Без денег – некогда.
И вдруг вспомнив деловую сторону визита и сообразив, что еще ничего не сделано, она заторопилась.
– Да что ты всё расспрашиваешь да расспрашиваешь! Ты нанимай компанию, не ходи по людям, даром чтоб пользоваться. Бери мальчонку, он тебе всё расскажет. Я‑то время теряю, для них из жалости действую, а ты пользуешься.
– Вот что, – сказала миссис Питчер, осторожно подымаясь со стула, – пошли ко мне вдову, мать детей. Я с ней хочу говорить. Вот моя карточка, тут фамилия и адрес. Поняла?
А я‑то? – почти завыла хозяйка. – Я ихний агент! Мы на процентах. У ней мозгов нету!
– После, об этом после. Я пришлю вам комиссионные, когда возьму мальчика. – Но, увидев лицо хозяйки, миссис Питчер поспешно вынула из сумки полтинник, – это задаток.
Она уже повернулась, чтобы уйти. В сенях послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и в кухне появился мальчик, Никитка.
– Ну и холод! – начал он, но, увидев миссис Питчер, остановился в изумлении. Это был прелестный мальчишка: здоровый, бодрый, с веселым лицом.
– Дама вот, – представила хозяйка, – интересуется наймом.
– Какая работа? – деловито спросил мальчишка.
– Для компании, для разговору.
– А вы компанию нанимаете как? Со столом? – мальчишка всем своим существом выражал животрепещущий интерес.
Миссис Питчер не хотелось разочаровывать эту детскую надежду. Она ответила: – Я кормлю компаньонов очень хорошо.
– Мадам! Возьмите меня! – мальчишка даже зашепелявил от поспешности. – Вы возьмите! Я и пол подмету, в лавочку мигом сбегаю, если что вынести – ведро помойное – или двор подмести – мигом – чистая работа!
Глядя на миссис Питчер умоляюще, не понимая выражения ее лица, Никитка старался найти в себе еще убедительные достоинства, заинтересовать, показаться желанным компаньоном.
– Не курю – ни Боже мой! Могу не ругаться. А насчет кражи – как Бог свят! – он даже перекрестился, – копейка у вас не потеряется. Возьмите меня, барыня! Ей‑Богу!
Он подошел ближе и дохнул на нее луком:
– Ей‑Богу, лучше нигде не найдете! Ей‑Богу!
Она рассматривала Никитку. Тонкая шея, давно не мытая, заскорузлые руки, поломанные грязные ногти, лохматая, нечесаная рыженькая голова, лохмотья, дурной запах сырости и грязи. И во всем этом заключен милый ребенок. И эти умоляющие глаза, эти дрожащие губы… Голоден, конечно. И захотелось сейчас же обрадовать Никитку, не томить его ожиданием. Забыв о том, что необходимо было обсудить проект с мужем, она сказала: – Решено. Я нанимаю тебя!
Он было двинулся к ней, но потом круто остановился. Его лицо смешно собралось в мелкие морщинки, радость блистала в глазах. Он, очевидно, вспомнил кем‑то преподанный урок: отвесив низкий смешной поклон, он проговорил в нос:
– Пардон‑мерси, сударыня!
Миссис Питчер улыбнулась ему, и на минуту ей стало легко‑легко. Ей вдруг понравилось всё – и от всего стало весело. И эта кухня, и эта печка, и женщина, и мальчик, и стул – это была жизнь, всё это таинственно и интересно существовало – и у нее была возможность, власть, войти в эту жизнь, внести в нее радостную перемену.
Она улыбнулась еще раз.
– Так вот, Никита, приходи ко мне с матерью, когда ей будет удобно. Мы сговоримся. Ты будешь служить у меня.
– Со столом, – напомнил он ей.
По дороге домой она вдруг почувствовала сильный голод. Пришлось взять извозчика, чтоб поскорее добраться до дома.
Глава двадцать шестая
В этот фатальный день, после урока, Даша спросила:
– Мистер Райнд, не хотите ли пойти сегодня со мною на митинг?
– Стоит ли! Я почти ничего не понимаю, когда быстро говорят по‑русски!
– Но это особенное собрание. Приехал делегат из Москвы, товарищ Бугров.
– О чем он будет говорить?
– Он даст директивы для линии поведения. Положение здесь все осложняется. Требуется большая осмотрительность. Мы от него получим инструкции. Всё это очень важно, и он будет говорить очень просто, понятно и медленно. Вам полезно, вы всё поймете.
– Когда будет это заседание?
– Сегодня ночью. Это – тайное собрание. Пожалуйста, никому об этом – ни слова.
Мистеру Райнду казалось небезопасным идти, но Даша уверила его, что полиция знает о всех тайных собраниях и только делает вид, что ей о них неизвестно. Товарищ Бугров, по словам Даши, – один из самых замечательных людей в партии, и если мистер Райнд интересуется советской страной, если он предполагает остановиться в Москве, то ему просто необходимо увидеть такого человека.
Мистер Райнд согласился пойти на собрание.
Даша пришла за ним после десяти вечера. Они отправились пешком. Дневной шум и суета улеглись, и город, казалось, отдыхал безмятежно. Ночь была необыкновенно хороша. Только в преддверии весны, перед самым ее началом, бывают в Маньчжурии такие глубокие тихие ночи. Воздух был полон особой предвесенней свежестью. На высоком и темном небе дрожали большие яркие звезды. В их свете мир казался фантастическим – таинственным и прекрасным. Даша была очень оживлена и взволнована, мистер Райнд никогда еще не видел ее такою.
С главных улиц города они свернули в какие‑то совсем неосвещенные переулки, и красота ночи выступила еще явственнее, еще ощутимее.
Вдруг Даша остановилась. Подняв голову, она смотрела в звездное небо.
– Полюбуюсь еще раз на эту ночь, – сказала она изменившимся странно‑печальным голосом. – В такую ночь хочется улететь, как птицы улетают в другие края. Вдруг всё видишь иначе… и не хочется, чтоб пришло утро.
– Вот‑вот, – засмеялся мистер Райнд, стараясь развеять это внезапное настроение Даши. Переход от оживления к такой глухой, необъяснимой печали неприятно поразил его. Он смутно почувствовал какую‑то опасность. – Вы хотите летать? Я куплю вам билет на аэроплан – и летите в Америку.
– Не то, не то, – тем же глухим печальным голосом остановила его Даша. – Не в другую страну… нет. Я хотела бы куда‑нибудь, где можно обо всем забыть, не слышать, не видеть, жить как‑то иначе…
– Ее голос упал до шопота. – Никогда со мной этого не было, но сегодня не могу себе ничем помочь… Как будто я засыпаю…
– Вы устаете. Вы молоды, и очень рано взяли жизнь всерьез.
Это – усталость.
– Может быть, – сказала Даша и, сделав над собою усилие, тряхнув решительно головой, твердо объявила:
– Прошло. – И спохватилась: – Идем, идем! Мы еще опоздаем.
Тут и там их начали обгонять одинокие пешеходы, фигуры темные и молчаливые. Для такого позднего часа и пустынного места количество пешеходов, конечно, казалось подозрительным.
Наконец, Даша остановилась. Они были уже за городом. Из высокого забора она вынула одну доску, сдвинула в сторону другую, и они пролезли в какой‑то двор. Даша поставила доски на место и пошла, сделав мистеру Райнду знак следовать за нею. Они двигались по саду между большими голыми деревьями. Далее виднелся дом, большой и темный. Они вошли в него через небольшую, одностворчатую боковую дверь, спустились на несколько ступенек вниз, прошли по каким‑то слабо освещенным коридорам и поднялись по лестнице наверх. Дом казался таинственно оживленным. Слышался заглушённый шепот, осторожные шаги. То тут, то там появлялся и исчезал свет потайного фонаря. Наконец, они вошли в очень большую комнату, нечто вроде рекреационного зала в школе. Окна были затемнены, комната была освещена и битком набита людьми.
Мистер Райнд огляделся. После темных дорог и полуосвещенных переходов эта комната, свет и люди наполнили его взволнованностью, возбуждением. В публике преобладали мужчины, молодежь, полная сил и жизни. Молодые люди – типа рабочих. Девушки – по‑разному напоминали Дашу. Одеты все были бедно. Среди молодых было несколько пожилых, на вид очень усталых, женщин. Были пожилые, тоже усталые мужчины. Кое‑кто, очевидно, пришел прямо с работы, не успев переодеться. Было несколько странных стариков, от седовласого аскета, с видом вдохновенного библейского пророка, до тяжелого мрачного великана, в глазах которого пылали безумие и ненависть.
Несколько человек поднялись на возвышение и сели там за столом, оставив центральное место незанятым. За этим местом виднелась небольшая дверь. К ней были устремлены все взоры: очевидно, товарищ Бугров должен был появиться оттуда. Почти все молчали. Только изредка кое‑кто обменивался тихим словом. Сидевшие за столом шептались между собою, и один из них сказал что‑то негромко и невнятно ожидающим в зале.
– Товарищ Бугров на пришел еще, – прошептала Даша мистеру Райнду, – Они начинают беспокоиться, не случилось ли чего с ним. Длилось томительное ожидание.
Даша и мистер Райнд сидели в первом ряду, прямо против возвышения, к которому вели всего две ступеньки. Мистеру Райнду были отчетливо видны все сидящие за столом. На него же, как ему казалось, никто не обращал внимания. Очевидно то, что его привела Даша, санкционировало его присутствие на тайном заседании.
Вдруг центральная дверь на возвышении быстро распахнулась, и оттуда появился человек, при виде которого волна радости прошла по залу. В знак привета поднялись все руки, но тишина ничем не была нарушена.
Товарищ Бугров был человеком среднего роста, молодым, полным энергии и внутренней силы. В нем ощущалось нечто смелое, веселое и агрессивное, словно вот‑вот он ринется в бой. Он привлекал к себе симпатию с первого взгляда, как всегда привлекает образ молодости, энергии и силы.
Делегат начал говорить. Его неторопливые отчеканенные слова падали в толпу одно за другим среди могильной тишины. Даша, поглощенная тем, что он говорил, забыла, что должна переводить. Но и без перевода, не вполне улавливая даже общий смысл речи, мистер Райнд чувствовал, что товарищ Бугров верил в то, о чем говорил, что это была правда его жизни, что никакой другой правды для него не существовало, что он не допускал даже мысли о возможности ее существования. Его вера, его слова гипнотизировали зал.
И затем вдруг случилось несчастье.
В полной тишине, между двумя словами оратора, из глубины зала, где‑то в задних рядах, прозвучал негромкий посторонний звук, – короткий, сухой, металлический. Из всей толпы лишь одна Даша, услышав, поняла и сообразила, что это. С резким криком, будто подброшенная электрическим током, она вскочила, прыгнула на подмостки, кинулась к Бугрову и встала перед ним, загородив его своим телом. Один за другим, раздались три сухих коротких выстрела. Даша шаталась, но еще стояла, загораживая Бугрова, отступая назад, направляя его к тому месту, из которого он появился. Бугров исчез за той же дверью. Она захлопнулась за ним.
Между тем в зале поднялась суматоха. Публика разбегалась по разным выходам. Даша, оставшись одна, покачнулась и рухнула, во весь рост вытянувшись у маленькой двери. Мистер Райнд, забыв обо всем, кинулся к ней. Одной рукой он старался приподнять ее, а другой – толкал маленькую дверь, но дверь была заперта. Из всех звуков он слышал только громкое дыхание Даши. Он поднял ее на руки. Она дышала с хрипом и становилась всё тяжелее. Ее глаза были широко открыты, и раза два она произнесла какое‑то слово. Мистер Райнд не понял, что она сказала.
Они оставались лишь вдвоем во всем зале. Он держал ее на руках и глядел на нее в полном отчаянии, а она еще раз прошептала всё то же русское слово, которого не знал и не понимал мистер Райнд.
Вдруг он почувствовал что‑то горячее и мокрое на своем теле и с ужасом понял, что это Дашина кровь, что весь он облит ею, что она просачивается через его одежду. Он держал Дашу крепко, смотрел на нее с горькой нежностью. Он знал, что она умирает.
После первого момента ужаса и растерянности энергия и воля вернулись к нему: Дашу надо вынести на воздух, нужен телефон, доктор, машина «скорой помощи»…
Но куда идти? Где выход? Где телефон?
Мистер Райнд осмотрелся: самая большая дверь должна быть главным входом, ближе к улице, подумал он. Он вынес Дашу через самую большую дверь. Но она вывела не на улицу, а во двор, очевидно, чей‑то дровяной склад. Повсюду лежали доски, на земле валялись стружки и опилки. Он остановился на минуту – ему показалось, что Даша опять произнесла то же слово.
Нагнув к ней свое лицо, он попросил умоляюще:
– Ангел мой, скажите это по‑английски… Я не понимаю…
Но было уже поздно. Она не слышала. Она не могла говорить ни на каком языке…
Ему хотелось, чтоб она умерла спокойно. Он бережно поднял и положил ее на чистые свежие доски и сам стоял над нею, не спуская глаз с ее детского лица, с остановившихся глаз. Казалось, уже начинало светать. Свет был неясный, неопределенный. Лицо Даши покрывалось тенью. Ему казалось, что она все еще смотрит на него в упор, видит его. Этот страшный взгляд сковывал их вместе, и ему казалось, что он не стоит, склонившись над нею, а что оба они летят со страшною быстротою вниз, в бездонную пропасть. Они так быстро падали, летели туда, что ветер свистел в ушах и тьма покрывала их сверху.
Наконец, они достигли дна. Даша ударилась первой, а затем и он почувствовал страшный, отраженный толчок. Мистер Райнд пришел в себя. Он выпрямился и стоял, глядя на Дашу. Она лежала спокойно. Она была мертва.
И он вдруг как‑то странно успокоился: она была мертва. Ее не было в живых. На светлых досках, опилках и стружках темнели пятна Дашиной крови. Светало понемногу, или же ему только казалось, что светает. Он дрожал от холода. Его мокрая одежда, клейкие руки – это была жизнь и реальность. Но он снова терялся, не знал, что делать. Время как бы остановилось.
– Эй! Не оставляй свидетеля! – крикнул вдруг кто‑то неподалеку, и мистер Райнд увидел двух бегущих к нему людей. Один, с револьвером, отвернув лицо, пробежал мимо. Другой очень медленно (или это так казалось мистеру Райнду?) шел на него. Он смотрел на мистера Райнда испытующим взглядом наступающего боксера, и его намерение, как бы отраженное в двигающихся мускулах его лица, угадать было нетрудно. Но мистер Райнд не двигался. Он стоял на месте спокойно, как в полусне. Подойдя ближе, человек вдруг быстро поднял руку с кастетом и нанес мистеру Райнду страшный удар по голове. Мистер Райнд беззвучно упал на землю около досок, на которых лежала Даша.
Глава двадцать седьмая
Когда мистер Райнд пришел в себя и несколько опомнился, ему не захотелось открывать глаз. Он возвращался из небытия медленно, неохотно. Он постепенно отделялся от великого безболезненного покоя, уже слыша голоса и звуки, и знал, что как только он откроет глаза, мир присоединит его к себе и включит в жизнь. В настоящий момент он всему предпочитал покой.
Он лежал, очевидно, на какой‑то кровати. Около него были люди. Они трогали его, говорили что‑то и ему и о нем. Но мистер Райнд старался не слушать, не вникать, и не открывал глаз. Ему хотелось скрыться, вновь уползти во тьму, в небытие, из которого его выбросило сознание. Там было лучше, там ничего не было, и ему хотелось опять туда.
– Вы слышите меня, мистер Райнд? – мягко спросил кто‑то и осторожно тронул его за руку.
Мистер Райнд старался скрыться от голоса. Но голос зазвучал ближе. – Вы – мистер Райнд? Не правда ли?
– Конечно, это – он, – сказал кто‑то неподалеку. – Звоните американскому консулу.
Но мистеру Райнду удалось снова уползти в ту спокойную тьму, где ничего не было, и притаиться там.
Затем – позже – он как бы проснулся и открыл, наконец, глаза. И не смог понять, что происходило вокруг. Предметы, комната и он вместе с ней – всё кружилось в быстром движении, как в калейдоскопе. Он закрыл глаза, отдохнул и открыл их снова: все так же мчалось по кругу, в одном сплошном движении, оставляя за собою светящийся след. Но движение это постепенно замедлялось и, наконец, с толчком остановилось.
Мистер Райнд обнаружил себя на кровати, в комнате. В окно глядел солнечный день. Вокруг кровати стояли люди.
– С вами все хорошо, все в порядке, – сказал один из присутствующих. Он был весь в белом. – Все благополучно, – повторил он. – Череп цел. Вас даже можно отпустить из госпиталя. Американский консул был здесь. Он вскоре приедет опять. Он устраивает для вас помещение.
– Что случилось? – спросил мистер Райнд и удивился: он говорил не своим голосом.
– Спокойствие, спокойствие, – сказал человек в белом и положил твердую руку на плечо мистера Райнда. – Не говорите больше. Приедет консул, будете говорить с ним.
– Но где я?
– Вы – в госпитале. Полиция доставила вас сюда. Мы ничего не знаем. Это дело вашего консула. С вами все в порядке. Отдыхайте. Успокойтесь.
И вдруг мистер Райнд все вспомнил.
– О, эта убитая девочка! – крикнул он, и нервный припадок стал сотрясать все его тело.
Он на всю жизнь запомнил этот день в больнице, тяжелый, путаный день. Приходили знакомые, доктора, консул. Они входили на цыпочках, старались говорить тихо, сочувственно улыбались, кивали головами. Затем приходили полицейские, неуклюже ступая по полу и тяжело сопя, задавали вопросы, записывали ответы. Доктора то и дело притрагивались то к мистеру Райнду, то к пузырю со льдом на его голове. Было тяжело и беспокойно.
Потом мистер Райнд был, наконец, оставлен в покое; остался один на один с сиделкою. Он задремал и смутно слышал, как по коридору медленной шаркающей поступью прошли какие‑то люди. Казалось, они несли тяжелую ношу. Сиделка кинулась к двери и плотно прикрыла ее, чтоб ее пациент случайно не увидел, что там происходит. Шествие двигалось мимо комнаты мистера Райнда: это уносили труп Даши. Формальности – полицейские и медицинские – были выполнены, и мертвое тело отдали тем, кто просил об этом: Даша ушла к своим товарищам. Покрытую белой простыней они уносили ее на носилках. Даша не была тяжела, но носилки были чересчур велики, и их с трудом поворачивали в узком коридоре больницы.
Затем еще раз приехал американский консул. С ним был мистер Питчер. Требовалось перевезти пациента из шумного госпиталя в более спокойную обстановку. В Харбине не было ни американской, ни английской больницы. Решено было поместить пациента в дом мистера Питчера, – идеальное место в смысле покоя.
– Пожалуйста, – приглашал мистер Питчер, – пожалуйста.
Мистер Райнд слушал, понимал, соглашался, но как‑то не мог вникнуть во все происходящее. Ему казалось, что лечение будет заключаться в нескольких днях бездействия и покоя, а там он будет совершенно здоров. Но если бы ему сказали, что он умрет через полчаса, он принял бы и это с таким же тупым равнодушием. Он слегка заволновался только тогда, когда его на носилках понесли к автомобилю. Он не помнил, чтобы его когда‑либо носили, он всегда ходил сам, и эта необычайность положения удивила и встревожила его.
Итак, в доме Питчеров произошли перемены: в нем поселились двое новых жильцов: мистер Райнд и Никитка.
Никитка был нанят, мистер Райнд – приглашен, по настойчивой просьбе американского консула. С присущей им экономией чувств и слов, уладили Питчеры между собою эти два «предприятия»: она – спросив, согласен ли он, он – ответив «пожалуйста», когда дело коснулось Никитки, и в обратном порядке – для мистера Райнда. Комнаты для этих двух посторонних особ были отведены по возможности дальше от тех, где обитали хозяева. Мистера Райнда устроили в самой дальней комнате дома, и к нему был приставлен отдельный, хорошо вытренированный, говорящий по‑английски китаец‑слуга; постоянно смеющийся доктор немец был приглашен для ежедневных посещений пациента. Никитку поместили в маленькой комнатке, тоже в противоположном конце дома, где, рядом с ним, в другой комнате поменьше, спал повар китаец.
Рутина была восстановлена, и Питчеры, по крайней мере, сам господин Питчер, на большую часть дня мог совершенно искренно забывать о новых жильцах в своем доме.
На третье утро пребывания у Питчеров, часу в десятом, мистер Райнд был разбужен звуками музыки. Играл большой духовой оркестр. Это был какой‑то торжественный марш, но звуки его не только торжественно, а, скорее, угрожающе, доносились издалека, всё приближаясь к дому Питчеров. Они проникали через все поры стен, потолка, окон и, непреодолимые, как волны во время прилива, властно заливали всё вокруг. От них невозможно было укрыться. Мистер Райнд встал, накинул теплый халат, распахнул окно и выглянул на улицу.
День был свежий, холодный и яркий. По улице шел духовой оркестр, за ним следовала большая толпа. В середине движущейся толпы несли небольшой гроб: это были Дашины похороны. Ее хоронили самым торжественным образом, по традициям атеизма и коммунизма, без духовенства и молитв, но с песнями, речами и музыкой. Гроб, покрытый красным флагом, несли на руках, и среди этой огромной толпы и оглушительной музыки он выглядел таким маленьким, что казалось хоронили ребенка.
Мистер Райнд увидел всё это отчетливо из окна второго этажа. Его сердце дрогнуло. Ему представилась Даша, такой, какою он наблюдал ее, какой понимал ее характер и жизнь: сирота, чье‑то без защитное дитя, жертва чьих‑то политических преступлений, чьих‑то исторических ошибок прошлого и настоящего. Но Даши уже больше не было. Ее существование закончилось так же трагически, как началось.
Вдруг музыка прекратилась. Минутное молчание, и… толпа запела. Они пели живую, бодрую песню, не имевшую ничего общего с Дашей, лежащей в гробу. Мистер Райнд подумал, что в этой огромной толпе нет ни одного из родственников Даши. Возможно, их у нее и вообще не было, по крайней мере, никого среди живых. Ни для кого в жизни она не являлась родной, единственной, незаменимой. Для людей в толпе – она была верным, хорошим товарищем, сраженным на пути к будущему счастью народов. И эта песня их была скорее приветом жизни, нежели печалью о смерти. Товарищ в гробу уходил, его место займет другой товарищ.
Толпа проходила, удалялась, унося Дашу. Уже издали доносилось
Широка страна моя родная,
Много в ней полей, лесов и рек,
Я другой такой страны не знаю…
Это видение Дашиных похорон навсегда запечатлелось в сердце мистера Райнда как нечто характерное для его времени и поколения: дитя без семьи, усыновленное народом, и сиротствующее в его густой массе.
И Лида пошла хоронить Дашу. Она никому не рассказала об их последней встрече на берегу ледяной Сунгари, но это воспоминание тяжелым камнем лежало на ее сердце: «Зачем я тогда убежала от нее? Мне надо было остаться. Мне надо было попробовать поговорить с нею, ласково‑ласково. А я убежала…»
Возможно, Лида была единственной в толпе, если не считать еще мистера Райнда в окне второго этажа дома Питчеров – кто сердечной болью отозвался на Дашину кончину. Ни для Лиды, ни для мистера Райнда не существовало героической стороны ее смерти, обращенной к будущему. Для них Даша была не товарищем, а просто человеком. Лида шла и тихонько плакала. В толпе никто не знал ее, на нее косились, смотрели почти враждебно.
После похорон Лида направилась в монастырь отслужить по Даше панихиду. Игуменья позвала священника и хор и объяснила, по ком заупокойная служба. Старые монахини заволновались:
– Матушка‑игуменья, да ведь убиенная девица была неверующей, коммунисткой, значит, враг Христов.
– За врагов Христос и повелел молиться.
– Матушка‑игуменья, смущает нас это!
– Слушайте меня, матери, – сказала игуменья, – знаете вы, кто эта убиенная юница? Сирота сна, чья – неизвестно. Есть тут среди вас вдовы, чьи дети и внуки в России. У всех у нас там остались родственники. А ну, как она твоя родная внучка, мать Перепетуя? Или твоя племянница, мать Анфиса? Или, может, твоя дочка, что ты потеряла на вокзале и по которой по сей день плачешь, мать Серафима? Гм… – в скобках заметила мать‑игуменья, – как раз ведь ей около двадцати лет, покойнице‑то! Ну, короче, девица убиенная – наша плоть, наша кровь, наша кость, твоя ли она дочь, ее ли племянница – общая она – наша, русская. Не отпустим же ее из этого мира без нашей молитвы, матери! Помолимся! И жила‑то она недолго, эк, да и как жила! – сами знаете, в сиротстве, в голоде, в холоде. А смерть ей дана Богом прекрасная – «за други своя». Не всякому дается такой завидный конец, только иным, по любви Христовой. А что не молилась сама сна, не верила, так тому ее не научили – а вот мы и помолимся за нее, что следует. И не смущайтесь, матери: лишней молитвы не бывает.
Панихиду отслужили. Но не все монахини успокоились. Они обступили игуменью и просили ее побеседовать с ними о России и революции. Игуменья любила поговорить, порассказать.
– Революция? Как же, помню! Чего‑чего, а уж этого не забудешь. Монастырь наш около Костромы был, – большой, знаменитый, богатый. И дома тебе, и леса, и поля. Монашек сотни две – и разного сорта – от самых святых и до самых грешных: люди‑то везде одинаковы. Вот пошли страшные слухи: расходилась, разбушевалась революция. Игуменья наша – безусловно святая душа, – проводила и дни и ночи в сокрушенной молитве: «да остановится». Не внял Господь, однако. Видения ей были – наставительные, и нам приказывала: «Готовьтесь, – говорила, – готовьтесь к испытаниям!» – И вот декрет пришел: распустить монастырь, монахинь, то есть, на все четыре стороны. Велела она отслужить молебен с акафистом, а потом объявила декрет во всеуслышание и сказала: «Кто хочет идти – идите с миром!» Много монахинь ушло, кто с печалью, оглядываясь, а кто и с песнями, без оглядки. В городе тех, что с песнями, хорошо приняли, даже модными они стали на недолгое, правда, время, с речами выступали…
Я же молода была тогда. Молодая и здоровьем сильная. Стала я молиться: «Пошли мне, Господи, мученический конец! Хочу умереть за веру». А игуменья упрекала меня за самолюбие, за излишнее, неразумное рвение: «Честолюбива ты очень, – сказала. – Смирению учись: примешь конец, какой Господь пошлет, не выбирай себе славы и в смерти». Времена же пошли тяжкие, и из оставшихся монашек стали многие уходить, страха ради и голода. Имущество – поля там и леса – всё давно отобрали. Голодали мы. И вот приходит еще декрет от комиссара: отдать всю ценную церковную утварь. А ценная же была утварь, правду сказать, и много было той утвари! Является в монастырь комиссар с солдатами, солдаты же с винтовками. «Давайте!», – говорит. И расположились они пожить в нашем монастыре. Дивились: стены какие толстые! Должно и тепло же тут! Зима тогда стояла. Матушка‑игуменья сама лично ведет это с ними переговоры, нам же не велит и показываться. Отвела им жилое помещение, а у них просит милости: сами мы снимем ризы, сами всё соберем и вам отдадим, а уж вы не прикасайтесь, к престолу особенно. Солдаты – ничего, согласные. Игуменья наша им понравилась, слушались ее – церковь осматривать пришли, по ее просьбе и шапки сняли; в церкви тоже она им курить не позволила, в сад выходили курить. Все забрали, игуменье же – расписку, чего сколько взято. А как ушли они, то с ними ушли и еще две монахини.
И вот это огорчило матушку‑игуменью больше всего. «Теперь вижу – пошатнулась вера!» – сказала она и заплакала. Осталось нас четырнадцать человек на весь на огромный наш монастырь. Она и говорит нам горько: «Может и еще кто из вас хочет уйти, то идите сейчас!» – и ногою топнула. Мы же заплакали и отвечаем: «Никуда мы не пойдем, матушка‑игуменья, да и некуда нам идти!» – «Ну что ж, помолимся за ушедших!» – сказала наша игуменья и приказала нам о них всю жизнь молиться. Я вот и по сей день за них молюсь, – закончила она свой рассказ.
– Матушка‑игуменья, – раздался голос, говорила мать Таисия, – слушаю я вас и сердцем моим удивляюсь. Говорите вы о революции спокойно, и коммунисты, по вашим словам, вели себя в монастыре со всем человеческим достоинством… а были же в вашем монастыре, хотя и в другое, более позднее время, страшные события, было и осквернение святынь и мучительства…
Игуменья на минуту закрыла глаза, лицо ее потемнело. Когда она вновь открыла их, они сияли теплом и светом.
– И то было, матери, и то было… но не буду того рассказывать, то – остается на суд Божий – не человеческий. А нам надо забыть и простить. Кончен разговор о революции. Идите с миром!
Глава двадцать восьмая
В жизни Платовых начались неожиданные и большие волнения: Глафира объявила, что выходит замуж за японца Умехара‑Сан, Галина – что решила уйти в монастырь. Обе просили родительского благословения. От Володи не было ни обычных сорока долларов, ни объяснений, почему их нет.
Решение Глафиры, как более неожиданное и не терпящее отлагательств обсуждалось первым. Оказалось, что она уже все обдумала и взвесила все «за» и все «против». Последние были многочисленны, и, по мере углубления в тему, возникали всё новые и новые «против». «За» было одно‑единственное – материальная выгода, но этот аргумент обладал такой силой, перед которой отступало все остальное.
О главном, что терзало сердце Глафиры, она и не заикнулась: она любила мистера Рэна. Напрасно. Первая Красавица города, казалось, держала его в руках. Их видели вместе и в цирке и в кинематографе. Не считая себя красивой, Глафира не вступала в единоборство. К чему? Быть смешной? Быть навязчивой? Лучше отойти в сторону, всю жизнь «страдать молча». Пусть у него останется память о ней, как о веселой, приветливой девушке. Она же – Глафира – не сможет больше никогда никого полюбить и, следовательно, для нее – «все жребии равны».