Праздник наш был мрачен. Я не знаю дня, в который бы разорванность давила беспощаднее и тяжелее, где бы плошки были так близки к слезам... Нет, русский не должен забываться, не пришло еще время нам торжествовать светло и беззаботно, не пришло время прямо и гордо подымать взгляд, — нет, еще не от избытка радости, а с горя и заглушая боль и стыд будем мы пить наше вино!
Мы как будто помолодели вестью освобождения крестьян. Все было забыто; с упованием на новую поступь России, с бьющимся сердцем ждали мы наш праздник. На нем в первый раз от роду при друзьях русских и польских, при изгнанниках всех стран, при людях, как Маццини и Луи Блан, при звуках «Марсельезы» мы хотели поднять наш стакан и предложить неслыханный при такой обстановке тост за Александра II, освободителя крестьян! Мы очень хорошо знали ответственность, которую на нас обрушивал этот тост, мы подвергались тупому порицанию всех ограниченностей, желчной клевете всех мелких завистей. Нам до этого дела не было; поступок наш казался нам чистым и справедливым. Мы знали и другое: мы знали, что этот тост, произнесенный нами и у нас, отозвался бы иным образом в сердце государя, чем подценсурная риторика допускаемых похвал и отдаваемых в казенные проценты восторгов.
Но рука наша опустилась; через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог идти. Преступленье было слишком свежо, раны не закрылись, мертвые не остыли, имя царя замерло на губах наших. Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без речей, без шума, с тем печальным благоговением, с которым люди берут иную чашу, иного воспоминания, в котором также смешаны искупление и казнь, мы предложили один тост:
ЗА ПОЛНУЮ, БЕЗУСЛОВНУЮ НЕЗАВИСИМОСТЬ ПОЛЬШИ,
ЗА ЕЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ РОССИИ И ОТ ГЕРМАНИИ
И ЗА БРАТСКОЕ СОЕДИНЕНИЕ РУССКИХ С ПОЛЯКАМИ!
На разрыве — только на разрыве Польши с Россией — мы поймем друг друга! Офицер, переломивший шпагу, начал новое братство... если он погиб, как говорят журналы, если его в самом деле расстреляли, мы ему с поляками воздвигнем пограничный памятник; его именем начнется новая эра!
А вы, Александр Николаевич, зачем же вы отняли у нас праздник, зачем вы отравили его? Разве у нас их так много, разве с нашего рождения мы что-нибудь праздновали, кроме похорон?
Ведь и тогда, когда Россия, семь лет тому назад, торжествовала ваше восшествие, — она собственно торжествовала смерть.
Зачем же вы отняли у нас наш праздник? Зачем вы грубо захлопнули наше сердце, лишь только оно стало открываться чувствам примирения и радости?.. Снова сжатое, оно болезненно подсказывает горькие слова.
Sire, pas de rêveries! pas de rêveries! Вы Польшу потеряли. Вы могли стать во главе славянского движения, вы могли восстановить Польшу без капли крови — вы предпочли австрийские драгонады. Pas de rêveries, sire! Вы Польшу потеряли, т. е. живую, — зарезанная, она, может, и останется трофеем победоносному войску вашего величества.
...Хоть бы вы положили какой-нибудь срок между освобождением крепостных и убийством безоружных, чтоб мы, обратным хозяйством Гамлетовой матери, не ели праздничных пирогов у открытого рва, куда прячет ваша полиция убитых. Видно, где есть в основе неправда, там ее трудно спрятать, и надобно ждать каждую минуту беды.
Лучше кончим наш праздничный рассказ. Только слова два тем из поляков, которые, из чувства глубокого сострадания к нам, не отказались присутствовать на пиру.
Вам, друзья, бесконечная благодарность. Мы видели ваши лица и ваши слезы. Вы видели наши лица и наши слезы.
Печальным пиром нашим мы заключили, не говоря ни слова, новый союз. Вы в вашем сетовании не отказались выпить за освобождение русского крестьянина. Наша радость побледнела перед вестью о варшавских убийствах — и что-то свято-торжественное, печальное и полное глубокого смысла обняло всех!
Пойдемте же вместе! И пусть нас сопровождает брань диких и узких националистов обеих стран, делающих из своего ревнивого, алчного и тупого патриотизма какое-то нечеловеческое, исполненное эгоизма и ненависти преступление!
11 апреля 1861.
MATER DOLOROSA
Как все изменилось, в такое короткое время! Где надежды, приподнявшие голову, где светлый взгляд? Опять страшно встретить свободного человека: все кажется, что он упрекает. Неужели и на нас отбрызнула кровь с грязью?
Польша, Mater Dolorosa, мы, скрестив руки на груди, просим тебя об одном — не упрекай нас с высоты, на которую тебя поставило твое новое мученичество, пропастью, в которую нас стащили единокровные нам палачи твои. Забудь твою правоту! Не пользуйся нашим позором! Твое грустное молчание мы поймем, оценим. А слова проклятья и порицания, которые мы скажем, будут чернее всех твоих слов.
«...В семь часов взвились три ракеты и раздались три пушечных выстрела; проскакали во всех направлениях казаки и конница, занимая вперед назначенные места; затем раздались ружейные выстрелы... безоружных граждан пристреливали, как собак, like dogs (это говорит корреспондент „Теймса”)... Женщины подняли детей, мужчины стояли твердо перед дулами, повторяя слово команды и читая „Святый боже, святый крепкий”!.. После залпа толпа отступила, но войско заперло улицы; пойманные люди опустились на колени и запели молитвы... солдаты сделали по ним еще несколько выстрелов... потом схватили мертвых и раненых».
Позор! Позор!..
Что за величие, что за поэзия — с одной стороны, от женщин, одетых в траур, от почтальона, протрубившего «Еще Польша не сгинела», до этой средневековой картины — толпы, коленопреклоненной у подножья мадонны, перед зверьми, перед бессмысленной стихией убийства!
Читали вы это, Александр Николаевич? Таких ужасов вы не найдете в балладах Жуковского. Если все это сделано помимо вашей воли, обличите виновных, укажите злодеев, отдайте их на казнь, или — снимите вашу корону и ступайте в монастырь на покаяние; для вас нет больше ни чистой славы, ни спокойной совести. Вам достаточно было сорока дней, чтоб из величайшего царя России, из освободителя крестьян сделаться простым убийцей, убийцей из-за угла! Кровь выступает обвинительными пятнами сквозь лучи славы; но слава, залитая кровью, подло пролитой, тухнет навсегда. Да, подло, я не обмолвился.
Что же иначе значили уступки? Один Горчаков стал кроток, как ягненок, другой Горчаков — певуч, как любовник розы соловей, и защелкал свои ноты и свои трели о кротости царя, о его любви к народу польскому, а царь в это время, улыбаясь и кивая добродушно народу, отпускал за спиною Хрулева!
Что такое Хрулев? Кто такое Хрулев? Почему выбор пал на Хрулева? Что он, известен как знаток польских законов? Как администратор? Как государственный человек? Нет, он известен как отличный севастопольский генерал. На что же было отважного бойца для оливовых новостей и царских милостей?
И вы воображаете там на Неве, что это бездушное мошенничество — государственная мудрость, die hohe diplomatische Kunst?[27]Вы, может, довольны, что ловко надули?.. Как будто трудно украсть платок, когда вас не считают вором! За такую государственную мудрость в частной жизни в Англии — вешают, а во Франции — рубят голову.
И только сорок дней!
Зачем этот человек не умер в тот день, когда был объявлен русскому народу манифест освобождения!