом — не ученым в понимании Хелен Кайон, а, скорее, критиком. Его поддержка много значила в нашей среде. Студенты плотной массой потянулись к выходу, в их джинсовой массе передо мной мелькнуло белое платье. Потом я увидел лицо. Это была та самая студентка, что остановила меня на лестнице.
Теперь она выглядела по-другому, здоровее: легкий золотистый загар покрывал ее лицо и руки; ее голубые глаза искрились. Она показалась мне одной из самых привлекательных девушек, которых я видел, — что не так-то легко в Беркли, облюбованном красотками со всего Запада. Но эта была особенной — ни малейшего налета вульгарности и полное спокойствие. Хелен Кайон потеряла все свои шансы.
— Хорошо, — сказала она, подойдя ко мне. — Я рада, что пришла, — я в первый раз заметил ее мягкий южный акцент.
— И я рад. Спасибо за комплимент.
— Не хотите отметить успех?
— Это приглашение? — Я тут же мысленно обругал себя за такую прямолинейность.
— Что? Нет-нет, — казалось, она хочет сказать: “Что вы себе позволяете?” Я поглядел на задний ряд. Хелен и Мередит Полк уже шли к двери. Хелен не оборачивалась — видимо, она поднялась с места, как только увидела, как я смотрю на блондинку, но Мередит Полк так и пыталась изничтожить меня взглядом.
— Вы кого-то ждете? — спросила девушка.
— Нет, ничего важного. Может, перекусите со мной? Я ужасно проголодался.
Я уже знал, что она более важна для меня, чем Хелен Кайон. Расставшись с Хелен, я к тому же избавлял себя и ее от недель, а то и месяцев болезненных сцен. Что бы там Мередит ни говорила, я не хотел лгать Хелен.
Девушка, идущая рядом со мной, очаровала меня тем, что казалась находящейся вне возрастов, чуть ли не вне времени; она была красива какой-то мифологической красотой. С той же ленивой грацией она могла проходить в XVI веке по итальянской пицце или в двадцатые годы, выходя из отеля “Пласа”, ловить на себе оценивающий взгляд Скотта Фицджеральда. Конечно, это было абсурдное чувство, но оно не исчезло даже после того, как я разглядел ее ноги и все ее тело. Ее грация и невозмутимость ничуть не напоминали обычное поведение студенток английского отделения.
Конечно, сейчас я свожу к одному моменту впечатления шести месяцев, но по-моему это мнение сложилось у меня уже в тот первый раз, когда мы с ней шли из кампуса в ресторан. Она шла рядом со мной с видом бесконечного послушания — ироничная пассивность, свойственная тем, кого красота запечатывает, как принцессу в башне.
Я повел ее в ресторан, чересчур дорогой для меня. Но я не мог пригласить ее в худшее место. И я уже знал, кого я хочу привезти к Дэвиду в Стилл-Бэлли.
Ее звали Альма Моубли, и родилась она в Новом Орлеане. Скорее по ее манерам, чем из ее слов, я заключил, что ее родители богаты; отец занимался живописью, и она почти все детство провела в Европе. О родителях она говорила в прошедшем времени, и я подумал, что они недавно умерли. Для нее были характерны такая неопределенность и отвлеченность от всего, кроме себя.
Как и Хелен, она училась на Среднем Западе, окончила Чикагский университет — было невозможно представить Альму в шумном, грубом Чикаго, — и поступила в Беркли. Я понял, что в научной жизни она не завсегдатаи, как Хелен, а новичок, но училась она хорошо благодаря таланту и своей сообразительности. В Калифорнию она приехала из-за здешнего климата.
Я снова, в который уже раз, подивился несоответствию ее облика и образа жизни. Конечно, я не сомневался, что она успешно напишет свою работу (о Вирджинии Вулф) и получит хорошее место в одном из маленьких колледжей побережья. Но вдруг, внезапно и шокирующе, она предстала передо мной в другом обличье — сторивиллской проститутки начала века, с завитыми волосами, обнаженной, с бесстыдно расставленными ногами. Видение было необычайно ярким, и я отнес это к тому, что мне хочется ее. Она говорила о книгах — не как специалист, вроде Хелен, а просто как любительница чтения, — а мне хотелось схватить ее, растормошить, чтобы ее спокойствие исчезло и она обратила бы на меня внимание.
— У вас есть друг? — спросил я.
Она покачала головой.
— Так значит вы никого не любите?
Нет, — она улыбнулась. — В Чикаго у меня был мужчина, но с ним все кончено.
“— Один из ваших профессоров?
— Один из моих профессоров, — новая улыбка.
— Он был женат? Вы любили его?
Она на миг посерьезнела.
— Нет. И не спрашивайте меня об этом. Он не был женат, и я его не любила.
Она явно лгала, но это не отвратило меня, это лишь подтвердило, как легко она воспринимает свою жизнь, и это мне хотелось в ней изменить.
— Вы любили его. Иначе зачем вам было покидать Чикаго?
— Тогда с ним уже все было кончено. Алан сделал глупость. Он бил сам виноват.
— Алан?
— Алан Маккени. Он был очень добр.
— Добр и глуп.
— Вам так важно об этом знать? — спросила она с характерной для нее тонкой, почти незаметной, иронией, лишающей вопрос всякого значения.
— Нет. Просто интересно.
— Ладно, — ее глаза, полные того же внутреннего света, встретились с моими. — Тут не о чем особенно рассказывать. Ему не повезло. У нас была компания. Трое мужчин и я. Я ему нравилась, но он был очень застенчив.
Похоже, у него не было опыта с женщинами, — опять едва заметное колебание в голосе. — Несколько раз он приглашал меня в бар. Думаю, он впервые делал это со студенткой и поэтому нервничал. Не хотел, чтобы нас видели вместе. Наконец я поняла, что он значит для меня меньше, чем я для него. Знаю, что вы хотите спросить.
Да, я спала с ним. Мне не очень понравилось. Он был недостаточно.., мужественен, что ли. Мне пришло в голову, что ему лучше сойтись с мальчиком, но он никогда бы на это не осмелился.
— И как долго это у вас продолжалось?
— Год, — она закончила есть и накрыла тарелку салфеткой. — Не понимаю, зачем мы об этом говорим.
— А что вы любите?
Она сделала серьезное лицо.
— Дайте подумать. Так. Лето. Кино. Английские романы. Встать в шесть утра и глядеть в окно — как там чисто и пустынно. Чай с лимоном. Что еще? Париж и Ниццу. Очень люблю Ниццу. Когда я была маленькой, мы провели там три или четыре лета.
— Непохоже, что вы рождены для научной карьеры, — заметил я. Создавалось впечатление, что она сказала мне все — и ничего.
— Непохоже, — она улыбнулась. — Наверное, я рождена для Великой Любви.
Принцесса опять заперлась в своей башне.
— Сходим в кино завтра вечером? — предложил я, и она согласилась.
На следующий день я предложил Рексу Лесли поменяться столами. С его места был виден холл.
В кинотеатре шла “Великая иллюзия” Бенуара, которую Альма не видела. Когда мы сели, я испытал прилив страха и понял, что боюсь встретить Хелен Кайон. Но она не любила такие места; к тому же в это время она еще сидела в библиотеке. Я почувствовал угрызение совести, что сам не сижу там, готовясь к лекции.
— Какое хорошее кино, — сказала она. — Я чувствовала себя так, будто сама там нахожусь.
— Тогда вы чувствуете фильмы очень глубоко.
— Конечно, — она удивленно взглянула на меня.
— А литературу?
— Конечно. Ну.., не знаю. Она мне нравится.
Бородатый парень рядом с нами сказал:
— Веннер наивен, как и его журнал. Я купил его только тогда, когда увидел на обложке Джерри Брауна.
— Веннер и есть Джерри Браун, — усмехнулся его друг.
— Беркли, — сказал я.
— А кто такой Веннер?
— Как, вы не знаете? Это студент Беркли, основавший “Роллинг стоун”.
— Это журнал?
— С вами не соскучишься. Неужели вы никогда о нем не слышали?
— Я не читаю журналов. А про что он? Его назвали по имени какой-то группы?
Я кивнул. Хоть это она знает.
— Какая музыка вам нравится?
— Я мало интересуюсь музыкой.
Я спросил, знает ли она несколько музыкальных имен последнего времени, и выяснилось, что ей знакома только Барбара Стрейзанд.
Наконец она не выдержала.
— Остановитесь или я буду на все отвечать “да”.
— Слушайте, неужели вы живете в этой стране?
— А давайте я у вас спрошу. Вы слышали про Энтони Пауэлла, или Джина Риса, или Элизабет Джейн Говалд, или Пола Скотта, или Маргарет Дребба, или…
— Это английские писатели, и я обо всех них слышал, — прервал я. — Но я вас понял. Вы хотите сказать, что вам это просто не интересно.
— Именно.
— Вы и газет не читаете?
— Нет. И телевизор не смотрю, — она улыбнулась. — Что, за это меня можно расстрелять?
— Просто интересно. А друзья у вас есть?
— Друзья? Но вы мой друг, — над всем разговором витала ее обычная спокойная ирония. На миг я даже усомнился в ее нормальности: то, как она игнорировала всю поп-культуру, доказывало ее полное равнодушие к мнению людей о ней.
— Но у вас же есть и другие друзья?
— Есть.
— На английском отделении? — Это было маловероятным. Вряд ли кто-либо из моих коллег смог бы дружить с девушкой, которая не читает газет и явно не интересуется мнением собеседника.
— Нет. Я тут мало кого знаю. Только нескольких людей, интересующихся оккультизмом.
— Оккультизмом?
Э то что, спиритизм? Вертящиеся столики? Мадам Блаватская?
— Нет. Это более серьезно. Они принадлежат к ордену.
Я был поражен. Мне сразу представились шабаши, черные мессы, калифорнийский сатанизм в его наихудшей форме.
Она прочитала это на моем лице.
— Да нет. Я сама этим не занимаюсь. Просто их знаю.
— И что это за орден?
— Х.Х.Х.
— Но… Это же не тот Х.Х.Х.? Ксала…
— Ксала Ксалиор Кслати.
Я почувствовал настоящий страх, глядя в ее невозмутимое лицо. Х.Х.Х, были не просто сектой, каких много; они пугали своей жестокостью и таинственностью. У них была какая-то связь с “семьей” Мэнсона, и после известных событий они были вынуждены перебраться куда-то, кажется, в Мексику. Неужели они еще в Калифорнии? Из того, что я о них читал, можно было заключить, что Альме лучше бы водиться с бандитами из мафии — те хотя бы действуют мотивированно.
— И эти люди — ваши друзья?
— Вроде того.
Я покачал головой, все еще не в силах поверить.
— Не беспокойтесь об этом. Вы их никогда не увидите.
Это могла быть ложь — еще одна ложь, поскольку, я думаю, она всегда лгала мне. Но весь ее вид доказывал, что она говорит правду. Она поднесла к губам чашку, успокаивающе улыбаясь мне, а я видел ее, стоящую перед жертвенником с чем-то окровавленным в руках…
— Вы беспокоитесь. Я туда не вхожу. Я только знаю людей оттуда.
— Вы бывали на их встречах?
— Этого я не могу сказать. Это другая часть моей жизни. Но вас она не касается.
— Пойдемте отсюда, — сказал я.
Думал ли я тогда, что она может дать мне материал для романа? Пожалуй, нет. Я подумал, что она напускает на себя таинственность, но все равно был поражен. Х.Х.Х, и Вирджиния Вулф, да еще “Великая иллюзия”. Что во всем этом общего?
Потом она пригласила меня к себе. Она жила недалеко от кафе. Как только мы свернули с шумной улицы в более темный переулок, она почему-то заговорила о своей жизни в Чикаго. На этот раз я ее ни о чем не спрашивал; мне показалось, что после того, как она “созналась” мне в связи с Х.Х.Х., она почувствовала себя свободнее. Стояло обычное для Беркли теплое лето, хотя вечер был довольно прохладным. Присутствие рядом со мной очаровательной женщины заставляло меня острее чувствовать окружающее, радоваться жизни больше, чем за несколько предыдущих месяцев. Я словно пробудился от спячки.
— Первый этаж, — сказала она, когда мы вошли в подъезд.
Я оглянулся на нее, идущую сзади в тусклом свете фонаря. Где-то близко залаяла собака. Мне показалось, что глаза Альмы светятся в темноте, как у кошки.
— Ну что, вы будете осторожничать, как в вашем романе, или все же войдете? — окликнула она меня.
Я непроизвольно отметил факт, что она читала мой роман, и вошел в дверь. Я не гадал, на что похожа ее квартира, но подозревал, что у нее нет ничего общего с неряшливым жилищем Хелен Кайон. Альма жила одна, как я и предполагал. В большой комнате, куда она ввела меня, все было подчинено единому вкусу, и это, пожалуй, была одна из самых роскошных жилых комнат, какие я видел. Пол покрывал толстый бухарский ковер; перед громадным камином стояли столики, которые я определил как работу Чиппендейла. Под окном стоял массивный стол с лампой под шелковым абажуром; кругом теснились низенькие кушетки и стулья эпохи Регентства. Ее родители явно были богаты.
— Вы не простая студентка, — заметил я.
— Я предпочитаю жить с этими вещами, а не хранить их в кладовой. Еще кофе?
Я кивнул. Теперь ее поведение приобрело для меня новый смысл. Можно понять, почему она так отличается от массы окружающих ее людей — она выросла в атмосфере богемной роскоши, которую большинство из них не могут даже вообразить. А так пассивна она потому, что ей никогда не приходилось самой принимать решения. Я представлял ее детство с нянями и гувернантками, частную школу в Швейцарии, прогулки на яхте. Такой образ жизни настолько не соответствовал нашему времени, что мне стало понятно, почему она показалась мне несовременной.
Когда она принесла кофе, я спросил:
— Не хотите отправиться со мной в Стилл-Вэлли на недельку?
Альма подняла брови и покачала головой. Меня снова удивила ее какая-то бесполость — или это андрогинные свойства проститутки?
— Вы интересная девушка.
Она села на кушетку рядом со мной, и я сразу забыл о ее андрогинности. Я удивлялся, как я вообще мог об этом подумать. Я знал, что буду спать с ней, и она это знала.
Утром я понял, что влюблен в нее по уши. После того, как мы проговорили часа полтора, она спросила:
— Вы же не пойдете домой, так?
— Не пойду.
— Ну что ж, тогда оставайтесь.
То, что произошло потом, не было обычным блудом, схваткой в постели. Фактически она и вовремя любви оставалась такой же пассивной. Да, она стонала от наслаждения, сперва во время минета, потом извиваясь подо мной в нижней позиции; она повисала на моей шее, обхватывала ногами мою спину; но даже в эти моменты она оставалась отчужденной. “Я люблю тебя”, — прошептала она, сжимая мои волосы, однако ее руки были такими же нежными, как ее голос. Разгадав одну ее загадку, я нашел другую внутри нее. Я имел дело с десятком женщин, которые были лучше в постели, чем Альма Моубли, но никто из них не одаривал меня такой тонкостью чувств, таким богатством оттенков. Я словно заглядывал в приоткрытую дверь и видел совсем другую жизнь, другой опыт.
Я впервые понял, почему женщины сходили с ума от Дона Жуана.
И я знал, что она преподнесла мне тщательно отредактированную версию своего прошлого. Я был уверен, что она крайне неразборчива в своих связях, и видел в этом причину и ее дружбы с Х.Х.Х, и ее внезапного отъезда из Чикаго.
Конечно, я хотел раскрыть эту дверь и разгадать все ее тайны, и всегда иметь эту красоту и тонкость рядом с собой. В суфийской легенде слон влюбился в светляка и воображал, что тот светит только для него; а когда светляк улетел, слон был уверен, что в свете его фонарика запечатлелся его, слоновий, образ.
Глава 3
Можно сказать, что любовь сразила меня наповал. Я не мог больше писать, имея перед глазами живую загадку Альмы, я не хотел разгадывать загадки выдуманных персонажей.
Неотвязно думая об Альме, я пользовался любой возможностью побыть с нею; в течение десяти дней я проводил с ней все время, кроме занятий. На моем диване громоздились нечитанные студенческие работы, а на столе — книги и статьи о Готорне. Наша сексуальная лихорадка в те дни была невообразимой. Мы занимались любовью в аудиториях, в незапертом офисе, где, кроме меня, работали другие преподаватели; однажды я вошел за ней в женский туалет и овладел ею сзади, когда она наклонилась над раковиной. Одна студентка на семинаре спросила, как я могу определить мужчину. “Как существо сексуальное и несовершенное”, — не задумываясь, брякнул я.
Я сказал, что проводил с ней почти все время. Исключением были два вечера, когда она говорила, что уезжает к тете в Сан-Франциско. Она назвала ее имя — Флоренс де Пейсер, — но я все равно терзался сомнениями. Однако возвращалась она такая же, как и уезжала, — я не видел никаких следов встречи с другим любовником.
Или с Х.Х.Х., чего я боялся еще больше. Она окружила миссис де Пейсер таким множеством деталей, вроде йоркширского терьера Чуки и служанки по имени Росита, что мои подозрения улеглись. Нельзя вернуться со встречи с зомби из Х.Х.Х, и рассказывать про терьера Чуки.
На самом деле меня, скорее, беспокоили не гипотетические соперники, а одна фраза, сказанная ею в первый вечер. “Ты принят”, — сказала она. Я сперва подумал, что она имеет в виду наше окружение — китайские вазы, картину Писсарро и бухарский ковер.
— Тогда и ты принята, — ответил я.
— Может, и я, но не только, — и она прижала палец к моим губам.
Через день или два я забыл об этих словах.
Конечно, я забросил и большую часть работы. Я влюбился, как никогда прежде; похоже было, что я всю жизнь бегал от любви, отделываясь шуточками, и только Альма поставила меня с ней лицом к лицу. Все мои подозрения по ее поводу сгорали в пламени чувств. Если в ней и было того, что я не знал, мне не было до этого никакого дела.
Я уверен, что она первой заговорила о браке. Это были фразы типа: “Когда мы поженимся, мы будем много ездить” или “Какой дом ты хочешь, когда мы поженимся?” Мы не задерживались на этой теме — я был слишком счастлив.
— Да, ты действительно принят, — снова сказала она как-то.
— Может, познакомишь меня со своей тетей?
— Если мы поженимся в будущем году, — сказала она вместо ответа, — давай проведем лето в Греции. У меня там есть друзья, у которых можно остановиться. Мой отец жил на Поросе.
Через пару дней она заговорила о том, что после Пороса мы поживем месяц в Испании.
— А как же Вирджиния Вулф?
— Из меня все равно вышла неважная студентка.
Конечно, я не думал всерьез, что мы будем путешествовать месяцами, но мне хотелось в это верить.
Когда до моей лекции о Стивене Крэйне осталось совсем немного, я вдруг понял, что совершенно не готовился, и сказал Альме, что должен провести пару вечеров в библиотеке:
— Все равно лекция будет ужасная. Мне плевать, что Либерман не продлит мой контракт — мы ведь все равно собираемся бросить Беркли, — но я хочу хоть немного оправдаться перед ним.
Альма сказала, что она все равно собирается в гости к миссис де Пейсер дня на три.
На следующий день мы обнялись на прощание, и она уехала. Я пошел в свою квартиру, где за предыдущий месяц провел очень мало времени, собрал свои заметки и пошел с ними в библиотеку.
Там я в первый раз после лекции увидел Хелен Кайон. Она не видела меня, поглощенная разговором с моим коллегой Рексом Лесли. Заметив меня, она положила руку ему на плечо. Я улыбнулся и мысленно пожелал им счастья.
Этот вечер и следующий я работал над лекцией, но я не мог ничего сказать о Стивене Крэйне, он не интересовал меня; поверх страниц я видел лицо Альмы с блестящими глазами и маняще приоткрытым ртом.
На второй вечер я вышел из дома перекусить и увидел ее возле бара под названием “Последний риф”, куда я не заходил, — он был известен, как оплот местных “голубых” и наркоманов. Я замер: почему-то меня сразу охватил страх. Она была не одна, и хотя мужчина рядом с ней, очевидно, вышел из бара (он держал в руке стакан пива), он не был похож на “голубого”. Он был высоким, бритоголовым, в темных очках, очень бледный. Хотя он был одет по-человечески (в кожаную куртку на голое тело), он напоминал зверя, голодного волка в человеческой шкуре. На тротуаре у его ног сидел мальчик лет восьми, босой, изможденного вида. Они трое выглядели очень странно, беседуя в полутьме возле бара. Альма, казалось, была среди них своей, и это впечатление не нарушала даже ее природная грация. Они были похожи на какую-то жуткую семью. Я отошел, подумав, что если этот тип заметит меня, мне несдобровать.
Этот человек-волк мне о чем-то напомнил. Скоро я понял: Х.Х.Х.
Скоро он рывком поднял мальчика с тротуара, кивнул Альме и сел в машину, стоявшую рядом, так и держа свой стакан с пивом. Мальчик залез на заднее сиденье. Машина тронулась.
Тем же вечером я позвонил ей. Она оказалась дома.
— Я видел тебя пару часов назад. Я думал, ты еще в Сан-Франциско.
— Мне стало скучно, и я вернулась раньше. Не звонила тебе, чтобы не отрывать от работы. Дон, бедный! Ты, наверное, вообразил невесть что!
— Кто был этот человек, с которым ты говорила? Бритый, в темных очках и с мальчиком?
— А, этот. Так это его ты видел? Его зовут Грег. Мы знакомы по Новому Орлеану. Он приехал сюда учиться, потом его выгнали. А мальчик — его брат. Их родители умерли, и Грег о нем заботится, хотя я должна сказать, не очень хорошо.
— Он из Нового Орлеана?
— Конечно.
— А как его фамилия?
— О, какой ты подозрительный! Его фамилия Бентон. Они жили на соседней улице.
Все это звучало убедительно, но я не мог забыть внешность этого Грега Бентона.
— Он из Х.Х.Х.?
Она засмеялась.
— Мой бедный дорогой Дон все прикинул! Нет, конечно. Не думай о нем. Не знаю, зачем я вообще тебе сказала.
— Так ты правда знаешь людей из Х.Х.Х.?
— Но немного…
Я с облегчением вздохнул. Конечно, она напускала на себя таинственность, а “человек-волк” — ее старый знакомый из Нового Орлеана, который в полутьме произвел на меня странное впечатление, как.., как сама Альма тогда, на лестнице.
— А что этот… Бентон делает?
— Я думаю, он торгует лекарствами.., не совсем легальными.
Это объясняло его странный вид и его присутствие в баре “Последний риф”. Но Альма почему-то выглядела раздраженной.
— Если ты закончил дело, пожалуйста, подойди и поцелуй свою невесту, — сказала она. Я оказался у двери через несколько секунд.
Той ночью случились два происшествия. Мы лежали в постели Альмы, окруженные обстановкой, которую я уже описал. Большую часть ночи я скорее думал, чем спал, и один раз легко коснулся голой руки Альмы. Меня будто ударило током — не электрическим, а током концентрированной энергии, будто я коснулся огромного слизняка. Я отдернул руку, она пошевелилась и пробормотала: “В чем дело, дорогой?” — и я тоже что-то пробормотал в ответ. Потом я уснул, и мне приснилось ее лицо, но не знакомое, а какое-то чужое и такое страшное, что я со стоном проснулся и уже не мог уснуть.
Глава 4
Может быть, с этого и начались перемены, но внешне наши отношения не менялись, по крайней мере до уик-энда в Стилл-Бэлли. Мы занимались любовью часто и охотно, Альма продолжала говорить о нашей жизни после женитьбы. И я продолжал любить ее, хотя и сомневался порой в правдивости ее слов. В конце концов разве я не был писателем и тоже своего рода лжецом? Моя профессия состояла в том, чтобы придумывать события и людей, окружая их более или менее правдоподобными деталями, и выдумки других не должны были меня смущать. Мы решили пожениться в Беркли в конце весны и закрепить таким образом наше счастье. Но, по-моему, перемены уже начались с того момента, как я дотронулся до нее ночью, хотя я их еще не заметил.
Конечно, переменам способствовало мое “принятие”. Накануне лекции о Крэйне я не выдержал и прямо спросил ее об этом; у меня было плохое настроение, поскольку я знал, что не готов.
— Слушай, если я “принят” не тобой и не миссис де Пейсер, то кем? Мне интересно. Может, это твой приятель из бара? Или его идиот-братец?
Она улыбнулась немного нервно:
— Придется тебе сказать. Мы уже достаточно близки.
— Да, уж скажи.
— Я знаю, что это прозвучит странно.
— Ничего. Мне надоело неведение.
— Тот, кто тебя принял — мой старый любовник. Подожди, Дон, это не то, что ты думаешь. Он умер.
— Умер? — Я так и сел. Конечно, я был удивлен, но теперь мне кажется, что я и ожидал чего-то подобного.
Она кивнула со своим обычным иронически-серьезным выражением.
— Да. Его зовут Тэкер Мартин. Я связана с ним.
— Связана?
— Постоянно. Я говорю с ним. Ты ему нравишься, Дон. Очень нравишься.
— Польщен.
— Да. Я ему все рассказываю. И он мне все время говорит, что мы должны пожениться. Ты действительно нравишься ему. Если бы он был жив, вы бы подружились.
Я молча смотрел на нее.
— Я же говорила, что это прозвучит странно.
— В самом деле. А как давно он умер?
— Пять или шесть лет назад.
— Еще один старый друг из Нового Орлеана?
— Именно.
— И вы были близки?
— Мы были любовниками. Он был старше, намного. Он умер от сердечного приступа. Через два дня после этого он начал говорить со мной. Он два дня не мог найти телефон, — она замолчала.
— А сейчас он говорит с тобой?
— Он слушает. Он рад, что ты узнал о нем.
— Не могу сказать то же о себе.
— Попробуй понять. Ты ему нравишься, Дон. Все будет хорошо, так же, как и раньше.
— А когда мы с тобой в постели, этот Тэкер тоже тебе звонит?
— Думаю, что да. Эта сторона его всегда интересовала.
— И он дает тебе советы?
— Иногд